РУКОТВОРНОЕ ЧТИВО ДЛЯ ДУРАКОВ

— Так кто же есть дурак? — спросите вы. И я вам отвечу. Вы и есть те самые дураки. Да‑да. И не нужно оглядываться по сторонам и смотреть себе за спину. Это я вам говорю. Вам. Тем, кто всю жизнь набивает себя чужими мыслями, чужим пониманием этого мира, чужими взглядами и изречениями, что бы впоследствии выдать их за свои. Ну не совсем за свои. С некоторой оговоркой. И скорее не выдать, а выказать своё отношение по поводу, полное согласие, а значит и причастность. И после этого вам не остаётся ничего другого, как следовать этим взглядам, мыслям, изречениям, увлекая примером окружающих, что бы не следовать по чужому пути в одиночку, что бы проживая не свою жизнь, утешаться тем, что ты не единственный дурак на этом свете.

Восхищаясь и славя, вы даёте понять, вы заявляете, вы говорите этим:

— Смотрите, я почти такой же. Значит я тоже, где то велик, как и он.

— Ах, Пушкин‑Пушкин! Ах, Толстой! Ах, тот‑то или тот‑то! Как глубоки и величественны они в своей правоте понимания, догадок и озарений.

Каких догадок? Каких озарений? Какая глубина? Вдохновение? Что это, как не бред сумасшедшего, по своей сути, как не одержимость безумца, безрезультатно пытавшегося понять истину в течение всей жизни, и только в конце её осознавшего безрезультатность своих жалких попыток. И тогда опомнившись, все эти безумцы облекают свои банальности некой тайной, окружают их ореолом глубины смысла. Лицедеи, лжецы и фокусники, они завораживают и притягивают необычностью форм и масок, в которые рядят эти банальности, но стоит только сорвать и сбросить всю эту маскарадную мишуру, весь этот дешёвый театральный реквизит, и все сразу узнают в них то, что давно до щемящей скуки известно каждому.

Что все женщины, если их отмыть и раздеть абсолютно ни чем не отличаются друг от друга, впрочем, как и мужчины.

— Да ну что же вы такое говорите! — возмутитесь вы. — Ну как же. Вот же. Шекспир, Любовь.

Где? Любовь? Это что такое? Это состояние самца и самки в период гона — и есть любовь?

— Да что вы? Это, то возвышенное чувство, которое навеки…

Навеки? Посмотрите в глаза тому одухотворённому чувством юноше, так долго томящемуся мечтой о юной розе и, наконец, получившему её в награду за терпение. Посмотрите в его глаза спустя минуту после оргазма. Что там счастье, блаженство? Да нет, дорогие мои дураки. В его глазах непонимание. Где же оно. Где это, которое обязано разгораться всё ярче и горячее. Он обманут этими хитрецами и лицедеями, лгунами и фокусниками, этими бессовестными импотентами. Все маски сорваны и вот она, голая истина, открытая перед ним природой. Он смотрит на только, что оплодотворённую им самку и не может отыскать глазами ту розу, которая пять минут назад занимала её место. Чьи свежие лепестки, подёрнутые капельками росы, так призывно дрожали и источали волшебный аромат. Вместо неё сытая улыбка на мокрых губах, тяжёлое дыхание, мокрые от пота раскинутые и расслабленные до желеобразного состояния ноги, пятно, расплывающееся на простыне, и запах выделений.

«Задача любого самца в природе — покрыть как можно больше особей противоположного пола». Но у него уже нет и этого права. Глаза самки уже блестят, они сузились, ты теперь её собственность, ты теперь ДОЛЖЕН.

И тогда:

— Нет, погодите. А, где же это. Ну, как там…: «Я помню чудное мгновенье…».

— Ну, вот же. Страница номер …. Или вот, вот и вот.

И они снова тут как тут. Со своими мыслями, взглядами и глубиной. И лезут, лезут на глаза, упирая в лица страницами, сценами, полотнами, экранами. Вот он мир. Вот истина. Мы знаем. Мы всё знаем. Мы можем это чувствовать. Эти интеллектуальные пьяницы и наркоманы, эти духовные извращенцы и развратники, эти моральные проститутки и пидерасты, эти убийцы, насильники и воры. Они готовы стащить всё, что оставлено без внимания, на время, теми, кто строит эту действительность. Они лентяи и бездельники тащат эти забытые мелочи, раскрашивают своим больным, воспалённым наркотиками и алкоголем, извратом и пидерастией воображением, изменяют их до неузнаваемости и возвращают. Они раздувают эти мелочи до невообразимых размеров. Они раскрашивают их в ярчайшие цвета. Они придают им веса и серьёзности, а потом присваивают их. А присвоив, они навешивают на них ценник и продают бывшему владельцу, называя этот процесс — великое, непостижимое искусство.

— Ну‑ка, ну‑ка, где?

— Да вот же и вот.

Они придвигают всё это к самым глазам, ухмыляясь и корча, при этом, довольные рожи, уверенные, что остаются скрытыми за обложками и кулисами, за величием и возвышенностью.

— Ах, точно. Как же я не заметил, то. Ну, ведь вот же оно. Вот.

И снова маски, снова конфетти, театр, театр. Снова эта глубина и полёт чувств, изредка прерываемые, не известно, откуда, будто из другого скучного мира, взявшимся:

— Дорогой, ты совсем не обращаешь на меня внимания.

— Да отвали ты, корова. Тут такое, а у тебя всё одно и на уме.