История первого русского доктора Петр Постников

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Дьяк Петр

Минул ровно год. Петр постройнел и возмужал, на лице появился первый пушок в виде жиденькой светлой бородки, а над верхней губой — шелковистые, с солнечным оттенком усы. Ярко рыжие волосы на голове стали еще кудрявее, и в лучах апрельского солнца блестели золотыми кольцами. Порой, возвращаясь из школы и проходя средь торговых рядов, Петр чувствовал на себе взгляды юных румяных крестьянок-торговок, которые при этом перешептывались между собой и весело смеялись. У него в такие мгновения начинало сильно биться сердце, а по низу живота словно молния пробегала судорога. Он робел, лицо заливала краска, а уши пылали огнем. Тогда он тягивал голову в плечи и в смущении без оглядки, чуть ли не бегом уходил прочь. Петр не понимал, почему улыбки или взгляды этих молодых и веселых девиц заставляют его краснеть. Порой уже дома, сидя за столом, он вдруг вспоминал лица крестьянок и мечтательно замирал над плошкой со щами, пока из этого состояния его не выводил голос холопа Миколы. Так незаметно для него самого закончилось отрочество, и наступил период ранней юности.

После посещения консилиума интерес к медицине у Петра возрос еще больше. Все свое не только учебное, но и свободное время он посвящал изучению лекарских наук. Помогая докторам в докторской палате Новой аптеки, Петр в промежутках между лечебными процедурами умудрялся делать зарисовки и вносить записи на латинском языке в свою тетрадь. Он почти наизусть выучил травник Кульпепера. Довольный стараниями и способностями Петра, фон Гаден все чаще предлагал тому помогать ему на операциях, на что Петр с восторгом соглашался. Несколько раз он помогал доктору делать ампутацию конечности, и при этом фон Гаден всегда использовал уже знакомую ему нить Паре. Доктор показал ученику, как правильно вскрывать на ногах, в подмышках и на спине огромные гнойники так, чтобы не повредить в этих местах ни сосуды, ни нервы. Много раз лейб-медик проводил кровопускание и однажды под своим наблюдением позволил Петру самостоятельно открыть жилу.

Готфрид обучал своего товарища всем премудростям аптекарского дела: как правильно записывать под диктовку доктора пропись рецептов в рецептурную книгу, как рассчитывать сырье из лекарственных трав для приготовления определенных отвара, настоя или пластыря. А когда в алхимической палате не было аптекаря Гутменша, Готфрид разрешал Петру самостоятельно готовить на глиняной печи мазь. Для этого он с помощью заслонок устанавливал на печи нужную температуру и, используя песочные часы, выпаривал воду из смеси до получения необходимой консистенции.

Алхимист Шилов на аптекарских огородах, несмотря на свою дремучесть, смог правильно и доходчиво объяснить Петру особенности высева злаковых культур. От него Петр узнал, что такое озимая и яровая высадка, чем они отличаются, какое зерно из этих культур получается более качественным, а какое идет на корм скоту или для выгона из него различных спиртов и водок. В короткое время юноша научился готовить и утеплять грунт для теплолюбивых растений.

Учитель показывал и рассказывал, сколько нужно взять соломы и конского навоза, чтобы, смешав их, получить хорошее удобрение, показывал, как лучше под срезанный верхний слой земли укладывать это удобрение, чтобы грунт не промерзал в весенние заморозки и холод не повредил ранние всходы. Кроме этого, Шилов обучил Петра перепускному делу и часто, куда-то отлучаясь, доверял ему дистилляцию хлебного вина.

Большую часть знаний по анатомии Петр приобрел самостоятельно изучая книгу французского врача — анатома Жана Риолана, которую ему из очередного посольства привез батюшка Василий Тимофеевич. Уроки анатомии, которые два раза в неделю в учебном зале Аптекарского приказа проводил для стрельцов доктор Келлерман, проходили гораздо интереснее, чем чтение докторских сказок с Ван дер Гульстом. Так как книга «Врачевская анатомия» в библиотеке Аптекарского приказа была только одна, то доктор для практики навыка чтения на каждом уроке вызывал кого-то из учеников к столу и предлагал прочитать вслух какую-нибудь из глав. Стрелец сначала долго всматривался в рукописный текст, потом по складам зачитывал несколько слов, а неразборчиво написанные слова пропускал, потом снова читал, еще что-то пропускал — в итоге смысл текста, конечно, терялся. Но доктор Келлерман следом за стрельцом сам для лучшего восприятия на слух повторно прочитывал текст, а затем спрашивал кого-нибудь из учеников, что они запомнили. После чего раздавал всем бумажные листы с рисунками костей свиньи и костей человека. Ученики должны были отличить кости одни от других. Это для многих оказалось непосильной задачей, потому что из человеческих костей стрельцы за всю свою жизнь видели разве что череп, вывешенный на столбе после чье-нибудь казни в назидание другим и обглоданный вороньем. Тело же было прикрыто исподним и в день казни вместе с отрубленными руками и ногами бросалось в ров. На вопрос, какие внутренние органы им известны, стрельцы в первую очередь называли печень, сердце и кишки. О других органах они говорили: «под исподним», «назаду», «в голове», «в груди». Петр же на все вопросы доктора Келлермана отвечал правильно и грамотно. Стрельцы постоянно удивлялись, откуда этот долговязый так много знает. Но однажды доктор Келлерман спросил его:

— Скажи нам, Постников, зачем лекарю нужно изучать анатомию, ведь все болезни на теле больного и так видны. Если, например, это ранение или гнойник, или тот же почечуй, то ты его можешь не только видеть, но и потрогать, а если это нутряная болезнь, как сухотка или падучая, то лекарь ее вообще лечить не должен.

Петр задумался, но так и не смог ответить на вопрос. Стрельцы привычные к тому, что «долговязый» все знает и все умеет, немало удивились и зароптали. Но доктор, для того чтобы ученики усвоили ответ, напомнил Петру о раненом стрельце Севостьяне Артемове, которого в прошлом году Келлерман осматривал на консилиуме:

— Если ты, Постников, все внимательно слушал, то должен помнить, что я ответил доктору Ван дер Гульсту на его вопрос, как зараза с наконечника стрелы, который находился в бедре, могла попасть на край берца и вызвать на нем рожу.

Петр напряг память и вспомнил:

— На консилиуме, учитель, ты говорил, что в распознавании этой болезни тебе помогло знание анатомии.

— Так, ну и как знание анатомии оказало мне помощь?

— Ты сказал, что знал, где в ноге расположены вены и как по ним течет кровь.

— Правильно, — похвалил его Келлерман. — И как все-таки произошло заражение?

— Еще ты сказал: когда стрела повредила вену, яд, который был на наконечнике, попал в кровь и опустился на низ берца, где потом и образовалась erysipelas.

— Молодец, Постников, perfectum!

Постепенно Петр завоевал уважение стрельцов, и они уже не называли его долговязым или каланчой, а уважительно и с почтением стали называть дьяком.

Однако дни шли за днями. И вот как-то раз ректор Блюментрост в учебном зале объявил, что промежуточные экзамены для подтверждения звания подлекаря и младшего подлекаря он назначает на 25 апреля 1682 года. Петр, не зная отдыха, готовился к ним, перечитывая свои записи в тетрадях.

Глава вторая

Царь Федор

В Успенском соборе Московского Кремля закончилась утренняя литургия, царь Федор Алексеевич, откинув в стороны полы своего станового кафтана, стал с трудом подниматься со стульчика, на котором отдыхал во время моленья. Он уже почти встал, когда его ближайшие помощники — окольничий Иван Языков и постельничий Алексей Лихачев, узрев, что около царя никого нет, поспешили ему помочь.

— Обопрись на нас, государь, сказал Языков. — И они оба, подхватив Федора под локти, хотели подвести к тому стулу, на котором его обычно переносили.

— Нет-нет, — остановил их царь Федор, — я сам справлюсь. Благодарение Богу, сегодня я чувствую себя хорошо, и надеюсь обойтись без стула. — И он, отстранив помощников, достаточно твердой поступью пошел к выходу из собора.

Выйдя на паперть, Федор зажмурился от яркого солнца, глубоко вздохнул и, почувствовав запах необъяснимой свежести, улыбнулся. Он посмотрел на небо — оно было синее и чистое, без единого облачка.

«Точь-в-точь как в тот день, когда я впервые увидел Агафьюшку во время крестного хода», — подумал Федор.

— Хороший день, и как-то легко дышится сегодня, — сказал он вслух, ни к кому не обращаясь.

Боярская свита в это время, выйдя из церкви через боковой предел, переминалась в отдалении, ожидая распоряжений царя.

— Иван Максимович и ты, Алексей Тимофеевич, — Федор кивком подозвал помощников к себе. — Как вам погода? — спросил он, когда они подошли ближе.

— Погода чудесная, государь, — ответил Иван Языков, не понимая, что это вдруг царю захотелось о погоде порассуждать, но договорил фразу: — В такую погоду твой батюшка Алексей Михайлович, бывало, забрасывал все дела и выезжал с сокольничими на соколиную охоту.

— Вот-вот, — мечтательно произнес царь Федор, — и мне выпала Божья благодать. Первый раз после смерти моей Агафьюшки такое яркое солнце, голубое небо и хорошее самочувствие. — Федор проговорил это с улыбкой на лице, но в его голосе чувствовалась едва уловимая печаль. Он поднял голову и еще раз пристально, как будто что-то высматривая, посмотрел на небо.

Языков и Лихачев следом за царем также взглянули на безоблачное небо, но, ничего кроме голубизны на нем не увидев, перевели взгляд на царя, как бы спрашивая: что ты хочешь сказать, государь?

Отвечая на их немой вопрос, царь Федор произнес:

— Вот и я подстать моему батюшке хочу сегодня воспользоваться хорошим самочувствием и чудесной погодой — прокатиться верхом да пострелять из лука. А на обратном пути заехать в Аптекарский приказ. Хочу узнать, как иноземные доктора обучают премудростям своего искусства наших стрельцов в лекарской школе, и посмотреть, насколько навычен наш стрелец к заграничным наукам.

— Помилуй, государь, — возразил Иван Языков, — ты же только что два часа литургии отстоял, побереги ноженьки-то, пожалей себя, отдохни маненько.

— Ничего, я на земных поклонах отдохнул, больше тысячи отбил. Господь милостив, не дает мне забыть мою любаву Агафьюшку. Вот и сегодняшним днем напомнил «Он» мне мою ненаглядную… Поди, сейчас она радуется, что Господь мне послал и душевную и телесную радость — теплое солнышко и силушку в теле. Когда еще придется на скакуне проехать, да и придется ли вообще когда-нибудь…

— Окстись, государь! — с жаром воскликнул Иван Языков. — Вон, доктор фон Гаден сказывает, долгие годы еще проживешь, а даст Бог, царица тебе и наследника принесет.

— Дай-то Бог, дай-то Бог.

— А с думой как быть? — вмешался Алексей Лихачев.

— «Думу» бояре пусть сидят без меня. Очень много собралось дел из приказов, неотложного разбора требуют. Только вот что, Алексей Тимофеевич, проследи, чтобы бояре раньше времени не расходились. Если будут особо важные дела, которые только я могу рассмотреть, пусть откладывают в ближнюю «думу» — до моего возвращения.

— Прикажешь, государь, повозку запрячь? — нерешительно спросил Языков.

— Нет, — твердо ответил Федор, — повозку не надо, хочу верхом. Прикажи-ка, Максимыч, запрячь… — Федор задумался, взгляд устремил вдаль, и было видно, как в его глазах блеснули искры радости. Он вдруг вспомнил, как около года назад в такой же ясный и солнечный день подъехал на своем великолепном скакуне к дому обрусевших польских дворян Заборовских. На втором жилье, в светелке, увидел он в открытом окне зардевшееся милое сердцу лицо Агафьи Грушецкой и в тот же момент принял твердое решение жениться на этой девушке, за которой в церкви он частенько наблюдал из-за портьеры. Федор улыбнулся своим воспоминаниям и повторил: — Нет, Максимыч, повозку не надо, прикажи оседлать Витязя.

— Витязя, государь? — удивленно переспросил Иван Языков и переглянулся с Лихачевым. — Так «Витязь» уж год как не… — сказал он и, не договорив, осекся. Он хотел сообщить, что любимца царя белоснежного кохейланца со дня, как преставилась государыня Агафья Семеновна, ни разу не запрягали. Тем не менее Федор догадался, что имел в виду Языков, поэтому произнес:

— Вот и хорошо, в память о нашей с Агафьюшкой прогулке хочу еще раз проехаться на нем, да и ему, я думаю, эта прогулка будет полезна. А ты, Алексей Тимофеевич, — царь Федор обернулся к Лихачеву, — будь любезен, предупреди патриарха, скажи, что я отбыл верхом и что чту его года и не зову ехать вместе, а на обратном пути намерен посетить лекарскую школу. Как мне помнится, он тоже хотел там быть. Потому надеюсь к часу дня увидеть его в Аптекарском приказе. И еще, вели обед перенести на вечер, а царице передай, чтобы обедала без меня.

— Все исполню, государь.

— В каком направлении прикажешь ехать, государь? — спросил Иван Языков.

— Лосиный остров моей душе приятней, Коломенское слишком уж напыщенно.

— Каким выездом?

— Малым отрядом, — уточнил царь Федор.

Неожиданно словно лиса сзади подкралась сестра Федора царевна Софья:

— Ах, братец, случайно услышала я, что ты собираешься верхом прокатиться?

— Это ты, сестрица, — радостно воскликнул царь Федор.

При ее появлении Иван Языков и Алексей Лихачев несколько раз поклонились царевне до земли.

— Не опасно ли для тебя, Федюшка, верхом ехать, не ровен час, упадешь, зашибешься. Только вчера весь в жару был, едва больные ноги передвигал, а ноне, вишь, захотелось тебе верхом покататься?

— А на что же при мне мои помощники — Иван Максимович Языков да Алексей Тимофеевич Лихачев. Неужто ты думаешь, сестрица, они позволят мне упасть и зашибиться?

При этих словах Языков и Лихачев снова поклонились царевне Софье.

— Глянь сюда, Софьюшка, — царь Федор показал рукой на небо, — день-то сегодня какой чудесный, мне так хорошо, что просто душа поет. Я так думаю, моя ненаглядная Агафьюшка сейчас на нас с тобой с неба смотрит.

— Да что ты такое говоришь, государь мой, какая Агафьюшка? — Замахала на Федора рукой Софья. — Чай год с лишком уже минул, как она померла, ноне у тебя уже жена Марфутка, уж не тронулся ли ты умом, братец?

— Нет, Софьюшка, я в здравом уме, только печаль и скорбь меня одолевают без моей Агафьюшки, вот и решил я сегодня прокатиться на нашем красавце «Витязе», на котором мы, бывало, вдвоем с ней по полю скакали.

— Братец, Федюшка, государь ты мой, как батюшки нашего Алексея Михайловича не стало, я так ни разу и не сидела верхом на коне, позволь и мне поехать тоже, хочу с тобой рядом побыть, подышать свободой, на людей поглядеть. Слышала я, что собираешься ты школу лекарскую посетить, возьми и меня с собой на это диво посмотреть. Взглянуть хоть одним глазком, как наши знаменитые доктора — Данилка фон Гаден да Лаврентий Блюментрост обучают стрельцов лекарские примочки делать. А помнишь, Феденька, как и нас с тобой Симеон Полоцкий разной грамоте обучал, правда, тебя он всегда хвалил за старание, а меня бранил легонько. «Царевич» Федя, — говаривал он, — очень способный ученик, а ты, Софушка, о постороннем часто думаешь, читаешь много, а все куда-то мыслями улетаешь».

— А куда же ты, сестричка, все время со своими мыслями улетала? — с иронией спросил царь Федор.

— Феденька, братец ты мой любезный! — Софья нежно прильнула к плечу Федора и грустно проговорила: — Опостылел мне терем этот, золотая тюрьма с парчовыми стенами. Порой ходишь, ходишь из угла в угол по этой клетке, такая тоска накатит, дышать нечем… Выглянешь в окно, увидишь даль бескрайнюю, и хочется кречетом взлететь высоко-высоко в небо, посмотреть с высоты на всю нашу Русь необъятную…А насмотревшись на нее, от безотрадности броситься камнем вниз — да и в омут….

Царь Федор не разгадал тайных мыслей своей сестры, но успокоительно сказал:

— Потерпи, сестренка годок-другой, и у нас скоро все изменится. Но! — Он сделал небольшую паузу. — Не дело, когда царя сопровождает не супруга, а сестра, хоть и царевна, невместно это, не по правилам.

— Ну вот, а говоришь, потерпи годок-другой и все изменится, но тут же — «невместно», «не по правилам». Да когда же у нас эти первобытные правила-то исчезнут? Если ничего не разрешать, то ничего никогда и не изменится, — проговорила Софья с чувством горести и безнадежности, снова уткнулась в его плечо и несколько раз тяжело, со всхлипыванием вздохнула. Царь Федор размяк и, пожалев сестру, разрешил сопровождать себя.

Глава третья

Царский выезд

Ровно в восемь часов дня раскрылись Спасские ворота Московского Кремля и из ворот появилась царская свита конных стрельцов стремянного полка в алых кафтанах с золотыми и серебряными нашивками, с бердышами за плечами и саблями на поясном ремне. Стрельцы были на конях серой масти. Выстроенная в два ряда стрелецкая сотня медленным пассажем вступила на каменный Спасский мост Алевизова рва. Возглавлял царскую свиту сотенный дворянин Василий Каретный. В подбитом горностаевым мехом кафтане и в шапке с жемчужной вышивкой, изображающей царскую корону, он гордо гарцевал на своем сером скакуне в яблоках перед строем. В середине колонны царь Федор Алексеевич и царевна Софья Алексеевна ехали верхом на белоснежных арабских скакунах — кохейланах. Царь уверенно и грациозно сидел на коне. Он был одет в кафтан (чугу) для верховой езды, украшенный жемчугом, с двумя разрезами по бокам. На голове — бархатная шапочка с опушкой из соболиного меха, так же украшенная жемчугом, а недлинные узкие порты чуть прикрывали желтые, из тончайшей кожи сапоги с острыми мысами и без каблуков. Чуть поодаль от царственных особ, но на достаточном расстоянии, чтобы в любой момент реагировать на приказ, их сопровождали статный Иван Языков на гнедом скакуне и любимая постельница Софьи Алексеевны Федора Родимица, украинская казачка, на кобыле пегой масти. За ними в возке ехал престарелый, одетый, как и подобает боярину древнего рода, в три одежды, а поверх в шубу на бобровом меху, покрытую черным кастором (плотная ворсованная шерстяная ткань с коротким сглаженным ворсом), и в горлатной шапке глава Аптекарского приказа боярин Василий Федорович Одоевский.

Несмотря на свое тяжелое родовое заболевание, царь Федор светился в этот весенний солнечный день от своих воспоминаний и хорошего самочувствия. Царевна Софья Алексеевна одета была по-походному. На ней было темное атласное платье для верховой езды, поверх которого золотой брошью была перехвачена накидка из горностая. На голове — меховая шапка, украшенная шитьем, жемчугом и драгоценными каменьями.

Хоть и сидела царевна на лошади по-мужски, но чувствовала она себя все равно неуверенно и скованно — сказывалось отсутствие навыка: только дважды выезжала она на охоту с отцом Алексеем Михайловичем, да и признаться, не любила верховой езды. Выезжала по большей части в возке зимой и в колымаге в теплые времена, скрытая от людского глаза, но зато сама всех и все видела. Правда, последнее время царевна Софья стала появляться в кругу бояр и думных дворян, но в общественных местах и так открыто — впервые.

Стук четырехсот лошадиных копыт катил над торговыми рядами на Красной площади. Слух о том, что царь куда-то выехал из Кремля, а его сопровождает сестра царевна Софья, разлетелся по торгу с быстротой молнии. Увидеть живого царя, которого до сегодняшнего дня из-за болезни никто из торговцев почти никогда не видел, а также и царевну Софью — такое выпадает только раз в жизни.

Царь Федор, привставая на стременах, наклонами головы приветствовал стоящий вдалеке народ. Однако ближайший люд, сгрудившийся на обочине проезжей дороги, при приближении царя и его свиты падал ниц в талый снег и, не поднимая головы, творил молитву за здоровье помазанника Божия царя Федора Алексеевича до тех пор, пока свита, окружавшая царя, не удалялась на достаточное расстояние. А тех, кто зазевался или, проявляя желание увидеть царя, поднимал голову, чтобы хоть одним глазом посмотреть на богоизбранного монарха, объезжий голова с решеточными приказчиками обжигали кнутом куда ни попадя, после чего у любопытных желание видеть государя сразу пропадало.

Торговые люди на Посаде, узнав, что едет царь, и не дожидаясь пока земские ярыжки и дворцовые жильцы раскидают их товар по всей площади, а самих толчками вышибут вон, спешно сворачивали свои торговые лотки и лавочки и придвигались ближе к Спасским воротам, чтобы поглазеть на царя.

— Никита, — кричал кто-то в толпе, — что случилось?

— Говорят, царь с царицей из Кремля на молебен выехали. Да еще верхом. Диво какое, иду посмотреть.

— Да как же так, — удивлялся мужик в толпе, — царь с царицей и верхом на молебен едут? Да разве такое бывает?

— Да нет, то ж не царица, — воскликнул еще один в сермяжном кафтане. Он стоял на вывернутом дорожном бревне и свысока рукой показывал на процессию, проезжавшую в тот момент по мосту. — То его сестрица, царевна Софья Алексеевна, глянь, вона выехали. Ишь как сидит-то, словно сокол на ветке, только успевает головой крутить по сторонам.

Красной змеей процессия поползла по Красной площади и влилась всем своим телом на широкую Ильинку, оттеснив поганый народ в маленькие проулки. Поравнявшись с Гостиным двором, царь Федор сделал знак остановиться. Прозвучал рог, и процессия, замедляя ход, стала медленно, словно пружина, сжиматься. Остановив коня и не оглядываясь, царь Федор поднял правую руку с хлыстом, и через мгновение к нему подъехал Иван Языков.

— Максимыч, кликни-ка Василия Федоровича сюда.

Возок боярина Одоевского, украшенный колокольчиками и звериными хвостами, был запряжен в одну лошадь — татарским низкорослым, но выносливым конем. Коротконогий, как и кучер, конь, напрягая вздувшиеся на гладкой шее жилы, тащил громоздкий возок, на полозьях которого с обеих сторон, едва сохраняя равновесие, стояло по холопу. Когда возок поравнялся с белоснежным конем царя, тучный боярин, тяжело выпрямляя спину, поддерживаемый холопами под руки, с трудом из него вылез и, поклонившись до земли, спросил:

— Звал, государь?

— Да, Василий Федорович, — ответил Федор, разглядывая грандиозное, в два этажа, здание с шестигранным, похожим на пирамиду в стекле, выступом на крыше. — Это ведь Гостиный двор, я не ошибаюсь?

— Да, государь, ты не ошибся. А что тебя на Гостином дворе интересует?

— Мне помнится, Василий Федорович, что в 1672 году мой покойный батюшка, царствие ему небесное. — Царь Федор повернул своего коня в сторону храма Илии Пророка, что был напротив Гостиного двора, произнес молитвословие по усопшему родителю и трижды перекрестился. Все присутствующие незамедлительно сделали то же самое. — Так вот, мой батюшка, — продолжал вспоминать Федор, — в том же году приказал построить на новом Гостином дворе аптеку для продажи лекарского снадобья людям всякого чина. А так как в силу своей хворобы я до сего дня не смог ее посетить, то благодаря Господу, который даровал мне сегодня силы, я оказался здесь и хотел бы ее увидеть.

— Нет ничего проще, великий государь, — радостно ответил боярин Одоевский. — Вот она перед тобой. — И Василий Федорович рукоятью своего посоха показал царю Федору на вход в аптеку, уже знакомый нашему читателю. — Не желаешь ли зайти, государь?

— Нет, нет, — ответил царь Федор, — я не хочу перестраивать свой маршрут. А скажи мне, Василий Федорович, не Яган ли Гутменш руководит этой аптекой?

— Да, государь, он самый, — с настороженностью сказал Одоевский. — Что-то не так? Прикажешь учинить расспрос?

— Нет, я о другом, — проговорил Федор и поворотил свой взор на другой угол Гостиного двора, где решеточные приказчики, орудуя кнутами и палками, вгоняли в Рыбный переулок рвущихся поклониться царю-батюшке пьяных завсегдатаев кабака. — Судя по виду этих людей, — Федор хлыстом показал на двух баб и мужика, которые, барахтаясь в помойной луже, пытались подняться, — это мой кабак?

— Да, государь.

— А сколько он приносит дохода казне?

— За этот год, — растягивая слова, замялся боярин и от испуга весь покрылся испариной, — пока сказать ничего не могу. Иван Михайлович, твой дядя, государь, никаких отчетов в Аптекарский приказ не давал. За прошлый год, согласно докладу моего помощника Андрея Андревича, двадцать осемь тыщ доходу.

— А сколько принесла аптека?

Василий Федорович потупил взор, засмущался и, опять растягивая слова, проговорил:

— Аптека, государь… слабо, очень дорого обходятся казне иноземные травы, купцы дерут за них втридорога, а потом алхимические дела всякие — перепуски, вытяжки, приготовление снадобья, обработка лекарственного сырья, аптекарская посуда в стекле, опять же иноземцы готовят, а какие у них оклады, сам знаешь, не чета нашим холопьим.

— Хватит плакаться, Василий Федорович, — остановил боярина царь. — Вот что, после прогулки я намерен заехать в Аптекарский приказ и посмотреть своими глазами, как обучаются стрельцы иноземной науке. Поэтому предупреди об этом Блюментроста да скажи, что патриарх тоже обещал быть. А теперь, Василий Федорович, разворачивай свой возок и поезжай обратно, на прогулке ты мне не нужен.

Боярин Одоевский, едва переведя дух, несколько взволнованным голосом осмелился спросить:

— Государь, я не ослышался, ты сегодня хотел быть в лекарской школе Аптекарского приказа?

— Да, а что тебя так взволновало?

— Дело в том, что еще месяц назад Блюментрост на сегодня назначил испытание стрельцам для подтверждения чина подлекаря.

— Выходит, я попадаю на праздник учеников лекарской школы? А на какое время Блюментрост назначил это испытание?

— Аккурат, государь, к твоему приезду в Аптекарский приказ.

— Вот и хорошо, передай доктору, чтобы до моего прибытия не начинали.

— Исполню, государь.

— Надеюсь, мой любимец Данилка фон Гаден и Яган Гутменш тоже там будут?

— На проверке обязаны быть все доктора и аптекари, это еще твой батюшка государь Алексей Михайлович заповедовал.

Царь Федор стал разворачивать своего коня по ходу Ильинки. Боярин Одоевский, видя, что беседа с царем закончена, тяжело дыша, поддерживаемый своими холопами, хотел в пояс поклониться царю. Но Федор, предвидя это, остановил боярина:

— Ступай, Василий Федорович, без поклона, а то, не дай бог распластаешься еще здесь в слякоти, как вон те трое, — Федор еще раз хлыстом показал на пьяных и насмешишь мою и свою челядь.

Он опять поднял руку с хлыстом, и воздух огласился звуком рога. По команде сотенного Василия Каретного стремянной полк выстроился в порядок и с повторным сигналом рога медленным шагом двинулся в сторону Ильинских ворот Китай-города.

Глава четвертая

Подготовка к испытанию

Еще вчера перед обеденным отдыхом в лекарской школе всем ученикам были выданы бумажные листы с перечнем хирургических болезней, которыми страдают стрельцы в палатах Рязанского подворья. Ученик должен по своему желанию выбрать из всего перечня любые раны и повреждения, которые он знает и может лечить. Затем в палатах найти стрельца с этим недугом, сделать в своей тетради пропись рецепта лекарского снадобья, способного, по его мнению, его излечить.

Для этого на аптекарском огороде за Мясницкими воротами ученик по перечню написанного рецепта подбирает из имеющихся у Василия Шилова лечебные травы. С этим сбором он идет в алхимическую палату Новой аптеки, где под контролем аптекаря и алхимиста-аптекаря самостоятельно готовит само лекарство. И только сделав все это в назначенное время, а именно после трапезы, он должен предстать в учебном зале для экзаменационного испытания на звание подлекаря или младшего подлекаря перед комиссией из докторов Аптекарского приказа. Если ученику для лечения выбранного недуга потребуются хирургические инструменты, то он их получит после того, как пройдет испытание. Если ученик не проходит испытание, то либо продолжает учиться в лекарской школе дальше, но с уменьшенным ученическим окладом, либо его отправляют в городские стрелецкие полки для охраны рубежей Московского государства. И впервые в день испытаний с позволения боярина Одоевского в лекарской школе был отменен послеобеденный отдых.

На испытании ученик должен назвать имя стрельца, болезнь, которую собирается у него лечить, и предложить комиссии на рассмотрение готовое снадобье, предоставив пропись его составных частей, написанную латинскими буквами.

Из списка больных Петр выбрал стрельца Прошку Кислова, у которого было глубокое ранение чрева отравленной стрелой, обожженные стопы и мочевая немочь. Ранение он получил, как узнал Петр, совсем недавно при сопровождении купеческого обоза.

Петр с благодарностью вспоминал тот день, когда после операции почечуя доктор фон Гаден предложил ему присутствовать на докторском консилиуме. С того времени он твердо запомнил, как правильно распознавать болезнь, как происходит распространение миазмов в отдаленные участки тела от места повреждения и каким снадобьем лучше вылечить тот или иной недуг.

Он так же вспомнил и то, как однажды помогал доктору фон Гадену удалять стрелу из груди стрелецкого головы, раненного на Белгородской засечной черте во время татарского набега. У полкового командира стрела, пробив кафтан, застряла глубоко в легком. Его так и привезли на Рязанское подворье с торчащей из груди через кафтан стрелой. Тогда еще доктор фон Гаден на срочном консилиуме говорил, что стрела прошла сквозь ребра и застряла в плоти правого легкого. Удалить наконечник обычным способом, сказал он, невозможно, потому что при этом легкое будет полностью разорвано клещами, а наконечник сорвется и все равно застрянет между ребрами. Его можно только протолкнуть дальше и вынуть со спины, пробив легкое до конца. Доктор фон Гаден, как помнил Петр, операцию провел удачно и не причинил полковнику слишком сильных страданий. В течение полугода стрелецкого начальника сотрясала лихорадка, потому что, по словам фон Гадена, у него в легком завелась ядовитая хвороба от наконечника стрелы. Но потом полковник пошел на поправку. И вот сегодня — похожий случай, только стрела застряла не в груди, а в чреве. Петр волновался, в голове прокручивалась картинка, как доктор фон Гаден, уверенно и легко выталкивает через спину костяной наконечник, а из раны вытекает всего несколько капель крови. Ему тоже предстоит выталкивать наконечник через спину, но только ниже, и как это получится, он не знает.

Еще яркое апрельское солнце не успело осветить купола московских церквей, а аптекарские огороды Василия Шилова уже были полны учениками лекарской школы, среди которых находился и Петр. С самой осени алхимист Шилов старательно собирал, высушивал и связывал лекарственные растения в пучки и подвешивал их в сарае под потолок для просушки. Стрельцы, каждый в свое дежурство, забирали один или два мешка, наполненных лекарственным сбором, и относили на переработку во вторую аптеку. Но часть заготовленного сбора алхимист Шилов всегда оставлял у себя. И вот сегодня стрельцы почти полностью опустошили все его прошлогодние запасы. Каждый из них согласно своим рецептурным прописям подбирал нужное растение, сличая его с рисунком в ученической тетради.

Петр же, помня рекомендации доктора Блюментроста, что свежие растения обладают большим лечебным действием, нежели высушенные, решил попробовать найти хоть немного свежих кореньев пырея. Он подошел к алхимисту Шилову и поделился своим желанием отыскать свежий пырей. Шилов сначала засомневался, но потом, посмотрев на делянку, на которой он всегда высаживал этот злак, сказал:

— Попробуй вон там. — Он показал своим заскорузлым указательным пальцем на делянку, где на небольшом пяточке, затененном пышной кроной фруктового дерева, еще лежали проплешины не стаявшего снега.

— Если помнишь, в начале осени я тебя на этом самом месте обучал, как утеплять землю. Так вот, там должны быть самые толстые и сочные корни. В этом месте еще никто не копал, но пырей, я точно помню, там высаживал. Почему побеги до сих пор не показались на поверхности, не знаю. Может, вся посадка сгнила, а может, тебе повезет и он еще спит под настом. Попробуй копни. Скажи, дьяче, — при этом слове Василий Шилов иронично улыбнулся. Видимо, кличка, которую товарищи по классу дали Петру, хорошо прижилась и теперь достигла ушей и алхимиста Шилова. Но Петр нисколько не обижался на прозвище, потому что оно не было ни обидным, ни унизительным, а в устах Шилова звучало даже уважительно. — Скажи, чем немочен тот страдалец, которого ты себе выбрал для испытания.

Петр назвал стрельца и сказал, чем тот страдает.

— Меня только одно страшит…

— И что же? — спросил Шилов.

— Похоже, что дополнительно ко всем болезням у него на лице образовалась erysipelas…

— Как ты произнес?! — возмущенно воскликнул Шилов. — Ты что, забыл, я не терплю латинской ереси!

— Прости, учитель, прости, — с жаром воскликнул Петр и поклонился Шилову в пояс, — совсем глупый, забыл твое неприятие к латыни.

— Ну, буде, буде, — добродушно сказал Шилов, — и зачем вас только заставляют эту гадость в школе учить.

— Она нам необходима, учитель. Во-первых, медицине нас обучают иноземцы, а во-вторых, множество книг, по которым мы учимся, написаны латынью.

Шилов усмехнулся и понимающе качнул головой.

— Я говорю о том, — продолжал рассказывать Петр, — что у стрельца на лице есть красная лепешка, похожая на «рожу». Такую лепешку я видел у… Петр вскинул глаза и задумался, — не вспомню сейчас, как звали стрельца из-под Чигирина, которого прошлой весной разбирали на консилиуме. У него была «рожа», правда на берце, а возникла она от яда наконечника. Поэтому, если это так, то я хочу приготовить из свежего пырея оттягивающий пластырь, и как только удалю наконечник, приложить его и на лицо, и на гнилую рану в спине. Кирилл же, наш староста, будет лечить у него же ожоги на ногах, которые тот получил, упав с коня в костер. Еще у стрельца, как мне сказал доктор Блюментрост, есть мочевая немочь.

— А это еще что за хворость такая? — удивился Шилов.

— Это когда хочешь помочиться, но не можешь, потому что весь пузырь забит каменьями.

— Ну и выбрал ты себе, Дьяче, хворобу, — с недоумением сказал алхимист Шилов. — И что, ты действительно веришь, что пластырь, который ты приготовишь, поможет вылечить этого страдальца? Да его уже давно поджидает божья колесница у ворот Страшного суда.

— Не знаю, учитель, но я почему-то уверен, что смогу помочь стрельцу в его скорби благодаря твоим чудесным кореньям и тем навыкам вынимать пули и наконечники от стрел, которым меня научил доктор фон Гаден.

Алхимист Шилов по-отечески похлопал Петра по спине и пожелал ему удачи в испытании.

— Иди копай, — сказал он, времени у тебя осталось мало. Нужно еще коренья растолочь, а сырые корни разминаются не так быстро, как сухой сбор. Сегодня я много сжег полыни, не забудь набрать поташной золы, чтобы приготовить раствор щелока для промывки.

— Благодарствую, учитель, — произнес Петр и побежал.

Не теряя времени, он в чулане у Шилова взял мотыгу, нашел старые лапти, которые конопляным жгутом плотно привязал к своим сапогам, надел краги и пошел на делянку. Остальные стрельцы, увидев его с мотыгой в руках, удивились. Один из них, пробегая мимо с большим пучком собранных растений, приостановился и крикнул:

— Ты че, дьяче, умом двинулся, делянку сейчас перекапывать? Испытание на носу, а ты землю рыть взялся. Чудной ты какой-то. Смотри не опоздай. У Шилова в сарае от приготовленных вязанок одна пыль осталась, скоро все разберут.

— Ничего, я и из пыли лекарство сделаю, — сказал Петр и, когда тот побежал дальше, добавил: — А тебе, Никанор, спасибо, что предупредил. — И еще энергичнее стал вонзать мотыгу в землю.

Стрельцы, разодрав все Шиловские вязанки, судорожно сверяли обломки сухих листьев, веток и кореньев со своими рисунками в тетрадях, а у кого их не было, просили тетради у товарищей или через плечо заглядывали в них. Но большинство, набив мешки лекарственным сбором, спешно отправились в кокторий Новой аптеки готовить по прописям мази, пилюли, порошки, водочные настойки и другое зелье.

Вскоре на огородах остались Петр, староста Кирилл и еще несколько стрельцов, которые в глубоком унынии перебирали на земляном полу в сарае оставшуюся растительную труху.

Староста Кирилл уже ждал Петра на крыльце Шиловского коктория, чтобы вместе пойти в Гостиный двор в аптеку. Пока Петр рыл мотыгой землю, Кирилл в сарае у Шилова насобирал с пола среди растерзанных растений необходимое количество сушеных цветков для приготовления пластыря, применяемого при ожогах, а из корзины, что стояла в углу, взял горсть ячменных отрубей. На улице же, на краю дороги, в слякотной грязи нашел прошлогодний подорожник, у которого уже пробились совсем маленькие нежные зеленые листики. Остальное — мед, хлебное вино и льняное масло — он надеялся получить в аптеке. Всего этого, по его расчетам, ему должно было хватить для приготовления пластыря.

Петру понадобилось не более получаса, чтобы собрать достаточное количество сочных, еще не успевших отдать свою силу, упругих кореньев пырея с набухшими, но не успевшими прорасти побегами. Отмыв их от земли, он уже в избе в каменной ступе растолок корни, а затем через мелкое серебряное сито протер эту мякоть, превратив в кашицу.

Когда все было готово, он смешал массу с золой, завернул в репейный лист и, сложив заготовку зелья в свою ученическую сумку, вышел на крыльцо, на котором староста Кирилл объяснял нерадивым ученикам особенности какой-то травы. В этот момент издалека Всесвятский колокол известил, что уже минуло одиннадцать часов дня.

— Надо торопиться, — крикнул Петр, забрасывая сумку за плечо, и они со всех ног помчались к Гостиному двору.

В аптеке находился только один Готфрид, который расставлял по местам аптекарские инструменты посуду, разбросанную по разным палатам готовившими свое лекарское зелье учениками.

— Где вас леший носит, — шутливо упрекнул он их, — остальные все приготовили и ушли в учебный зал. Доктора уже там, аптекаря Гутменша дядя отправил в кокторий первой аптеки.

— Мы быстро, — сказал Петр.

— Вам известно, что на испытании будут присутствовать царь с патриархом?

— Как царь с патриархом?! — раскрыв от изумления рты, почти в унисон воскликнули Петр и Кирилл. — Нам никто об этом не говорил. А откуда ты знаешь, Готфрид?

— Сегодня после заутрени гонец от боярина Одоевского известил дьяка Виниуса, а тот сказал моему дяде, что царь выразил желание после конной прогулки навестить лекарскую школу — хочет посмотреть, как стрельцы будут проходить экзаменационное испытание, и предупредил, что патриарх тоже прибудет. Так что времени у вас осталось совсем мало. Я по регламенту на испытаниях могу не присутствовать — меня дядя оставил дежурить в аптеке, но вы в школе должны быть до того, как стрельцы перекроют Спасские ворота. Пропуск испытания грозит суровым наказанием, вплоть до бития кнутом. Так что давайте торопитесь. Где ваши прописи рецептов, я должен занести их в рецептурную книгу. Не теряйте время — обе печи разогреты, если что нужно, спрашивайте.

Готфрид достал из стола-прилавка рецептурную книгу и стал записывать туда рецепты обоих учеников, а Петр и Кирилл тем временем, надев ученические фартуки, пошли в алхимическую палату.

Поскольку и Кириллу, и Петру уже не раз самостоятельно приходилось готовить различные примочки, настои, отвары и пластыри, приготовление необходимого лекарства сегодня у них заняло не более получаса. Из аптеки они вышли в тот момент, когда громкий звук охотничьего рога, прозвучавший где-то со стороны Ильинских ворот, возвестил о возвращении царя, и тотчас они услышали отдаленный топот копыт. Ребята во весь дух припустились по Ильинке в сторону Спасского моста, не забывая креститься на кресты и образа, встречавшиеся им по дороге. Они едва успели вбежать на крыльцо Аптекарского приказа, как охрана Московского Кремля стала выталкивать всех зевак и просителей с площади Ивана Великого через Никольские ворота за пределы Кремля.

В учебный зал они вошли в тот момент, когда ректор Блюментрост давал последние наставления ученикам, как представлять свое лекарское снадобье комиссии и что примерно следует отвечать, если вдруг государь или патриарх о чем-нибудь их спросят. Стрельцы знали, что тех, кто не сможет пройти испытание, ждет суровое наказание, поэтому они наперебой, отбросив свое отношение к иноземцам в сторону, спрашивали ректора и других докторов, правильно ли подобрали лекарственный сбор и подойдет ли приготовленное зелье для лечения раненого стрельца с такой-то хворобой.

Неожиданно улицу огласили звуки рога. Это царь въехал через Спасские ворота в Кремль. Стрельцы вихрем сорвались с мест и облепили, словно пчелы улей, все четыре окна учебного зала. Иноземные доктора, тоже желали посмотреть на въезд царя, но не посмели отгонять учеников от окон.

— Никанор, — дергал один стрелец другого, того который стоял к окну боком, но все равно закрывал его своей широченной спиной почти полностью, — че там видно-то? Государя-то видно? Как государь-то, на коне аль в возке?

— Вижу, — отвечал довольным голосом Никанор. — Государь на коне, сам едет.

— Да нешто и вожжи сам держит? — выкрикнул кто-то из стрельцов, а сказывают, что царь наш совсем хворый, что только на стульчике и может передвигаться.

— Болтай больше! — возмущенно ответил Никанор. — Знамо, что сам, а кто ж акромя нево будет править конем? Да нешто наш государь позволит кому-то заместо себя вожжами трясти? А вон и этот прохиндей, — Никанор рукой показал куда-то вдаль.

— Который? — воскликнул и сразу несколько стрельцов, устремивших взор в окно.

— Да вон та каналья, боярин Ивашка Языков, ишь как возле царя вьется, аки змей. Конечно, если смотреть на государя со стороны, видно, что телом он немного немощен: ножки толсты, ручки тонки, а лик немного обвис. Но дух-то, каков дух у него… — Никанор сжал правую руку в кулак и потряс ею в воздухе. — Ишь как он коня уверенно держит… Нет, наш царь-батюшка никому не позволит за себя править.

— А спереди-то кто, спереди, кто правит, голова-то кто? — раздался чей-то голос.

— Не разгляжу никак, — щурясь, сказал Никанор.

— Так то Василий Каретный, — продравшись сквозь толчею и вытягивая шею из-под подмышки Никонора, проговорил стрелец с широкой и густой бородой с проседью. — Это же свойственник Никодима. Эй, Никодим, — позвал он его, — глянь, как твой свояк вышагивает на сером скакуне, весь в цветных каменьях, жемчугами вышитый кафтан…

— А шапка-то, шапка с царскою короною, — выкрикнул худющий, безбородый сын стрелецкий, который как червь проскользнул к окну. Поди, глянь на свово свойственника.

— На кой ляд он мне сдался на него смотреть! — огрызнулся Никодим. — Будет еще Катюху, сестренку, обижать, не посмотрю, что «голова» царского полка, костылей таких навешаю…

В этот момент на площади снова затрубил рог, и стрельцы по команде Василия Каретного выстроились в две шеренги. Затем сотенный, спешившись, подошел к государю, взял под уздцы царского коня и подвел его к крыльцу Аптекарского приказа. Два крепких дворцовых жильца бережно пересадили государя с коня на складной стул-носилки и подняли по ступенькам в сени приказа. Следом в санях сопровождаемый патриаршей стрелецкой дружиной к крыльцу Аптекарского приказа подъехал и сам патриарх.

Глава пятая

Испытание

Царь Федор и поддерживающий его боярин Языков первыми вошли в учебный зал, за ними следом шел, громко стуча посохом по полу, патриарх Иоаким, одетый в широкую черную рясу со сверкающим жемчугами крестом на куколе. Шествие замыкала царевна Софья со своей постельничей Федорой. Ученики, никогда в жизни не видевшие ни живого царя, ни патриарха, хоть и были предупреждены ректором о прибытии государя в лекарскую школу, в страхе повскакали с мест и, упав ничком на пол, не поднимая головы и не шевелясь, воздали хвалу небесам за здравие монарха и его святейшества.

— Будьте здравы, доктора и студиозы, — приветствовал их царь Федор, удобно рассаживаясьна высоком переносном стуле.

— И ты будь здрав, великий государь, — не поднимая чела, разноголосо отвечали стрельцы.

Иноземные доктора согласно своим земельным обычаям приветствовали царя и патриарха низким поклоном с касанием пола рукой и словами: «Будь здрав, великий государь!» и «Будь здрав, святейший патриарх!»

Патриарх же, не любивший католиков, лютеран и кальвинистов, даже не посмотрел в ту сторону и не поприветствовал их. Он демонстративно повернулся к докторам спиной и сел по правую руку от государя рядом с царевной Софьей

Федор подал знак, и по команде ректора Блюментроста стрельцы встали с пола, подвинули скамьи к столам и сели.

— Владыка, — обратился царь Федор к патриарху, — благослови сих сынов отечества в их радении к учению и познанию лекарских наук на благо православной Святой Руси.

Патриарх выпрямился, нахмурил брови и, слегка сдернув широкие рукава кверху, встал. Несмотря на преклонный возраст в его черных волосах, выбивавшихся из-под белоснежного куколя, не было ни одного седого волоса. По традиции и для привлечения внимания владыка стукнул три раза посохом об пол, отчего на его груди заколыхалась на тончайшей золотой цепи панагия с образом Святой Матери. В классе воцарилась мертвая тишина. Казалось, стрельцы перестали даже дышать. Их взоры были устремлены на его святейшество. Патриарх повернулся к красному углу, где по традиции располагалась божница, трижды поклонился и трижды осенил себя крестным знамением.

Стрельцы с напряжением смотрели на грозного владыку, и у многих от страха холодели руки.

— Бог благословен, государь! — сказал патриарх и сурово посмотрел на стрельцов. — А я спрошу… Много ереси распространилось на просторах Московского царства. Проклятые злобожники, в коих никакого добра не обретается, во множестве ползут с Запада, яко аспиды, живут среди православного христианства и повсюду сеют и насаждают наполненное лестью, лукавством и хулою свое безбожное и скверное учение — учение католиков лютеран и кальвинистов. Хотя иноверцы и раньше в русских просторах бывали, да только пользы от них сотворилось на нашей земле весьма мало. Они явные вороги Богу, Пречистой Богородице и святой православной Церкви. Ибо все православные за веру и за Церковь Божию, пуще, нежели за свое отечество и дома свои, на ратном поле не щадят жизни своей. Как можно доверяться этим безбожникам, — патриарх сделал едва заметное движение головой в сторону хмуро стоявших особняком докторов, — исполнять их приказы, изучать их еретические латинизмы, если они нашу веру не признают и презирают? Как можно доверяться иноземным нехристям, когда благодатью Божией в Русском царстве людей благочестивых и искусных врачевателей духовных и душевных недугов — зело много?

Иоаким сделал паузу, но царь, воспользовавшись ею, с ноткой упрека в голосе проговорил:

— Позволь спросить тебя, отче, кто же тогда будет лечить раны стреляные и рубленые, которые ратоборцы получают во множестве на ратном поле, защищая Святую Церковь и веру на своей земле? И не слишком ли строго ты судишь иноземных врачевателей, отче? Многие из иноземных докторов верою и правдою служили моим дедам и прадедам и не раз доказывали царскому двору свою преданность, совершая чудеса в лечении различных немочей не духовных, а плотских. А что касается латинства, то «Invia est in medicina via sine lingua latina», что означает: «Непроходим в медицине путь без латинского языка», так как все лекарские науки в Европе изучаются только по-латыни. Об этом мне сказывал князь наш Василий. А он большой знаток европейских ученостей. — И царь Федор с лукавой улыбкой посмотрел на сидящую рядом с ним царевну Софью. — Я думаю, — продолжал государь, — латинские науки нашим студиозам нужно изучать для того, чтобы нашу бедную Русь не звали в Европе Русью темной и глупой. Поэтому прошу тебя, владыко, благослови студиозов на подвиги в изучении лекарских наук.

— Я как пастырь, наделенный милостью Божиею, должен оберечь от дьяволов, демонов и еретиков каждую овцу своего стада и не позволять иноверцам хулить святую православную веру. Да восторжествует воля твоя, государь! — Патриарх сделал ударение на слове «воля», тем самым показывая, что он исполняет это действие по принуждению. — Благословен Господь! — Иоаким трижды осенил стрельцов троеперстным крестным знамением.

Стрельцы снова пали ниц и сотворили общую Христову молитву.

— Благославляю! Но выражаю надежду, — зычным голосом изрек Иоаким, — что в своем учении латинских ересей студиозы будут преисполнены глубокого почтения к православной вере и не погубят этой ересью свои души. Ибо "Се бо есть ваше детское, в школе учащихся дело, паче же совершенных в возрасте" — «Что смолоду вложено, то и произрастет во взрослом человеке». — Патриарх поклонился царю и с каменным лицом сел на свое место.

Удовлетворенный тем, что он вынудил патриарха исполнить свою волю, царь Федор повернулся к докторам и спросил Блюментроста:

— Скажи нам, Блюментрост, сколь способны стрелецкие ученики в изучении лекарских наук? Все ли студиозы имеют истинное рвение к учебе? Блюментрост отделился от иноземной группы, подошел на допустимое расстояние к царю, скрестил щиколотки, положил левую руку на грудь и, отведя правую в сторону, склонился в низком поклоне. Но в отличие от московского поклона, при этом неотрывно смотрел царю в глаза.

— Государь, как мир, который создал Господь, многогранен, так и чады его не похожи друг на друга, — витиевато ответил доктор Блюментрост. И еще раз, но уже русским обычаем, троекратно поклонился царю Федору до земли и единожды патриарху и царевне Софье. — Скажи, государь, кого желаешь испытать первым?

— Да хоть этого. — Федор рукоятью хлыста показал на стрельца Никодима. — Ты кто?

— Никодимка Коростылев, сын Степанов, холоп твой, государь. — И Никодим, мощным плечом вытолкнув из ряда двоих стрелецких отроков, вышел в центр зала и поклонился царю до земли.

— С какого дни лекарские науки постигаешь?

— С первого, государь, как только дьяк зачел на площади твой указ.

— Добро. Ну и чему ты выучился у моих иноземных докторов за это время?

Никодим помялся, пожал плечами и несколько раз ладонью погладил свою бороду с проседью.

— Мудреная наука — это лекарское дело, государь. Ну, что-то познал, а много голова не держит.

— И что же ты познал, стрелец?

— Научился пульки вымать из плоти, узнал, как гнилой перст отымать, как пластырь готовить и рану им закрывать.

— А ну, Блюментрост, спроси стрельца, что-нибудь лекарское.

— Назови-ка нам, Никодимка, увечье или ранение, которое ты выбрал по списку, — велел доктор Блюментрост и взял для проверки лист с перечнем хирургических болезней.

— Я выбрал гнилость правой кисти, — немного смущенно сказал Никодим.

— Назови имя стрельца, который страдает этим увечьем, и где он его получил.

— Стрельца зовут Захар Лужин. А увечье он получил на Белгородской черте, когда, обороняясь от крымских татар, на беду, наткнулся на чан со смолой, ну и обварил в ней руку. Вот так оно случилось.

— Все верно, — подтвердил доктор Блюментрост. — А какое лечение этого увечья ты предлагаешь?

— Лечение для стрельца имеется только одно — усечение руки.

— Почему ты считаешь, что лечение для него — только усечение? — спросил Блюментрост.

— Потому что в плоти его руки завелась великая гнилость, которую исцелить нельзя, а можно только усечь, — смело и заученно отвечал Никодим.

— А что будешь делать, когда после усечения начнется истечение крови и лимфы?

— При истечении крови из раны ты, доктор, советовал применять прижигание плоти раскаленными щипцами, дабы не дать образоваться гноеродству на обрубке.

От удивления царь Федор привстал со своего стула и возбужденно воскликнул:

— Но ведь это же больно — раскаленным железом по ране! — Лицо его при этом выражало страдание. Хотя совсем недавно, три месяца назад, за публичное богохульство и бесчестие царского достоинства хладнокровно отдал приказ сжечь заживо в срубе раскольника протопопа Аввакума и его сподвижников.

— А для этого, государь, доктор Блюментрост учил нас давать раненым перед операцией настойку белены с хлебным вином, коя приглушает боль, — с готовностью ответил Никодим.

— Добро, — сказал царь Федор удовлетворенно. — В каком стрелецком полку служил?

— В полку Семена Грибоедова, государь, — выпрямившись в струну, почти выкрикнул Никодим.

— У Грибоедова? Знаю такого, и как тебе у него служилось? Где лучше, в полку или в лекарской школе?

— Знамо дело, государь, в лекарской школе получше будет, — смущенно ответил Никодим.

— Чем же в школе лучше? — полюбопытствовал царь.

— Ну как же чем? — замявшись и теребя свою шапку в руках, проговорил Никодим. — В школе хоть и тяжко эту лекарскую крамолу познавать, а все ж семь рублев в год дьяк Виниус сполна выдает.

— А чем же в стрельцах хуже? Там не семь, а десять рублев да еще свое ремесло без тягла. Нешто так было хуже?

— Прости, государь, — опять засмущался Никодим и поклонился царю в пояс, — может, оно и лучше без тягла-то, да только в нашем полку десятирублевик стрелец давненько не видывал.

— Это как же так — не видывал? — от удивления вскинув глаза, воскликнул царь Федор. — Ведь это мое, государево, жалованье.

— Оно конечно, государь жалование твое, царское… Да только полковнику нашему Семену Грибоедову твово десятирублевика для нас гораздо жальче было, нежели тебе, поэтому он нам выдавал только половину тобой положенного жалованья. А ноне, вишь, государь, сказывают, и того хуже стало: мои два племянника служат у него в полку, так они говорят, что стрельцы полковника Богдана Пыжова не получают и половины того, чего дает им их полковник Сенька Грибоедов, и что теперь он, Сенька-то, на завидки Богдану, к недодаче денежной, гоняет по все дни своих стрельцов еще и на свои вотчинные земли работать без продыху.

— Ты почто, холоп юродивый, губы свои расслюнявил?! — нависнув над Никодимом, гаркнул стоявший неподалеку Иван Языков, выхватил из-за голенища упругий хлыст и замахнулся на стрельца.

— Стой! — остановил своего разгоряченного помощника царь Федор. — Помнится мне, Иван Максимыч, я читал какую-то челобитную на этого полковника и, кажется, просил тебя разобраться в том деле. Ты что-нибудь выяснил? Какое недовольство высказывают стрельцы против Сеньки Грибоедова и Богдана Пыжова?

— Да, государь, было такое, — бросив ненавистный взгляд на Никодима, ответил Языков, — полковник Богданка Пыжов притеснял, не платил и бил жестоким боем стрельцов, за что был наказан боярином Михайлом Долгоруким. А что касается стрелецкого головы Сеньки Грибоедова, то по твоему царскому указу светлейший патриарх с бояры самолично полковнику расспрос учинял. — Языков замолчал и выжидательно посмотрел на патриарха.

Патриарх Иоаким поднялся, расправил плечи и, повернувшись к царю всей статью, с достоинством поклонился.

— Полковник виновен! — веско сказал Иоаким. — Не по-христиански обходился стрелецкий голова с твоими подданными, государь, не по-православному. Сборные деньги пускал в расход на свои нужды, а стрелецкие земли, которые по твоему, государь, указу отведены были им под дворы, полковник под собственные вотчины забирал. И на них же для личной прихоти посылал жен стрелецких и детей пруды копать, плотины строить, лес пилить и на стрелецких же подводах к Москве этот лес на торг возить. Много тесноты, насильства и обиды принес полковник Сенька Грибоедов стрельцам. Виновен, государь, холоп твой Сенька, — повторил Иоаким. И в подтверждение своих слов патриарх сильно стукнул посохом по сухому бревенчатому полу учебного зала. Звук двойным эхом отразился от сводчатого потолка и распластался по полу. — Прикажи, государь, учинить этим злодеям расспрос с пристрастием. — Патриарх так же степенно поклонился царю и со все еще возбужденным лицом сел на свое место.

— Иван Максимович, — обратился царь к Языкову, — полковников в тюрьму, а с Никодимки прикажи на съезжей избе взять сказку о челобитье стрельцов, да смотри, чтоб без пристрастия, не калечь мне лекаря ратного. — И царь Федор погрозил Языкову пальцем. — Потом учиним расспрос полковникам.

— Исполню, государь. — Языков подошел к Никодиму и, ткнув его рукоятью хлыста в плечо, сказал: — Вставай, холоп, пошли.

Языков вывел Никодима за дверь, дал стрельцам необходимые указания и вернулся в учебный зал.

— Ну что, Блюментрост, продолжай испытание, — сказал царь Федор, когда все успокоились. — Кто у тебя следующий?

Доктор Блюментрост стал шарить глазами, ища, кого из стрельцов лучше вызвать, но царь Федор опередил его.

— А вон те двое, которых едва видно из-под стола… — Он рукой указал на двоих стрелецких детей, которые сидели с настороженными лицами на самых отдаленных скамьях. — Ну-ка подойдите сюда! Они у тебя что, тоже на лекарей учатся? — спросил он Блюментроста.

— Да, государь.

Отроки, которым от силы было лет двенадцать-тринадцать, вздрогнули и на полусогнутых ногах как шарики подкатились к стулу царя и, дрожа, распластались в земном поклоне.

— Вы чьи? — спросил он их.

— Квашнины, государь, — приподняв голову, сказал один из мальчиков, который, видимо, был посмелее. — Я Сенька, а энто брат мой Никитка, мы сыны Емельяна Квашнина, стрельца твово.

Никитка так же в страхе поднял голову, взглянул на царя, и оба мальчишки опять пали ниц.

— Встаньте, отроки, — ласково сказал царь. Мальчишки встали и сели напротив Федора на пустой скамье. — Ну что, нравится вам учиться в лекарской школе?

— Не очень, государь! — с опаской разноголосо ответили дети. — Больно жутко здесь и страшно, — дополнил Сенька — и неожиданно покраснел.

— Вот как? — удивился Федор. — А чего же вы страшитесь? Неужто вам доктор Блюментрост какие-то страхи показывает?

— Хворые стрельцы, государь, очень страшные, — едва слышно проговорил опять Сенька.

— Чем же они вас напугали? — хмыкнув, спросил царь.

— Там, где мы учимся, — стал рассказывать Сенька, — стрельцы лежат кто без руки, кто без ноги. Страшно. А у другого, — и Сенька опасливо огляделся по сторонам, как будто боясь, что его могут услышать те, кому этого слышать не надобно, — нету носа и лица. Он не шевелица, а по нему крыса ходит и откусывает кусочки с него, зело страшно.

У царя Федора от изумления расширились глаза, он повернулся к Блюментросту и зло взглянул на него:

— Это что у тебя за лечебные палаты, Блюментрост, в которых раненых стрельцов крысы заживо едят?

— Не все раны и внутренние немочи мы можем лечить, государь, — склонив голову, сказал доктор. — Стрельцов раненых, убогих и покалеченных великое множество. Некоторые помирают. Лекарей и подлекарей не хватает, много стрелецких учеников не способны к обучению. Очень сложно заставить их выполнять дежурную работу, никто не хочет заниматься очисткой и уборкой лечебных палат. Об этом я постоянно докладываю главе Аптекарского приказа боярину Одоевскому. Примеров, как тот, о коем ты сегодня услышал, много. Эти двое, — доктор Блюментрост показал на ребят, — только два месяца как в лекарской школе и уже говорят, что не хотят больше здесь учиться. Потому что раненые стрельцы страшные, а в лечебных палатах воняет.

Федор смягчил взгляд и вопросительно посмотрел на мальчишек:

— А что, отроки, это правда, что говорит доктор Блюментрост, будто вы без охоты пришли в школу изучать лекарские науки?

Оба мальчика молча кивнули головами.

— Без охоты, государь, — со страхом, едва слышно проговорили они и снова в поклоне упали на пол.

— Встаньте, встаньте, — милостиво сказал Федор. — Разве вам не хочется знать больше того, что вы знаете сейчас?

— Мы не можем, государь, — промолвил Сенька за обоих.

— Это от чего ж? — удивился царь.

— Матушка сказывала, чтобы мы лишнего не учили, потому что нам нельзя знать больше тятеньки. А наш тятенька знает только Псалтырь и немного Евангилие читает, а другие книги, говорит он, читать нельзя, потому что они засоряют голову еретичеством и вольнодумством. Наш тятенька сказывал нам, что иные так набивали голову книжной ересью, что даже теряли свою православную веру и переходили в антихристову.

Братья повернулись к образам и стали неистово креститься.

— Вот истина, которая глаголет устами этих невинных душ, — назидательно воскликнул святейший патриарх со своего места. — У этих отроков достойная крепость православной веры и, судя по воспитанию, — она неколебима. Потому что, как сказал Христос, дети малосведущие в Писании, познают Бога и православную веру своим сердцем, и от этого у них души чистые.

Патриарх подозвал юных учеников к себе и благословил их. Мальчишки по очереди припали к руке святейшего.

Наступила пауза. Царь Федор, понимая, что стрелецкое испытание может неожиданно перейти в полемику с патриархом, немного помолчал, а потом снова спросил ребят:

— А зачем же тогда ваш батюшка отдал вас в обучение?

Сенька поклонился царю и опасливо сказал:

— А из-за страха перед тобой, государь. Наша матушка говаривала, что слышала на торгу, что ты в Думе ругал всех бояр, говорил, что, кто не будет своих детей наукам обучать, того в Сибирь отправишь. Вот наш батюшка, испугавшись твово гнева, и отослал нас иноземную науку учить. А когда мы узнали, что наука эта — каждый день дерьмо из-под стрельцов убирать, она нам сразу не понравилась.

Среди стрельцов раздались приглушенные смешки…

— Да, Лаврентий, — протяжно произнес царь Федор после паузы, — нелегко тебе приходится вбивать мудрость науки в каменные московские головы. — Царь с сочувствием посмотрел на доктора Блюментроста, а затем строго на стрелецких подростков, и договорил: — Дай Бог, если хоть два ученика из десяти любовью воспылают к учению. Тогда Россия, конечно, не расцветет полным цветом, но хоть останется государством. — Царь Федор некоторое время сидел молча. Все затихли и тоже не шевелились. — Лаврентий, — снова обратился к ректору Федор, — скажи мне, есть у тебя хоть кто-нибудь из учеников, который грамоту знает и проявляет охоту к учению?

— Есть и такие, государь. — Доктор Блюментрост окинул взглядом учеников и проговорил: — Да вот хотя бы староста наш… — И рукой показал на Кирилла.

— А ну, студиоз, подойди! — Царь Федор кивком подозвал к себе Кирилла. Староста, пробираясь вдоль длинной скамьи через своих товарищей, запутался в полах подрясника и чуть не упал в проход. Но оправившись, подошел к царю и земно ему поклонился.

— По одежде ты похож на монастырского послушника.

— Так и есть, государь. До лекарской школы я был послушником Ферапонтова монастыря.

— А почему ты, послушник, пошел лекарскую науку изучать?

— При нашем монастыре, государь, имеются специальные кельи — «особые места для призрения немощных». Эти кельи никогда не бывают пусты. В них находятся и больные, и увечные, и калеки, нуждающиеся во врачевании. И я хотел бы после окончания лекарской школы посвятить свою жизнь уходу за страждущими и лечению увечных и больных.

— А как же то дерьмо, что приходится достаточно часто выгребать из-под страждущих? — В этот момент царь Федор укоризненно посмотрел на двух детей стрелецких, которые под суровым взглядом царя съежились и стали еще меньше.

— Уход за больными и немощными — это богоугодное дело, и церковь не может отказать страждущим в помощи. А согласно науке иноземных учителей, лекарь, чтобы избежать ошибок в лечении, должен прежде исследовать любые выделения больного: его фекалии и мочу, кровь и гной, слизь и различные струпья. И при этом не испытывать никакой брезгливости. Так нас учит, государь, твой иноземный доктор — ректор Блюментрост.

При этих словах патриарх Иоаким слегка вздрогнул и ласково исподлобья взглянул на Кирилла.

— Добрые слова ты говоришь, студиоз. Как звать тебя?

— Кирилл Савелов.

— А откуда родом?

— Можайский я, сын твоего воеводы Павла Савелова, государь.

— Павла Савелова? — воскликнул Федор, и с изумлением посмотрел на патриарха Иоакима. — Отче, так этот отрок твой племянник?

— Тако есть, великий князь! Негоже мне, государь, не по сану, трубить на каждом углу о племяннике, отданном в учение иноверцам, — с достоинством и ноткой гордости за племянника ответил Патриарх.

— Добрые мысли бродят в голове твоего племянника, отче. Так кем хочешь стать — лекарем или попом? — спросил Федор Кирилла.

— Хочу быть пастырем, — смиренно ответил юноша, — помогать людям в различных вопросах понимания Писания, направлять их на путь к Богу, быть их лекарем, как духовным так и телесным.

— Похвально, — сказал Федор, а потом спросил:

— Как давно ты в лекарской школе?

— Уже как два года минуло.

— Блюментрост говорит, что ты имеешь большой интерес к медицине. Тебе нравится изучать лекарские науки?

— Да, государь.

— Скажи мне, отрок, какими науками потчуют вас в этой школе мои иноземные доктора?

— Мы изучали практическую ботанику, фармацию, анатомию, разбирали докторские сказки, изучали травники, подбирали травы по лечебному действию, составляли прописи, а самое главное и интересное — большинство учеников участвовали в докторском консилиуме.

— Что такое консили…

— Консилиум, государь, — подсказал доктор Блюментрост.

— Да, что это?

— Консилиум — это участие нескольких докторов в осмотре больного.

— А зачем? — недоуменно спросил Федор.

— Бывает, что одному сложно распознать болезнь или назначить правильное лечение.

— А, — сообразил царь Федор, — это как у меня в боярской думе. Когда я один что-нибудь не могу разобрать, мне приходится советоваться с боярами. Я вижу, ты большой знаток лекарской учености, — снова обращаясь к Кириллу, сказал Федор. — А ну, Лаврентий, спроси отрока о какой-нибудь немочи стрелецкой. — И царь, добродушно улыбаясь, посмотрел в глаза Кириллу.

— Назови, староста, какую болезнь по списку ты выбрал, — спросил доктор Блюментрост.

— Обожженные стопы.

— Как звать стрельца?

— Прошка Кислов, десятник.

Доктор Блюментрост заглянул в список, затем посмотрел на Кирилла и уточнил:

— Ты не ошибаешься, это точно десятник Прошка Кислов?

— Нет, учитель, не ошибаюсь, — несколько удивленный вопросом ректора, ответил юноша.

— В моем списке Прошка Кислов числится раненным стрелой в чрево, имеет мочевую немочь и обожженные стопы в сапогах. Ты выбрал один недуг, а у него их три, кто лечит остальные?

— Остальные выбрал Петр Постников.

— Как ты назвал студиоза? — вдруг спросил царь Федор.

— Петр Постников, государь, — повторил староста.

— Это имя мне знакомо, я помню челобитную на него от князя Голицина.

— Скажи мне, — царь снова обратился к Кириллу, — после завершения обучения в лекарской школе ты хочешь стать священником?

— Да, государь.

— Видно, что лекарские науки ты изучаешь хорошо и добротно. Но когда ты станешь священником и кто-нибудь тебя спросит: «Что такое Священное Писание, и кто и на чем его написал?» — сможешь ответить?

— Священное Писание, государь, — это бесконечная череда пергаментных свитков, написанных освященными апостолами и пророками, которыми руководил Дух Божий. Эти свитки из года в год, из века в век склеивались и накручивались на священное древко…

— Мне понравился твой ответ, юноша, молодец! Иди к дяде, побеседуй с ним о библейских делах. Владыка, — обратился царь Федор к патриарху, — хороший у тебя племянник, ты можешь гордиться своим родственником.

Кирилл подошел к Иоакиму, поклонился ему, встал на колени и припал губами к руке дяди. А когда тот поднял его, Кирилл по-сыновьи приник к груди патриарха.

— Так где этот студиоз, Лаврентий, как его?.. — И Федор стал глазами искать среди стрельцов Петра.

— Петр Постников, государь?

— Да, да, он самый.

Петр понял, что речь идет о нем, поднялся с места и по сигналу доктора Блюментроста вышел из-за стола.

— Доброго тебе здравия, государь, — приветствовал царя Петр и пал перед ним ниц.

Когда он поднялся с колен и сел на скамью перед государем, царь Федор спросил его:

— Ты чей?

— Я Постников, сын Василия, холопа твоего, дьяка Посольского приказа.

— Так ты сын дьяка Постникова? — удивился Федор. — Вот почему Василь Васильевич хлопотал за тебя. Я бы твоего родителя, если бы не заступничество князя Голицина, поставил бы под батоги за срыв посольства к императору Леопольду. Но Василь Васильевич убедил меня не наказывать дьяка Постникова, уж больно умен и ловок твой батюшка. А ты, студиоз, почему просился в лекарскую школу, а не верстался как наследник своего родителя в приказные?

— Не люба, государь, мне приказная служба, по душе — лекарство. Хоть до этого ни разу не встречал я ни докторов, ни лекарей, но каждый день, проходя мимо паперти или крестца, видел великое множество больных и покалеченных, которых никто не лечит. Мне всегда хотелось облегчить им страдания, но я не знал как. А сейчас, когда я увидел раненых стрельцов, которые защищали от басурманства нашу Святую Русь, мне еще больше захотелось научиться лекарскому искусству, чтобы избавить несчастных от невыносимых мук.

— Твое стремление похвально, студиоз, но для этого надо много и хорошо учиться. Который год ты учишь науки?

— Второй пошел, государь.

— И чему же ты за год научился? — Федор вопросительно посмотрел на доктора Блюментроста. — Что скажешь, Лаврентий?

— Петр Постников очень способный ученик, государь.

— Вот как? А что он умеет?

— Петр, расскажи государю, чему ты научился за год в лекарской школе.

— За год я изучил множество лекарственных растений из травника Кульпепера, узнал их действия, а мой друг алхимист Готфрид Грегори научил меня готовить из них различные лекарские снадобья.

— Кто, ты сказал, твой друг? — перебил его царь Федор.

— Готфрид Грегори, государь, алхимист-аптекарь, что из Новой аптеки Гостиного двора.

— Грегори, Грегори… — чуть слышно проговорил Федор, что-то вспоминая. — А это не тот ли пастор Грегори, который своими потехами и мистериями развлекал моего батюшку государя Алексея Михайловича в «комедийной хоромине», что была построена в селе Преображенском?

— Он и есть, государь, Яган Грегори — отец Готфрида и мой двоюродный братец, — сказал доктор Блюментрост.

— Ах вот как? — удивленно воскликнул царь. — Похоже, что вы все здесь сродственники… Помнится, с этим Готфридом произошла какая-то непонятная история, в которой был замешан дьяк Постников.

— Да, государь, была такая история… Это история с подложной челобитной о клевете, — подтвердил доктор Блюментрост. — Но как говорится, «Gott sei Dank», и благодаря помощи дьяка Василия Постникова, который вмешался и своевременно распознал неправду, челобитной не был дан ход.

— Похоже, не так уж и плох мой холоп Василий Постников, — с ноткой гордости в голосе проговорил царь Федор. — Ну да бог с ними. Кажется, нам студиоз Постников что-то уже начал рассказывать? Продолжай, студиоз.

— Ты, государь, спросил меня, чему я научился за год в лекарской школе.

— Ну и чему же? — повторил свой вопрос царь.

— Как я уже говорил, я изучил множество лекарственных растений. Из докторских сказок наших учителей-докторов я узнал, какие бывают травмы и внутренние скорби, и теперь самостоятельно могу распознавать и лечить некоторые из них. Сам я вылечил пять человек, двоим, под строгим наблюдением доктора фон Гадена, вскрыл гнойники на теле, одному усек два омертвевших после удара кистенем пальца. Еще одному лечил тоже средний палец от костоеды (панариций), а последнему, посадскому отроку, заживляющим пластырем, приготовлять который меня научил алхимист Василий Шилов, выхаживал иссеченную розгами спину.

— И ты, Лаврентий, можешь это подтвердить?

— Могу, государь, это истинная правда. Петр Постников по своим способностям весьма опережает остальных учеников как в чтении медицинских книг, так и в способности накрепко запоминать названия лекарственных трав, рецептурных прописей, а также названия различный хворей.

— А скажи мне, Постников, алхимист, который на огроде… как, ты сказал, его зовут?...

— Алхимист Шилов, государь.

— Он же не иноземный лекарь какой-то, а, судя по прозвищу, русский, православный.

— Да, государь, он бывший садовник Аптекарского приказа.

— И чему же он мог тебя научить, этот садовник?

— Он меня обучил медицинской ботанике.

— И что это за наука такая?

— Эта наука о земле, растениях и лекарствах. Шилов научил меня, как правильно удобрять и утеплять землю, как выращивать, различать, собирать и сушить лекарственные сборы. Рассказал, какие травы и при каких недугах нужно применять. Он говорил: для того чтобы получить хороший урожай лекарственных трав, нужно знать, в каком грунте этому растению вольготнее расти — в холодном или теплом. Если растение любит тепло, то земля с осени должна утепляться.

— Это какое-то чудачество — с осени землю утеплять. Чем же ее утеплять, разве что соболя на ней раскидывать, — с иронией воскликнул царь Федор. В учебном зале раздался дружный смех.

— Нет, государь не соболями. Для этого Шилов снимал верхний слой земли, закладывал под него навоз, снова возвращал землю обратно, укрывал ее дерюжными половиками, а поверх засыпал валежником. Когда наступало время высаживать семена теплолюбивых трав, то они легко прорастали в теплом, удобренном и рыхлом грунте и давали хорошие урожаи. Еще многое зависит от того, чем питается растение. Достаточно ли ему только полива, или требуется дополнительный корм.

— Ага, это как боярин Тимошка Стрешнев, — засмеялся Федор, — когда батюшка мой царь Алексей Михайлович, царствие ему небесное, приглашал бояр к столу, в конце обеда спрашивал: «Может, кто еще что хочет?» Тимошка Стрешнев всегда первый выклянчивал у государя пол-лебедя. А недоев, засовывал остатки за пазуху.

Народ посмеялся.

— Ну и чему все-таки этот садовник тебя научил?

— Еще он научил меня вымывать из гнойных и коростных ран невидимых черевей, а потом на эти раны прикладывать заживляющий пластырь. Василий Шилов почти девятнадцать лет занимался на аптекарском огороде выращиванием лекарственных растений. Как он говорит, растения, точно как люди, тоже воюют промеж собой.

— Что ты такое говоришь, студиоз, — воскликнул царь Федор, — как это возможно, чтобы растения воевали? Они же в земле растут, а не бегают по ней, как люди.

— У них совсем другая война, позволь, я объясню, государь.

— Ну, хорошо, студиоз, — насмешливо сказал Федор, — рассказывай.

— Однажды алхимист Шилов, еще в бытность свою садовником, по приказу тогдашнего своего начальника алхимиста Кристиана Грабова посадил пшеницу на делянке, на которой до этого рос дикий пырей. Через некоторое время, когда заколосились злаки, Шилов увидел, что пшеница не растет, чахнет, что стебель ее подсыхает, а почему, отчего, понять не мог. К осени почти вся остатняя пшеница на делянке сгнила. Зато пырей стоял плотной непролазной стеной — крепкий, широколистный и сочный. Перекапывая в начале осени делянку под озимые, Шилов заметил, что все корни пшеницы очень тонкие и сухие — перетянуты и перекручены толстыми и сильными корнями пырея. Тогда он понял, что пырей просто сожрал пшеницу.

— Чудные вещи ты говоришь, студиоз, — с насмешкой, сказал царь Федор. — Только зачем это все нужно знать, не пойму?

— Несколько лет алхимист Шилов выкармливал пырей пшеницей, — продолжал рассказывать Петр. — И вырастил корни пырея вот до этих размеров. — Он достал из своей ученической сумки несколько кореньев пырея величиной с безымянный палец и показал царю.

Федор без особого любопытства взглянул на корни и спросил:

— И что я должен тебе ответить на это, студиоз?

— Этот корень государь до краев наполнен лекарственной жидкостью. — Петр зажал между пальцами корешок и сломал его. С обоих концов слома ему на ладонь вытекла целая лужица вязкой тягучей жидкости. Он мокнул палец в жидкость, потом вынул и отвел руку в сторону. От пальца потянулась тонкая тягучая нить. И сколько бы Петр не отводил палец вверх или в сторону, нить растягивалась, становясь все тоньше, но не обрывалась.

— Что это за жидкость такая? — выражая неподдельное удивление, спросил царь. — А ну, Постников, подойди ближе. — Петр подошел. — А если я ее возьму посредине, нить оборвется?

— Нет, государь, — уверенно ответил Петр.

Федор выставил вперед отечный от болезни указательный палец, зацепил им как крючком нить посредине, между ладонью Петра и его пальцем, и потянул к себе.

Все присутствующие как завороженные смотрели на это непонятное явление. Нить растянулась, стала тоньше, но не обрывалась. Петр опустил руку и обмакнул в жидкость еще два пальца, опять отвел руку в сторону. Нити вытянулись в три параллельные струны. Он предложил царю потянуть эти нити второй рукой. Теперь между руками царя и Петра образовалась целая паутинная сеть, которая переливалась матовыми оттенками в свете мигающих сально-восковых свечей. Затем Петр перекрутил пальцы, и нити, переплетясь между собой, образовали в середине переплетения толстый студенистый жгут. Когда же царь Федор отцепил нити от рук, Петр соединил обе ладони и развел их в стороны. Между ними образовалась широкая и полупрозрачная толстая полоса длиной не меньше двух локтей. Все присутствующие с удивлением смотрели на это чудо. Петр попытался растянуть полосу еще больше, но та лопнула, обдав его скользкими липучими брызгами.

В учебном зале поднялся гул. И сам царь, и его свита с челядью, и ученики-стрельцы наперебой стали обсуждать между собой это диво природы.

— Что это за растение и что это за жидкость такая в нем? — не переставал удивляться царь.

— Это Elytrigia repens, или ползучий пырей, государь. Из жидкости этого злака алхимист Шилов научил меня готовить заживляющий пластырь. Этот пластырь можно прикладывать на любые раны.

— Как ты назвал растение? — спросил Федор.

— Elytrigia repens, государь.

— А ты что, студиоз, латынь знаешь?

— Да, государь, я читаю, пишу и разговариваю на латыни свободно.

При этих словах все повернули головы в сторону Петра и с нескрываемым любопытством посмотрели на него. На Руси, и даже при дворе, в то время мало кто мог свободно говорить и писать по-латыни, за исключением нескольких бояр, приказных дьяков, подьячих Посольского приказа да иноземных докторов.

— Вот тебе, государь, и первая жертва рассадника иноземной ереси, — ворчливо сказал патриарх, — новоявленный латинянин. Такими богопротивными чудесами могут заниматься только еретики, недруги православной церкви.

— Ты не прав, отче, тебе должно быть понятно, что без латыни мы ничему никогда в России не научимся, я повторю, отче, для тебя — вся европейская наука пишется только на латинском языке. Об этом мне говорил князь Василь Васильевич. Да ты и сам, поди, знаешь это по никонианской библиотеке, в которой он собрал не только божественные греческие книги, но и множество книг иноверцев.

— Нам нечему учиться у латинян, у нас есть своя исконно русская православная вера, которой мы должны придерживаться и следовать писанию святых отцов Церкви.

— А чем бы ты, владыка, защищал эту православную веру и Святую Церковь, если бы не пушки, отливать которые русских мужиков научил немчин Виниус? Отпрыск которого ныне помощник главы Аптекарского приказа.

— Виниусы были крещены патриархом Никоном по православному обряду.

— Да, были крещены по православию, это правда, а все равно ходят в лютеранскую церковь, точно так же, как мой лейб-медик жидовин Степка Фунгаден, который поверх кафтана православный, а под ним иудей. Я правильно говорю, Фунгаден? — беззлобно улыбаясь, спросил царь Федор, взглянув на растерянно стоявшего среди своих коллег доктора.

Все, включая учеников-стрельцов, с любопытством посмотрели на него. Тот стушевался, захлопал глазами и дрожащими губами произнес:

— Что ты, государь, я истинный православный. — И он замотал головой, ища образа, но из страха повернуться к царю и патриарху спиной, несколько раз перекрестился глядя на государя.

Царь Федор, видя смятение фон Гадена, рассмеялся и сказал:

— Ладно, Степка, поверим тебе. Давай-ка лучше послушаем, о чем нам рассказывает студиоз Постников. Так что ты говорил о каком-то пластыре, Постников?

— Я говорил, государь, что алхимист Шилов научил меня из сока этого злака приготовлять заживляющий пластырь, который очень хорошо затягивает любые раны.

— А кому ты прикладывал такой пластырь?

— Алхимист Шилов в прошлом году этим пластырем лечил мне ладони, а я в прошлую пятницу — посадскому отроку, которого сын боярский заместо себя послал на «козла» на Ивановскую площадь, где ему иссекли батогами всю спину. Вот я этим пластырем и закрывал ему кровавые раны на спине. И раны у мальчишки закрылись через два дня.

— Что скажешь, Блюментрост, этот пластырь действительно настолько хорош?

— Да, государь, я сам видел, как у студиоза Постникова глубокие повреждения на ладонях закрылись за одну ночь. Тогда я впервые увидел такое заживление. Хотя пластырь Шилова очень похож на пластырь аптекаря Гутменша, но много сильнее.

— А почему так получается, что один лучше, а другой хуже? — спросил царь Федор.

— Аптекарь Гутменш и алхимист Шилов в приготовлении пластыря используют почти одинаковые составные части. Разница в том, что Гутменш применяет сухой сбор пырея, а Шилов — свежий. Для усиления пластыря Гутменш берет измельченный рог единорога или порошок камня хризолита, Шилов же добавляет в смесь янтарную муку, где она смешивается с соком пырея и создает крепкую непроницаемую пленку над раной, а солнечная сила янтаря убивает все миазмы, скопившиеся под этой пленкой.

— В чем между ними разница? — проявляя неподдельный интерес поинтересовался Федор.

— Все дело в соке пырея, — сказал Блюментрост. — Свежий сок, государь, содержит клейкое вещество, которое, смешиваясь с остальными частями пластыря, делает его пленку плотной и непроницаемой. Сухой же, что использует аптекарь Гутменш, варится в воде, и при кипячении часть клейкости выпаривается. Поэтому пленка получается тонкой и непрочной. В камне хризолита и роге единорога нет той солнечной силы, которая есть в янтаре.

— Лаврентий, — вдруг неожиданно вмешалась в разговор царевна Софья, — а могут ли твои алхимисты создать эликсир вечной молодости? — И она как-то игриво посмотрела на Федора. — Когда дидаскал Симеон Полоцкий читал нам книги заморских стран, то в одной из них было сказано, что в далеком Китае некоторые монахи нашли рецепт эликсира вечной молодости. Я даже запомнила, из чего этот эликсир состоял.

— Из чего же, государыня делали китайцы тот эликсир? — спросил Блюментрост, склонив голову перед царевной Софьей.

— Он состоит из 999 веществ, я пересчитала, они все были перечислены в книге. Это арсеник, мышьяк, мумие и другие, тебе, Лаврентий, наверное, знакомы эти растения?

— Да, государыня, я их знаю. А последнее, я полагаю, — каменное масло.

— И еще в книге написано, что в этом эликсире должны присутствовать горная вода и солнечный камень. А что такое солнечный камень, Лаврентий?

— Солнечный камень, государыня, это — янтарь.

— Я поняла, почему садовник Шилов в свой заживляющий пластырь, о котором только что рассказал студиоз Постников, добавлял муку из солнечного камня. Потому что этот камень, обладая солнечной силой, не только убивает все вредные миазмы, но и не позволяет организму стареть. Лаврентий, прикажи своим алхимистам создать такой эликсир, — капризно попросила Софья.

— Государыня, — поклонившись, сказал доктор Блюментрост, — алхимисты Аптекарского приказа в своих кокториях занимаются приготовлением снадобий для лечения ран и различных болезненных хворей. Созданием же эликсира вечной молодости занимаются европейские алхимисты. При помощи мистических элементов Парацельса и магических заклинаний они пытаются создать через трансмутации некий состав или, как его называют, эликсир, который мог бы замедлить процесс старения. Но использование в алхимии колдовской магии — это уже, как вы знаете, сатанизм, он губит душу человека и приводит его к дьяволу.

Закончив, доктор Блюментроост еще раз поклонился царевне Софье, искоса глянув на сосредоточенно сидевшего рядом с ней патриарха. В зале наступила тишина, и все, включая царя Федора, напряженно посмотрели на него. Иоаким, не вставая с места, с силой стукнув посохом об пол, грозно произнес:

— Тот, кто бросает дьявольское семя мистицизма на благодатную почву православия, считается вероотступником, он подлежит немедленному отлучению от церкви и заточению в тюрьму!

После слов патриарха все перекрестились, и каждый прошептал Иисусову молитву о сохранении своей души.

Глава шестая

Пароксизм

Софья вызывающе посмотрела на патриарха Иоакима и хотела что-то возразить. Но Федор, чувствуя, что это может обострить отношения между Софьей и патриархом, поспешил успокоить сестру:

— Софушка, сестрица, не перечь владыке, ему виднее, что дозволять к изучению, а что нет. О каком эликсире ты говоришь, какие 999 веществ, что это за вещества? Да такого количества веществ и на свете-то, наверное, нет. Откуда Лаврентий вообще может знать о каком-то элексире… И потом, оккультизм — это же ересь и колдовство, так как разумеет хулу на Бога, я прав, отче?

— Истинно прав, государь, — ответил патриарх, и его черные, серповидные, густые брови грозно сомкнулись над переносицей, — ибо мерзок пред господом всякий, подменяющий православную веру своим колдовством и ересью в желании уподобиться богу и обрести бессмертие.

Царь Федор знал о крутом нраве Иоакима и сейчас вспомнил тот случай, когда он, еще в бытность царя Алексея Михайловича, только став патриархом, решил проявить своеволие. Уличив царского духовника протопопа Андрея Савинова в блуде, он воспылал жестокосердием и посадил попа на цепь в каземат. Царь был возмущен и потребовал немедленного освобождения своего любимца. Однако Иоаким уперся и пригрозил царю, что предаст дело огласке и поставит вопрос на Освященном соборе об отлучении еретика от церкви. И Алексей Михайлович из-за опасения самому быть обвиненным Освященным собором в покрывательстве виновного покорился и вынужден был пойти на уступки…

Поэтому Федор, боясь, что Иоаким оскорбится упорством и настойчивостью Софьи в желании получить эликсир молодости и обвинит ее в еретическом стремлении уподобиться Всевышнему, и он, чтобы погасить уже назревающий скандал, решил предложить патриарху поучаствовать в испытании учеников:

— А не желаешь ли, отче, сам о чем-нибудь спросить студиоза?

Лицо патриарха сразу смягчилось, глаза подобрели, и он, разгладив тылом левой кисти свою длинную седую бороду, повернулся к сидящему напротив царя Петру и спросил:

— Ты, Постников, изучаешь лекарские науки и хочешь лечить посланные богом человеку немочи и травмы. А знаешь ли ты, что каждый страждущий сам должен просить Всевышнего о своем исцелении, а лекарь, который лечит недуг, просит помощи у Бога через святого угодника.

— Да, отче, — смиренно отвечал Петр, — я всегда вопрошаю святого угодника о помощи.

— И к какому святому ты обращаешься за помощью?

— К апостолу Луке, святейший патриарх, — сказал Петр и в пояс поклонился владыке.

— Почему ты обращаешься именно к апостолу Луке? — с удивлением спросил Иоаким.

— Потому что он покровитель врачевания.

— Добро! — воскликнул Иоаким. — А что ты, студиоз, знаешь о жизни апостола Луки?

Петр опустил взгляд, и патриарху показалось, что его вопрос несколько смутил студиоза.

— Ты, студиоз, — наставительно произнес Иоаким, — вразумляйся Святым писанием, читай не только латинизмы поганые, но и священные книги, начертанные отцами Святой церкви.

— Я читаю, отче, — взглянув патриарху в глаза, сказал Петр. — Дозволь ответить на твой вопрос.

— Отвечай! — с сомнением во взоре воскликнул патриарх.

— Апостол Лука — это христианский святой, один из семидесяти учеников Иисуса Христа, — начал Петр. При этих словах он повернулся к иконам в красном углу и перекрестился. При упоминании имени Иисуса, патриарх, а за ним и все остальные тоже перекрестились. — В православной вере, — продолжал Петр, — Лука считается первым сликарем (художником), так как он одним из первых написал икону Божьей Матери.

В зале все затихли и с большим вниманием слушали Петра. Глаза Иоакима округлились от удивления, и он несколько раз прогладил, хватая горстью, свою бороду.

— А чем же еще знаменит апостол Лука? — выражая неподдельный интерес, спросил он Петра и всем своим статным телом подался вперед.

— Лука знаменит тем, что им написана третья книга Евангилия в Новом завете, а еще он сам был лекарь, многие годы был сподвижником апостола Петра, с проповедью они посещали многие города, и там, где им встречались больные и немощные люди, апостол Лука исцелял каждого. И еще, — воодушевившись, громко произнес: — святой апостол Лука написал книгу: «Деяние святых апостолов», в ней повествуется о трудах и подвигах святых апостолов после вознесения Спасителя.

Петр замолчал. Ученики-стрельцы, иноземные доктора, царь Федор и Софья как зачарованные смотрели на него. Патриарх тяжело и медленно, опираясь на массивную рукоять посоха, поднялся, пытливо взглянул на Петра и сказал:

— Твои знания в лекарском искусстве похвальны, но твои религиозные познания на удивление хороши.

— Благодарствую, светлейший патриарх. — Петр встал на колени: — Благослови, отче.

Иоаким подошел к Петру, переложил посох в левую руку, а правую, осенив Петра крестным знаменем, возложил на его голову и едва слышно прошептал благословение, затем подал десницу для поцелуя.

— Ты хотел бы, Петр Постников, посвятить свою жизнь служению Господу нашему Иисусу Христу?

Вопрос патриарха подразумевал только положительный ответ. Иоаким не скрывал надежды склонить этого высокого, с выразительными глазами и рыжеватыми кудрями шестнадцатилетнего юношу к служению Церкви. Он еще в процессе испытания отметил незаурядные способности студиоза и представлял себе, какой вклад сам он как патриарх Московский и всея Руси и Северных стран внесет в копилку православия, приведя в лоно Церкви развитого и сообразительного послушника.

— Прости, отче, но мне любы мирская жизнь и лекарское дело, — дрожащим голосом ответил Петр и, опустив очи, склонился в поклоне.

Лицо патриарха мгновенно посуровело, глаза гневно заблестели. Иоаким выпрямился и, с силой сжав своей костлявой рукой посох, молча и с укором взглянул на Петра. Но в тот момент, когда он был готов обрушиться на студиоза с гневными упреками прозвучал голос царя Федора:

— Студиоз Постников, мы все убедились, что травмы ударные и травмы гнилья ты хорошо научился распознавать и лечить …

Слова царя повергли патриарха в уныние. Иоаким нахмурился и молча сел на свое место.

— Скажи мне, студиоз, — продолжал Федор, не обращая внимания на недовольство святейшего патриарха, — много ли ты знаешь нутряных недугов и хворей человеческих, которые мог бы лечить самостоятельно? Не скрывают ли мои иноземные доктора от студиозов какие-либо хитрости в лечении этих немочей?

— Государь, — произнес Петр с поклоном, — знания докторов настолько обширны, что мы не успеваем записывать названия в свои тетрадные листы и заучивать на память все, что они нам рассказывают. Но несколько нутряных немочей я самостоятельно научился исцелять.

— Какие, например?

— Например, слабость чрева, лихорадку, а могу унять и зубную боль…

— А такая немочь, как скорбут (цинга), знакома ли тебе?

При упоминании этого заболевании иноземные доктора пришли в волнение, особенно Блюментрост и фон Гаден, которые быстро переглянулись.

Дело в том, что царь Федор сам от рождения страдал скорбутом. С самого малолетства, как только было установлено, что маленький царевич Федор страдает родовым недугом, к нему были приставлены лучшие придворные доктора — Самюэль Коллинз и Михель Грамон. Но проводимое ими лечение облегчения царевичу не приносило. Хоть и шел Федор в рост, но во всех остальных органах был хворый. А через некоторое время неожиданно у него горлом пошла кровь. Федор слег в постель и пролежал около месяца. Оба врача — Коллинс и Грамон от лечения царевича были отставлены, на их место назначили как большого знатока нутряных болезней доктора Блюментроста, а для очищения крови от миазмов — виртуозного открывателя жилы фон Гадена. Назначения Блюментроста практически ничем не отличались от назначений его предшественников — это был настой из определенного набора кислых лекарственных трав, который юный Федор должен был ежедневно принимать перед едой. Единственное, что доктор Блюментрост добавил к лекарственному рациону царевича, — это кислые пилюли на основе лимона, чеснока и хрена. Но не чувствуя улучшения и все время жалуясь на боль в чреве, царевич Федор отказывался глотать предложенные Блюментростом пилюли. Тогда Блюментрост и фон Гаден попробовали их сами и через некоторое время тоже почувствовали жжение в чреве. И фон Гаден предложил коллеге разбавить кислоту трав медом, а в пилюли добавить просеянную золу салсолы. И, о чудо, царевич с охотой стал пить новое снадобье и меньше, чем через неделю, почувствовал себя значительно лучше. Но несчастный случай, который с ним произошел в тринадцать лет, когда он упал с коня и попал под повозку, а в ней находились его матушка Марья Ильинична и его сестры, все лечение свел на нет. Тяжелая повозка проехала по спине царевича Федора и повредила ему позвоночник. С тех пор его

состояние только ухудшалось, и светлые промежутки в его здоровье были очень редки. Доктора старались как могли, каждый предлагал свой набор лекарственных средств, но улучшения не наступало.

И теперь в связи с этим ближайшие бояре и царевна Софья советовали Федору, чтобы избежать разногласий между докторами в назначаемом лечении, оставить при себе только одного — предложили фон Гадена как наиболее привычного во дворце, а доктора Блюментроста, занятого в Аптекарском приказе, использовать в качестве консультанта.

Царевна Софья зорко наблюдала, как и чем лечит этот еврей ее брата. Всякий раз, встречая во дворце Блюментроста, она спрашивала его, все ли Степка Фунгаден делает правильно, не утаивает ли он чего лучшего… Блюментрост уверял царевну, что Стефан как честный человек все делает правильно. Говорил так же, что аптекари и алхимисты Аптекарского приказа неустанно трудятся в кокториях, используя рецепты известного европейского алхимика Парацельса, и пытаются извлечь из растений и драгоценных каменьев квинтэссенцию, которая обладает божественной силой, способной победить скорбут. Но, несмотря на все усилия докторов и лекарей, царь продолжал болеть.

И теперь и доктор Блюментрост, и доктор фон Гаден, которые, памятуя данную государю присягу ничего не скрывать и не утаивать в своих знаниях, боялись, что если Петр скажет, что он не ведает этой болезни, то их могут заподозрить в умышленном сокрытии от учеников существования такой немочи, а это повлечет за собой расспрос с пристрастием.

— Так тебе знакома такая болезнь, студиоз Постников? — повторил вопрос царь Федор, выводя Петра из задумчивости.

— Да, государь, эта болезнь мне знакома.

Из угла, в котором кучно стояли иноземные доктора, прозвучал вздох облегчения.

— Я знаю о ней из уроков доктора Блюментроста и доктора Ван дер Гульста, — стал рассказывать Петр. — Они несколько лет провели наемными докторами на испанских торговых галеонах. На своих лекциях они говорили, что эта хвороба распространена на всех широтах севера и юга. Этим недугом чаще всего страдают галерные невольники, которые длительное время находятся в море. От однообразной пищи у них пухнут ноги, и кровоточат десна. И ни одно снадобье не помогало исцелить этот недуг. Как говорил доктор Блюментрост, скорбут, словно невидимый миазм, быстро распространялся по всему судну. Но, как только их судно посещало северные берега Африканского континента и они пополняли там свои запасы родниковой водой, фруктами, в том числе апельсинами и лимонами, а особенно свежими кислыми травами, большинство невольников быстро выздоравливало от повальной болезни.

— Что?! — закричал Федор, и его впавшие глаза от удивления широко раскрылись. Нижняя челюсть и руки у него затряслись. Он закашлялся, а изо рта и носа вместе с мокротой вылетели кровавые брызги. — Как? — еще раз выкрикнул он, вытирая с лица мокроту тылом кисти. — У обычного раба, у галерщика, этот скорбут излечивается какими-то кислыми травами и апельсинами. А у меня, у великого князя, царя всея Руси… — Федор поперхнулся и снова закашлял, а из его ноздрей показались красные пузыри. Доктор Блюментрост быстро вынул из-за обшлага кусок ткани и промокнул им лицо государя. Но тот оттолкнул его руку и, повернувшись к боярину Никите Ивановичу Одоевскому, обиженно, по-детски, выговорил:

— Они что, не хотят меня лечить?!

Боярин опешил, заморгал глазами и стал, видимо, подыскивать слова для оправдания докторов.

— Выходит, я хуже самого последнего невольника?! — плача произнес государь, ни к кому конкретно не обращаясь. — Даже раб на галерах и тот может избавиться от этой ненавистной болезни. Но только не я… Степка, — топнул ногой царь и тут же, подтянув ногу, застонал от боли. В тесаных бревнах пола было множество сучков и неровностей, а подошвы его сапог, как и голенище, были сделаны из тонкого персидского сафьяна и не имели каблуков. Поэтому удар о пол для царя оказался болезненным.

— Ты чем, подлец, меня лечишь, жидовская твоя душа? Какой поганой жидкостью, какими растворами ты меня поишь? Почему я не знаю, какой вкус у апельсина, а лимон, заправленный медом, который ты мне подсовываешь, слипает все мое чрево и просится наружу. Почему ты мне не даешь той свежей кислой травы, о которой только что сказал студиоз Постников, а вместо этого суешь какие-то кислые настои, от коих меня тошнит и воротит?

Доктор фон Гаден, услышав гневную речь царя, вздрогнул и от страха съежился. Лицо его вытянулось в мучительной гримасе, а глаза, и без того выпученные, еще больше вылезли из орбит. В голове вдруг всплыла страшная картина опалы боярина Артамона Сергеевича Матвеева, ближайшего боярина почившего царя Алексея Михайловича, когда родственники царя — бояре Милославские — обвинили его в чернокнижии и колдовстве против царя Федора. Фон Гадена же, хоть его и опекал боярин Матвеев, не тронули как приближенного к царской семье. И благодарение Богу, царский гнев тогда обошел фон Гадена стороной. И вот теперь беда его настигла — сам царь обвинил доктора в неправильном лечении его болезни.

— Государь, — испуганно начал он, — тебе дается самое лучшее лекарское снадобье. В нем есть и свежая кислая трава, и апельсины, и лимоны, и еще много чего. Все это размолото и перетерто, потому что зубы твои слабы и не могут жевать…

— Так почему же тогда, как говорит студиоз Постников, у рабов та же немочь от этого лечения проходит, а мне от него становится только хуже, — перебил доктора царь.

— Болезнь твоя, государь, старая, родовая, — вмешался в разговор доктор Блюментрост. — Во всех твоих тканях от рождения имеются нутряные миазмы, которые и разъедают плоть в разных местах… У галерников хвороба развивается по другому, у них миазмы скорбута пришлые — как бы со стороны. Поэтому на миазмы и кислотная трава, и лимоны с апельсинами, и свежая вода действуют убийственно… Те настои, отвары и пластыри, которые дает тебе доктор фон Гаден, действуют нескоро…

— Степка! — вдруг опять закричал царь Федор, — дай мне сейчас какой ни есть настой унять боль, все нутро горит огнем… Дай снадобье!

Доктора заметались, стали искать то, чего в Аптекарском приказе отродясь не было, потому что все лекарства для царской семьи изготавливались в коктории первой аптеки.

Неожиданно царя Федора затрясло, как будто его била лихорадка. Он тяжело задышал, глаза от ужаса расширились, с большим трудом он оперся руками о подлокотники, хотел встать, но, зашатавшись на слабых ногах, обессиленно рухнул на стул. Голова упала на грудь, а сам он, вытянув ноги, съехал с него вперед и затих, только из носа вытекла тонкая струйка крови.

Все разом заахали… Среди стрельцов слышны были приглушенные восклицания:

— Господи, что деется, да нешто кончился царь-то наш батюшка? Ух, беда…

— Да никак отмучился голубок ясно солнышко, — крестясь, полушепотом произнесла постельница Федора Родимица.

Царевна Софья подбежала к брату, схватила за руку и, прижимаясь к ней щекой, в голос запричитала:

— Федюшка, братец мой, да что ж с тобой приключилось, очнись, родимый. Не помирай, открой глазоньки-то…

Боярин Языков одним из первых подскочив к Федору, рывком дернул ворот царской чуги и освободил сдавленное горло. Золотые пуговицы разлетелись по полу в разные стороны.

— Стрельцы! Стрельцы! — зычно возопил Языков.

В учебный зал из коридора тут же вбежало около десятка стрельцов стремянного полка во главе с сотником Василием Каретным. Без какой-либо дополнительной команды они взяли бердыши наперевес, согнали со скамей стрельцов-учеников и прижали их к задней стене.

— Василий! — позвал Языков сотника. — А ну помоги царя поднять.

Сотник подбежал к Языкову, и они вдвоем, приподняв Федора, усадили его снова на стул. Доктора Блюментрост и фон Гаден подошли к Федору, первый взял руку царя и стал слушать пульс. Все напряженно следили за его действиями. Лицо доктора было напряжено, а сосредоточенный взгляд был устремлен вдаль. Он определял, есть у царя пульс или нет. Даже Софья, которая, достав из рукава небольшую «ширинку» из тончайшей турецкой кисеи, отирала слюняво-кровавое чело брата, и та замерла в ожидании.

Тем временем патриарх встал, поднял посох, как бы призывая всех к тишине, и произнес:

— Прости нас, Господи! Не уберегли мы государя нашего от иноземной порчи. Помолимся православные Господу нашему Иисусу Христу во славу и здравие царя Федора. Попросим Создателя о помощи, дабы даровал исцеление рабу Божьему Федору. О Господь, омой кровь его лучами Твоими. Прикоснись к нему силою чудотворною, благослови все пути его ко спасению, выздоровлению и исцелению. Да услышит молитву сию Господь. Слава и благодарность силе Господа. Аминь! — Иоаким повернулся в красный угол и перекрестился. Остальные повторили молитву и тоже стали креститься, кто трижды, а кто и больше раз.

Эй, немчура, — крикнул Языков, обращаясь к Блюментросту и доктору фон Гадену. — Что с государем? Жив государь али как?!

Блюментрост, не реагируя на вопрос Языкова, смотрел на доктора фон Гадена, внимательно прислушиваясь к пульсирующей артерии. Вдруг его лицо разгладилось, а глаза блеснули радостью. Он слегка улыбнулся и едва заметно кивнул головой коллеге. Фон Гаден все понял и, повернувшись ко всем, громко объявил:

— Жив наш царь батюшка, дышит государь!

— Слава те Господи, внял нашим молитвам, отвел беду! — воскликнул патриарх: — Помолимся за здравие, православные.

Стрельцы стремянного полка опустили свои бердыши, перекрестились и по команде сотника опять вышли в коридор. Стрельцы-ученики заворчали и начали было возмущаться.

Но боярин Языков гаркнул на них:

— А ну молчать! Вы что, скоты, забыли, кто сидит перед вами?!

Стрельцы тут же притихли, но исподлобья бросали на боярина ненавидящие взгляды.

Доктор фон Гаден достал из комода свежую тряпицу, смочил в холодной воде и, попросив позволения у Софьи, стал протирать лицо и грудь Федора.

Мало-помалу царь стал приходить в себя. Он открыл глаза и медленно посмотрел вокруг. В зале послышался вздох облегчения.

— Слава богу, пришел в себя, — прошептал боярин Василий Федорович Одоевский и троеперстно, не оборачиваясь к иконе Спасителя, перекрестился.

— Как себя чувствуешь, государь? — наклонившись к Федору, спросил Иван Языков.

Федор тусклым взором посмотрел на него, затем обвел взглядом стрельцов и отдаленно стоящих докторов и остановил его на Петре.

— А у рабов на галерах тоже кровь из носа вытекала? — вдруг слабым голосом проговорил царь Федор, и его тяжелые веки снова закрылись, а голова стала медленно опускаться. Казалось, царь опять впадает в забытье. Но неожиданно Федор вновь открыл глаза и, уже не замечая Петра, стал водить глазами, как будто кого-то высматривая.

— Ты кого ищешь, государь? — спросил Языков и сам стал оглядывать зал.

— А где мой лекарь жидовин Степка Фунгаден?

— Тута он, государь! — ответил Языков и, обернувшись к иноземцам, позвал:

— А ну, шаман, подь сюда!

Василий Каретный подскочил к доктору и одним толчком вышиб его из иноземной группы к стулу царя.

— Что прикажешь, царь-батюшка? — Фон Гаден не то от толчка, не то по собственному желанию упал на колени.

— Нутро все горит, кожу на теле рвет, дышать тяжко. Недужно что-то мне, Максимыч, — не глядя на доктора, сказал Федор. Затем слабой рукой притянул за рукав к себе Языкова:

— Только что на небе видел свою Агафьюшку, говорит, заждалась тебя миленький мой, когда же ты явишься ко мне. И так ручкой с неба мне машет, мол, иди ко мне, поднимайся…

Языков многозначительно посмотрел на Софью и дотронулся до лба Федора.

— Жар у тебя, государь, в постель тебе надо бы. Эй, Фунгаден, вставай.

Доктор поднялся, дрожа всем телом.

— Слушаю, боярин.

— Ты что там как истукан стоишь, делай что-нибудь!

— Нужно отвезти его в палаты и дать кислое питье, а еще желательно очистить кровь от миазмов.

— Опять кровь пускать? — не скрывая испуга, воскликнула царевна Софья.

— Нужно выпустить крови столько, сколько государь выпьет отвара, чтобы было равновесие.

— А это поможет? Ты уверен?! — угрожающе спросил Языков.

— Нет, я не могу быть уверенным, — боязливо ответил фон Гаден, но, увидев грозный взгляд Языкова, добавил: — все зависит от внутренних миазмов.

— Ты сам будешь жилу отворять?

— Да.

— Отвар тоже ты будешь готовить?

— Нет, все лекарские снадобья готовит аптекарь Гутменш, он сейчас в коктории первой аптеки.

— Тогда вот что, кудесник, — глядя в упор на фон Гадена, велел Языков, — дуй без промедления в первую аптеку, скажешь аптекарю, как его там?..

— Гутменш.

— Скажешь этому Гутменшу: если снадобье, которое вы оба приготовите, не поможет государю, на дыбе изломаю.

По взгляду главного боярина русского царства доктор фон Гаден понял, что Языков не шутит и не задумываясь исполнит обещанное.

Стремглав, ни с кем не прощаясь, фон Гаден кинулся в первую аптеку, которая располагалась на другой стороне Чудова монастыря. Языков же тем временем позвал сотника, приказал принести складные носилки.

К крыльцу Аптекарского приказа был подан возок, в который перенесли совсем слабого Федора. Царское окружение, понурив головы, невеселыми взглядами провожали царя. Стременная сотня беспорядочным строем, разгоняя в ближайшей округе зевак и вылезших из нор ночлежников, тихой рысью поскакала к своим конюшням. Государев возок, который сопровождали царевна Софья и сотенный Василий Каретный с двумя десятками жильцов, направился к царскому дворцу.