Моё Д

Моё Д.

Заметки

Не знаю и никогда не знала ни улицы, ни номера дома, зато могу прорисовать в памяти весь путь от Батовского моста над рекой Оредеж: сойдя с последней дощечки моста и поднявшись по тропинке вверх, обжигаемая за голые икры и щиколотки зрелой сочной крапивой, поворачиваю налево — там все дома «чужие», но иду и украдкой поглядываю на высоту мальв, густоту сирени, яркость шиповника, наличие-отсутствие сорняков на грядках — у кого лучше, у них или у нас? Поворот направо, в сторону шоссе, и там придорожный магазин, вагончик, собственно, в котором покупала бабушке Рае хлеб и шпроты. За магазином по левую руку старое кладбище, на развилке шоссе — темно-зеленый дом Феди. В очках, высокий, лысоватый, но, может, и коротко стриженный: «А Федя приехал?» Федя вечно не приезжал — всегда учился, или поступал, или работал… Берешь левее, и за Фединым домом еще один — маленький, синий, неинтересный — там никогда нет детей. А вот дальше! Дальше тропинка между участками, она упирается в шоссе, по которому я иду с хлебом и шпротами. Однажды бабушка в качестве дорогого экзотического угощения поставила на стол еще и мисочку с черными оливками из консервной банки. Я тогда из вежливости сказала, что да, они мне очень понравились, а бабушка с тех пор всегда к моему приезду покупала баночку оливок, чтобы побаловать меня этим деликатесом. И каждый раз, чтобы не разочаровать бабушку, я громко восхищалась вкусом и благодарила, и она продолжала покупать их на свою пенсию и радоваться тому, что радует меня. Так мы друг друга радовали и были счастливы до 11 марта 2012 — тогда бабушка Рая умерла. Но это будет позже, лет 25 спустя. А пока…

Именно в этом месте на перекрестье тропинки и шоссе под асфальтом проложена большая бетонная труба, место моего позора и несостоявшейся победы над страхами. Может, преодолей я себя тогда и проползи по этой трубе на другую сторону дороги, как это делали смельчаки из нашей компании (но не я!), то была бы я сейчас совсем другим человеком — смелым, открытым, рвущимся на амбразуру, душой компании — но я не проползла. И эта бетонная труба, как белый флаг моих поражений, видится мне сейчас со всей своей серой холодностью, черными влажными трещинами и заблудившимся (как я сама?) в её полумраке муравьем.

Но сейчас я звонко шагаю по асфальту, и вот передо мной из-за густых кустов цветущей сирени вырастает большой желтый дом — дом бабы Нины, Нины Василльны. Она — хозяйка и сдает бабушке летнюю пристройку, которая, как третий вагон поезда, сцеплена с коровьим хлевом (вторым вагоном) и бабынининым желтым (первым). Паровозом, неожиданно, пусть будет колодец. Колодец, кстати, совершенно бесподобный — с тяжелой железной ручкой и крюком на длинной-длинной цепи, на крюк подвешиваешь пустое ведро и кидаешь в темную бездну с далеким кружочком отражения — своей собственной круглой физиономии на фоне белого квадратика неба. Ведро плюхается о поверхность воды, физиономия разбивается на осколки, небо дрожит рябью, и ты начинаешь путь назад — тяжелый, полный, боишься не удержать ручку, тужишься, при каждом ее повороте «паровоз» кричит «вьюх… вьюх … вьюх». Еще пять тысяч вьюхов и золотой ключик — ведро полное чистейшей ледяной воды — у нас в кармане.

Наш дом некрашеный, деревянно-серый, ах, как же обидно мне всегда было из-за этого! Масло в огонь подливали подозрения, что были времена, когда он по-королевски сверкал небесным церулеумом — скорлупки краски сохранились в потаенных, укрытых от солнца, уголках крылечка. Чтобы войти во двор, нужно распутать проволоку, которой баба Нина заматывала калитку в воротах из железной сетки, — вот это была моя гордость! О таких воротах я мечтала для нашей Угловки — для дома в Новгородчине, где мы каждый год отдыхали во второй половине лета с мамой. Там у нас нет и не было ни калитки, ни ворот во дворе, что вечно отзывалось болью в моем подростковом сердце — как же так, любой состоявшийся враг или враг потенциальный совершенно беспрепятственно может ступить на нашу территорию! Но в Даймище ворота были, и калитка, и проволока, которую нужно распутать! А еще был гул шмелей в зарослях кусачего шиповника, и образцово прополотые бабой Ниной грядки лука, и идеальные полукруги парников с клубникой и помидорами, и бабушкина шина с цветами у ступенек нашего крылечка. К крыльцу нужно пройти по тропинке через весь двор. На середине пути хлев — второй вагон — там я всегда прислушиваюсь, не доносится ли фырканье Милки или мычанье её новорожденного теленка. По иронии судьбы иллюстрация к Даймищинскому лету «Баба Нина и Милка», которую я когда-то рисовала для изостудии в Эрмитаже, сейчас стоит на шкафу в Угловском доме. Шкаф когда-то жил в комнате бабушки Ани в нашей петербургской квартире на Фонтанке, она никогда не бывала в Даймище. А теперь в Угловке он хранит одежду и книги моего сына Юджина, который тоже, конечно, никогда не был в Даймище и никогда не будет именно в том, в Моём Даймище, и я тоже уже никогда не буду...

Еще во дворе были сарай, где жили ёжики. Этим летом в Анкаре встретила серого ёжика, и в ту же секунду вспомнила тех наших, даймищинских, которых мы приглашали в дом «на миску молока», а они ночью топотали по деревянным доскам пола своими маленькими лапками-топотушками и будили бабушку, моего брата Ваню, и меня. Этот же сарай имел особое значение в моем освоении русского алфавита и вообще в моей детской мозговой деятельности. Я сидела на ступенях крыльца и разглядывала шиферную крышу сарая в тот самый момент, когда бабушка загадала мне загадку: «А и Б сидели на трубе…» Очень четко помню, как за неимением трубы перевела взгляд на конёк крыши и стала всматриваться в него в поисках двух букв, а также того, что могло бы на нем остаться в случае падения или пропажи первых. Я тогда не разгадала загадку, зато всю жизнь на крышах всех встречаемых мною сараев я пытаюсь найти следы русской письменности, и любые пейзажи с деревянными срубами переносят меня в тот жаркий день даймищинского лета, на ступенях крылечка, с бабушкой.

Бабушка у нас была спортсменкой! Как мы резались в волейбол и бадминтон на тропинке возле Милкиного хлева! Конечно, лучшие партии были сыграны между бабушкой и братом, он был старше меня на два года, соответственно и сила удара была крепче, и сам он был выше и проворнее. И все равно бабушка была непревзойденной! Как бы она себя ни чувствовала — сердце ли, подпитанное валидолом, давление ли — её задору покорялась любая атака противника, а я, как завороженная, любовалась на неравный бой и бабушкину девичью энергию.

К нашему с Ваней приезду в последних числах мая — начале июня бабушка очень готовилась. Но я этих приготовлений не могла видеть, зато, к примеру, по прибытии нам торжественно сообщалось, что обе наши зубные щетки, зеленая и красная, как следует обработаны и прокипячены. Вот, пыталась сейчас вспомнить, у кого из нас какая была щетка, и написала брату в ваттсап: «Ваня, привет! Помнишь, в детстве у нас с тобой в Даймище были зубные щетки — зеленая и красная? Какого цвета была твоя, а какого — моя? Я тут принялась заметки про Даймище писать, но этот момент выпал из памяти, а деталь важная». Ваня: «Я не помню вообще никаких щеток». Точка. Звоню маме, описываю этот диалог. Мама: «Ну, по логике вещей, девочкам всегда красное», да-да, а мальчикам всё остальное. Но тут мы выходим за рамки логики, ведь всегда и везде я выбирала и выбираю всё зеленое — от одежды до карандашей и маркеров, от тетрадей до цвета оболочки кофейных капсул. И да, сейчас дома в ванной комнате в стеклянном стаканчике стоит моя новенькая Oral-B — зеленые и щетина, и черенок, у Юджина, кстати, фиолетовая, пурпурррная, как он её называет, а у Четина белая. Есть у меня подозрение, что и тогда я умудрилась выклянчить себе то, что хотела, и это стало моей маленькой победой над братом. Но и о своем поражении помню очень хорошо: у меня в Даймище была самая обычная, еще советская, деревянная кровать, а у Вани… наивысшая степень комфорта и современности дизайна — железная, с пружинной сеткой под матрасом. Как же она меня манила, как ярко переливались гладкие металлические стойки и поручни спинок на торцах, как приятно было бы остудить горящую после активных игр щеку, прижавшись ею к прохладной зеркальной перекладине! Как высоко можно было бы подпрыгнуть на пружинах, может быть, даже докоснуться рукой до потолка, ну или хотя бы до потолочной балки! Можно было бы… Но кровать была не моя, а брата, и именно он был ее полновластным обладателем. Зато вот сейчас я совершенно уверена, что моя бережно сохраненная за зиму и свежепрокипяченная бабушкой зубная щётка была зеленой.

Еще о зелёном. Помню бабушкины стеклянные стаканы, в которые она вечером наливала парное молоко от Милки. Глубокий травяной цвет с растяжкой — снизу темнее, сверху светлее. Стекло нагревалось от молока и чуть запотевало у верхней кромки. Ну а бабушка всегда демонстрировала мастер-класс по переливанию молока из трехлитровой до краев наполненной банки в эти стаканы, не уронив ни капли мимо. Она для меня всегда была образцом для подражания, и в Угловке, позорно перекладывая в кружку из горлышка банки (по-детски маленькой, литровой) несколько столовых ложек молока перед тем, как налить через край, я всегда ставила себе в пример бабушку и ее лихое мастерство. Вообще, банки для молока — это отдельная поэзия в моих воспоминаниях детства. Целую коллекцию таких банок можно было наблюдать в доме бабы Нины. На окне веранды выставлялся стройный ряд уже наполненных банок, а на кухне, (и на столе, и на деревенском серванте), выстраивались пустые, идеально чистые, совершенно разной вместительности, диаметра горлышек, оттенков стекла, ждущие своего заветного часа, чтобы нагреться теплом парного молока, прикрыться полиэтиленовыми круглыми крышечками и отправиться, как их предшественники, на веранду, ждать бережных рук, которые разнесут их в близлежащие дома, и вскоре послышится: «Ребята, идемте пить молоко!»

Я вечернее молоко пила с удовольствием, но было у меня и другое любимое лакомство с ним связанное, которое так вкусно преподнести умела только бабушка. Гречневая каша с молоком и сахаром! Причем самое вкусное — это когда каша только-только сварена, клубами поднимается пар, и бабушка заливает ее вчерашним молоком, т.е. из холодильника. Вот и получается, что сахар или похрустывает (когда не успел пойти на дно, перемешавшись с кашей, и остался в слое холодного молока), или все-таки проскользнул вниз и теперь тает в теплых объятиях мягкой распаренной каши. Ваня не разделял моего пристрастия, мама нам так не готовила, мой Юджин, которому я в свое время попыталась привить любовь к столь изысканному блюду, не оценил. Зато какими же «partners in crime» я чувствовала себя с бабушкой, когда мы усаживались с ней на кухне за круглым столом, она отсыпала в блюдце гречневую крупу, и мы вместе начинали перебирать ее, откидывая в сторону «черненькие». Я всегда очень трепетно следила за тем, чтобы размер моей черной кучки не сильно отставал от бабушкиной — ведь, это служило доказательством проворства рук и усердия в работе.

За этим же столом проходили все наши трапезы. Круглый стол стоял в углу кухни, и моё место было рядом с окном. Прекраснейший наблюдательный пункт, откуда было видно, кто и куда идет, с чем идет — с сеткой в магазин, с ведрами за водой, с удочкой на речку, с сачком для бабочек на откос, с пустой банкой к Нине Василльне, с наполненной — от неё. А однажды я в это окно увидела маму, приехавшую к нам из города без предупреждения, идущую с железнодорожной станции и еще не знающую, что в этот момент я смотрю на нее в окошко из-за занавески, а душа моя плачет и смеется от такого неожиданного и оттого еще более безграничного счастья. И да, на том окне были совершенно бесподобные занавески — тюлевые, в микроскопическую сеточку, с рисунком из рядами чередующихся овалов и кружков. Кружки были как раз под размер моего мизинца, а овалы чуть крупнее, так что можно было вставить мизинчик и обвести им по всему периметру идеально выпуклой кривой. Сейчас этот процесс, сопровождавший каждую мою детскую трапезу, назвали бы умным словом «медитация», в то время как я, маленькая Маша, не замечала тогда, что каждое лето мои пальчики забираются на один ряд выше.

Если на кухонном окне занавески были повешены на рыболовную леску, то в жилой комнате, единственной в доме, они крепились на толстые проволочены. Одно из окон было с неизменно открытой форточкой — для славных ночных похождений Коти, бабушкиного белого пушистого кота, а еще для зеленого шнура телевизионной антенны малыша Sony Trinitron. Папа собственноручно устанавливал на шиферной крыше нашего «третьего вагона» его антенну — этакий в разы увеличенный индейский амулет «ловец снов», прикрепленный к палке от граблей. По воскресеньям мы с братом, а то и с приглашенными друзьями и даже Федей (в кой-то веке он приехал!), усевшись на стульях, специально выставленных в рядок перед телевизором, ждали заветных: «Уолт Дисней представляет». Я обожала мышку Гайку в лавандовом комбинезоне, с идеальной фигурой «песочные часы» из «Чип и Дейла», и еще «Черный Плащ» с его кличем: «Я ужас, летящий на крыльях ночи!» Кстати, до сих пор использую это выражение в наших с Юджином шуточных страшилках. Тогда же я подсмотрела, как бабушка настраивает каналы на телевизоре, если они сбились после отключения электричества или прошедшей грозы. Позже в тот год в Угловке я прослыла мастером по ремонту телевизоров, применив свои технические знания на практике: старушки всех окрестных домов свято верили в мой талант и приглашали маленькую Машу нажать заветную кнопочку «PROGR».

У меня в Даймище были подружка Катя, на чердаке у который я впервые узнала об игре «Монополия». Как это было современно и по-взрослому — забираться компанией наверх, рассаживаться на полу вокруг картонного поля, отсчитывать свою пачку разноцветных долларов и покупать: виллы на берегу океана, яхты, бриллиантовые диадемы. У Кати были какие-то богатые родственники, а у Катиной бабушки — большая железная бочка для сбора дождевой воды — признак зажиточности. В нее мы запускали головастиков, а потом каждый день проверяли, на сколько они подросли, и не проклюнулись ли лапки на их крошечных овальных туловищах. Дома же мы пользовались обычными десятилитровыми железными или цветными эмалированными ведрами, которые выставляли по углам дома, под стоки крыши. Вот так выйдешь из дома, когда начинается дождь, встанешь рядом с ведром, и слушаешь, как звонко стучат крупные капли, разбиваясь вдребезги о пустое дно. А через некоторое время, когда наберется достаточно воды, чтобы, заглянув в ведро, увидеть кусочек белого неба, покажется вдруг, что капли уже падают не сверху-вниз, а с бешеной скоростью вылетают с небесного дна и несутся в своем отражении вверх, тебе навстречу.

Катя носила очень современные костюмчики из шорт и футболок, с английскими надписями, звездочками и сердечками. Один костюмчик был неоново-салатовый, другой такой же веселый, оранжевый. Однажды бабушка даже слегка пристыдила маму за то, что та не покупает нам с братом ничего яркого, и вся одежда наша «серая и невзрачная». Мне тогда было обидно, ведь, я знала, как мама старается, и не ее вина, что жизнь заставляет одеваться в секонд-хендах. Но нужно отдать бабушке должное, и она не просто говорила, но и старалась исправить ситуацию действием. В один прекрасный день она воодушевленно объявила, что мы отправляемся в батовскую галантерею и купим мне новый яркий костюмчик, ничуть не хуже Катиного. Но галантерея по большей части оказалась заполнена женскими домашними халатами, платяными тапочками, мужскими массивными кожаными куртками да эмалированными ведрами (бочек не было). Видимо, Катины костюмчики были куплены в городе, и мы с бабушкой вернулись из Батово с пустыми руками. Однако цветовая справедливость моего гардероба восторжествовала, когда мамина подруга тетя Таня изредка начала отдавать мне одежду своей вырастающей дочери-подростка. Тетя Таня была весьма европеизированной дамой, часто ездила по Новому и Старому Свету, привозя оттуда одежду для своей исключительно модной дочери. И, хоть вещи и доставались мне слегка поношенными, определенно, их цвет и модели были самыми современными. Помню, так мне достались поросячье-розовые юбка-шорты, предмет завести всех девочек округи. Поначалу они жутко смущали меня своей экстремально короткой длинной, и именно в то время я выработала для себя стратегию скромности: на правой ноге, выше колена, я отыскала у себя родинку и решила, что она станет трепетной границей моей целомудренности. Всё, что не прикрывает родинку — неприемлемо, остальное — вэлкам. И только для прогулок на велосипеде я давала себе послабления: родинка весело подмигивала, когда загорелые коленки поочередно подскакивали вверх, ступни продавливали педали, и все границы стирались, ведь я неслась по тропинке на своем неповторимом «Школьнике»!

Фру-фру! Я дала имя своему велосипеду не сразу, а когда в средней школе начала увлекаться нашими русскими классиками Золотого века. Обожала тогда Пушкинскую «Барышню-крестьянку», Тургеневские «Темные аллеи», сцены «Мира» перечитывала у Толстого раз пять. И как же мне хотелось перенестись в ту эпоху с шорохом длинных платьев, мерцанием свечей в гостиных, цокотом копыт у парадных. Длину юбок я компенсировала, хорошенько порывшись в мамином шкафу и откопав пару-тройку больших цветастых платков-шалей. Поддев внутрь побольше обычных своих юбок, а сверху повязав платки, выключив свет и включив фантазию, вполне можно было претендовать на участие в балу Наташи Ростовой. Свечи у нас дома были не в особом ходу в обычные дни, но всегда хранились на случай отключения электричества. Карету организовать для себя у меня никак не получалось, зато в то лето я читала «Анну Каренину» и, покоренная именем лошади Вронского — Фру-Фру, мне пришло в голову аналогичным образом назвать свой горячо любимый велосипед. Так, на все годы моего подросткового взросления у меня появился добрый и верный друг — велосипед-конь Фру-Фру. Сколько километров я на нем «проскакала», сколько мыслей передумала, сколько мечт намечтала!

В Даймище на Фру-Фру я отправлялась в длинные поездки с сестрами Люсей и Сашей — внучками Елены Василльны, сестры бабы Нины. Они тоже были «лошадными», так что мы колесили по всей деревне и даже выезжали за её пределы. В то лето по телевизору показывали «Жару в Акапулько», и мы с девочками, подражая главным героиням сериала, «по заданиям ЦРУ» выслеживали и уничтожали террористов, кантробандистов и наркобаронов. Я, блондинка, в нашей троице играла роль Эшли. Люся, шатенка, изображала Кэт, ну, а Саше, как самой младшей и не имеющей права выбора, досталось, что осталось — роль Крисси. Сразу после завтрака мы встречались «на базе», проговаривали новое задание, рисовали карту с пометкой, где засел преступник, помечали стрелочками план захвата и, лихо запрыгнув на велосипеды (на тот период мой верный Фру-Фру превращался в американскую полицейскую машину с мигалками), неслись по заданному маршруту, затем прятали велики в кустах сирени, ползли между грядками с картошкой, сверлили взглядом старушек, сидящих на лавочках у себя во дворах, проверяя их на предмет порядочности и отсутствия криминального прошлого. Тогда же для пущей важности и реалистичности мы придумали себе телефоны-рации (где-то моя сейчас?): найдя у поленницы самую ровную дощечку, мы рисовали на ней шариковой ручкой маленький экран, циферки и кнопки с зеленой и красной трубками. Мы так трепетно носились с ними, ценили даже больше деревянных пистолетиков (выбирался сук наиболее подходящий по форме, аккуратно спиливались концы, корпус раскрашивали черным фломастером, а в кармане всегда подпрыгивала горстка камушков-пулек). Хотя должна признать, что однажды папа подарил нам с братом по черному револьверу из настоящего блестящего металла, которые стреляли пластмассовыми палочками на малиновых прорезиненных присосках. Достойное оружие, бьющее точно в цель!

В детстве по настоянию мамы мы с братом вели дневники, особенно летом, всегда полном событий и впечатлений, воспоминания о которых подпитывали нас темными петербургскими зимами. Моим первым дневником была тетрадь в линеечку с изображением Белоснежки и семи гномов на обложке. Каждый вечер я описывала в нем, с кем из девочек я играла, какую картину я нарисовала, сколько грибов я насобирала в лесу. Сейчас мне кажется, что нет занятия веселее и одновременно трогательнее, чем, как сейчас, во взрослом возрасте, читать свои детские дневники.

На стенах в комнате бабушка с большими любовью и уважением к творчеству развесила наши с Ваней работы — картины гуашью на половинках и четвертинках ватмана — букет цветов в горшке, береза за окном и даже жанровые сцены. Моя любимая — где мы с соседкой идем в поход за Оредеж, в лес. Примечательным в этой картине стало изображение обуви героев. Мои резиновые сапоги вышли кое-как, зато как же удачно в нужное место упала с кисточки капля черной гуаши, идеально повторив форму типичных советских калош нашей соседки. «Я научилась рисовать калоши!» — с гордостью рассказывала я всем вокруг. С тех пор я всегда очень придирчиво отношусь к прорисовке обуви на любых картинках и всегда стремлюсь к особой достоверности при изображении ее даже на нынешних своих набросках черной гелиевой ручкой.

У бабы Нины в комнатах на полу лежали половицы-дорожки — для меня они почему-то представлялись символом деревенской зажиточности и атрибутом модного интерьера. Дорожки расстилались от входной двери в жилую часть дома и лучами бежали по большой комнате, огибали с двух сторон круглый стол в центре, ответвлялись в сторону буфета, трельяжа с кружевными салфеточками, выстреливали в одну, вторую спальни. Таким образом, маршрут передвижения по дому был предопределен. Ступням было мягко и тепло, а если я замечала, что краешек половицы где-то завернулся, то старательно расправляла его пальчиками босых ног. Спустя лет, кажется, пятнадцать я как-то разговаривала с мамой по телефону (звонила ей в Петербург из Южной Кореи, Сеула, по телефонной карточке, которую предварительно купила на кассе в магазинчике «International Market». Там же продавались еще и греча, геркулес, кускус, кокосовая вода, индийские пряности и много еще всякой «экзотики». Да, в те времена я жила в «Стране утренней свежести»). Так вот мама, активно занимавшаяся тогда ремонтом и обустройством нашего угловского дома, с гордостью поведала мне, что в ходе очередной поездки в не так давно открывшуюся «Икею» она купила в Угловку коврики-дорожки. Я была в восторге и с нетерпением ждала лета, чтобы поехать в Россию и увидеть детскую мечту воплоти — то есть на полу нашего собственного дачного дома. Какого же было мое разочарование через несколько месяцев, когда, добравшись, наконец, до Угловки, я увидела такие коротенькие, такие скудные половички не более метра длиной, которые не могли бы проложить никакого маршрута, да и на снятие обуви совершенно не вдохновляли. Да, скандинавская Икея с пометкой «произведено в Китае» — это Вам не домоткань из СССР.

Приезд в Даймище в первых числах лета всегда знаменовался у нас походом в хлев к Милке. Именно в те дни, когда трава была самая сочная, птицы чирикали особенно радостно, когда теплое солнце шептало всем детям округи, что нас ожидают аж три месяца непрерывных тепла, гуляний, пикников, леса, велосипедов, именно в эти дни предвкушения праздника лета Милка давала потомство. О нем мы спрашивали первым делом, помогая папе разгружать багажник москвича — сумки с нашей летней одеждой, собранные мамой, панамы, сандалии, резиновые сапоги, бумага, краски, кисти, бадминтонные ракетки, валлейбольный мяч, ласты, маска, трубка, книги из списка для чтения по литературе… «А у Милки появился теленок?» И баба Нина с улыбкой на лице и с лукавыми смеющимися глазами отвечала: «Родился только два дня назад. Разберите вещи, пообедайте с бабушкой и приходите. Только тихонько-тихонько, чтобы не испугать ни маму ни новорожденного!» Уииииии! Моя душа ликовала! Спустя час, сняв обувь и оставшись в одних носках, мы крались гуськом (баба Нина, бабушка Рая, Ваня, я) на цыпочках по доскам, усыпанным соломой. Солома нещадно колола ступни — еще совсем мягкие, не успевшие загрубеть, отвыкшие за зиму от уколов сухой травы, от прохлады влажной земли, от камушков, наравящих застрять между пальцами. Баба Нина даже не включала свет, и мы шли в полумраке, освещаемые только светом предусмотрительно оставленной открытой двери сзади и маячившим впереди крошечным окошком — путеводным маяком — в Милкином стойле. И вот, наконец, баба Нина знаками разрешает нам каждому по очереди заглянуть за деревянную загородку стойла, где на мягком, теплом пуке сена лежит такой маленький, такой нежный, белый с черными пятнами (прямо как у его мамы), теленок. И передние и задние ноги у него подвернуты под себя, голову он положил на коленки, эдакий клубочек. Глаза закрыты, ноздри раздуваются — дышит. Милка стоит рядом, жует сено, моргает своими длинными ресницами, изредка поводит головой — отмахивает муху. Я ликую. Обратный путь такой же тихий, так же гуськом, зато перед глазами стоит сцена счастливого семейства, и я уже знаю, что напишу сегодня в вечернем дневнике.

В жаркую погоду мы ходили купаться на речку. Я всю жизнь была и продолжаю быть мерзлячкой, поэтому даже самая теплая речная, озёрная, морская вода мне всегда кажется холодной, а момент погружения в воду — настоящими истязанием. И тем не менее переодевание в купальник, сама дорога вниз по склону, предвкушение веселых брызг, солнца, выжигающего веселые веснушки на курносом носу, на голых руках, плечах, вид стрекоз, парами пикирующих на сверкающую гладь воды, все это подгоняет меня вперед навстречу «ледниковому периоду». У нас в Даймище была замечательная дорога к речке, точнее даже два варианта пути, выбор которого зависил от состава купающихся. Если мы шли вместе с бабушкой, то выйдя из двора за ворота, мы сразу поворачивали направо и шли по асфальтированному тротуару вдоль шоссе метров сто, затем по пешеходному переходу переходили дорогу и спускались по вполне цивилизованному пологому скошенному склону мимо ухоженных срубов бань. Но гораздо больше я любила путь «дикарями» — его черед выпадал в том случае, если бабушка оставалась дома, и мы отправлялись купаться нашей детской компанией. Сразу за воротами, посмотрев сначала налево, затем, на середине дороги, направо, мы перебегали на другую сторону шоссе и перепрыгивали через черно-белую железную ленту дорожного ограждения. Чем старше и выше я становилась, тем, что логично, легче мне было перепрыгивать, — а в самые юные мои годы, помню, ограждение это видилось мне полноценным препядствием сродни козлу или, упаси Бог, коню, через которого нужно перемахнуть на уроке физкультуры, что, кстати, у меня никогда не получалось. Вдоль дорожной ленты желтели брызги скромной низенькой мать и мачехи и пестрели стройные, качающиеся на ветру словно кипарисы, розовые и сиреневые люпины. Аккуратно, стараясь не примять, миновав и их, нам предстояло спуститься вниз по крутому склону поросшему высокой крапивой. Тонкая тропинка, вытоптанная такими же отважными смельчаками как мы, извилисто сбегала вниз, крапива била по голым коленкам, мы мчались вниз с естественным ускорением, и как же страшно и здорово было пустить себя на самотёк, точнее, даже «самобег», не сбавлять скорости и, возможно даже, «не вписаться» в подножие — резкий переход вертикали склона в горизонтальную плоскость приветливой поляны с баньками. Иногда результатом таких бешеных спусков-сбегов становились разбитые ладошки и коленки, которые затем бабушка заботливо смазывала в лучшем случае зеленкой, в худшем — йодом. На полянке, кстати, особенно приятно было поиграть в бадминтон, ведь даже в самые непогожие дни стены высоких крапивных склонов защищали нас от порывов ветра. Если спуск проходил удачно и без последствий, то дальше, минуя баньки (в крошечных окошках видны пирамиды перевернутых тазов, на подоконниках стоят стеклянные бутылочки с красными крышками — шампунь «Лесной» и маленькие желтенькие «Кря-кря»), мы шли по полупрогнившим накрененным в разные стороны лавам, они побулькивают и вздыхают от каждого нашего шага, елочки хвоща покачиваются из стороны в сторону, на листике кувшинки блестят и ослепляют свежие крупные речные капли, и, наконец, дойдя до самого края, я нагибаюсь, чтобы потрогать воду: холодная, но теплее, чем вчера!..

По глинянокрасным отвесным берегам Оредежа гнездились крошечные ласточки, а под шоссейным мостом в высокой осоке жила местная достопримечательность — выдра. Мы специально ходили на этот мост, ложились плашмя на асфальтированном тротуаре и совали носы в круглую дырочку-глазок, сантиметров 10-15 в диаметре, непонятно для чего оставленную строителями. Далеко внизу проплывали сухие трубочки хвоща, камышей, иногда проскальзывала мелкая рыбёшка, ну а апофеозом наблюдений становился блеск шоколадной шерстки и взмах мохнатого хвоста — госпожа выдрочка отправлялась куда-то по своим выдрьячим делам.

Когда на выходных к нам приезжал папа на своем белом москвиче, бабушка расцветала! Уже накануне она ставила вариться студень, а с самого утра заветного дня шла к воротам и сначала распутывала сцепляющую их створки проволоку, а затем торжественно распахивала их настежь, так, чтобы машина могла въехать во двор, и чтобы все соседи знали, что к нам едет папа! Для нас же с братом это означало, что будут поездки на велосипеде. Велосипед на троих — папа на сиденье, брат на багажнике, я, вперёд смотрящая, на самодельной сидушке из темно-синего в горчичную полоску матрасика, прикреплённого к раме. И как только папа справлялся с нами? Хотя, вспоминая наши с ним зимние лыжные прогулки по Ленинградской области, такой вопрос отпадает сам собой. Поясню: когда папа замечал, что я начинаю отставать, хныкать, не попадаю в лыжню (причем часто это была лыжня, проложенная им самим по непроходимым дебрям бескрайних полей или густым зарослям дикого леса), он доставал длинную веревку из кармана комбинезона (он сам сшил его на швейной машинке из плотной, с бронзовым отливом, палаточного материала, ткани). Один конец веревки он повязывал у себя на поясе, другой — у меня. И так тащил меня вперед, в дальние дали, дебревые дебри, бескрайние крайности. Ради этого, можно было закрыть глаза и на мокрые варежки, и влажный снег, липнувший к шарфу, и на волосы, предательски выбивающиеся из капора. А я ехала, почти летела, ведомая вперед сильными толчками папы, откидывала голову назад, любовалась верхушками деревьев, представляя себя Борисом (Алексеем Баталовым) в сцене его гибели в «Летят журавли», согреваемая мыслью о пакете с чипсами, шоколадкой, пачкой сыра Viola в нарезке и кофе «Nescafe три в одном», который папа мне торжественно вручит, когда мы, взмокшие, уставшие, переодевшись в сухую одежду, убрав лыжи в багажник, сядем в Москвич. Однажды в такую нашу поездку папа сказал: «А я тебе сюрприз приготовил!» «Какой?» — загорелась я? «Вот, посмотри в окно: я прикрепил зеркальце на правом крыле, специально, чтобы ты могла смотреться в него, пока мы едем». Всегда-всегда, садясь на пассажирское кресло любого автомобиля, я первым делом смотрюсь в правое зеркало (сейчас уже они есть на всех машинах) и с благодарностью думаю о папе.

Лыжи с папой были зимой, а летом в Даймище — велосипед: поездки в лес на просеку, за малинник, на плотину с водопадом, на другие берега Оредежа. Другие берега. «Другие берега» Владимира Набокова. Эта книга долгие годы была моей настольной и стала путеводителем по собственным воспоминаниям детства и большим вдохновением по жизни. Как я боготворила его литературный талант и учитывалась описанием Вырской усадьбы (деревня Выра — ближайшая соседка нашего Даймища), охотой за бабочками, историями первой любви! И как же жестоко и бесповоротно я разочаровалась в нем после прочтенья «Писем к Вере», точнее после прочтенья послесловия и примечаний, где редактор любезно поясняет читателю, что во время создания этих прекраснейших, ювелирным языком написанных писем в адрес своей супруги Веры, Владимир Владимирович практически в открытую встречался с различными дамами, которые из просто дам становились его дамами сердца. И тем не менее, его «Другие берега» я люблю. И пусть у Набокова — это времена английских и швейцарских гувернанток (вспомним хоть ту же Mademoiselle) и покидающей Россию интеллигенции, у меня всё проще: симпатяга комиссар Коломбо в мешковатом бежевом плаще (кстати, такой оверсайз тренч-коут на пике моды нынешней осенью), очередной сезон любовных перипетий Круза и Иден, Мейсена и Джулии (у меня в любимчиках всегда была Келли, интересно, где она сейчас, всё там же в Санта-Барбаре?), Синди Кроуфорд в ярко-розовом трико и колготках Golden Lady, демонстрирующая зарядку по РТР. Помню, как нашла у мамы в шкафу красное боди с горлышком. Какое же недоумение и бурные фантазии относительно маминой скромности вызвали у меня цвет и конструкция этого элемента гардероба. Мои «другие берега» — это когда самые крутые мальчики ходили по улицам в широких псевдоадидасовских штанишках с магнитофонами на плече, а девочки делали ту самую зарядку а-ля Синди Кроуфорд под «Happy Nation» Ace of Base, красили губы «Новой зарей», закрепляли прически спреем из баллончика «Прелесть» (кстати, прекрасно подходит для фиксации графики — угля, сангины, сепии — проверено на личном опыте).

Идея писать Заметки пришла мне в голову, когда в августе этого странного 2020 года в Анкаре я бродила во время традиционной утренней прогулки вокруг пышно цветущих кустов лаванды, наблюдала, как пчелы качаются над соцветиями — ближе-дальше, ближе-дальше, как белые бабочки порхают над леском розмариновой клумбы. Интересно, почему там так много бабочек, но все они исключительно с белыми крылышками? Может быть, как в арабских странах мужчины облачаются в белые робы, помимо религиозных традиций, еще и оберегая себя от изнуряющей жары, так и анкарские бабочки спасаются от ожогов, отражая солнце белизной своих крыльев? Безусловно, энтомолог Владимир Набоков незамедлительно ответил бы на этот элементарный вопрос школьной программы по биологии, мои же мысли от бабочек быстро переключились тогда на другое: на экране телефона приложение Apple Music порекомендовало мне послушать ту самую песню «Happy Nation», воспоминания вихрем понеслись в моей голове, и уже в тот же день я начала хаотично вбивать в раздел «Notes» слова и словосочетания: теленок, банки с молоком, монополия, труба под шоссе, зубные щетки, бабушка и бадминтон… И чем больше я писала, тем больше по-весёлому ярких и одновременно щемяще грустных воспоминаний всплывало в моей памяти. В этих записках нет логики, нет последовательности повествования, кульминации или развязки, здесь просто моё Детство, мое Даймище, моё Д. Кстати, какого цвета и формы Ваше Д? По правилам игры я не должна сразу называть свой ответ, ведь мои ассоциации могут перебить Ваши. Но все же мне очень хочется. Поэтому сейчас я переверну страницу и напишу свой ответ там, так, чтобы Вы не сразу увидели, а сначала придумали свой вариант.

11.2020, Анкара-Санкт-Петербург

Моё Д в форме низенького деревянного стульчика как тот, что стоял у бабушки рядом с кроватью, но он не желтый, а красно-коричневый и ножки покороче — ну прямо, вылитый «Д». На спинке изображен разноцветный пляжный зонт на песке и под ним большой надувной мячик с такими же разноцветными дольками. Картинка эта наклеена и слегка облезла. Лак, которым покрыт весь стульчик, тоже облупился. Стульчик пустой? Нет. На него, как на полку, я складываю в стопочку свои воспоминания.