Импресс-осенизмы

«Импресс-осенизмы»

(эссе)

Живая вода

(Исаак Левитан. Весна. Большая вода. 1897г.)

Счастлив тот, кто соединил в себе Небо и Землю… Счастлив тот, кто соединил собой Небо и Землю… Счастлив тот, в ком плещется живая вода души и весенними бурными паводками поит и омывает тех, кто иссохся, исстрадался, изнемог. Счастлив тот, кто растекается душою по той земле, которая дала приют, выпестовала, которая в материнское молоко добавила смесь любви и тоски.

…Изнемогая и тоскуя, он бродил с собакой по лесам, будто прятал от людей свою изъязвленную реалиями жизни душу и искал бальзам для нее. Мартовская теплынь занесла его вдаль от Москвы.

Прошелся по берегу, увязая в раздобревшей от стаявшего снега земле. Искал челнок. Бросил беглый взгляд на крестьянские избушки, “поплывшие” по сменившим гнев на милость мартовским водам. Нашел челнок. Стряхнул с сапог рыжую жирную землю. Оттолкнулся суковатой длинной палкой от берега. И отдал себя воле волн.

Что там, за поворотом? Надежда? Безнадега? Вера? Безверье? Успокоенность? Лихорадка жизни?..

От воды тянет холодом… Теплый ветер перебирает непослушные пряди волос. Пригревшись не солнцепеке, узкая тонкая рука дремлет на крышке мольберта. Тихо и отрадно. Наконец лодка упирается в берег. Художник вздрагивает и вздыхает, будто кто-то грубым толчком дал знать: пора спуститься с небес. А ему не хочется…

Взгляд растерянно ищет спасительную соломинку и натыкается на искривленную березу, приникшую к ветвям черного, почти идеально прямого дерева. “Я помогу тебе добраться до неба”, — тихий шепот растворен в воздухе. “Кому ты шепчешь, дерево? — мысленно спрашивает художник. — Мне ли? Или вот этой скорчившейся под грузом испытаний белой березе?” Художник закрывает глаза. “Мы поможем тебе… Мы поможем тебе добраться до неба. Мы такие высокие”, — вторит черному великану хор деревьев. Глаза художника невольно открываются. И что он видит? Налетевший ветер терзает голые ветки.

Художник теребит бороду и переводит взгляд с деревьев на почти безоблачное небо. Мелькает мысль: “Они могут…” Улыбка озаряет его лицо. Открывается мольберт. Краски густыми каплями увлажняют мастихин…

…Он пишет землю… Он пишет воду… Он пишет небо, отражающееся в этой воде… Он пишет то, что их соединяет… Он счастлив. Он улыбается!

Белое

(Ф. Васильев. Зимний вечер. 1866)

Шестнадцатилетний мальчик рисует ночь… Вьюжит… Белое сияние луны рассеивается решетом снежных туч… Тени бесшумно скользят по снегу. Белая луна… Белый снег… Белое лицо мальчика у окна деревенской избушки…

Ветер усиливается. Вот-вот закрутит, загудит, заулюлюкает. А пока — белый снег пьет млечный свет луны да два-три дерева за сараем дрожат и шушукаются.

Белый снег России… чистый, как душа младенца. И полстолетия, и сто лет назад он был таким же… Многое изменилось, а он остался прежним. С пересохших от волнения губ мальчика срывается: “Господи!”

Мальчишка шестнадцати лет свято верит: совсем неспроста белый снег был дарован великой стране. Может, то — Божий знак, говорящий: душа у народа пред Богом должна быть чиста, словно снег. И была… А теперь?

Жалкий огрызок карандаша выделывает невиданные пируэты, оставляя на бумаге штрихи, сплошные линии, точки. Пальцы мальчика сжаты добела.

Полная луна, как пышнотелая красавица с полотен фламандского живописца, с тревогой смотрит на землю. Сейчас там разразится нечто фантастическое, называемое вьюгой. Летучий снег собьет в кучу и скомкает, как вату, лунный свет. Ветер обозленно будет бросаться в небо, вырывая из низких туч целые стаи отбившихся снежинок, и с яростью бросать их на землю: под ноги прохожим — сегодняшним поздним и завтрашним, вспахивающим снежную целину спозаранку, засветло.

Но пока белое пространство целомудренно и нерушимо. Улицы пустынны. Близится полночь. Борьба света и теней усиливается. Деревья гнутся и вскрикивают: “Ах-ха! Ах-ха!”

Бледный мальчик с сожалением закрывает дверцу печки, в которой догорело последнее полено, и несет кружку с горячим чаем к окну. Он надеется, что луна, гонимая ветром, не скроется за кулисами туч. С ее уходом закончится небывалый праздник вьюжной, лунной, умопомрачительно светлой ночи, о которой он вспомнит, когда средь бумаг случайно отыщет рисунок.

Точка А

(Клод Моне.Мост Ватерлоо /Эффект тумана/. 1903)

Ждем, когда туман рассеется… Стоим по разные стороны моста, чувствуем друг друга. Видим друг друга настолько, насколько можно видеть бестелесными глазами сквозь туман недосказанности, недопонимания, недораскрытости.

Но вокруг нас, даже в этом тумане, кипит будничная жизнь. Мимо проплывали и проплывают те, которые, может, так и останутся никем в нашей жизни. Где-то дымятся трубы и их смрадное дыхание ощутимо повсеместно. Они — как чудища, готовые настигнуть и поглотить нас.

Чем быстрее мы встретимся на мосту, в неизвестной точке А, чем быстрее вынырнем из-под пелены тумана, тем больше у нас шансов сохранить себя.

Порознь, друг без друга, мы — никто. Я — песок, ты — цемент. Мы встретимся, обнимемся, сожмемся так, что никто не в силах будет разорвать наши узы. А порознь мы кто? Песок, цемент… Нахлынет волна и унесет песок. Нахлынет волна, и цемент станет бесполезным камнем. Ничего не построить…

Мост… Туман… Мы… Где же она, эта загадочная точка А? Кричать! Кричать! Звать друг друга. Не стоять на месте. Искать точку А в непроглядном тумане!..

Возвращение к Небу

(Сальвадор Дали. Незавершающаяся ваза. 1971.)

Погрязаем в быте, в повседневности, в суете… Несем хрупкий сосуд собственных жизней… И небо низко, а не достать. И никогда не кончится, не завершится, не прервется повседневная размеренность жизни, разбавленная уксусной кислотой суетности и страстей.

Небесные дворцы и воздушные замки без сожаления променяны на земные. В них отдыхает и барствует плоть, а душа, — как служанка, ютится в жалкой каморке. О ней, как о Золушке, вспоминают в последний момент, когда растерянному сознанию уже не за что зацепиться.

— Помоги, Золушка. Ты можешь все. У тебя же золотые руки.

— Завтра бал-маскарад в королевском дворце. Мы должны хорошо выглядеть…

Неистребимое желание выглядеть, казаться, а не быть.

Бал-маскарад… Роскошь… Музыка… Мишура… Оживление, густая толпа, а чуть приблизишься — и вроде нет никого. Люди-маски, лиди-миражи… Лживые слова, мнимые добродетели, искусственные улыбки, искусственные цветы…

Мало воздуха… Мало воздуха! Так и хочется крикнуть: “Небо, ворвись в нашу жизнь! Наполняй собою все и вся, что никогда не знало тебя, хотя было близко к тебе”. Что в ответ услышим? “Небо силою берется”… Ворвемся в Небо?..

“Се Жених грядет в полунощи…”

(К. Васильев. Ожидание. 1975)

Ты знаешь, как я жду Тебя, как истомилась без Тебя душа моя? Мне не хватает тепла Твоего, света Твоего, присутствия Твоего. Тьма стоит за плечами и я чувствую ее холодное дыханье, прикосновение ее ледяных пальцев на своих плечах. Но я надеюсь… нет, я верю в то, что Ты придешь. Вера эта сродни пламенеющей свече, которую я сжимаю в дрожащей от волнения руке.

Ты спросишь: “Зачем же ты, Душа, отвернулась от Меня?” И вместо меня ответишь: “Иногда тьма ослепляет больше, чем свет”.

Ты скажешь простые главные слова и душа истает и зальется покаянными слезами, а окаменевшее сердце снова будет подобным воску, хранящему тепло свечи. Сердце будет тем податливым материалом, из которого можно вылепить нечто светлое, сердце станет хранить в себе нечто светоносное, зовущееся Верой и Любовью

“Се Жених грядет в полунощи…” — слышно пенье церковного хора. И я верю: Ты грядешь!

Сердце на снегу

 (Питер Брейгель Старший. Охотники на снегу. 1565)

Сердце, оставленное на снегу Брейгеля Старшего, навсегда сохранит свежесть впечатлений и воспоминаний… Свежезамороженная ягода долго не теряет вкуса и запаха… Сожмешь хрусткий плод, подержишь в ладони, вдохнешь снежно-нежный-фруктовый аромат и… струйкой поплывет цепочка ассоциаций.

Лето радости… Осень жизни… Зима человечества… Не горькими ли будут зимой плоды, взращенные нами? Будем бродить по заснеженной земле и каждый находить свое: кто-то отраду уставшему сердцу, узревшему в приходе зимы отдохновение, кто-то отраду — безысходность, бесконечную, как снежность, опрокинутую на землю и уходящую за горизонт, кто-то — просто побредет по глубокому снегу, будет дышать морозным воздухом, кататься на пруду, любоваться с горы белой чашей долины, приютившей деревеньки, городок, заиндевелые деревья и окоченевших птиц. Зимний воздух чист и прозрачен, как увеличительное стекло. Сквозь него хорошо просматривается каждая деталь.

Снег, снег… Даль, даль… Вся эта сказочная ослепительность зажата, кажется, между двумя ладошками — ладонью ровного светлого неподвижного неба и ладонью прикрывшей свою наготу земли.

Все — как на ладони… Снег… Люди на снегу… Сердце на снегу… Ему не зябко. Оно купается в белой свежести. Оно хочет запомнить все это навсегда.