Начало

Посвящается крольчонку

Новелла

Нынешнюю погоду Рико Понти называл "взвод в обороне". Во времена его молодости, как,

впрочем, и во все другие времена, на военном языке это значало рытье окопов в полный

рост в условиях нечеловеческого ненастья. Например, как сейчас: в косой, холодный

дождь, сочный, даже жирный, словно сверху кто-то поливал из крупной садовой лейки.

Любому служившему мужчине более доходчиво, чем через сравнение с рытьем окопов в

проливной дождь, объяснить неприглядность пришедшей погоды вряд ли возможно.

Именно за метафоричесую мощь высказываний все любили Рико Понти. Он всегда говорил

ярко, на примерах. В основном, военных.

Вообще умение объяснять образно — это удел опытных людей. Наш начальник, именуемый

"за глаза" Большой Дэн, редко кого отпускал без чтения морали на примерах из мультиков

или сказок. Урзаков даже однажды предложил ему издать иллюстрированную книгу

"Безопасность в сказках и баснях".

… — понимаете, порядок — он должен быть во всем, — выводил Большой Дэн своим

характерным чуть шепелявым говором. — Помните, как у Крылова в басне: "пой лучше

хорошо щегленком, чем дурно соловьем". Вот и у вас также: вы делайте то, что должны — и

не надо залезать выше, брать на себя лишнее!" Собеседник, как правило расчитывающий

на мат или базарную брань, чаще всего терялся от такого литературного захода и не

находил чем ответить.

Сейчас была имено такая погода — "взвод в обороне": на опустевший курорт, посеревший

от свалившейся на него горной осени, проливались струи мощного дождя, рождая потоки

воды. Оказалось, что выложенная брусчаткой земля полна каких-то то ли умышленных, то

ли непреднамеренных уклонов и неровностей: вода сразу куда-то устремлялась,

переплетаясь потоками разной силы. Облака, похожие на следы убежавшего через край

кастрюли молока, неуловимо переходили в низвергающиеся струи.

Все остановилось и замерло, пережидая дождь. И даже ИП Цехновицер, наверняка

подсчитывая в уме убытки от простоя, обессиленно стоял под навесом, держа на руках

озябшую обезьянку, наряженную в детский комбинезон.

— Ну и погодка… — неопределенно произнес Большой Дэн, зайдя к нам в кабинет, и прежде

чем обвести нас взглядом, печально посмотрел на заоконное светопреставление.

— Взвод в обороне! — без промедления авторитетно констатировал Рико Понти и задумчиво

откинулся в кресле.

Больше всего в жизни Рико Понти боялся переплатить. Вопрос ценообразования был для

него сакральным. Он торговался в клинике о цене за анализ мочи. Жаловался в

Роспотребнадзор на стоимость арбуза. Однажды он зашел в одну не самую дешевую

столовую, где блюда продавались на вес. Цены его неприятно удивили, но других

вариантов не было. После тяжелых раздумий Рико Понти взял куриный окорочок. Когда на

кассе подошла его очередь, кассирша поставила тарелку с куриной ногой на весы и

констатировала: "270". "Это цена или вес?" — в полнейшем ужасе тихо задал вопрос куда-то

в пустоту Рико Понти. Глаза его при этом невероятно округлились, а острые скулы внезапно

покраснели.

Прозвище "Рико Понти" он получил после того, как однажды рассказал одну из своих ярких

историй из молодости. Я вообще заметил, что люди, служившие когда-то, очень редко

делятся планами на будущее или историями из настоящего — чаще всего они живут

прошлым, вспоминая былые дни.

История его повествовала о том, как вернувшийся из долгой и затяжной, как ангина,

командировки в Чечню, он окунулся в мирную жизнь родного провинциального городка.

Платили тогда окопникам хорошо, деньги тратить было на войне некуда — и копились они

на сберкнижке, множась от месяца к месяцу. Сумма была таких размеров, что в те

экономически нелепые времена он мог купить на нее либо новую машину либо квартиру.

"Квартиру бери" — посоветовал ему отец, который был знаменит в узких кругах тем, что мог

залпом выпить бутылку портвейна, чему не раз пытался обучить и своего сына. Но Рико

Понти не хотел пить залпом "Агдам" — как и не хотел квартиру: ему неплохо ночевалось и в

отчей времянке, где пахло сушеным зверобоем и по ночам сновали беззаботные мыши.

Поэтому он купил машину — новый ВАЗ 2107. "Салон — в целофане" — с непроходящим с

годами восхищением всегда уточнял Рико Понти.

Новой "семерки" ни у кого тогда в их полселке не было — и это сделало Рико Понти местный

Элвисом Пресли. Однажды его товарищ Генчик, известный местный жиголо, знаменитый в

женских кругах своим тюнингованным с помощью шариков от подшипника детородным

органом, позвонил Рико Понти и сообщил, что сегодня у него встреча с новой дамой, но

вдвоем ехать с ней в баню ему уже скучно. В общем, предложил заключить тройственный

союз, предположив, что девушка эта наверняка широких взглядов и лишних вопросов

задавать не станет. Рико Понти конечно согласился, так как к том моменту опохмелился

после вчерашнего "Араспела" и был уже готов к сегодняшнему. Сев на девственный

целофан салона "семерки", вскоре он уже был у дома Генчика. Тот вышел в компании

достаточно объемной барышни, представившейся Леной. К машине Рико понти она вышла

во всеоружии: в кортеньком платье, из-под которого выходили две недлинные упитанные

ноги. Верх представлял собой глубокое декольте, в котором вздрагивали подобранные

бледные груди с еле заметным голубоватым узором вен. Образ ее венчался обувью на

мегалитическом каблуке, из-за которых Лена двигалась основательно и медленно, словно

стартегический бомбардировщик. Невидимое облако тяжелых духов двигалось впереди

нее как атлантический циклон. Впрочем, и Рико Понти за руль машины абы в чем не

садился: наверстывая упущенное на войне и "наевшись" там досыта портянок и

камуфляжа, он при любом удобном случае одевался по последнему слову моды конца 90-

х. "Малиновый пиджак "Ricco Ponti", брюки с отливом и рубашка из тяжелого шелка!"

Каждый раз, замечая глумливые ухмылки, он одергивал: "Да вы просто не в то время

родились! Тогда это был писк". Представить его в малиновом пиджаке, атрибуте 90-х, ни у

кого без смеха не получалось, поэтому прозвище это приклеилось к нему сразу и прочно.

— Ну что, поехали? — сказал на правах хозяина положения Рико Понти и властно взялся за

меховую оплетку руля: в отличие от закованных в целофан сидений, весь остальной салон

давно оброс иконками, меховыми кубиками и прочими атрибутами.

— Музыку давай — скомандывал подзахмелвший Генчик, разливая одной рукой шампанское

в пластиковые стаканчики, а другой наминая колено Лены, словно свиную рульку на рынке

в мясных рядах.

— Не вопрос! — отозвася Рико Понти голосом волшебника и достал кассету, на которой была

по кругу записана только одна песня про гранитный камешек в груди: автоповтора в

магнитолах тогда еще не было.

Вскоре вся их компания оказалась на даче Рико Понти. Дачей была глиняная мазанка с

отдельно стоящей покосившейся баней. Рико Понти распахнул двери машины, чтобы

комфортно слушать про "не ходи к нему на встречу не ходи..", а Генчик, не теряя времени,

приобнял Лену и повел ее в сторону входа, который издали больше напоминал нору.

Уходя, он обернулся и подмигнул Рико Понти

— да я понял… — хохотнул он в ответ, хотя явно ощутил, что его, бывалого, вдруг под

малиновым пиджаком и тяжелым шелком обуяла несмелая оторопь.

Через пятнадцать минут Рико Понти, обернувшись простыней и пытаясь унять стучащее

сердце, подошел к двери бани и услышал ожидаемые звуки. На высоконотные

всхлипывания Лены накладывалось баритонное рычание Генчика. рико Понти как-то

замялся, но тут изнутри прозвучало финальное "ай бляяяя" и звуки стихли. Рико Понти

дипломатично скрипнул дверью и задержался на входе. Внутри, в парной, раздалось

шуршание. Рико Понти зашел внутрь, увидел нагого Генчика с запросто торчащей

"кукурузой" и растрепанную лену, успевшую завернуться в простыню

— Бондюэль свой прикрой… — кашлянул Рико Понти.

— Кому шампанского? — следом спросил он, глядя в сторону, на трубу

— Мне давай, — глухо отозвалась Лена.

Выпили. Генчик растопил печь, в парную пошел жар.

— Пошли в предбанник — предложил Генчик и пошерудил ленину простынь, под которой

заметались потревоженные остроконечные груди.

— Нууу — поощрительно возмутилась она и вышла на своих окорочках, которые без каблуков

оказались неожиданно короткими и мощными. Глядя ей вслед, Генчик одобительно кивнул

и опоясался простыней, под которой сразу мистически обозначился его

шарикоподшипниковый орган.

Оказавшись втроем, Генчик кашлянул и деловито сдернул простынь с девушки, как

фокусник — скатерть со стола из-под посуды. Лена только взвизгнула, не успев за его

молниеносным движением. Спустя полчаса ситуация кардинально поменялась. Со

стороны происходящее напоминало демонтстрацию принципа работы оппозитного

двигателя: Рико Понти и Генчик жались в обшитые дранкой стены, а Лена дергала их за уже

сдувшиеся побагровевшие органы с таким рвением, словно хотела оторвать их себе на

память.

… Закончилось все поздним вечером. Генчик, еле уберегший свой драгоценный початок,

остался спать в мазанке, а хмельной Рико Понти повез не менее хмельную Лену домой.

Она вела себя как девушка переступившая черту — сидела спокойно, уверенно и

беззаботно, курила в окно и подпевала "гранитному камешку в груди", иногда внезапно

переходя на рассказы про свою нелегкую девичью жизнь.

Когда они подъехали к ее дому, вместо прощального поцелуя лена деловито ринулась к

его ширинке.

— Не не не! — Рико Понти подскочил чуть не до потолка на обтянутом целофаном сиденьи,

ощущая болезненное жжение в паху от недавних излишеств.

Лена собрала глаза в кучу, сфокусировавшись на нем, хмыкнула и засобиралась наружу.

— Слушай, ну тебе хоть понравилось? — Рико Понти почувствоваал себя неловко и решил как-

то облагородить ситуацию разговором

Лена обернулась, махнув несвежими уже волосами:

— На слабую троечку!

— На слабую троечку… — изумленным эхом вторил Рико Понти, когда объемный силуэт Лены

медленной неверной походкой скрылся в полумраке двора.

Дождь чуть поутих и теперь мелко моросил. Для такой погоды названия у Рико Понти не

было. Зато название было у другого человека, который сидел за спиной у обладателя

малинового пиджака — у Урзакова. Здесь его так редко называли, в основном по-доброму

каверкали в Крузакова или Рюкзакова. Урзаков называл такую погоду "полузонтовой" и не

любил ее намного больше, чем проливной дождь. Все дело было в том, что в такую погоду

он совершенно не знал как поступить: то ли открыть зонт, то ли идти без него. И в каждом

варианте были свои непреодолимые несуразицы: если открыть зонт, то оказывалось, что

дождь настолько слабый, что идти под зонтом как-то даже глупо. Навстречу шли женщины

без зонтов, дети, старики. На лужах не было видно следов падающих капель. Открытый

зонт выглядел как вторые бахилы, одетые поверх первых, или какой-то другой

ненормальной, преувеличенной предосторожностью. С другой стороны, если выбрать

противоположный вариант и идти без зонта, морось начинала мочить волосы, а уж если в

руке был сложенный зонт, то картина становилась окончательно дурацкой, словно человек

и не подозревал о предназначении этой вещи.

Больше всего в жизни Урзаков боялся оказаться непонятым и недооцененным — в первую

очередь это касалось его работы. У него были амбиции. Амбциции — это комплексы со

знаком "плюс". Комплексы тормозят человека — амбиции двигают его вперед. Начальство в

упор не хотело его замечать, используя его так, словно им в руки попал магический

трезубец посейдона, а они решили кидать этими вилами навоз из хлева. Если к нему

обращались — то это чаще всего были вопросы не по работе, а какие-то унизительные

личные бытовые проблемы. Например, склеить дужку очков. Или подобрать болтик для

ручки кухонного гарнитура взамен потерянного. Повесить портрет Сталина. Настроить в

кабинете телевизор. Недавно Командор попросил принести его из дома "одну

картофелину, средних размеров". Нелепость и непонятность этой просьбы вообще

заронила в душу Крузакова подозрение о том, что его таким изощренным способом

пытаются выжить отсюда. Конечно, он отогнал эту мысль как слишком нереальную, но на

всякий случай решил не сдаваться так просто и принес картошку.

Еще Урзаков нечасто, но садился дома за ноутбук и пытался сочинять. Это была проза,

некий вид дневника. Но цельной вещи никак не получалось: в его прозе не было замысла,

сюжета — как не было его и во всей его жизни. Его рассказ двигался малосвязанными

рывками, отдаленными друг от друга эпизодами. Часто он откидывался на стуле и

спрашивал себя "О чем я вообще пишу?" То же самое происходило с ним самим из года в

год. Нередко, смотря на себя в зеркало, на свои нижние зубы, он спрашивал сам себя

"зачем я вообще живу?".

О том, что он что-то сочиняет и задается вопросами о смысле жизни, начальство, слава

Богу, не знало — иначе бы это окончательно напугало их и ему вряд ли бы доверили даже

найти картофелину средних размеров.

Большой Дэн включил чайник и некоторое время смотрел на загоревшийся таинственный

синий огонек подсветки. Потом повернулся.

— Виктор, ты письмо про обезьянку посмотрел? — спросил он у Урзакова под нарастающий

шум чайника

Крузаков щелкнул мышкой, свернув мемуары Судоплатова, и на их месте оказалось окно

программы с поступившими задачами

— Вот только открыл — почти не соврал он.

— Давай, посмотри что там. Вникни...

Если Большой Дэн говорил "вникни", то это означало, что он не хочет даже читать

документ. А вот если он говорил "разберись", то это значило, что он уже его прочитал,

подготовил ответ и ждет что же придумают его подчиненные. Второй вариант был

закамуфлированной проверкой на свою собственную проф.пригодность. На самом деле,

Урзаков не был лентяем или раздобаем — и мемуары он предпочел этому письму только

для того, чтобы растянуть момент подготовки ответа. Он тоже владел приемами

самообороны при общении с начальством и техникой гибкого пути документооборота.

Урзаков мимоходом перевернул телефон и посмотрел в мессенджер: отправленное

сообщение Марине оставалось даже не просмотренным.

— Документооборот мне в рот… — без этой фразы начинать рассмотрение писем в этом

кабинете считалось дурным тоном. Рико Понти коротко хмыкнул, услышав эту фразу. Она

была не его авторства, а Урзакова — но очень ему нравилась.

— Читай вслух, чего там?.. — пробасил из-за своего стола Сударь, размешал чай и вынул из

левого уха наушник чтобы слышать.

Сударь ничего не боялся в этой жизни. Возможно, потому, что страх был просто неведом

ему — ведь то, чем он занимался в свободное время, требовало мужества в ультравысоком

разрешении. Дело в том, что Сударь увлекался реконструкцией исторических сражений. Он

был создан для этого: внушительный рост, былинная внешность. Наверное, методом

подбора он в какой-то момент утвердился в роли русского витязя времен плавания славян

к воротам Царь-града. Его невозможно представить в каске пехоты второй мировой или в

мундире кавалериста 1812 года. По какой-то трагической оплошности он родился на много

веков позже чем должен был, ибо кольчуга сидела на нем лучше, чем рубашка-поло, а

шишак любой модели органично переходил в его покатый невысокий лоб. Сударем он

назвал себя в каком-то чате — и прилипло к нему это обращение намертво. Сударь был

угрожающим, но не опасным. Ходил всегда с заложенным за ухо карандашом. Утверждал,

что однажды зимой шел по улице и карандаш примерз к уху — пришлось ждать в тепле пока

оттает. Был известен тем, что в первый же рабочий день ошпарил промежность кипятком

из бидэ: никто этим сантехническим изыском в силу исконной русской заскорузлости

никогда не пользовался и поэтому не знал, что давным-давно какой-то сантехник подвел к

нему не холодную воду, а горячую от батареи, потому что так было проще сделать — не

пришлось долбить стену. О том, что Сударь увлекается историческими постановками,

выяснилось довольно обыденно. Все сидели в кабинете. В какой-то момент у Сударя

зазвонил телефон. дальше разговор был примерно такой: "Привет… Да, на работе. Чего?

Блин, ну возьми! Смотри, заходишь ко мне, идешь в чулан. Там стоят копья. По росту

выбери — ты как первый раз! Щит в спальне — аккуратно только… Да, пока не нужно. Меч не

дам — облупишься неровно. Все, давай..".

Начальство все-таки видимо опасалось Сударя и потому умеренно нагружало его работой,

ведь все знали, что он не раз получал исторически безупречно воссозданные удары по

голове разным оружием времен позднего неолита. Самый серьезный удар из тех что он

помнил, Сударь получил под Калугой, сражаясь с дружиной враждебных кривичей. В ту

сечу в голову ему прилетел удар кистенью такой силы, что его шлем черниговского образца

провернулся на 180 градусов и защитный кольчужный ворот оказался на лице. Что было

дальше Сударь помнил смутно — остатки его дружины обратили в бегство, а его вынесли с

поля боя уже современные фельдшеры из местного мед.пункта. Вместо злата, серебра и

рабынь Сударь получал в лучшем случае переходящий вымпел и похмелье на утро, в

худшем — сотрясения мозга разной тяжести.

Больше всего в жизни Сударь хотел быть похожим на своего дядю, который и привел

племяника в эту историческую тусовку. Но дядя отличался от Сударя тем, что застрял в

эпохе Ренессанса. Он предпочел носить шпагу, широкополую мушкетерскую шляпу с пером

и парчевую накидку. Сударь боготворил своего мушкетеристого родственника и однажды

при всех заявил, что его дядя, в шляпе и парче — "просто ходячий секс". Все, кто это слышал,

деликатно промолчали, так как мало разбирались в нюансах моды эпохи Петрарки, и уж

точно не считали сексуальным перо в головном уборе.

— Итак! — Рюкзаков потер руки и открыл документ. Им оказался криво отсканированный

лист А4, на котором съезжающим вниз почерком было что-то обильно изложено. Он начал

читать вслух:

"Здравствуйте! Мы, нижеподписавшиеся, хотим обратиться к руководству курорта с

просьбой принять меры по следующей проблеме.."

— Складно пишут! — пробасил Сударь и отхлебнул чая — похоже, какие-то юристы.

— На слабую троечку! — безапелляционно парировал Рико Понти, не отрываясь от просмотра

вакуумизатора для колбас. — Видали и поскладнее.

"… Мы отдыхаем у вас уже неделю и не можем оставаться в стороне от того, что происходит

здесь. Дело в том, что на центральной площади некий мужчина предлагает за деньги фото

с обезьянкой. Конечно, как родители мы не смогли отказать нашим детям в этом, когда они

захотели сфотографироваться с этим милым зверьком! Но какого же было наше

недоумение и разочарование, когда хозяин обезьянки ради удачного кадра начал

издеваться над животным. Для того, чтобы обезьянка сидела тихо и не дергалась, перед

каждым кадром хозяин бил ее по голове!"

— По голове — это не очень, — куда-то в пустоту задумчиво проговорил Сударь и мысленно

покинул заливаемый дождем курорт, перенесясь в свои воспоминания, где все было

непонастоящему, кроме ударов по голове.

"Дети испугались и заплакали, отдых в тот день был испорчен. Более того, вскоре мы

узнали, что с такой же проблемой столкнулись и другие родители. Поэтому мы пишем это

коллективное письмо с требованием..."

— Тут хотели написать "с просьбой", но зачеркнули — прокомментировал Урзаков

"… принять меры по прекращанию жестокого обращения с животным и призвать

владельца обезьянки к ответу, наказать его".

— Специалисты по обезьянам есть? — спросил Рико Понти и нажал кнопку "Оплатить".

— Это кто там, Цехновикер какой-то? Еврей этот?.. — задался вопросом Большой Дэн

— Да, он самый. 30 тысяч в месяц за 2 метра квадратных. Хах, самая нелепая аренда, а для

еврея — так вообще стыдоба. Тётя Шмуля таки натурально не вынесет такого позора, у нее

слабое сердце… — характерно нараспев проговорил Урзаков.

— Тогда понятно, почему обезьяна по башке огребает. За 30-то штук в месяц попробуй не

поулыбайся! Это как в том мультике про "Ну, погоди!" — там… — вдруг заулыбался начальник,

вспомнив что-то из своей кладези басенных и мультипликационных примеров. Но что

именно было в том мультике мы так и не узнали: в коридоре раздался зычный голос

Командора:

— Игорь! Зайди.

— Так, напоминаю: завтра в час дня встреча с новым куратором из Краснодара. Будет

знакомиться, узнавать кто чем занимается, — Большой Дэн направился к выходу.

— Виктор, по обезьяне — вникни. Разберись, — уходя, кинул он Крузакову, окончательно

запутав его.

Дождь закончился одной мощной каплей, которая гулко, как набат, ударила по жестяному

подоконнику. Все разом почему-то посмотрели в окно, на улицу. Там по мокрому асфальту

с шипением двигались машины, разгоняя "дворниками" остатки воды. небо начало

медленно подниматься вверх, оголяя горы и деревья. Струи воды суетливо прятались в

водостоках и ливневке, как потревоженные под камнем жуки. Мокрая брусчатка, похожая

на чешую огромной рыбы, заблестела под первыми невнятными проблесками солнца.

Урзаков взял зонт и нераскрывая его вышел на улицу. Закончившийся дождь поселил

внутри него предчувствие хорошего настроения. Раньше настроение было либо хорошее

либо плохое. По прошествие лет чувства стали тоньше и многограннее — появились предчувствия настроений.

"Вот завтра будет встреча с новым куратором, — Крузаков шел и размышлял внутри себя. — А

что, это отличный шанс поставить точку во всем этом унижении. Он такой скажет — "Так, а

это у нас кто?". Я встану и спокойно скажу: "Виктор Урзаков, специалист высшей категории

по подбору картофеля для начальства. Курирую вопросы ремонта очков и телевизоров.

Имею сертификат по поиску болтиков для кухонных гарнитуров!" Ооо, я представляю их

лица, когда я все это скажу" — в эмоциональном порыве Крузаков даже на ходу запрокинул

голову, чем спровоцировал несколько недоуменных взглядов от прохожих. "Да, и потом

буду просто стоять и молчать, смотреть на всех. Куратор в недоумении посмотрит на

Командора, Командор наверняка нахмурит брови и скажет что-то неопределенное, а

Большой Дэн негромко призовет меня к порядку. Потом, чтобы показать себя талантливым

руководителем, которого интересуют проблемы низших рабочих слоев, новый Куратор

скажет: "Что, у вас какие-то проблемы?". "Да", — Урзаков еще раз смутил окружающих,

закивав головой и выкатив глаза. "Да, у меня проблемы.". "Какие у вас проблемы?" — при

этих словах Куратор, возможно, даже возьмется за карандаш. "Какие? А вы вот вникните,

разберитесь!". Боже.."

Проходя мимо местной кофейни, он покосился на большое панорамное окно — внутри, в

окружении витрин с пирожными и пышками, стояла она. Рюкзаков с некоторых пор

интересовался продавщицей Наташей. Ему нравился ее профиль. У нее в принципе было

красивое лицо: улыбка прибывающим полумесяцем, мятная белизна ровных зубов, чуть

нездешние глаза, но главное — нос. Эта была переносица византийской царицы. Эталонный

изгиб, в котором было заключено все: гордость, грация, превосходство. У Наташи была

красивая фигура: из-за стойки виднелись изящные руки, в которых хотелось умереть,

завораживающая апертура груди, с которой нужно снимать лекала. Но Урзаков всегда

смотрел на ее профиль.

Он чувствовал, что у нее кто-то есть. Он не раз видел ее, с нетерпеливой улыбкой на лице,

набирающую ответ в чате. Видел, как она с кем-то разговаривает по телефону, мысленно

уже перенесясь к собеседнику. У нее был вид заинтересованной девушки. Не влюбленной

— заинтересованной кем-то. Любила она только себя. Мужчины отлично чувствуют

самодостаточных, влюбленных только в себя женщин.

Наташа чувствовала, что у Рюкзакова никого нет. Как посетитель кофейни он ей был

симпатичен. Но ее переносица не позволяла ей заинтересоваться мужчиной, у которого

никого нет. Ее могла тронуть с мертвой точки только конкуренция. Ей нужно было с кем-то

соперничать и в итоге победить. Еще она чувствовала в нем незначительность. Она ничего

не знала про просьбу о картофелине средних размеров — но если бы узнала, то вряд ли бы

удивилась. Женщины отлично чувствуют малозначительных мужчин.

— Как дела? — Крузаков зашел в кофейню, вдохнул и задержал дыхание.

— Все нормально, — обладательница идеальной переносицы мимолетно взглянула на него, в

чем-то убедилась и продолжила мыть ситечко кофемашины под струёй воды.

— Американо, пор фабор, — выдохнул Крузаков и замер.

— Спасибо — он взял горячий стаканчик. Помолчал. — Кстати, я иду спасать обезьянку — тут, на

площади. Ее каждый раз бьют по голове ради удачного кадра. Нужно что-то делать!

Хочешь, со мной пошли, — неожиданно добавил он и посмотрел вниз.

В ответ она вдруг расхохоталась. Она смеялась, запрокинув голову. Урзакову стало не по

себе от того, что девушка так искренне веселится над бедной обезьянкой. К тому же, он

впервые заметил несовершенство в ее идеальной внешности: пока она смеялась, Урзаков

заметил отсутствующий сверху зуб — второй премоляр, или "четверка". Номера зубов он

запомнил на всю жизнь с тех пор, как однажды давно понял, что довел свои зубы до

отвратительного, руинообразного состояния. Челюсти стали похожи на современный

Колизей или остатки Трои. Тогда он два месяца ходил к дантисту и наслушался про

"четверочки" и "шестерочки". Еще он тогда понял, что зубы — пожалуй, самая

показательная часть человеческого тела: ничто так не наводит на грустные мысли о

хрупкости и неминуемости распада человеческого тела, как отколовшийся крошечный

кусочек пломбы.

— Ладно, я пойду. Надо спешить.

Выйдя из кофейни, он сделал глоток кофе, поморщился и незаметно выбросил полный

стакан в урну. Тот тяжело и упруго ударился о борт бака, ливанул черной жижей и уже

облегченно упал на дно. Урзаков почему-то пристально смотрел на этот полет: он вдруг

подумал, что с людьми, падающими в жизни, происходит то же самое. Они тяжело

заваливаются, потом из них проливатся что-то темное, накопившееся — и затем они уже

легко опускаются вниз, пустые и использованные.

"Зачем я вообще зашел?.." — ругал сам себя Урзаков, морщась то ли от остатка кофейной

горечи во рту, то ли от поганого ощущения на душе. Он давно знал, что на самом деле не

хочет, чтобы она ответила ему "да". Даже не представлял, что ему делать если вдруг она

согласится. Зато отлично знал, что будет если она откажется: он облегченно выдохнет и

поставит точку — что, в общем-то, и произошло.

На центральной площади после дождя еще никого не было. Урзаков стоял, держа в руке

закрытый зонт, и чувстовал, как мельчайшая водяная пыль ложится на его голову.

Предпринимателя и его горе-обезьянки нигде не было видно. "Наверное, ушел домой из-

за дождя. Ладно, завтра поговорим" — решил он и сам пошел домой: на часах близился

конец рабочего дня.

Поздно вечером Урзаков сидел перед открытым ноутбуком и молитвенно сложив руки

смотрел на мигающий курсор. Писанина не шла. Он откинулся на спинку стула и посмотрел

в беззвучный экран телевизора: там мигали новости, рассказывали про аномальное тепло,

мировой терроризм и восьмидесятилетнего юбиляра.

"О чем же я пишу" — опять подумал он и обессиленно встал. Подошел к зеркалу. Зачем-то

выпятил нижнюю челюсть, оголив нижний ряд зубов. Урзакову нижние зубы всегда

напоминали о смерти. Еще с детства он усвоил, что у скелетов почему-то всегда на нижней

челюсти зубов больше, чем на верхней. Утренняя эрекция была для него олицетворением

жизни, а нижние зубы — смерти. Он однажды ясно представил свой череп с торчащими

нижними зубами — и смерть тогда показалась ему не такой уж таинственной. Урзаков

подвигал нижней челюстью как в мультиках двигают ею потревоженные в гробу скелеты и

оперся на зеркало. Сочинение не шло. Про что он писал? Про любовь конечно. Если и

писать — то только про любовь. Он в общем-то и не сильно сочинял: когда пишешь про

любовь, излишняя фантазия противопоказана. любовь — это реальность, она жизненна и в

то же время фантастична. Поэтому он почти не сочинял — он списывал со своих же

шпаргалок из прошлого. Урзаков вернулся к ноутбуку и еще раз перечитал написанное:

"Поезд однообразно серел и уходил вдаль брусками вагонов. Они шли по перрону —

вернее, парили над ним, на какой-то невидимой подушке счастья, будто левитировали. Он

нес сумки и все равно умудрялся держать ее за руку — потому что он не представлял как

возможно отпустить ее хоть на секунду. Она же держалась за него не так рукой, сколько

взглядом своих больших зеленоватых глаз. Люди, шедшие навтречу, недоуменно

расступались и обходили их — счастье теперь такая редкость, что его перестали узнавать,

считали такое поведение непонятным. А все что непонятно — оно странно. Вскоре они

подошли к вагону. "Билеты пожалуйста" — бесцветным но вежливым голосом сказал

проводник. "Лотерейка, молодой человек!" — неожиданно встрепенулся стоявший рядом

начальник поезда и вынул веер розовых бумажек. "Берите — вдруг повезет!" "Мне уже

повезло", — ответил Урзаков и посмотрел на Марину. Среди окружающего мира цвета сепиа

ее зеленые глаза казались нереальными, словно киношный эффект".

С другой стороны, размышлял Урзаков, любовь реальна, она не выдумка — но тогда где

она? Они теперь не вместе — и от любви не осталось ничего. Разве что порвавшийся уже

кошелек, который она подарила ему на день рождения, единственное вещественное

доказательство того, что все это было. Ну и еще алые черточки, оставленные ее

маникюром на белых ламинированных дверцах кухонного гарнитура. Любовь реальна,

пока она есть — это облако газа, атмосфера, в которой могут жить только эти двое. Но когда

один из них уходит, эфир рассеивается и остается разве что какая-нибудь вещица, вроде

этого кошелька. Еще остаются воспоминания. Что он помнит? Очень много! Например, что

она не умела злиться, была доброй, любила шоколадную пасту. Когда ей надоедала

мелкая молчаливая ссора, она залезала к нему на колени и тихо плакала — а он ее сразу

успокаивал, потому что уже давно простил. потому что на самом деле никогда на нее и не

обижался. Воспоминания о любви — это овод, который жалит тебя постоянно и

беспощадно, как провинившегося перед богами жадного и глупого древнегреческого царя.

И в тоже время понимаешь, что это все, что у тебя есть в душе. И если уж ты решился на

вторую попытку, самое важное — это осознать, что ты хочешь вернуть самого человека, а не

чувства, по которым ты тоскуешь.

— Интересно, что она сейчас делает?.. — вслух подумал Крузаков и вскрыл банку пива. Потом

пролистнул чат с телефоне и снова увидел безжизенное непрочитанное сообщение.

Одинокая бледная галочка в углу была похожа на прямую линию кардиограммы — что-то

такое же лишенное жизни и надежды. А ведь он столько сочинял это сообщение, стирал,

переписывал, откладывал — в итоге все сократилось до банальнейшего "Привет, как дела?".

И сейчас эта немудреная фраза висела где-то в киберпространстве, выключенная, как

настольная лампа.

Он почему-то вспомнил Наташу из кофейни, ее безупречный профиль — и как-то

машинально сравнил ее с Мариной. Сравнить не получилось: они были в разных

плоскостях, измерениях, единицах исчисления.

В этот момент в дверь раздался звонок. Рюкзаков настолько никого не ждал, что даже не

посмотрел в глазок — открыл дверь без раздумий. На пороге стояла Наташа. Без белой

кондитерской униформы, в чем-то модном, элегантном и непонятном она выглядела еще

идеальней, чем днем. крузаков замер перед ней с банкой пива в руке. В его голове

выстраилась очередь из вопросов "как ты меня нашла?", "зачем ты пришла?" и прочие

варианты со словом "зачем". Но в итоге он сказал:

— Привет.

— Привет. — она как-то по-новому улыбнулась. — Не ожидал?

— Почему же… — замычал Урзаков, некстати вспомнив про отсутствующий у нее зуб.

— Ну как — спас обезьянку?

— Нет. Они уже ушли. Завтра.

— Ясно, — она шагнула внутрь и вдруг обрущилась на него. те самые руки, в которых ему

днем хотелось умереть, теперь обвили его шею как два предвестника смерти.

"Так не бывает", — только успел подумать Урзаков, наощупь отставив банку пива на стол. В

следующее мгновение его накрыл шквал новых ощущений, новой информации: запах ее

кожи, вкус слюны, движения губ, мягкость волос, упругость и изгиб талии. Из желтизны

прихожей они провалились в темноту спальни. Рюкзаков ничего не понял, что произошло —

она сделала все сама. Он только выхватывал из темноты лихорадочным взглядом

проступающие очертания предметов, шкафа, одинокого плафона светильника на потолке.

Когда все закончилось, она упала ничком и на секунду затихла. Ее лопатки проступили

сквозь кожу как маленькие крылышки. Потом она начала молча собираться.

— У тебя же кто-то есть?.. — то ли спросил, то ли констатировал Урзаков, ошалело глядя, как она зашагивает в трусики

— Кто-то есть. И ты у меня теперь тоже есть.

— Как ты меня нашла?

— Это было несложно. У меня здесь много друзей, — она хрустнула молнией на юбке

— У тебя красивый профиль… — Рюкзаков решил разбавить получившийся допрос

комплиментом.

В ответ она уже хлопнула входной дверью. Через стену доносились ее звонкие

удаляющиеся шаги по лестничной клетке. Через мгновение где-то вдали вздрогнул

потревоженный ею лифт. После себя она оставила сбитую простынь и несколько длинных

темных волос на подушке. Лежа на остывающей постели, Рюкзаков пытался запечатлеть,

зафиксировать в памяти детали внезапно обрушевшейся на него наготы, которая только

несколько часов назад казалась ему не просто недосягаемой — несуществующей. Это потом

он уже начал размышлять, что возможно самодостаточные красивые женщины, которые

любят только себя, иногда спускаются далеко вниз, до малозначительных мужчин, дарят

себя им. Наверное, это сродни хождению босиком по земле: никто не может объяснить,

чем это так приятно и необходимо.

Урзаков не помнил, как заснул: как только он закрывал глаза, перед ним вставали

мятущиеся полушария грудей и светлые незагорелые нити от купальника на бедрах,

которые дугами сходились в невообразимый белый треугольник.

Проснувшись утром, Рюкзаков первым делом констатировал невнятность олицетворения

жизни. От этого у него появилось предчувствие плохого настроения. Двуспальная кровать,

застеленная хлопковой простыней, уходила вдаль безжизненной белой пустыней. Он

перевернулся, уткнувшись в соседнюю подушку, и почувствовал слабый запах незнакомых

женских духов. Значит, не приснилось — значит, все было. Запахи, как шрамы, напоминают

о том, что прошлое реально. У Марины были другие духи — но они расстались так давно,

что их запах уже выстирался из наволочки. Воспоминания выстирываются, выцветают,

изнашиваются — по-разному, но исчезают. Как ни странно, вчерашнее мимолетное

приключение Урзаков не считал началом новой свободной жизни. Нет. Наоборот,

вторжение обладательницы идеального профиля вернуло его на исходную в тоске по

Марине, словно это была настольная игра, в которой можно пропустить ход, а можно

вообще вернуться в самое начало, безнадежно отстав. Урзаков перевернул соседнюю

подушку и старательно втянул ее запах: на мгновение ему показалось, что аромат

марининых духов здесь еще остался. Он ухватился за эту тонкую нить и пошел по ней в

новый день.

Ближе к вечеру, когда Рюкзаков вышел из кабинета на улицу, дождь шел с достаточной

силой — сомнений открывать зонт или нет не возникало. Распахнув черный купол, он

зашагал в сторону площади. Навстречу шли редкие прохожие, как назло без зонтов,

промокшие, отчего казались еще и в чем-то виноватыми. Проходя мимо кофейни, он как

всегда покосился в панорамное окно и вдруг с ужасом понял, что не представляет как себя

теперь вести с Наташей — но с облегчением увидел, что за прилавком хозяйничала какая-то

новая незнакомая толстуха в огромном поварском колпаке.

Когда он вышел к площади, то увидел небольшую группу людей, которые возмущенно

разговаривали, обступив кого-то или чего-то в центре. "Похоже, Цехновицер на месте" —

тревожно осознал Урзаков и прибавил шаг.

— Как вы можете! — первое что услышал Крузаков, подойдя к толпе. — Дети плачут, видя, как

вы бьете эту несчастную обезьянку!!

— Слезы — это не показатель уровня зла — парировал негромкий голос из-за спин людей.

На секунду толпа притихла от такого ответа.

— Не показатель?! — вдруг завёлся какой-то мужик. — А это тебе как — показатель?! — видимо,

он ринулся его бить, но несколько более благоразумных родителей повисли на нем, не

пустив.

Урзаков сложил зонт, шурша об ветровки и дождевики протиснулся сквозь тела

недовольствующих и оказался в центре круга. Там, посередине, стоял высокий худой

человек, с копной черных намокших волос. На руках он держал обезьянку, наряженную в

детский комбинезон.

— Уважаемые гости! — Урзаков развернулся к мокнущим людям и примирительно поднял

перед собой руки. — Нет причин волноваться! Мы сейчас во всем разберемся и заверяю

вас...

— Ты кто вообще? — угрюмо спросил какой-то мужик, держа на руках девочку в ярко-желтом

дождивике.

— Я работник курорта, управление..

— Да какое ты управление! — заголосила мамаша с другой стороны. — Посмотрите на него!

Развели тут. Ничего доверить нельзя...

—… разве что принести картофелину средних размеров, — вдруг донеслось из-за спины

Урзакова уже знакомым спокойным голосом.

Урзаков на секунду замер, не поверив своим ушам. потом медленно повернулся. Парень

стоял там же, только обезьянка забралась ему на плечо и теперь смотрела на Крузакова,

показывая на него крошечным серым пальцем.

— Это он, да? — спросил человек у обезьянки и не дождавшись ответа перевел взгляд на

окружавших его людей.

— Друзья, расходитесь! — мягко сказал тот, кого звали Цехновицером, и посмотрел на

Урзакова.

Урзаков несмело покосился назад, ожидая, что сейчас придется что-то придумывать про

фразу о картофелине — но оказалось, что все люди куда-то исчезли. Они стояли теперь

одни.

— так, вы ИП Цехновицер? — Урзаков напыжился, придав себе серьезный вид — Откуда вы

знаете про картофелину? — вдруг сдался Урзаков, не в силах больше держать в себе этот

вопрос.

— Я все знаю.

— В смысле — все? Что вы вообще несёте? С вами все в порядке? Зачем вы бьете обезьянку?

— Ради удачного кадра — они все правильно написали в докладной.

— А откуда вы знаете про жалобу?..

— Я же сказал: я все знаю. Например, я знаю, что ты мучаешься — от того, что ты по-

прежнему любишь свою девушку. Но суть в том, что не страдая нельзя получить результат.

Вот и хорошие кадры получаются только через страдания. — Вот, например, ты — мой

хороший кадр, — сказал он Крузакову.

— Что?.. — Рюкзаков чувстовал, как земля уходит у него из-под ног.

— Ты думаешь, что ты бесполезен — раз тебя просят о всякой ерунде. Но это не ерунда! Тебе

доверяют свои собственные, личные проблемы — а это намного ценнее, чем всякие

документы и письма. Прости за эту картофелину средних размеров, это уже моя выходка —

но мне хотелось довести тебя практически до отчаяния. Ты постоянно спрашиваешь зачем

ты живешь. Ты живешь, чтобы любить — это твое призвание, твое предназначение.

— А пишу я о чем? — тихо спросил Урзаков

— А писать необязательно. Всё это сочинительство — лишь перильстатика бытия. Любить —

вот что нужно! Но если продолжишь — напиши про эту встречу.

— Но я ничего не понял! — голос Урзакова рос от буквы к букве. — О чем писать? Кто ты? Ты

что… Бог?! — после этих невероятных слов он опасливо оглянулся по сторонам.

— Я? Нееет, — парень польщенно потупился. — Я не Бог. — он помолчал. — Бог — это фонарь.

— В смысле — фонарь? — Урзаков вдруг поймал себя на мысли, что за этот, конечно, безумный

разговор он слишком много и часто задает вопросы "в смысле?", "что?", "как?" "кто?!"

Тот, кого называли Цехновицером, посмотрел долгим уважительным взглядом на стоящую

рядом мачту уличного освещения, кончавшуюся изящным бутоном плафона.

— Ну смотри. Фонарь — он всегда над нами. Он дарит нам свет. Он гаснет, когда тьма уходит —

и воскресает, когда она возвращается. Наконец, фонарь всегда один — это самое главное.

Бог тоже всегда один. Неужели не очевидно? — он посмотрел в переносицу Крузакову.

— Да уж… А как же все эти картинки… где он с бородой и в рясе?

— Ну это для большинства — так проще! Попробуй объсни детям про фонарь!

— Ну а ты тогда кто?

— Я… Ну я вроде лампочки. Чтобы фонарь всегда светил — их нужно менять когда

перегорают.

— Ты типа… пророк? — усмехнулся Урзаков и тут же покраснел от осознания неуместности

этого смешка.

— Ну можно и так сказать. Я тот, с кем каждый человек хоть раз в жизни хотел бы

встретиться и поговорить. Тебе повезло! Ты думаешь, что самый бесполезный — но на

самом деле это не так. Ты живой — именно это непонятно и потому кажется странным.

— Мне пора, — Цехновицер пришурился и посмотрел на хмурое сумеречное небо.

— Можно еще вопрос? — Урзаков впервые за разговор сделал шаг вперед и почувствовал от

этого необъяснимого парня слабый запах стирального порошка. Но это почему-то его не

удивило.

— Ну давай.

— Как мне вернуть… — он замялся. Потом выдохнул — Я невероятно устал. Без нее я не живу.

Урзаков вдруг почувствовал, как невидимые кольца сжимаются у него на горле. Он смотрел

на Цехновицера и понимал, как картинка мутнеет от пухнущих слез. Оказалось, слезы

начинаются щекоткой, где-то внутри, чуть выше бровей. Но Урзаков продолжал стоять,

ожидая ответа.

— Вот он, настоящий дождь, — улыбнулся Цехновицер. — Это тебе не взвод в обороне!

Он подтолкнул обезьянку и та легко перепрыгнула на плечо Урзакова. Тот замер — как

бывает со всеми, кому впервые дали на руки маленького ребенка. Обезьянка протянула

лапку и подцепила коготком слезу со щеки Урзакова. Затем перемахнула обратно к тому,

кого называли Цехновицером.

В этот момент в кармане Урзакова пискнул сигнал сообщения. Он вынул сотовый и увидел

сообщение от Марины. Он не сразу смог его прочитать — какое-то время стоял и смотрел на

слова, как-будто забыл их значение. Он только чувствовал, что там написано что-то важное

и доброе — по расстановке букв, по знакам препинания. Когда он поднял голову,

Цехновицера уже не было. Моргнув, вдоль аллеи затлели вечерние фонари. Урзаков

посмотрел вверх, на далекий разгорающийся плафон, спрятал телефон в карман,

улыбнулся и зашагал прочь.