Не дай нам жить в эпоху перемен

Когда правитель страны сбрасывает с себя бремя власти по любой причине, пусть даже фатальной, то накануне этого неизбежного события любая жизнь в державе замирает. Это происходит необязательно из-за скорби по ушедшему, но всегда из-за страха неизвестности перед грядущими переменами. Не зря древнекитайский философ Конфуций вложил самый печальный и самый угрожающий смысл в проклятье: Что б ты жил в эпоху перемен.К переменам в России привыкли ещё исстари. Вечные смуты, кровавые братоубийственные распри, голод, мор, пожары. Казалось бы, уже можно было приобрести стойкий иммунитет к истерикам страны, которая постоянно мается расшатанной нервной системой. Ведь привык же наш народ за столько веков ничего не делать, а лишь лежать на печи в героически храпящей позе Ильи Муромца да пить горькую, надеясь на авось да на царя-батюшку, который придёт, вразумит и подтолкнёт.

Ну, пришёл один такой. Явился кому-то как Свет Божий, а кому-то и Антихристом. И повернул русскую избушку на курьих ножках к миру передом, а к лесу задом. И стуками топоров разнеслась по Европе весть о новом реформаторе из страны смертельных морозов и гиблых болот. И захотелось новому хозяину земли русской превратить болото в развитую цивилизованную державу, и он таки сделал это. Но не за 100 лет, а за одну жизнь. Свою. Ценою миллиона многих. И как бы не упирался народ наш дремучий, как бы не возопил он, какое, мол, окно? В какую такую Европу? Ась? Своя-то лужа под энтим самым окошком уютнее и теплее, да и свой авось понадёжнее любой заморской науки, народу таки пришлось, кряхтя слезть с печи и разминая бока выйти на двор. Только вот уже, пардон, гадить прям посреди двора никак не позволят, иначе «кошками» по спине, да ещё и вычистить заставят каждый уголок. — Выходи, выходи, упырь. Оглянись, вокруг жизнь зажигается новая. И ей дрова нужны. Вот ты и подойдёшь. — А чавой-то там? — Да ничаво. Полезай на телегу. Царю твоя жизнь нужна. — Да на кой она, убогая то? Эхехехе…не продешевить бы с ней. — Ничего-ничего. На дыбе бойкие финансисты: задорого возьмут да задёшево придушат. А под топором царским дык ващще жизни твоей цена — полушка. — Да за что ж под топор-то? — А как же. Ты ж по подлости своей не удержишься и обязательно сопрёшь что-нибудь казённое. А у нас теперича кто украл настолько, сколько стоит верёвка, тот на ней и повешен будет. Эй! А где верёвка? Вот ироды. Спёрли уже и её. Тьфу. Вот потому и под топор твою буйну да неразумну головушку.

Поёжился мужичок и хотел было уже обратно, премудрым пескариком да в норку, ан нет. Скрутили его, сбили рабские оковы. Свободен. Ну, раз свободен — в топку его, на бессрочную и почётную службу, во славу царя и Отечества. Вот жизнь была старинная.

Но подули ветра перемен, покосился флот российский, загоготали Голштинские с Остерманами, распьянелась и проматерилась Русь и застыло всё разом. Затихло, как перед чем-то очень важным.

Вот эту тишину — зловещую тишину последнего года царствования Петра Великого, ощущение грозы и смуты почувствовал наш современник, философ и драматург Григорий Израилевич Горин.

Почему же он, штатный автор «Ленкома» выбрал именно эту тему для своего родного театра? Прежде всего, что может быть настолько актуальнее для России, чем вечные вопросы: на кого оставлять Россию и что с нами будет? И в 1725-м и почти 300 лет спустя вопросы всё те же. Курсивом. Жирным подчёркиванием. Ответов до сих пор нет. Незадолго до премьеры в 2001 году Олег Янковский (исполнитель роли Петра Первого) вспоминал: «Когда Григорий прочёл нам пьесу первый раз, вся труппа сразу же загорелась, оценив её юмор и актуальность. Это был рубеж, когда в очередной раз решалось на кого оставлять Россию, и настроение и ассоциации, заложенные в пьесе, витали в воздухе».

Тревожное ожидание кончины Петра, повсеместные пьяные вакханалии, казнокрадство, беспредел 90-х 20-го века, Ельцин накануне нового года снимает с себя обязанности президента, сатирик Задорнов поздравляет страну с Новым годом — всё это темы разных эпох, но соединённые встык, всё те же мысли, те же тревоги и чаяния, те же реакции и волнения, что и 300 лет тому назад — куда идти, на кого оставить страну. Иными словами, по какому очередному бездорожью, и за какими новыми дураками теперь нам следовать.

Горин не ошибся также не только в выборе темы, но и в выборе исторического лица. Русский народ всегда испытывал уважение и сочувствие к Петру, как к реформатору, приведшему убогую страну к славе и расцвету, и как к героической личности, воплощённой в фильмах, спектаклях, книгах. А нам всегда очень нравились герои. К тому же, Пётр, пожалуй — единственная личность, которой народ еще доверял после сумасшедших по своему остервенению развенчаний культов, идеалов, распотрошённого грязного белья и истлевших скелетов в шкафах и сейфах непререкаемых доселе исторических авторитетов. А Пётр, ну имел амуры на стороне и жену-кухарку короновал на царство, ну пьянствовал до потери человеческого облика, так что вся Русь-матушка тряслась. Сына изменника наказал. За воровство головы самолично рубил и сам не раз повторял: «….с другими Европейскими народами можно достигать цели человеколюбивыми способами, а с русскими не так. Я имею дело не с людьми, а с животными, которых хочу переделать в людей…». Разве я сказал что-нибудь такое, за что народ должен ненавидеть Петра? Народ, который тот же Пётр заставлял работать, учиться и жить в человеческих условиях. Да, полноте вам, господа.

Прошли те времена, герои превратились в теней, слова унесены ветром, а следы давно уже стёрты с земной тверди. Но Григорий Горин с энтузиазмом юного следопыта и творчески вдохновлённый решил пройтись и нас провести за руку по тем следам, попытаться уловить вибрации умолкнувших навсегда голосов и воскресить дух наших полузабытых предков. Ну что же. В путь.

Гениальные личности всё самое лучшее заимствуют от таких же гениев. Горин не стал исключением и, как подметил Марк Захаров в книге «Театр Без вранья»: «следуя практике В.Шекспира, Жана Ануя или Е.Шварца, Горин так же переписывал известные людям сюжеты, полагая, что полезнее исследовать миф, уже существующий во вселенной».

А исторический миф, а может и не миф, послуживший написанию пьесы «Шут Балакирев», таков:

1725 год. Царь Пётр почти при смерти. Его супруга, Екатерина далека от политики, но не от политиков. Вступает в любовную связь с камергером царского двора, Виллимом Монсом (кстати, с родным братцем Анны Монс — бывшей полюбовницей самого Петра). Личный секретарь царицы камер-юнкер Иван Балакирев действует в этой истории курьером переписки Монса и Екатерины. В конце концов, Монса обвиняют во взяточничестве и казнокрадстве и казнят, а Балакирева приговаривают к 60 кнутам и ссылают на каторгу в Сибирь. Вот и вся история. Но вот, что рассказали и показали нам Григорий Горин, Марк Захаров и иже с ними.

Я бы предложил читателю разбор двух версий спектакля — премьерного 2001 года с Золотым составом «Ленкома» и спектакля 2011 года с другим составом с тем лишь умыслом, что как у Гоголя: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича….», так и мне кто-то или что-то нравится в первой версии, кто-то во второй, но вот объединить это вместе, увы, как и у классика, не получится у режиссёра ибо иных уж нет, а те далече.

Воссоздавая картины эпохи Петра, рисуя лица, оживляя их мысли, Горин так же использовал и тот словарь, которым пользовались на Руси в то время. Поэтому в каждой афише спектакля написано и перед каждым представлением объявлено о том, что «В трагикомедии господа артисты изредка и не по своей воле используют отдельные выражения ненормативной лексики, считавшиеся, однако, допустимой нормой для шуток в начале XIII столетия. Дирекция театра, желающим их выслушать и заплатившим за это деньги, приносит свои извинения».

Но юмор автора настолько солнечный и позитивный, а «сами комедийные ситуации чаще всего умны и философичны, обладают своеобразной элегантностью» (М.А. Захаров «Театр Без вранья»), что и сам мат вполне гармонично вписывается и в драматургию и в режиссуру.

Художник Олег Шейнцис для обеих версий спектакля строил те же самые декорации — минимум средств, ничего лишнего и ничего из того, что как говорится, никогда не выстрелит в конце IV акта.

Передний план сцены олицетворяет деревянную, бревенчатую Россию. Повсюду доски, которые по ходу перемены мизансцены движутся, меняя общую архитектуру сцены: то это забор, отделяющий чернь от двора, то это горка, по которой скатывают пьяных в реку, кого в ссылку, а кого в ад. Иногда в деревянных стругах угадываются гнилые корабельные лаги и треснутые мачты — как увядающее величие славного флота Российского.

Деревянный помост, с которого спускается мостик. Худой солдатик в неглиже и в одном только кивере на голове свесился с мостика то ли в позе искупаться, то ли просто утонуть. Склонился он с мостика и разговаривает с родиной по душам, то ласково обращаясь к ней матушка, то сурово: ох и строгая ты, родина-мать. Но уже с первых фраз Балакирева чувствуется народность, природное слияние с рекой, землёй, небом и сам образ Балакирева символизирует, прежде всего, судьбу народа, да и сам народ служивый, у которого и жизнь висит на волоске (да, вот такая она жизнь, вздыхает Балакирев, постоянно зависает) и единственное, что хорошего произошло в его жизни — это то, что сам император когда-то поцеловал маленького Ванечку в одно место. Правда, с тех пор то место чаще всего порят палками да шпицрутенами, чем целуют. Остаётся только утопиться.

Мы видим двух Балакиревых — Сергея Фролова и Дмитрия Волкова. Первый на «ты» со своей солдатской судьбою и иначе как по-родному «судьбинушкою» её не называет. Простоват, круглолиц и создаёт ощущение «валенка», с удовольствием смеющегося над самим собой. Напоминает солдата из сказки «Каша из топора». Скромность и весёлость перемежаются в нём, он легко находит общий язык и с людьми и с природой.

У Димы Волкова Балакирев интеллектуал. Народностью там и не пахнет, хотя играют то они одно и то же: так же сетуют на жизнь, так же хотят покончить с ней, но если для Фролова это пустяк, потому как смысла то в жизни не видит, то для Волкова покончить с жизнью необходимо именно потому, что действительно невыносимо ему переносить оскорбления, щелчки и назначение в шутейскую команду. Оскорбление своей чести постоянно читается в его глазах, в сарказме даже при общении с вышестоящими. Когда он шутит, ещё подумаешь что он имеет ввиду, какой камень держит он за пазухой. Но с другой стороны, мне думается, режиссёр сохранил здесь историческую правду. Реальный Балакирев — ведь не бывший крепостной с мужицкой душою нараспашку, как у персонажа Фролова. В шуты принимали на Руси недорослей из дворянских семей, ленивых к наукам и военной службе. В обязанности шута вменялось смешить и быть остроумным. Шуту многое позволялось в присутствии монарха, но и под гневную руку он попадал тоже первым. Впрочем, хороший шут ценился довольно дорого и часто именно он шептал на ухо хозяину судьбоносные государственные указы (вспомните хотя бы легендарного Шико из «Графини де Монсоро»).

Вот такой же непростой, с болезненным самолюбием, больше острит, чем смешит, где-то опасен и расчётлив в делах — это Волков.

Интересны оба, но по-своему. Так же как и следующий появляющийся на сцене персонаж, который долго-долго представляется, и в конце мы узнаём в нём князя Светлейшего Александра Даниловича Меншикова. В первой версии это Николай Караченцев, во второй — Виктор Раков.

Ещё задолго до написания пьесы Горин подошёл к Караченцеву и попросил не брать в театре больших ролей, так как он пишет для него именно такую серьёзную роль. Тому это очень польстило и поэтому, когда персонаж Караченцева заявляет со сцены порою нелепейшие дифирамбы в адрес своей персоны, как например, указывая на лицо, говорит: это уже не просто лицо, а народное достояние, это, во-первых, тут же вызывает смеховую реакцию в зале, а во-вторых, мы видим в этом юмористическое отношение Григория Горина лично к любимому актёру. Такую же реакцию в зале вызывает, например, сцена, когда Меншиков — Караченцев делает пошлое предложение Екатерине стать его женой. В это время забегает фрейлина Головкина (Л.Поргина), а Николай Петрович так на неё цыкает, что от смеха прыскает и Екатерина — Захарова и его настоящая жена Людмила Поргина.

Следуя закону жанра трагикомедии, актёры не только рыдают и страдают как по Шекспиру, но и делают попытки, порою успешные, порою не очень пародировать манеры поведения, присущие тому или иному историческому герою, вызывая совершенно искренний смех в зале.

Скажем, у Николая Караченцева проявляется некоторый фальцет в речи, особенно когда он, заметив утопающего Балакирева, пафосно заявляет: «Это ж куда мы катимся? Государь-император мост выстроил, чтобы по нему на мировые просторы выйти, а наш народ всё в омут с энтого моста стремится. Нельзя этот народ по мосту весть»; или глаза его героя сверкали эдакой безуминкой, словно «под кайфом». Подобную безуминку я когда-то очень давно увидел в старом фильме о Петре в глазах Е.Симонова. И думаю, что Караченцев взял этот одержимый взгляд именно оттуда. Но одно дело, когда такой пафос используется для батальной сцены — он там уместен и совсем другое, если такая одержимость не сходит с лица до конца спектакля. Поразительно то, что подобная карикатурность образа (уж очень Николай Петрович походил внешне на своего помешанного на любви к графине Рикардо в петушином тряпье из «Собаки на сене») не портила хорошего впечатления о личности сподвижника Петра — Алексашки Меншикова, каким мы его помним его еще в исполнениях Михаила Жарова и Николая Ерёменко. Хотя, по специфике самой роли в «Шуте Балакиреве» он там и друг, и вор и любовник. Характер прописан сложным и крайне противоречивым. Оттого, мне думается, правильным было решение Марка Анатольевича и актёра снизить негативный флер персонажа и представить его с долей определённой комичности.

Вот уже спустя 10 лет Виктор Раков играет классического Меншикова — портретного, исторического и, на мой взгляд, это солидный, но не совсем выигрышный вариант, где теряется юмор и усиливается острота сатиры до жёсткости и порою садисткой жестокости.

Центральной картиной пьесы является, конечно же, треугольник: Пётр-Екатерина-Монс.

Исходя из исторической неопределённости в отношении реального происхождения Екатерины, меня, прежде всего, интересовали мои личные вкусовые предпочтения и ассоциации, а также представления, какой должна быть царица Российская и какая женщина была бы духовно ближе императору Петру, ибо, что касается физических параметров, то нам доподлинно известно насколько любвеобильным был царь.

Так вот лично мне Екатерина представляется эдакой холодной гордой немкой, слегка замкнутой и боязливой в чужой стране со странными обычаями. Единственный человек, к кому она питала пусть не любовь, но собачью преданность, это Пётр. За ним она чувствовала себя как за каменной стеной, с ним её сердце оттаивало, и именно с ним она ощущала себя «Катеринушкой».

В спектаклях же мы тоже видим двух совершенно разных по характеру и мировоззрению Екатерин. Одна из них — аристократка с утончёнными манерами, грустная как пленница и неприступная как горная лань, а другая — искрящаяся весёлостью и переполненная женственностью простая девушка, которая и побалаганить легка и порыдать над своей женской долей не против, причем совершенно искренне, по-бабски. Маша Миронова играет первую Екатерину. Тонка, изящна, пуглива, всегда «как не в своей тарелке», особенно это проявляется после смерти супруга, когда приходится править одной, от чего еще больше замыкается и пьёт. Но даже при всём царственном лоске она остаётся всё той же кухаркой, что когда-то как переходящее боевое знамя сначала была взята в полон русскими солдатами, затем попала к Шереметеву, затем к Меншикову и уж потом стала наложницей Петра и в конце — его женой. Не знаю, жалел ли на самом деле царь о такой царице, но в спектакле он сокрушается: Что же ты такая добрая? Ты на всех одна — то на Меншикова, то на генерала Шереметева, то на Драгунский полк. Нельзя так, Катя. Грех это.

На что она с горечью отвечает: Эти грехи не мои, в них повинна молодая лютеранка Марта Скавронская. Так вот эта Марта-кухарка — это амплуа второй Екатерины — Александры Захаровой — эдакой безбашенной сумасшедшей, простушки крестьянки (ну точно Фимки из «Формулы любви»), которая и в избу горящую и коня на скаку — всё едино. Из её уст и немецкое «майн гот» звучит как православное «твою мать». И если для Захаровой в роли Екатерины измена — это всего лишь эпизод, забава, достаточным оправданием которой она с удовлетворением считает свою природу низкого происхождения, то для Мироновой измена — это трагедия, виною которой она тоже считает свою натуру. Её Екатерина мучается, страдает, и ты проходишь вместе с ней весь мыслительный процесс нравственного падения и в чём-то её понимаешь, где-то даже оправдываешь, но, безусловно, сочувствуешь.

Обе Екатерины при всей разности своих характеров заслуживают внимания. Во всяком случае, и та и другая кладут перед мужем голову повинную и совершенно искренне заявляют: — Петя, скажи, как умеешь — блядва ты Катька, сука. — Нельзя. Царицы на Руси так не говорят.

А как они говорят, что они значат в жизни России и чужого народа, это может и не совсем прозрачно из игры актрис, но абсолютно очевидно то, что для Екатерины линия личных переживаний, нюансировки человеческих взаимоотношений, любви и измены гораздо выше вопросов «куда идти России или на кого её оставлять». Кстати, историк Е.В. Анисимов в книге «Россия без Петра» так и пишет: «Ни в одном письме Петра жене нет и намёка на то, что он когда-либо обсуждал с ней государственные проблемы, поручал ей заниматься какими-либо делами. Такое положение царицы было обусловлено не столько уровнем интеллекта жены Петра, сколько его требованиями, видевшего в Екатерине лишь мать своих детей, хозяйку своего скромного, в бюргерском стиле, дома».

И тут же замечает то, что сплачивало и укрепляло отношения супругов: «Отличаясь молодостью, обаянием, неприхотливостью и умом, она стала для русского царя замечательной женой. Вечно мечущемуся по стране, неуравновешенному по характеру царю Екатерина создала то, что называется домом, в который он с радостью возвращался из походов, поездок и плаваний, с нетерпением ожидая встречи со своим другом сердешным Катеринушкой…».

Несколько схематично и как бы задним фоном прописан Монс. В спектакле он изображён немцем, терпеливо выжидающим, пока его жертва сама не захочет стать добычей. Он, как тень, призрак, как будто не видя физически, ты непреодолимо ощущаешь его присутствие. Вероятно, так и должен вести себя немец-дипломат — тонко, незаметно, расчётливо. В плане темперамента, Гизбрехт — актёр Европейского класса. Ему очень хорошо удаются придворные манеры, светский этикет и куртуазность поведения.

А вот Лазареву-мл. при всей его бездне таланта и обаяния, которые он тут же обрушивает на партнёра и зрительный зал, тесновато в роли камергера, да к тому же немца, при его то диапазоне выплёскивающихся эмоций: «пулю в лоб себе пущу, если откажетесь быть со мной» — заявляет он Екатерине. Не пристало, во-первых дипломату, а во-вторых хладнокровному немцу так обнажать свою душу и выражать свои эмоции. Это нормально для русопятого суздальца, например, но не для сухого прагматичного баварца. Через 10 лет Александр Лазарев вырастет до роли Петра вместо ушедшего от нас Олега Ивановича Янковского, но Монс всё-же должен быть посуше и…как бы это сказать… Да вот хотя бы одной маленькой ремаркой охарактеризуем его: — Взятки то он зачем в тетрадь записывал? — Дык, потому что немец.

И всё.

Янковский — Пётр.

Красной нитью через весь сюжет пьесы проходит неизлечимая болезнь царя. Когда я в первый раз посмотрел обе версии «Шута Балакирева», у меня не возникло вопроса, о чём пьеса: об утраченных иллюзиях в любви, в дружбе и в отношении России, об одиночестве без единомышленников, о загубленной жизни.

В голове у Петра постоянный вопрос: Я умру. И что будет с Россией? На кого державу оставлять? Сына нет, друг — вор. Одна жена и та дура добрая.

Когда это произносит Олег Янковский, это — исстрадавшийся, уставший от жизни мудрец, осознающий, что дни то на излёте. Но страшно ему от того, что со смертью его и дело его погибнет. Горечь его то кричит отчаянно: Всю империю растащат. Турки за воровство руки рубят. Я же головы рубить стану, то с безнадёжным разочарованием произносит потухшим голосом: Нет. Эти уже не поймут. Других людей надо звать…. И для Янковского это трагедия.

Потому что сил уже нет и времени тоже. Понимаешь, сочувствуешь и содрогаешься при мысли, что и исполнителя этой роли уже нет с нами. Он улетел навстречу со своим Петром. Им теперь есть о чём поговорить.

Александр Лазарев, пышущий здоровьем и богатырской силищей, настоящий государь. У него впереди Азов, Полтава, выход в Чёрное море и масса славных деяний, заставивших всю Европу считаться с 1/6 частью суши. Лазаревский Пётр ещё юн, влюблён, полон планов и вина. Он еще не знает того, что уже пережил Пётр Янковского. Он ещё любит и любим и оттого не очень верится в то, что ему можно было изменить.

Отдельно о воплощении образа Петра говорить не хочу — о нём всё здесь — от начала до конца. Тем не менее, хочу предложить вам получить собственное впечатление от игры обоих актёров. Своё я получил.

Не обошёл Горин своим вниманием и то управление, в застенках которого жгли калёным железом, рвали языки и зашивали рты. Александру Збруеву досталось играть обер-прокурора Ягужинского — этакого Малюту Скуратова. Под мантией и париком ощущается кожаная куртка с револьвером за поясом и сам персонаж ядовитым взглядом и инквизиторскими повадками (Збруев даже двигается по-кошачьи, неслышно) поразительно напоминает представителя Тройки, которая выносила собственные приговоры тайно и действенно.

Мрачную репутацию своему герою Александр Викторович дополняет внутренними Станиславскими средствами — от себя к образу, например, тягучестью речи. Он так медленно растягивает слова, как будто магнитофонную плёнку включили на пониженной скорости. Такой приём действует гипнотически, если тебя буравят острыми зрачками и вот так произносят слова — хочется или признаться во всём тут же и моментально или просто грохнуться в обморок.

Такую манеру тягучести он потом использует в «Женитьбе» в своём Анучкине, который хотел, чтобы его жена обязательно говориииилааа по-фрааанцуззззззски. Слова растягивал, наверное, для того, чтобы произвести усыпляющее впечатление на Агафью Тихоновну. По крайней мере, сидя в зале, ловишь себя на мысли, что вот у такого палача и на тебя найдётся состряпанное дельце:

Эхе-хе-хе. Царь белую баньку любит. А у нас-то по-чёрному. Ну ничего, Вань. Ещё попадёшь к нам и узнаешь как у нас по-чёрному.

Другая история началась после смерти Петра Великого. Совсем другая. Пока бывший царь на том свете вместе с обезглавленным Монсом и казнённой шутейной командой ловил рыбу в пруду, на Руси правила Екатерина Первая.

Екатерина Захаровой устраивала ежедневные балаганы из пьяных гульбищ и публичной пошлости. День дурака — показательный пример бездумной агонии царицы и её клики в смутное время. О царице язвили в кулуарах: Катька и вправду решила, что державой управлять может.

Царица не в состоянии была заниматься политикой да и не желала этого. Захарова умело мечется всё время по сцене, от одной доски к другой, практически сходя с ума. Это у неё талантливо выходит — играть на грани истерики с приступами дикого смеха. Поистине, огромный диапазон контрастирующих эмоций у актрисы.

Екатерина Мироновой сложнее в переживаниях. Она чужая здесь и для страны и для народа. Все чего-то хотят от неё. Ждут каких-то решений. Меншиков предлагает руку и сердце и на всякий случай пытается просватать свою 20-ти летнюю дочь за 11-ти летнего внука Петра. Внучок тоже не подарок: стреляет как Вильгельм Телль по яблокам на головах придворных. Уже пристрелил нескольких дипломатов иностранцев. Она пьёт тоже от безвыходности и только умоляет небеса: Петя! Возьми меня к себе. Одиночество и страх окутали её и вот только единственный человек, которому она может довериться, это Иван Балакирев.

Во-первых, они уже были сведены когда-то общей тайной историей с Монсом, а во-вторых, Балакирева очень любил её Петруша. А всё дорогое, что связано с её Питером, теперь стало ей еще дороже. Она возвращает Ивана с каторги и назначает своим личным секретарём. Как говорится, хоть какое-то лицо рядом, пусть и не столь чистое, но ведь и она из народа.

На сцене искусно создаётся атмосфера хаоса, беспредела, пьяной вакханалии и вседозволенности. Такое сконцентрированное неразбавленное зло, которого потом хватит на следующие 300 лет.

Балакирев погибает от пули «Вильгельма Телля» и попадает….туда…к Петру и компании.

Вообще, встреча Ивана с Петром на том свете — самый кульминационный момент спектакля. Откровенный разговор царя со своим народом. И это именно тот случай и то место, где оба друг друга услышат, а может и поймут. Там всё просто. Есть только ты и твои дела на Земле. Уже ничего не будет ПОТОМ. Уже всё есть СЕЙЧАС. И именно сейчас судят тебя на Земле и только сейчас ты осуждён на небесах или во тьме.

Пётр завидует Монсу — у того голова в мешке, а у него она постоянно болит. Хоть и умер, а неуспокоенные от дум земных обречены на вечное терзание — думать. В жуткой тишине происходит короткий диалог Петра с шутом, и вы знаете, я бы многое отдал, чтобы услышать его теперь уже в зале ещё раз, так как если бы не было всего происходящего на сцене, достаточно было одной этой маленькой мизансцены, чтобы понять суть:

— Вань, а ты зачем жил? — Я жил….ну, для службы.

Пётр отчаянно: И всё? — И всё. Хотя нет, я жил, чтобы …чтобы (Балакирев нервничает) О, Господи! Зачем же я жил? — Может, ты что-то сумел в своей жизни? — Ничего.

Да как же ты так, Ваня, ты же народ мой. Я ведь хотел накормить вас, наукам обучить, чтобы щи лаптем не хлебали и чтобы никто вот тебя по роже не бил больше, а уважали и ценили. Хотел, чтобы вы нашли свой путь, свой смысл. А ты от шальной пули посмел погибнуть. Грех это. Самоубийство. Загубил ты свою жизнь, дарованную Богом. Все мы — самоубийцы.

— Ээээ, Ванька! Да ты дышишь. Ты жив.

Соломинка, за которую больше хватается царь, чем Иван. Вот он, шанс — народ свой образумить, хотя бы одного вернуть. Царь бросает шуту канат: Лезь по стене наверх. Быстро!

Господи! Ну, пожалей ты нас, дураков православных. Владыка! Ну, пособи последний раз.

Ух! И Балакирев вновь на земле. Но это уже не шут, ему не хочется больше шутить. И не болтун. Молчит, так как знает цену слову. Перемену на психологическом уровне Сергей Фролов играет без труда, так как не будем забывать, что в актёры он пришел из монастыря. Он был монахом и вот эту грань, где заканчивается человек мирской и начинается человек духовный, обращённый мыслями к Богу, он чувствует превосходно. И лишь произносит: — Домой хочу. В Тверь. Устал я.

А вот далее остался финал. Тут сразу же нужно сделать отступление от повествования о самом спектакле и сказать, что пьеса для сцены так и не была закончена Григорием Гориным. Всё тянули-тянули. Думали: еще много времени (спектакль планировали выпустить к 60-ти летию Горина в 2000 году), но… .

Художник Олег Шейнцис вспоминал, как Горин переживал по поводу финала: «Позвонил мне ночью домой. Я ему: перестань нервничать, ты же знаешь по опыту, что финал мы, как правило, ищем потом на сцене, ничего страшного в этом нет. Сядем в зале, посмотрим вместе, обсудим».

Встреча затягивалась и однажды Горин сказал: Ладно, финал вы уже сделаете без меня.

Слова оказались пророческими. Так всегда бывает.

Но финал, по-моему, получился:

Пётр внял мольбам Екатерины и нисходит на землю. Всё затихает. Эфир оповещает о своём присутствии каким-то глухим далёким гулом. На троне сидит Екатерина, за спиной стоит немой Пётр. Он вручает ей флейту. Царица берёт её и сухим голосом произносит: — Вань, ты видишь эту палку? — Да. — Сыграй нам на ней. — Я не сумею. — А ты сумей! ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ!

И вот в руках Балакирева, сначала скованно, затем живее звучит флейта. Тоска и боль этих звуков пронзают невыносимое одиночество и куда-то вдаль, в черноту уходят, обнявшись, словно Мастер со своей Маргаритой, Пётр с Катеринушкой. Уходят в века, чтобы остаться вместе навсегда.

Вот и всё. Занавес.

Постскриптум: Уважаемый читатель и зритель! В процессе разбора спектакля, я практически его пересказал. Но! Это не тот случай, когда перед прочтением детектива вам тут же называют имя убийцы. Отнюдь. Просто это — лишь моё видение, понимание, ощущения и ассоциации. Может быть вы, и я в этом убеждён, найдёте что-то другое, что-то близкое и понятное вам, но скрытое от меня и от других. И если это произойдёт, значит, тронул-таки спектакль, задел что-то личное, разбередил душу, а это неплохо.

Приятного просмотра.