Григорий Борзенко Четыре мгновения весны

Григорий Борзенко

Четыре мгновения весны

Мгновение первое

Так вот, чертовы маевщики! И где они взялись?! Сидел себе спокойно, ловил рыбу, никого, как говорится, не трогал, так надо же: их черт припер! Иди, мол, Степаныч, к нам! Сто грамм, если желаешь, тресни, пивка холодненького («Только с холодильника!») отведай! Вот и отведал: терпеть уж невмоготу! Нужно где-нибудь остановиться да к ветру по малой нужде сходить!

Степаныч убрал ногу с педали газа своего «Москвича», в то же время боковым зрением поглядывая на лесопосадку, вдоль которой ехал: где бы остановиться? Хотя чего уж здесь место-то особо выбирать: дорога ведь пустынная! От пруда, где он ловил рыбу, до села было не меньше четырех километров, половина пути проходила вдоль густой лесополосы: так уж чего-чего, а укромных местечек для подобных дел здесь хватало!

«Москвич», с выключенным зажиганием и пущенный накатом (экономия бензина! Эх, времена-времена!), постепенно замедлял свой бег и, наконец, остановился. Степаныч вышел из легковушки. Эх, красота-то какая! Какие сочные травы в лесополосе! Вымахали-то: чуть ли не по пояс! Вот где раздолье для маевки! А ведь в юности именно в лесополосах, вспомнилось Степанычу, они устраивали свои маевки! Прямо на траве раскладывали клеенку, сверху взгромождалась соответствующая сервировка, вокруг всего этого дела толпилась шумная компания парней и девушек! Как весело было! Какие прекрасные времена! Эх, годы, годы...

Поглощенный нахлынувшей волной ностальгии, Степаныч прошелся по траве, погладил ладонью шершавый ствол акации, вдохнул чистый воздух. Да, не зря все-таки его любимой порой года была весна! Что может сравниться с этим неповторимым буйством зелени трав и деревьев?! Жаль, что весна, собственно, уже и закончилась: завтра уж и календарное лето начинается. Солнце, зной, даже не теплый, а раскаленный воздух… Нет — это совсем не то! Весна есть весна!

Внезапно он чуть не упал, споткнувшись о большой осколок потемневшего от времени пиленого камня, или как его здесь попросту называли — ракушняка. А вон еще один валяется! А вот там их целая небольшая куча! Надо же! В такой траве и не увидел поначалу! Степанычу вспомнилось, что когда-то здесь было что-то наподобие подстанции или чего-то еще — он уж и не помнит. Вот остатки этого небольшого сооружения, находившегося когда-то посреди лесополосы, вдали от села, и было, видимо, сейчас перед ним.

Впрочем, что это он здесь размечтался? Пора уж домой — вон вечереет! Сделав то, ради чего он, собственно, и остановился, Степаныч направился к машине, но вдруг услышал за своей спиной какие-то непонятные звуки, похожие то ли на писк, то ли на невнятный стон. Он резко повернулся, однако ничего не увидел. Но уже в следующее мгновение непонятные звуки, скорее похожие на шорохи, послышались снова. Правда, звучали они немного в стороне, справа, куда он вначале своей прогулки направлялся, но так и не дошел. Степаныч уверенно пошел на звук, однако буквально через несколько шагов резко остановился. Надо же: чуть в яму не упал! Хорошо, что в это время он смотрел внимательно под ноги!

Впереди находилась заросшая травой и обложенная все тем же ракушняком глубокая яма. Правда, «обложенная» — это, наверное, громко сказано. Когда-то, конечно же, оно так и было. Но сейчас от времени все осыпалось, и большая часть камней находилась не столько в стенках этого нехитрого сооружения, сколько на его дне. И все же яма еще оставалась довольно глубокой! Уж не отсюда ли доносился писк?

Степаныч осторожно, стараясь не ступить на самый край ямы, заглянул туда. Так и есть! Там внизу, среди обломков кирпича, он заметил какой то небольшой шевелящийся комочек! Уж не маленький лисенок ли?! Точно! Надо же! Вот бедолага! И угораздило же тебя!

С огромнейшим трудом извлек пленника из его западни! Не зря мать-лиса не смогла его оттуда вызволить — уж наверняка и сама бы там осталась! Удочка, извлеченная из «Москвича», да смекалка сделали свое дело: несколько умелых рыбацких движений и вместо крючков на конце удилища оказалась петля, которая, в итоге, и поспособствовала благополучной развязке.

Степаныч взял несчастного на руки и понес к машине.

— Э-э, братец, да у тебя дело худо!

Он сочувственно покачал головой, заметив, что у лисенка разрублена левая бровь. Видимо, при падении на дно ямы он ударился об острый край камня. Бедолага! Вон какая глубокая ранка! Ну, ничего: привезу домой, подумалось Степанычу, сразу же обработаю ее!

Удобно усевшись на сиденье водителя, он уже собрался было заводить двигатель, но прежде решил получше рассмотреть своего, если можно так выразиться, крестника.

Маленький пушистый комочек приятно грел ладони, от него веяло теплом и нежностью, да и весь он в целом излучал такую ауру, что Степанычу непреодолимо захотелось заснуть его за пазуху, прижать к груди, что он тут же и сделал.

То, что произошло в следующее мгновение, просто потрясло его! Лишь только этот комочек жизни коснулся его груди, как какое-то неимоверно волнующее, переполняющее его душу эмоциями, чувство овладело им! Вмиг вспомнились неповторимые и такие дорогие теперь его сердцу годы юности, когда он, упивающийся счастливым мигом, впервые прижал к груди крохотное тельце долгожданного первенца и еле сдерживал желание закричать во всю мощь своих легких: «Отныне есть смысл жить на свете! Есть для кого! Нет, не зря я жил! Я оставил след на этой земле!» Долгими зимними ночами он, прижимая такой дорогой его сердцу комочек к груди, ходил взад-вперед по комнате, пел ему тихие и нежные колыбельные песни и сам себе твердил: вот они лучшие мгновения его жизни! Сколько лет прошло, сын уж давно вырос, но внезапно этот лисенок, казалось бы: безмолвная тварь Божья, а надо же! — так затронул его душу, навеял воспоминания, окунул в пелену ностальгии!

Все еще прижимая лисенка к груди, Степаныч вдруг вспомнил и о другом. Когда-то, когда он сам был еще мальчишкой, старший брат принес домой живого зайца. Поскольку они давно разводили кролей, то зайцу тут же определили одну из клеток — пусть живет! Даже подумывали случить с крольчихой, мол, что получится? Однако заяц все чах и со временем издох. Запомнились тогдашние отцовы слова: «Я ведь говорил: не нужно его в клетку садить — он свободу любит! В неволе он умрет! Так и вышло!»

Извлекая из-за пазухи лисенка, Степаныч уже знал, что никуда он его не повезет. Здесь место, где живет его лисья семья, здесь их территория. Возможно, мать-лиса где-то рядом смотрит из-за ствола одного из деревьев и сердце ее в эту минуту сжимается от боли, предчувствуя невосполнимую потерю.

Однако ранка рано или поздно начнет гноится, и тогда… Степаныч достал автомобильную аптечку, открыл флакончик с йодом и обработал ранку.

— Да успокойся ты, глупышка, а то йод в глаз попадет! — приговаривал новоиспеченный ветеринар своему пациенту и делал все, чтобы этого не случилось: не заливал йод прямо из флакона в ранку, а промокал ее ваткой, намотанной на кончик спички.

— Вот это совсем другое дело!

Для верности, чтобы внутрь ранки не попала грязь, эскулап-самоучка вырезал небольшой кружочек пластыря и наклеил его сверху ранки. Впрочем, он понимал, что это не надолго: если пластырь сам не отвалится, то лисенок, чувствуя дискомфорт, лапкой отдерет его, но все же на первых порах это предохраняющее от загрязнения ранки средство, возможно, и сыграет свою положительную роль.

Прежде чем выпустить своего пленника, Степаныч положил его на раскрытые ладони и последний раз на прощание взглянул тому в глаза. Темные глазки-горошинки не мигая смотрели на человека, смотрели так долго и выразительно, что Степанычу показалось: тот все понимает! Конечно же, это было почти невероятно, но человеку казалось, что этот взгляд его меньшего брата был осознанный, все понимающий и всепроникающий! Словно лисенок заглядывал в самую глубину его души, благодарил за помощь и в то же время умолял его: «Отпусти меня, человек! Отпусти! Спаси мою едва начавшуюся жизнь!»

Степаныч открыл дверцу и, не вставая из-за руля, осторожно опустил лисенка на землю. Тот поначалу в нерешительности замер на какое-то мгновение, но затем проворно юркнул под машину и уже вскоре был у лесополосы. Однако прежде, чем юркнуть в высокую траву, остановился и посмотрел вслед своему спасителю. Степаныч сквозь прозрачную твердынь стекла махнул ему рукой, мол: «Будь здоров, крестничек!», запустил двигатель и включил передачу. Подпрыгивая на ухабах грунтовой проселочной дороги, «Москвич» весело помчался в направлении села.

Мгновение второе

Мороз все усиливался. Стремительно стемнело. Нет! Таки нужно собираться домой! Хотя, откровенно говоря, еще хотелось бы посидеть! Ладно бы вьюга была или пурга, (а разве это не одно и то же — тут же подумалось Степанычу), с завыванием ветра и сплошной снежной круговертью, а то ведь погодка-то какая! Ни малейшего дуновения ветерка, полная луна, освещающая все вокруг, таинственное мерцание в лучах лунного света миллиардов снежных кристалликов, которыми было покрыто все вокруг! Какая красота! И хотя только-только наступил март, как никогда крепкая и суровая в этом году зима не хотела еще расставаться с людьми и с природой, поэтому из последних сил старалась удержаться на своем ледяном троне. Все вокруг так напоминало Степанычу кадры из любимого им в детстве фильма «Ночь перед рождеством». Волшебная украинская ночь, скрипучий снежок под ногами, таинственное мерцание лунных отблесков от снега, которым были укрыты ветви деревьев, крыши домов, поля и луга.

Однако лютый мороз и ночные сумерки не самое лучшее подспорье для рыбалки, пусть даже и зимней, подледной. Пора сматывать удочки в прямом понимании этого слова.

Рыбалка была удачной, потому-то и в прекрасном расположении духа Степаныч нажал на газ верного ему «Москвича». Видавший виды железный конь заядлого рыбака весело покатился по давно укатанному снегу проселочной дороги. Эх, любил Степаныч возвращаться домой с рыбалки. Любил, когда его встречала на домашнем подворье жена, ласково улыбалась, радовалась хорошему улову и привычно, с иронией, но добродушно, шутя, приговаривала: «Кормилец ты наш!» Когда-то, после того, как сын уехал в Херсон «за городской жизнью», Степаныч в ответ на привычную фразу сказал: «Теперь-то уж не «наш», а скорее «мой!» На что жена добродушно улыбнулась: «Почему мой?! Наш! Наш с Тимкой! Ведь ему всегда хвостик-другой перепадет!» И она покосилась на домашнего кота, который терся поочередно о ноги то хозяйки, то хозяина, то и дело становился на задние лапы и вытягивался всем телом, стараясь заглянуть в ведро, из которого доносился милый для его сердца, а точнее сказать, для желудка, запах, жалобно мурчал, являя собой в одном лице и подхалима, и страдальца, и бесконечно верного и преданного домашнего друга, а, главное, измученного голодом страдальца, которому если в сию же минуту не бросят одну, пусть самую маленькую рыбку, то он тут же без чувств свалится в голодный обморок, и никакие уже потом запоздалые старания поседевших от горя и раскаяния хозяев не помогут привести его в чувство, спасти святого великомученика, чтобы тот снова осчастливил белый свет своим присутствием.

Жаль, что его сегодня никто не встретит: жена уехала в Херсон, погостить немного у сына. Пускай! Она, хотя и грустила о том, что его нет рядом, в то же время так радовалась, что он обжился в большом городе. Сколько раз говорила, мол, что мы здесь, отец, в селе-то видим? Лишь поля вокруг. Сельский дом культуры, из которого когда-то до утра доносились звуки музыки, сейчас не просто постоянно на замке амбарном стоит, а приобрел такой вид, что, глядишь, вскорости придется бревнами стены подпирать, чтобы, упаси Господи, не рухнули, да кого-нибудь не придавили. А в городе чего только нет! И на стадион пойти можно, и в театр, и на концерт! Вон к ним сама Пугачева недавно приезжала, а у нас что? Ладно, мы, старики, вечерами дома, а молодежи как? Был председателем колхоза Проненко — все было! И концерты сами ставили, и пьесы в клубе! Да и Михайлов после него был: и инструменты музыкальные для ансамбля купил, и пруд возле села в порядок привел, чтобы было где молодежи купаться! А Тараненко...» Степаныч резко перебивал ее: «Петька свой! Местный! Он вырос здесь! Неужели он свое село в обиду даст?! Нет, мать! Он наведет порядок! Не он, так другой, кто после него будет! Не может же так все бесконечно продолжаться?!» Такими вот, примерно, разговорами старики скрашивали свои длинные зимние вечера.

Предательски кочка, на скользкой, укатанной до зеркального блеска, снежной дороге, сделала свое черное дело: машину резко повело в сторону, с неимоверной легкостью развернуло и бросило в придорожный кювет. Ужасный кульбит и одновременный удар и о землю, и о дерево!

Резкая боль сковала все тело. Нога! Боже! Что с ногой?! Степаныч попытался пошевелить правой ногой и тут же, вскричав от боли, понял: перелом! Инстинктивно потянулся к ноге и в следующее мгновение ужаснулся еще больше! Кончики пальцев почувствовали что-то липкое: кровь! Но это было не самое страшное. А вот когда в следующее мгновение он коснулся острого конца сломанной кости, то тут же почувствовал, как страх и отчаяние всецело начали овладевать его сознанием! С ошеломляющей ясностью он понял, что произошло и чем все это может для него закончиться! Ведь это открытый перелом! Будь перелом хотя бы закрытым, то, возможно, он как-то с горем пополам смог бы доползти до села. Хотя и это было бы проблемой: до крайних домов ой как далеко! Но при открытом переломе ему, как бы он ни старался, может попросту не хватить времени! За время пути он может истечь кровью! Нужно спешить и еще раз спешить!

Степаныч с трудом выбрался из перевернутой машины и усиленно работая руками, а особенно локтями, пополз к селу.

Каждое движение причиняло невыносимую боль в ноге. Он, хотя и старался ее максимально оберегать, но все же, удары о земляные кочки, каждый раз доставляли такую боль, что темнело в глазах.

Чтобы сократить путь, Степаныч пополз напрямик, прямо через поле. Ему еще повезло, что приходилось ползти не по глубокой зимней пахоте, а по присыпанной снегом озимине. Он то и дело поглядывал в сторону села, видел освещенные окна крайних домов и утешал себя мыслью: а может, у меня все получится! В то же время он видел, что огоньки эти, пусть десятикратно спасительные для него, находятся неимоверно далеко, что ползти до них почти нереально, но старался отгонять эти мысли и все полз, полз и полз...

Мороз все усиливался. Когда Степаныч покидал опрокинутый «Москвич», то, ошеломленный случившимся, о варежках даже и не вспомнил. Теперь же, совершенно не чувствуя окоченелых рук, он искренне жалел, что не взял их. К тому же потеря крови начала давать знать о себе: перед глазами поплыли круги, в теле все больше чувствовалась слабость. Паника все сильнее овладевала им.

Надо же такому случиться, что все произошло именно сейчас! Если бы жена не уехала, она, конечно же, спохватилась бы, пошла к кому-нибудь из соседей, у кого есть машина, и поехала бы ему навстречу. А так… Его никто не ждет, его никто не спохватится! В этом был весь драматизм! Эх, доползти хотя бы до дороги, которая вела непосредственно к селу! Тут уже никаких лесополос, тут все на виду! Лишь бы выползти на нее! Вдруг кто-нибудь будет ехать — непременно его заметит! Та дорога, где он разбился, глухая, ведет только лишь к пруду и по ней редко кто ездит. Но ведь эта, хотя и тоже проселочная, все же вела в сторону соседней Запорожской области, здесь чаще ездили автомобили, поэтому больше шансов быть замеченным. Хотя какие это, к чертям, шансы?! Да, летом тут оживленное движение, но сейчас… За день, если одна машина проедет, и то хорошо! Вечером и ночью на этой дороге фактически почти нет движения. Степаныч прекрасно понимал, что надеяться на подобное спасение — это утопия, но ведь не зря говорят, что утопающий хватается за соломинку.

Все! Это конец! Сил нет больше уже никаких! Дорога вроде бы уже и рядом, каких-то метров пятьдесят-тридцать, но толку-то! Все спасение в тех вон светлеющих вдали окошках, но что уж говорить о них, таких далеких, если у него сил нет доползти даже до дороги, которая совсем близко!

Степаныч лег на спину и тупо уставился в лунное небо. Величавое небесное светило с исполинской высоты безмолвно взирало на него, на его беду, однако помочь ничем не могло. А может, и не хотело. Кем был для него этот замерзающий посреди поля человек? Так, песчинкой, одним из многих, которых на земле миллионы, миллиарды. В глазах Степаныча все смотрелось абсолютно иначе. Умрет он, исчезнут солнце, небо, луга и поля. Нет, все это не исчезнет для остальных, которых миллионы и миллиарды. Для них по прежнему будет ласково светить солнышко и петь птицы. Но лично ему, Степанычу, от этого легче не будет. Он тоже, как и все, хочет радоваться этой жизни, греться на солнышке, ловить рыбу, слушать убаюкивающие всплески небольших волн, набегающих на берег пруда, подъезжать к дому и видеть, как его встречает постаревшая, но до сих пор самая красивая для него, и любимая жена, ждать очередного приезда в гости сына, покачать на ноге долгожданных внуков. Он и раньше боялся смерти, но теперь, когда она подошла настолько близко, что он реально почувствовал ее ледяное дыхание, более глубже осознал, насколько она прекрасна, жизнь, и с еще большей ясностью представил, как это страшно — уходить из жизни.

Хотелось плакать, но слез не было. Хотелось кричать во всю мощь легких, но не было сил. А смерть подходила все ближе и ближе. Он уже реально чувствовал ее! Да что чувствовал — видел! Не нечто абстрактное, а вполне реальное, ощутимое! Вот она, темная масса, медленно, словно с опаской, крадучись, но неотвратимо все ближе и ближе надвигается на него, он видит, как из темноты на него смотрят ее глаза, такие таинственные и страшные. Господи! Неужели?! Нет-нет! Это ему только кажется! Такого просто не может быть! Ему просто померещилось! Он не хочет умирать! Еще рано умирать! Это все сон! Это все какой-то кошмарный, глупый, совершенно неуместный сон! Однако все, невзирая ни на что, глаза все приближались, и вскоре он увидел их настолько близко, что не оставалось никакого сомнения: они не просто рядом, они смотрят в упор с расстояния вытянутой руки, а то и ближе! Мало того: он ощутил на своем лице дыхание! Реальное дыхание, словно кто-то дышал, склонившись над ним! Неужели смерть подошла настолько близко?! Постой! Погоди! Дай хотя бы еще минуту! Всего одну лишь минутку! Дай в последний раз вдохнуть на полную грудь морозный воздух, дай в последний раз взглянуть на звездное небо, такое загадочное и неповторимое, как сама жизнь! Дай последний раз насладиться тем, к чему уже никогда не будет возврата! Господи! Как не хочется умирать!

Таинственно мерцающие в темноте ночи глаза тем временем приближались все ближе, теплое дыхание на щеке ощущалось все более явственней. Стоп! А почему дыхание теплое?! У смерти должно быть ледяное дыхание! Что-то здесь не так! Собрав остатки сил, Степаныч напряг зрение и более осознанно посмотрел на того, кто был перед ним. И тут новое потрясение ожидало его: да, над ним действительно некто, но этим некто был… волк! Боже! Да он же сейчас растерзает его, беспомощного, не имеющего возможности оказать сопротивление! Это же ужасно: быть загрызенным волком! Сейчас он вцепится зубами в его плоть...

Постойте! А какие здесь могут быть волки?! В здешних краях кроме зайцев и лис сроду ничего другого не водилось. Стоп! Да это же лиса! Точно! Как он мог принять ее за волка?! Лиса-то ведь на человека никогда вроде бы не нападала. Правда, зима нынче была суровой, изголодалось, небось, зверье за зиму-то, но чтобы лиса загрызла человека… Сколько раз он раньше их видел, они всегда убегали. А что же эта, смелая-то какая?! Еще чуть-чуть и языком начнет лизать его щеку.

Присутствие рядом живого существа как-то мобилизовало Степаныча, придало ему силы. Он более внимательно всмотрелся в своего необычного гостя. Довольно милая мордашка, какую он не раз видел в книгах со сказками, где действующим персонажем была «хитрая кумонька», какие-то вроде бы знакомые глаза и… Внутри Степаныча словно что-то оборвалось! Лисья мордашка была настолько близко, а луна светила настолько ярко, что он почти без труда разглядел шрам на левой брови!

— Крестничек… — только и смог прошептать взволнованный человек.

И в то же время он заметил слева от себя свет! Собрав остатки сил он повернул голову и… О, Боже! Точно! Со стороны села Переможное, что находилось недалеко, но по ту сторону незримой границы с Запорожской областью, в сторону его родного села ехала машина! Господи! Неужели это спасение?! Да, спасение, если он доползет до дороги! Там его, конечно же, увидят! Но если он останется здесь, то его просто не заметят! Это Степаныч понимал отлично, поэтому быстро, стараясь не терять времени, начал ползти к дороге.

Все сказанное выше верно, с одной лишь только поправкой: он не начал ползти, а только собрался, вернее, хотел, а это, увы, отнюдь не одно и тоже! Остатка сил у несчастного хватило лишь только для того, чтобы перевернуться со спины на живот. И все! После первых же безуспешных попыток он с ошеломляющей для себя ясностью понял: вперед он не продвинется даже и метра!

А свет фар все приближался! Степаныча охватила паника. Еще минуту назад он почти смирился со смертью и уже начал, пусть и подсознательно, воспринимать это как факт пусть тысячекратно прискорбный, но в то же время неизбежный и неотвратимый. Сейчас же, когда надежда на спасение была так близка, реальна и осязаема, мысль о самом худшем казалась ужасной, кощунственной, совершенно неприемлемой! Он остервенело, как ему казалось, царапал непослушными пальцами по снегу, старался ползти к дороге, но сам в это время, увы оставался на месте! Лиса, видя все это, как показалось Степанычу, жалобно скулила, металась вокруг него, но помочь ничем не могла.

А свет фар был уже совсем близко! Понимая, что уже почти все потеряно, несчастный впал в панику. Сказать просто, что он заплакал, значит, ничего не сказать. Слезы так быстро потекли у него из глаз, что это скорее было похоже на какой-то нескончаемый поток. Степаныч чувствовал, как быстро-быстро слезы сбегали вниз по его щекам, губам, однако не обращал на это внимания, а только царапал разбитыми в кровь пальцами по снегу, оставаясь при этом лежать на месте, и часто-часто приговаривал: «Крестничек! Миленький! Помоги!» в тот миг он не соображал, зачем он это говорит. Скорее просто так, неосознанно. А возможно, присутствие рядом живой души виделось ему в эту страшную для него минуту действительно надеждой, пусть и трижды призрачной, на спасение. Мы ведь уже упоминали о соломинке, за которую хватается утопающий.

Лиса словно поняла то, что он просил. Возможно, она просто прониклась драматизмом момента. Как бы там ни было, но случилось то, что можно смело назвать невероятным! Лиса схватила зубами воротник рыбацкого полушубка и попыталась потащить несчастного к дороге! В другой бы обстановке, более спокойной, располагающей к трезвому мышлению, Степаныч непременно бы подумал: «Ну, надо же! Казалось бы зверь, тварь бессловесная, а как соображает!» однако реальное пиковое положение никак не оставляло времени бедолаге для подобных умозаключений. Он продолжал делать то, что справедливей было бы назвать какими-то непонятными конвульсиями, и без конца приговаривал: «Крестничек! Спаси! Родной! Я ведь спас тебя в свое время!»

Увы, но старания зверя ни к чему не приводили. Лапы разъезжались в бок, скользили по снегу, груз был неподъемен. Видя бесполезность своих действий, лиса оставила в покое воротник полушубка, оглянулась на приближающийся свет фар. Видимо, не только человек, но и зверь в эту минуту понимал, что все уже практически потеряно. Со стороны это смотрелось бы, наверное, трогательно: беспомощно лежащий посреди ночной снежной степи человек и рядом с ним застывший на широко раскинутых лапах зверь, сверливший своим, до предела напряженным взглядом проезжающий совсем рядом автомобиль, который через несколько десятков секунд проедет мимо них и безвозвратно растворится в ночи.

В жизни каждого человека есть миг, когда немедля нужно принимать какое-нибудь важное решение. И от того, насколько быстро, а, главное, верно оно будет принято, зависит его дальнейшая судьба. Возможно, это будет быстрое и смелое решение, которое взволнует и удивит многих, возвысит человека до невиданных высот славы, обессмертит его имя. Случается и наоборот: предательски появившаяся в пиковый момент трусость и нерешительность покроет неудачника печатью позора и забвения, и с этим клеймом ему придется коротать остаток своей жизни. Видимо, и у животных случается такой миг, который ставит все на свои места и указывает на то, кто есть кто. По тому, в каком напряжении, без малейшего движения, застыло тело этого зверя, по тому, насколько суровым и твердым был его взгляд, всесокрушающе сверлящим темноту и упирающимся в светлую, но холодную твердынь стекла автомобильных фар, можно было понять: он принимал свое, единственно верное, и много от него зависящее, решение! Его миг настал!

Однако все это не было замечено замерзающим в снежной степи человеком. Он тупо уставился в две светлые точки, которые через несколько мгновений проскользнут мимо, с отрезвляющей ясностью понял, что все уже фактически потеряно, и вдруг, неожиданно даже для самого себя, взвыл. Взвыл по животному дико, с неким гортанным рычанием, от боли и обиды, от жалости к самому себе. Если бы это случилось тогда, когда Степаныч был еще полон сил, этот вой, проникающий в самые отдаленные глубины души, заставил бы содрогнуться любого. Сейчас же он был настолько слаб, что вместо воя получился какой-то приглушенный жалобный стон, который, тем не менее, послужил неким сигналом зверю, как бы подтолкнул того к действию. Он стремительно сорвался с места, с удивительной быстротой преодолел расстояние, отделяющее место разыгравшейся драмы от дороги, и застыл прямо на пути движения автомобиля!

В его виде было что-то демоническое: гордая стойка, широко раскинутые лапы, твердый взгляд прямо в лицо надвигающейся опасности! Казалось, что он сейчас бросится на своего стального соперника и растерзает его!

Все произошло в самую последнюю минуту, и будь водитель менее внимателен и опоздай он с торможением, он вполне бы мог наехать на животное. Впрочем, возможно, предвидя такой ход событий, лиса в самый последний момент отпрыгнула бы в сторону. Однако, повторюсь, все это из области предположений. Случилось же то, что случилось. А произошло то, что еще мгновение назад, казалось Степанычу невероятным: машина остановилась.

Ай да крестник! Ай да дьяволенок! Это же надо! Вот умница! Неужели это долгожданное спасение?! Теперь осталось только окликнуть тех, кто в машине, и все! Он спасен! Они заберут его с собой. Степаныч набрал полные легкие воздуха, чтобы крик его получился как можно громким, что увеличивало шансы быть услышанным и ...

Вместо крика он издал какой-то невнятный хрип, который был настолько тихим, что надеяться на то, что его услышат, было просто смешно. Чувствуя, как новая волна паники, в который уже раз за этот драматичный вечер, успевший, впрочем, за это время, наверное, перерасти в ночь, овладевает его сознанием, он поспешно вновь вдохнул полную грудь, собрался крикнуть на этот раз как можно громче, но… Все получилось еще хуже. Вместо хрипа послышалось какое-то гортанное бульканье, которое было настолько слабым, что даже не вырвалось наружу, а утихло где-то там, в горле, в районе кадыка, к которому уже начал подкатываться предательский комок.

Прошло совсем мало времени, но Степанычу показалось, что проскочила целая вечность. Видимо, то же самое почувствовала и лиса. Он видел, как она, стоящая прямо перед светом фар и поэтому хорошо освещенная, повернула голову в его сторону, мол, ну что же ты молчишь?! Он чувствовал, что она, помогая ему, в свою очередь ждала и от него помощи.

Однако все это было последнее, что четко и ясно видел Степаныч. Перенапряжение последних минут для его вконец обессиленного организма не прошло бесследно: взгляд его начал, пусть и медленно, но неотвратимо, затуманиваться, и в дальнейшем все происходящее виделось ему уже не так четко, а в образе каких-то расплывчатых теней. Теперь больше информации ему давал слух, а не зрение.

Послышался щелчок открывающейся автомобильной дверцы. То ли сработал инстинкт самосохранения, то ли это входило в заранее продуманные планы лисы, но она, уйдя с дороги, поспешно направилась к тому месту, где лежал замерзающий человек. Однако далеко не отошла, а буквально в пяти, а, может быть, и десяти метрах от машины снова остановилась и уставилась на водителя, который к тому времени уже вышел из машины.

— Валентина, смотри: она не убегает!

Услышав до боли знакомый голос, Степаныч хотел закричать от радости, но все закончилось все тем же гортанным хрипом. Это же голос Федченка! Виктор! Землячок! Выручай! Господи! Спасение так близко? Неужели он его не заметит?! Лишь бы только заметил! Ладно, был бы кто-то чужой из запорожских, просто проезжающих мимо. Могли бы просто махнуть на него рукой, если бы были плохими людьми. Но ведь это свой, односельчанин! На соседней улице живет! Этот никогда в беде не бросит! Виктор! Помоги!

Степаныч делал все новые и новые попытки закричать, но все бесполезно: его жалкий хрип ни коим образом не мог быть услышан, учитывая к тому же то, что двигатель продолжал работать, пусть даже тихо, пусть на холостых оборотах, но он, тот треклятый двигатель там, рядом с Виктором, а он, Степаныч, так далеко! А что если тот сейчас махнет на все рукой, сядет в свои «Жигули» да и поедет домой, так и не заметив замерзающего в степи человека?! В который уже раз за эту страшную ночь на вконец измученного человека навалилась новая волна отчаяния!

— Смотри: она не убегает! Надо же!

Пусть и смутно, но Степаныч видел, как Виктор сделал несколько шагов к лисе, та медленно попятилась назад, но не убегала! Она словно бы манила человека за собой! Это было просто невероятно! Это чувствовал и тот, кто лежал на присыпанной снегом озимине, и тот, кто медленно, словно увлекаемый каким-то невидимым магнитом, шел следом за лисой. Неужели он все понял?! Неужели все получится?! Неужели это спасение?!

— Валентина! Да ты только посмотри: она словно манит меня за собой! Как будто бы хочет, чтобы я пошел вслед за ней? Ну, надо же!

Послышался еще один щелчок открывающейся автомобильной дверцы, а вслед за ним и женский голос;

— Куда ты, Витя? А вдруг их там целая стая?! Покусать могут!

Да, это голос Валентины, жены Виктора. Боже, как они близко! Неужели же они его не заметят?!

— Да что ты такое говоришь?! Это же не волки! Лиса всегда убегает от человека!

Господи! Голос односельчанина совсем рядом! Еще немного и он заметит его! Ну же, ну! От набежавших на глаза слез все расплывалось перед его взором, однако он, хотя и с трудом, видел: лиса продолжала пятиться, а человек, медленно, неуверенно, но все же шел следом!

— О! Да тут вроде бы кто-то лежит!

Все! Свершилось! Это спасение! Неужели?! Сердце Степанычане просто учащенно забилось: от волнения и нахлынувших эмоций, в первый раз за эту страшную ночь положительных, оно готово было вырваться из груди!

— Кто лежит? Лиса?

— Да нет: вроде бы человек…

После секундной паузы послышался взволнованный голос Валентины:

— Ой, Витя, я боюсь… Поехали лучше...

Только не это! Однако, подумать о самом страшном для себя Степаныч не успел: он видел, как Виктор уже склонился над ним и старался разглядеть при лунном свете того, кого нашел.

— Вроде бы Степаныч… Точно! Надо же! Степаныч, что с вами?!

Ошалелому от счастья страдальцу хотелось кричать что есть мочи: «Да! Это я! Виктор! Родной! Спаси! Не бросай меня!», но из горла лишь вырвался привычный, даже еще более тихий нежели раньше, хрип,

— Живой! Валентина! Иди, помоги! Тут Степаныч лежит! Он уже почти замерз! Нужно срочно спасать его!

Та медленно, с опаской, словно ожидала какого-то подвоха, уж больно все происходящее казалось невероятным, подошла.

— Какой Степаныч? Дядь Ваня что ли?

— Да, да, он! Помоги? Он уже еле дышит! Та в свою очередь склонилась над односельчанином, ужаснулась увиденным, и едва не запричитала, как это могут женщины:

— Ой! Дядь Ваня! Миленький! Да как же вы тут оказались?!

Голос у нее был настолько жалостливый, что не мог не подействовать на страдальца. Слезы непрерывным потоком брызнули из его глаз. Он уже не ощущал ни холода, ни боли (ведь они, полунеся, полуволоча его к машине несколько раз толкнули его сломанную ногу, видимо, в темноте они просто не увидели то, что нога сломана), а явственно чувствовал одни лишь слезы, которые катились и катились сверху тех, прежних, которые уже успели примерзнуть к щекам и губам, образовав тоненькую ледяную корочку.

— Дядь Вань, миленький, потерпите! Все будет хорошо! Мы все сделаем! Самое страшнее уже позади!

Его посадили на заднее сидение, захлопнули дверцу, машина тронулась с места. И хотя самое страшное действительно было позади, однако, и впереди предстояло еще немало волнений: сломанная нога, обмороженные участки тела. Несчастному подумать бы о себе, однако он в такую непростую минуту все же нашел в себе силы, чтобы, пусть и с трудом, но все же повернуть голову и посмотреть в сторону того места, которое могло стать его своеобразной могилой. Ничего особенного: поблескивающая в лунном сиянии снежная равнина степи и… и светящиеся в темноте два глаза-уголька, провожающие машину прощальным взглядом...

Мгновение третье

Опа! Есть! Очередная рыбеха отправилась в сетку, напоминающую сумку, которая была предназначена специально для улова. Которая уже по счету за сегодняшний день! Да, хороша сегодня рыбалка! Посчитать бы: сколько он за свою жизнь здесь рыбы наловил?! Степаныч при этой мысли слегка улыбнулся. И тут же отметил сам для себя, что улыбнулся он с легким оттенком горечи. А почему, собственно? Ведь на домашнем столе и жареная рыба всегда была, и ушица, которую предварительно обильно посыпав молотым перцем, он так любил хлебать! Что же в этом плохого-то?! Да, собственно, ничего, если бы не мысли о вечном, которые его, Степаныча, последнее время стали посещать все чаще и чаще. Это, наверное, дают о себе знать прожитые годы. Раньше он просто брал рыбу и бросал в ведро. Теперь же, глядя на нее, беспомощно бьющую в ведре хвостом, думал: а ведь где-то там, в водной толще пруда снуют туда-сюда детишки этой рыбины, или ее возлюбленный, или наоборот: возлюбленная, если это самец, тоскуют по пропавшему сородичу, возможно, даже по-своему, по рыбьему, плачут?! Вправе ли он, Степаныч, отнимать чужую, пусть с точки зрения людей и не столь ценную, но все же жизнь?!

Да, это, наверное, все возрастное. Он ведь уже дед, его последний час не за горами, вот и приходится волей-неволей задумываться о бренности бытия.

Уже дед,… Боже! Неужели это, действительно, так?! Даже не верится! Ведь, казалось бы, совсем недавно он бегал на свидания, впервые объяснялся в любви, впервые познал страсть и ласки, даримые нагим девичьим телом, впервые прислонился к округлившемуся животу жены, чтобы услышать движения еще не родившегося долгожданного первенца! Казалось, что это было только вчера, а, поди ж ты, уже фактически пролетела целая жизнь! Совсем недавно он смотрел на сына, собирающегося вечером на танцы в сельский дом культуры, и не мог смириться с мыслью: неужели прошло так много времени?! Ведь еще вчера он сам бегал на танцы, а теперь это делает его сын! Сменилось целое поколение! О внуках даже и не думал: мол, когда-то это будет! Ой как нескоро! Увы, время летит неумолимо! Завтра пасха, а через неделю, на день памяти усопших, чтобы посетить дедовы могилы, приедет сын, да уж и не только с женой, но и с внуком! Славный мальчуган! Дай Бог ему здоровья!

Поплавок судорожно дернулся, натренированная за долгие годы к этому делу рука умело сделала подсечку, и очередная рыба отправилась к своим, таким же неудачливым как и она, сородичам. Нет! На сегодня, наверное, достаточно! Улов и так неплохой, к тому же дело клонится к закату. Пора, пора собираться! Дома в общении он как-то развеет меланхолию. Здесь же, в заброшенном среди херсонских степей водном оазисе, сама обстановка располагает к мечтаниям в тиши. Удивительный пруд! Впрочем, прудами в здешних местах подобное творение рук человеческих никто не называл: ставок — и все тут! Все они были рукотворные, предназначенные для искусственного орошения, ну, а купание и рыбная ловля здесь — это вещи уже сопутствующие. Обычно в районе орошаемых степей после усиленной работы бульдозеров возникал просто некий котлован, с не сильно высоко поднятым над уровнем степи земляным валом, выполняющим роль дамбы-берега, не дающей воде разбежаться, как говорил Попандопуло в фильме «Свадьба в Малиновке» в разные стороны. Обычно эти ставки не баловали излишествами; главное насос и трубы, которые гонят воду из ставка на орошаемые земли. Даже деревья вокруг рукотворного озерца садили редко.

С этим же прудом, который местные жители назвали Домузлянским, по имени села, рядом с которым он находился, вышло совсем иначе. Это был своего рода некий шедевр подобного искусства, если такое определение здесь уместно. Он не возвышался над степью — это было огромное углубление в земле, напоминавшее природный котлован, что здорово смахивало на настоящее, природное озеро. К тому же обилие зеленых насаждений вокруг придавало этому пруду вид некого степного оазиса, наподобие того, что бывают в пустыне. А что касается рыбы, то Домузлянский ставок был настолько популярным, что сюда приезжали ловить рыбу и с самой Ивановки, то есть из райцентра, и даже из Акимовки Запорожской области, которая удалена отсюда на добрых полсотни километров. Молодец, все таки, Проненко, подумалось Степанычу, что тот, в бытность председателя колхоза, сделал такой ставок! Постой: а не при Дробышеве ли это было?! Сколько лет прошло: не грех и позабыть! Сколько воды с тех пор утекло, сколько всего изменилось! Какая жизнь раньше была! Как весело и дружно жилось тогда в селе! Помнится, по завершению главного события на селе — жатвы, на каждой из улиц ставились столы, колхоз выделял и мясо и все прочее, и веселье начиналось хоть куда! Естественно, и выпито было немало, но ни мордобоев никаких не было, ни иных неприятностей! А в клубе как весело было! Да что в клубе: на поле ехали на работу, сидели в телегах и песни пели — заслушаешься? А теперь...

Нет! Снова грусть, снова воспоминания… Пора уезжать! Ведь давно уже собрался! Что ж я время-то тяну — подумалось Степанычу.

Жены на подворье не было видно. Наверное, пошла забирать корову из общего колхозного стада, подумалось Степанычу. Это была привычная в селе процедура: утром селяне приводили своих домашних коров в общее стадо, те паслись целый день под присмотром пастуха, а вечером, в определенное время, каждый вновь шел к привычному загону, чтобы забрать домой свою кормилицу.

Степаныч, старчески покряхтывая, выбрался из-за руля родного «Москвича», который, казалось, был старше его самого, достал рыбу.

— Вот это улов! — послышалось со стороны соседского дома. — Здравствуйте, сосед! Вижу, у вас сегодня тоже удачный день был!

— Здравствуйте, соседушка, здравствуйте! Да, сегодня улов на загляденье!

Не зря люди придумали поговорку: не выбирай дом, выбирай соседа. Сколько раз Степаныч слышал рассказы о соседских чварах, когда те, не мирившись, устраивали один другому всякие пакости, а то даже и за топоры с вилами брались. Им же в этом плане всегда везло. Еще когда жили в Домузле, имели прекрасных соседей, с которыми не просто ладили — жили душа в душу! Займет сосед стакан муки, потом несет целую миску. Заколет кабанчика — пусть по небольшому кусочку мясца и сальца, но все же перепадало каждому ближнему соседу. Они с женой поступали точно так же. Переехали жить сюда, в Украинское, которое являлось центральной усадьбой колхоза, и здесь тоже самое.

Полный мир и взаимопонимание с соседями! Общались настолько хорошо, что даже сами себе праздники устраивали. Казалось бы: пустить на мясо откормленную за год свинью — это дело обыденное и привычное. Но, в итоге, это мероприятие превращалось в небольшую гулянку. «На свежину», как это звалось в селе, приглашали близких соседей, пилась домашняя горилка, допоздна пелись напевные, чарующие слух, украинские народные песни. Правда, со временем такие застолья канули в прошлое, мол, за один раз сразу полсвиньи съедается — говорили в шутку, но добрые отношения среди соседей остались святыми.

Но вот совсем недавно сосед, живущий спереди, продал дом и уехал жить к детям в Мелитополь. Степаныч слегка опасался: а вдруг новый сосед окажется человеком скандальным, злым, недобрым? Однако этого не случилось. Хотя и живет здесь новая семья лишь всего около недели, уже сейчас понятно: люди это хорошие. Приехали они с западной Украины, даже имена у них не совсем привычные для этих мест: Олеся, Захар. Добродушные, всегда здороваются, поговорят о том, о сем. Захар даже однажды, видя, что дед Иван пытается перетащить тяжелую ношу с места на место, пришел и помог ему, хотя того об этом никто не просил! Были они моложе их с женой, но и немолоды, что удивило Степаныча: обычно люди склонны к переездам в молодости, а они-то как решились в таком возрасте?! Вон их с женой сын зовет жить к себе в Херсон, так они даже и думать об этом не хотят: как можно бросить родные места, родной дом, с которым так сроднились.

— А я, сосед, люблю не рыбалку, а совсем другое дело! Ужас как люблю! Даже когда запрет, а все равно иногда, грешным делом, не могу удержаться! Вот и сегодня удача не изменила! Зайдите ко мне, посмотрите! Зайдите, зайдите, Степаныч! Субботний вечер — и по чарке не грех выпить! Зайдите!

— Вообще-то, можно… Я сейчас. Рыбу только тазом накрою, а то Тимка всю слопает! Ну, держи, обжора! Вижу, что трешься, ждешь своего часа!

Он бросил коту одну из небольших рыбешек, ссыпал рыбу в большую луженную миску, а сверху накрыл еще большим тазом и направился на соседское подворье. Почему бы и нет?! Чем они, старики, вечерами занимаются? Посидят за двором на лавочке, «в дурачка» сыграют, обсудят последние сельские новости. К кому-нибудь в гости пойдут, чарчину опрокинут, особо не задерживаясь, чтобы не надоесть хозяевам. Зовет человек — почему бы не пойти?!

Радушный хозяин встретил Степаныча приветливо:

— Заходите, сосед, заходите! Олеся еще не пришла, но я сейчас сам что-нибудь на закуску придумаю. Хотя… То — потом! Первым делом — дайте мне похвастаться своим уловом! Я, правда, не рыбак, моя страсть — охота! Вот смотрите, какую краса вицу я жене на воротник сегодня подстрелил!

И хозяин, добродушно улыбаясь, указал Степанычу на безжизненное тело лисы, которая лежала рядом на лавочке.

Что-то внутри старика оборвалось. На минуту он застыл, словно парализованный, затем на ватных ногах, слегка покачиваясь, подошел ближе и взглянул на мордашку поверженного зверя. На него безжизненно смотрели хотя и мертвые, но такие до боли знакомые кругляши-угольки, а шрам на левой брови не просто сразу же бросился в глаза, он смотрелся как некий выстрел, как немой укор ему, Степанычу, словно бы говоря: «Ну что же ты пришел так поздно?! Почему же не явился на помощь своему крестнику раньше?! Мне так, как и тебе, не хотелось расставаться с жизнью! Уже умирая, до последнего своего вздоха я надеялся, что ты явишься, заслонишь меня от невзгод и горя, как это сделал я, в ту страшную ночь, в той холодной заснеженной степи!»

Дед Иван хотя и был человеком сентиментальным, но плакал он чрезвычайно редко. Последний раз это было в ту самую морозную ночь, наверное, самую страшную ночь в его жизни. И вот теперь он снова почувствовал, как слезы быстрыми, непрекращающимися ручейками, вновь покатились вниз по его щекам, но только уже не застывали на них ледяной коркой, а скатывались вниз и разбивались на тысячи мелких капелек о пыльные носки башмаков.

— Что с вами, сосед?! Что случилось?!

Спазмы сковали горло старика, однако он нашел в себе силы промолвить тихо, но твердо:

— Продай мне лису, Захар! Продай! Прошу тебя!

Тот даже не обратил внимания, что сосед в общении с ним перешел на «ты», он видел состояние старика.

— Да Господь с вами, Степаныч! Вы...

— Сколько она может стоить? Сто гривен, двести? Я тебе полтысячи заплачу! Продай, родной… Богом прошу!

Щеки старика от перенапряжения дрожали. Захар совершенно не понимал, что за всем этим кроется, зато отлично понимал, как он сам должен поступить в этой ситуации.

— О каких деньгах вы говорите, Степаныч?! Берите! Берите лису! Не нужно никаких денег! Да успокойтесь же, Бога ради!

— Спасибо тебе, Захар, спасибо...

Старик медленно и бережно, так бережно, словно брал в руки младенца, взял мертвое тело лисы, и опять-таки с особым трепетом, словно родное дитя, прижал его к груди, и медленно, покачиваясь, словно пьяный, направился к калитке...

Мгновение четвертое

У каждого своя судьба. Касается это не только человека. Это можно смело отнести и к селам, и к городам. Они также, как и человек, рождаются, живут, умирают… Впрочем, насчет умирают — это вопрос спорный. Стоит Херсон на берегу Днепра уже двести лет, Киев аж полторы тысячи, и не собираются исчезать с лица земли. Рим, так тот вообще называют вечным городом! Тут ничего не попишешь — мегаполис есть мегаполис! Но вот маленьким селам в этом отношении везет меньше.

К таким неудачникам смело можно отнести село Домузла, что в Ивановском районе на Херсонщине. В масштабах мировой цивилизации оно, откровенно говоря, ничем особым не отличалось. Никаких знаменитых исторических событий там не происходило: Наполеон самое важное сражение в своей жизни проиграл под Ватерлоо, а уж никак не под Домузлой. Не рос на окраине села и ветвистый дуб, в тени которого мог бы отдохнуть Радищев, следуя из Петербурга в Москву, а если и рос бы, то делать такой крюк лишь ради того, чтобы обессмертить имя безвестного доселе села, великий писатель не стал бы. Правда, таковой мог просто-напросто сам родиться в этом селе, чтобы потом прославить его, как Шолохов свою родную станицу, но, видать, не судьба...

Однако, это не говорит о том, что все там было серо и буднично. Здесь жили, любили, страдали и радовались люди, рождались новые поколения, для которых это красивое, раскинувшееся на живописных склонах небольшой возвышенности, умудрившейся затеряться среди идеальной равнины херсонских степей, село отличалось своим неповторимым, пусть и немного замкнутым мирком, где творилась своя история, вершились свои драмы. Кто-то, затаив дыхание, всю ночь не спал и прислушивался к шорохам за окном: не за ним ли и не за его ли, нажитым непосильным трудом идут те, кто придумал это жуткое слово «коллективизация»?!

Кто-то бежал вслед за первым трактором, визжал и пританцовывал от радости, предвкушая светлое и сытное будущее для себя, своей семьи, односельчан, всей страны, такой огромной и неделимой, с гордым названием Советский Союз! Отсюда уходили на гражданскую, а затем и на Великую Отечественную войну крепкие и красивые парни, обнимавшие на прощание своих заплаканных возлюбленных, утешая их скупыми мужскими словами: «Я непременно вернусь!» Лучшие девичьи годы проносились не в вихре веселых танцев под залихватские мелодии сельского гармониста, и не в сладострастных стонах при пылких все проникающих объятиях рук любимого, на пахнущих полынью сеновалах, а текли медленно и уныло. Сидя у окна, одинокие женщины вглядывались в темноту, сдерживая слезы, и в тысячный раз умоляли: «Вернись!» Многие, конечно же, возвращались, однако далеко не все. Иные приходили калеками, вместо иных — похоронки...

Казалось бы, самое худшее уже позади! Сколько уже лет живем стабильно, ни тебе войн, ни потрясений каких-либо! Правда, телевизор хоть не включай! Кроме «Спасибо дорогому Леониду Ильичу за отеческую заботу!» и смотреть там больше нечего, но то не беда: абы войны не было! И огороды у каждого немалые, и животины куча! Живи да радуйся!

Однако случилось непредвиденное: село умерло! Просто перестало существовать! Сейчас, возможно, уже тяжело понять, как это произошло. Старые люди твердят: «Это Проненко виноват, бывший председатель колхоза! Это он Домузлу разогнал!» Правда, к тому времени село уже называли по другому: Межлуки, то бишь, раскинувшееся меж лук. Красиво звучит, правда? И село было красивое! Намного краше села Украинского, в котором находилась центральная усадьба колхоза. Но получилось так, что непроизвольно, как бы само собой, почти все жители Межлук переехали жить именно в это село! Кто поехал к детям в Акимовку, кто в Запорожье, кто в Мелитополь, кто в Каховку или Херсон, но их были единицы. В основном же, все, повторюсь, осели в Украинском.

Теперь от бывших Межлук остались одни лишь эти самые луки. Вокруг зеленеют поля — не осталось ни одного здания, ни единых, пусть даже небольших руин! Да погост, расположившийся на самом высоком из холмов, остался немым свидетелем того, что когда-то в этих краях бурлила жизнь.

Раз в году этот погост как бы оживает. Лишь один день в году здесь очень людно. На день памяти усопших бывшие жители Межлук, иные с детьми, а то и с внуками, стараются отложить свои пусть трижды неотложные дела, приехать на могилу своих родных, погостить, почтить память о них. На свежеубранные могилки ложатся цветы, роняется слеза, воспоминания горьким комком подкатываются к горлу. Многие подолгу молча стоят у могил. В такую минуту не хочется говорить. В такую минуту наплывают воспоминания. Что там находится сейчас под этой толщей земли? Вне всякого сомнения, безжалостные годы превратили все в тлен. А ведь когда-то те, кто сейчас смотрит на нас с металлических надгробных фотографий, были живы, жизнерадостны, молоды и красивы! Каждый, застывший в скорбном молчании у могилы своих близких, думал о чем-то своем. Возможно, сама уже поседевшая женщина, вглядываясь в портрет старушки-матери, вспоминает, как та в свое время заплетала ей косички, первый раз собирая в школу, а тот седовласый, респектабельного вида мужчина, застывший у могилы отца, вспоминает, как тот, брал его за руку и, ласково подбадривая, учил делать первые в жизни шаги, или утешал и учил постоять за себя, когда сын впервые возвратился из школы с синяком под глазом?

Тут же, рядом, заброшенные, заросшие травой давно неухоженные могилы, со сгнившими от старости и свалившимися на землю крестами. Что это? Человеческая черствость или же что-то другое? Возможно, те, чей прах покоится там, прожили свою грешную жизнь так, что, в итоге, не заслужили скромного букета сирени на свою могилу? А возможно, и наоборот: отдавали детям душу, но детки на поверку оказались людьми неблагодарными. Слово «на поверку» автор употребил неумышленно, скорее так, чисто механически, но оно как нельзя точно отражает суть повествования. Действительно: погост — своего рода мерило истинной сути человека, оно безошибочно отвечает на вопрос: кто чего стоит. Пусть какой-нибудь Сан Саныч десять раз уважаемый в своем рабочем коллективе человек, у него высокая должность, огромный кабинет и мягкое кресло, но ежели дикорастущая трава на могиле его родителей столь же большая и мягкая, как и кожаное, набитое поролоном, кресло в его кабинете, то хоть с ног до головы обвешивай его медалями «За заслуги» и Почетными грамотами, все равно внутренняя суть его останется, одной и неизменной: подлец.

Люди видят все, от них внимания не ускользнет ничто, народная молва поставит каждого на свое место. Вот беседа старушек у могилы, где с фотографии смотрит молодой и безумно красивый моряк.

— Посмотри, как ухожена могилка! А ведь все это стараниями дальних родственников! А две родные сестры его, вместе с мужьями и детьми, благополучно живут в селе Урожайном, что под Симферополем! Каких-то примерно двести километров, а ни единого разу за последние лет тридцать, так и не удосужились приехать на могилу родного брата! Вот двоюродный брат с Херсона, за те же двести километров, каждый год приезжает! И фото это, и дощечку он справил! А те...

Конечно же, усопших нужно помянуть. И как бы долго люди не задерживались у могил своих родных, неизменно все заканчивалось разложенными прямо на сочной майской (или апрельской, как в каком году попадет) траве клеенками, на которой взгромождались тарелки с оливье, котлетами, пасхами и крашеными яйцами. Откупоривались бутылки со спиртным, наливались стаканы, звучало неизменное: «Земля пухом». Жизнь берет свое, она продолжается, поэтому царившую печаль чуть погодя заменяли оживленные разговоры, на лицах людей стали появляться улыбки.

Если взрослым за рюмкой и за беседой скучать не приходилось, то детишки начинали маяться от безделья. Львиная доля собранных с могилок конфет и пряников уже была съедена, остатки сложены в целлофановый кулек и спрятаны в отцовой машине, в крайнем случае, до вечера, а вот чем заняться сейчас — это проблема. В таких случаях кто-нибудь из родителей вел своих чад к знаменитому подземелью. Вернее, к тому, что от него осталось.

О! Это было знаменитое подземелье! Ну, конечно же, ни с Эйфелевой, ни с Пизанской башнями, ни с Триумфальными арками да статуями Свободы нехитрое сооружение не сравнишь, однако для местных жителей эта подземная могила была окутана таким же ореолом таинственности и страха, каким был и есть для своих земляков граф Дракула и все, с ним связанное. С замиранием сердца детишки слушали рассказы родителей о старом богатом помещике-немце, который жил до революции в этом селе. Он был настолько богат, что когда умер, его не просто похоронили: соорудили каменный подземный склеп, в котором гроб не лежал, а висел на цепях, укрепленных в верхних сводах склепа. Именно эти цепи почему-то магическим образом действовали на детишек. Их воспаленное воображение рисовало полумрак склепа, гроб не просто неподвижно висел на цепях, а слегка покачивался, и казалось еще чуть-чуть, крышка гроба откроется, из своей усыпальницы поднимется высохший мертвец. Они прогоняли эти мысли, однако чем больше и увлеченнее говорил родитель, тем явственней в их воображении повторялась знакомая уже картина: гроб медленно покачивается на жутко скрипучих цепях, а его крышка начинает медленно-медленно открываться...

Однако, когда произошла революция, наступило время рушить все старое, чтобы на его месте построить новое, которое, впрочем, в будущем самими же будет снова разрушено! Под горячую пролетарскую руку попал и ни в чем не повинный, и уж тем более никому теперь не мешающий усопший помещик. Толпа голодранцев, которая еще вчера, в силу своей лени и отсутствия предпринимательской жилки, была действительно «никем», теперь вдруг возомнила себя «всем», ворвалась в склеп, осквернила могилу, сорвала с цепей гроб и просто-напросто выбросила его вместе с телом! Время довершило дело: склеп был разрушен, а на его месте осталось не такое уж и маленькое углубление в земле, свидетельствующее о том, что здесь действительно когда-то находилось что-то наподобие подземного склепа.

Но отнюдь не эта, заросшая травой яма, служила детишкам доказательством того, что все, рассказанное родителями, правда. Те ведь говорили, что в свое время поражал своей красотой и величием не только сам склеп. Сверху него были установлены два огромных могильных камня, из дорогого мрамора, привезенного откуда-то издалека, если не из самой Германии. Один, плоский, служил своего рода постаментом, второй взгромождался сверху на нем, и именно на верхнем камне была выгравирована надпись, что, мол, здесь покоится такой-то и такой человек! И в подтверждении всего сказанного дети воочию видели, трогали руками камни, которые сохранились и лежали рядом с воронкой. Они хотя и покрылись местами мхом, но чувствовалось, что мрамор действительно был необычен, он даже не потемнел! Он был белый, словно новый. И главное: надпись! Вот она, надпись, притом на немецком языке, вот они слова «барон фон...»

Казалось бы: и так много всего интересного было рассказано, однако, на закуску родители оставляли самое главное: мол, говорят, что при постройке склепа под землей был оборудован тайник, где была спрятана часть помещичьих фамильных драгоценностей! Их как бы похоронили вместе со своим хозяином! Потом, когда разрушили склеп, впопыхах все развалили, засыпали землей, вследствие чего добро богача еще более надежно спряталось от людей. Детские глаза загорались: ух ты! Вот нам бы найти эти сокровища! И тут же сомнения: разве можно в наших краях найти клад? Это все где-то там, далеко, в книжках, на островах, в историях про пиратов. В ответ на это у взрослых был свой аргумент. Говорят, что после революции, некоторые, спасаясь бегством, не успевали вывезти с собой все свое богатство. Поэтому зарывали в землю. Некоторые уверяли, что их покойные ныне отцы, то бишь, для увлеченно слушающей ребятни уже дедушки, божились, что не раз в те бурные времена находили золотые монеты, завернутые в парчовые материи столовые серебряные наборы и тому подобное. Однако самым лакомым кусочком считался дом помещика. Того самого немца, где к моменту революции жили его наследники. В том доме даже пол был необычен. Снизу, мол, под досками пола было прикреплено преогромнейшее множество всевозможных колокольчиков. И когда человек шел по полу, слышалась приятная мелодия. Так вот поговаривали, что где-то в доме или под домом наследники помещика спрятали часть своего добра! Но никто ничего так и не нашел.

Однако, в наши дни, уже после того, когда село исчезло с лица земли, один парнишка из Украинского, начитавшись пиратских романов, зачастил на велосипеде с лопатой к тому месту, где был когда-то помещичий дом. Благо дело, место это было видно хорошо: неглубокий правильной прямоугольной формы котлован, все место усыпано остатками мелкого битого кирпича. Вернее сказать, присыпанного землей. Долго он там ковырялся! Замкнутый был парнишка, никому ничего не говорил. А когда вырос, уехал жить в Херсон, квартирой там обзавелся, дачу с бильярдными и террасами построил. Поговаривают украдкой, что все это на те, помещичьи деньги, которые он тогда нашел, но так ничего никому и не рассказал...

Вскоре все было пересказано, все выпито и съедено, посуда убрана, клеенки свернуты. Улеглась пыль от последней уехавшей машины и вокруг возвышающегося на холме погоста воцарилась гробовая тишина. Только дуновения ветра и шорохи трав. Все замерло ровно на год. Через год снова засверкают в лучах весеннего солнышка свежевыкрашенные кресты, заблестят слезы в уголках женских глаз, послышится негромкое: «Земля пухом», мальцы побегут к таинственной могиле, чтобы посмотреть на ее останки, и последняя покидающая это место машина, все также уронит последнее облачко пыли и снова на целый год воцарится тишина. Жизнь сделает свой очередной виток.

Село Украинское также не может похвастаться какими-то особыми достопримечательностями. Башен в селе несколько, но они отнюдь не Эйфелева и не Пизанская, а обычные, металлические, водонапорные. Школа, садик, магазин, клуб. Все, как и в других селах, ничего примечательного. Правда в последнее время все как-то изменилось и, увы, далеко не в лучшую сторону. Да разве это беда только одного села. Пережить столько нерадивых правителей самых высоких рангов, столько перестроек, столько всяческих актов «незалежности», которые проявляются не столько в чем-то хорошем, сколько в хроническом отсутствии на селе горючего для техники и в неимоверно частых, просто изматывающих отключеньях света — ради всеобщей экономии. Да такое врагу самому заклятому не пожелаешь! Чего уж здесь удивляться, что клуб почти постоянно на замке, а футбольного поля, так того вообще нет!

Совсем недавно это казалось просто невероятным! Стадион и клуб были основными центрами досуга сельчан. По воскресеньям, когда местная футбольная команда проводила игры на первенство района, местный стадион, расположенный на краю села, напоминал своеобразную Мекку. Со всего села ручейками стекались сюда люди. Все были празднично наряжены, мужчины в белых рубашках, детишки семенили ножками рядом, держа родителей за руку. Люди шли на стадион, словно на первомайскую демонстрацию!

Благодаря стараниям председателя Новосеменовского сельпо, (который хотя и работал в соседней Новосеменовке, расположенной всего в пяти километрах от Украинского, однако жил здесь, в Украинском, к тому же рядом со стадионом, поэтому не мог отказать себе в удовольствии доставить радость односельчанам), на стадионе во время матчей всегда стояла бочка с квасом, другая — с пивом, а с платформы грузовика продавалось ситро в бутылках.

Страсти на деревянных лавочках, окружающих футбольное поле бушевали нешуточные. Особой изюминкой были матчи, когда местные играли с соседней Новосеменовкой. Это было сродни дерби «Динамо» Киев — «Спартак» Москва, или Херсон — Николаев. Тетка Малышка, как называла ее ребятня, буквально голос срывала: «Украинское, давай!» Еще бы: два ее сына играли в команде! Играли неплохо: много забивали! Как их не поддержать?! Не мог не поддержать «своих» и упомянутый выше председатель Новосеменовского сельпо:

— Семеновка, давай!

Если же эти двое сидели среди зрителей неподалеку один от другого, то цирк для остальных был гарантирован.

— Что?! Семеновка?! — Тетка Малышка задыхалась от гнева. — Вот тебе Семеновка! Вот!

Две незамысловатые фигуры из трех пальцев, именуемые в простонародье дулями, с обеих, как говорится, рук, были самым весомым, в ее понятии аргументом, о том, что Украинское таки действительно сильнее Семеновки.

— Вот ты, глупенькая, — пытался успокоить ее оппонент. — Так ведь болеть интересней! Если даже нас будет двое, и ты будешь «за», то я уже непременно должен быть «против»! Ведь так интересней!

Толпа вокруг потешалась и давилась от смеха. Кто-то кричал: «Правильно, Филиппович!» и куража ради начинал выкрикивать «Семеновка!», хотя душой, вне всякого сомнения, был за своих, кто-то охрип на слове «Украинское!»

Это было еще при Хрущеве, или, как любят говорить местные, при Дробышеве, тогдашнем председателе. Это было словно в другом мире, в другом измерении! Как жестоко все изменилось с тех пор! Увы, не в лучшую сторону… Это где-то там, за чертой, именуемой граница, люди, понимая, что косой легче косить, чем серпом, выбрасывают серп на свалку истории, и косят косой. Понимая, что нет пределу совершенства, они, изобретя молотарку, отказываются от косы. Со временем их жизнь облегчает зерноуборочный комбайн, кухонный комбайн, автоматизированные производственные линии, компьютеры! Весь мир живет, продвигаясь в будущее по восходящей. Увы, но есть на свете и отдельная, совершенно удивительная группа людей, именуемых «гомо советикус», которые являются своего рода феноменом, достойным самого глубокого изучения! Это же нужно дар особый иметь: в то время, когда все дружно шагают вверх, с упорством, достойным лучшего применения, шагать вниз! Выбрав однажды своим государственным символом упомянутый нами выше серп, они не хотят понимать, что зерноуборочный комбайн и компьютер лучше этой нехитрой металлической полукруглой штуковины с деревянной ручкой!

Меньше всего автору этих строк хотелось бы обидеть кого-то конкретно, а уж тем более жителей упомянутого села. Ведь то, что произошло потом, случилось не только у них! Везде! Во всем, когда-то едином и неделимом, а теперь на каждом независимом неизвестно от чего, островке! На примере этого села давайте и задумаемся: как такое могло произойти?! Музыка в клубе звучала все реже и реже, пока главной достопримечательностью этого очага культуры стал увесистый амбарный замок. Стадиона вообще не стало, как и самой футбольной команды.

Исчезли привычные по утрам очереди на колхозной заправке: машины и комбайны заправлять нечем! В полях в это время на землю благополучно осыпается перезревший колос...

Только что сельчане пережили еще одну холодную зиму. Сказать, что просидели без света, значит, ничего не сказать. В городах хоть как-то включают, а здесь… На час днем включат — и все! Вечером телевизор не работает, не узнаешь, чем закончилась девятьсот шестьдесят восьмая серия разборок между доном Педро и его возлюбленной, которые, скорей всего, не успеют к тысячной серии между собой выяснить: кто же из их двоих виноват в том, что они до сих пор не поженились!

Сопереживают дону Педро не только старики, но и молодые. Им недосуг задуматься о том, что в век компьютерного и технического прогресса, они, просиживая дома у свечи или керосиновой лампы, фактически гробят свои лучшие молодые годы! Им бы себя пожалеть, а им главное, чтобы у дона Альфонсио да у Антонеллы все было хорошо!

У стариков мысли другие. Уставившись в мерное колыхание язычка пламени от фитиля керосинкой лампы, они задаются вопросом: неужели ради этого мы в годы войны мерзли в окопах, подставляли себя под пули, поднимали страну из послевоенной разрухи?! О такой ли жизни они мечтали тогда?! Чтобы скрасить как-то долгий скучный вечер, включали радио, единственный прибор, развевающий скуку, и не требующий электричества. Из динамика послышался бодрый и торжественный голос. Транслировали в записи дневную речь Президента по случаю его инаугурации. Как красиво все звучало на словах! Но чем больше говорил оратор, тем больше мрачнели лица стариков, слушая и поглядывая то на еле белеющий в полумраке динамик, то на пламя допотопной керосиновой лампы. Однако после слов: «И я впевнено можу сказаты, що нарешти Украина шидвелася з Колин!», руки многих потянулись к выключателям. ..

Да, как не крути, а достопримечательностей в Украинском нет никаких! В упомянутой нами Домузле, хотя и ее самой-то уже нет, однако на единственно уцелевшем кладбище было нечто, что могло будоражить воображение людей.

В Украинском, в полукилометре от села, было свое кладбище, однако ничего сверх необычного там не наблюдалось. Могилы усопших сельчан, надгробия, все, как и везде, как на любом погосте. Правда, стояло там также на высоком пьедестале каменное изваяние солдата, в полный рост, с автоматом в руке. Дань сельчан памяти тех, кто погиб в страшные годы войны. Красивый памятник, величав, но в нем не было ничего таинственного, такого, чтобы наподобие домузлянского склепа интриговать сельчан, излучать собой какую-нибудь жгучую тайну.

Однако с недавних пор нечто подобное здесь появилось. Правда, не на самом кладбище, а невдалеке от него. В принципе, ничего особенного: такая себе небольшая могилка, каких, наверное, много. Но тайна заключалась в том, что появилась могилка внезапно, и никто не знал, кто там похоронен. По селу поползли нездоровые слухи: а не убил ли часом кто-то кого-то, да и не схоронил ли тайком? Даже участковый приходил и осматривал могилу. Хотели разрыть ее, однако ни в Украинском, ни в соседних селах ничего особенного в последнее время не случалось, никто не пропадал. Законного основания для подобного акта у участкового не было, и он самоустранился от этого дела. Самым ретивым сторонникам того, что могилу непременно нужно разрыть, чтобы раскрыть ее тайну, говорили: «Ну и разрывайте сами, коли так хотите!» Однако никто брать грех на душу так и не стал.

На какое-то время о могилке забыли, однако вскоре о ней заговорили с новой силой. Во время очередных поминок сельчане посетили кладбище и увидели: бесхозная могилка ухожена, осыпана свежевырытой землей, сверху положена веточка сирени! К чему бы это?! Значит, здесь похоронен не кто-то, скажем так, случайный, чужой человек. Хоронил кто-то из своих, кто помнит усопшего и чтит. Именно из своих, а не из приезжих. Обычно городские, приезжая на могилу родителей, везут с собой пышные букеты, если не в целлофане, то в другой, очень красивой упаковке. Сельчане же несут на могилы или тюльпаны, или букет сирени. Благо дело, и того, и другого в каждом подворье немало, а распуститься они к маю всегда успевают. Так чьих же рук дело — эта могила?!

Кто-то выдал на-гора безумную версию: коль могилка небольшая, то там схоронен младенец! А поскольку все детишки малые в селе, слава Богу! живы-здоровы, то вывод напрашивается один: какая-то вертихвостка нагуляла дитя, тайком родила, и так же тайком и схоронила! А теперь, дескать, душа болит по дитяти-то родном, вот и ухаживает тайком за могилкой, сирень кладет. Резонно напрашивался вопрос: кто бы это мог быть?! Ох, и досталось же за это время сельским незамужним девчатам! Старики во все времена любили посудачить о молодежи, но чтобы до такой степени перемалывать каждую косточку! Раньше, сидя на лавочке, долго провожали девушку в мини-юбке осуждающим взглядом и только укоризненно покачивали головами: «Ох, и мода! Как шагнула — так и привлекнула!» Теперь же учиняли девушке такой разнес, что бедолаге пора было подумывать о парандже!

Когда на следующие поминки все повторилось сызнова, расставить все точки над «i» решила группа подростков. Сговорившись, они вооружились лопатами и, когда стемнело, решили тайком, чтобы, в случае чего, никто не узнал, раскопать могилу. Чтобы уж наверняка обезопасить себя от всевозможных случайностей, решили еще немного выждать, а пока суть да дело, рассевшись под кустами рядом одной из могил, надумали потешить себя страшными рассказами про мертвецов. Благо дело и обстановка подходящая, усиливает эффект. Один из ребят рассказал о случае, который, якобы, если верить рассказам матери, произошел когда-то на этом кладбище. Мол, однажды одного из сельчан убило электротоком. Ну, его, знамо дело, и схоронили. Но электрический ток, оказывется, имеет удивительное свойство: может и убить, но может и не убить, однако и сердце останавливается, и дыхание также. К тому же, земля вбирает в себя электрический ток. Вот бедолага, получилось так, и оклемался в земле-то. Увидел, где находится, начал кричать, на помощь звать. А в это время мимо кладбища проходил кто-то из сельчан: он каждый день мимо на работу и с работы ходит. Никто из слушающих в это время не подумал: а какая тут поблизости работа есть, чтобы мимо ходить — все, увлеченные рассказом, слушали рассказчика. Он, дескать, услышал отдаленные крики, но не придал этому значения: кто тут может кричать? Место-то уединенное, безлюдное. Это ему, конечно же, почудилось! Однако и вечером, возвращаясь с работы, он услышал то же самое! Заинтригованный, и понимая, что здесь что-то не так, он пошел на звук. Каковым же огромным было его потрясение, когда он, подойдя ближе, услышал, что крики о помощи раздаются из свежей могилы! Жуткая картина предстала перед людьми, раскопавшими на следующее утро могилу. Мертвец лежал не на спине, как его положили, а в неестественной позе — боком. К тому же все на нем было изорвано! Видимо, от нехватки воздуха он в судорогах все изорвал на себе, но помощь пришла слишком поздно. Пришлось бедолагу вторично хоронить.

Рассказчик закончил, а напуганные слушатели боялись не то что пошевелиться — дышать и то старались как можно тише! Тот, удовлетворенный тем, что его рассказ возымел столь огромный эффект, продолжил:

— А вот еще один случай был! Один пацан не верил, что мертвяки могут оживать, пугать живых. Все это, говорит, чепуха! Мол, не верите — пойдемте ночью на кладбище — я вам докажу! Собрал пацанов, ну они и пошли. Ночь темная, безлунная, хоть глаз выколи! На ощупь между могил ходили. Все притихли, страшно ведь! А он ходит — кресты ногами пинает: деловой, мол! Ему говорят: ты что?! Разве так можно?! Мертвяки отомстят! А он: имел я их в виду! Достает нож и с разгону вонзил лезвие в деревянный крест. И в тот же миг почувствовал, что его кто-то держит! Закричал страшным криком, вырывается, но мертвяк его держит. Все в испуге разбежались. Утром собрались, а его нет! Пошли к его родичам. Те говорят; его всю ночь не было! Они на кладбище, а он лежит! Мертвый! А подол расстегнутой куртки ножом к кресту-то пригвожден. Он сам себя в темноте пригвоздил и не заметил! Дергается — думает мертвяк его за куртку держит, а то нож! Когда все убежали, он, оставшись один, от страха-то и умер! Разрыв сердца!

Внезапный пронзительный вскрик ночной птицы, прозвучавший в тиши, был своеобразным сигналом к действию: все с истерическими воплями бросились прочь с кладбища. Лопаты незадачливых копателей могил так и остались лежать под кустом...

Захар с Олесей впервые пошли на кладбище в Украинском. Захар не любил подобных мероприятий, а коль не было повода (ведь здесь никто из его родных не похоронен), то и незачем лишний раз идти смотреть, как другие грустят. Правда, в прошлом году он впервые за три года ездил на родину, на могилу к родным. Конечно же, вместе с Олесей, вдвоем. Поскольку путь туда не такой уж и близкий, а по нынешним временам да при нынешних-то ценах на билеты, подобные поездки дело накладное, то в этом году решил никуда не ехать. Однако когда настал день памяти усопших, он с женой и вместе с сельчанами, отправился на кладбище. Причиной всему был умерший недавно дед Иван, которого Захар здорово уважал и кого не мог сейчас не помянуть.

У еще свежей могилы уже стояли и баба Галя, жена Степаныча, и сын с женой и внуком, приехавшие в гости, навестить могилу отца. Бабульки, проходящие мимо могилки, сокрушенно качали головами, мол, долго ли придется Ивану дежурить на кладбище? Захар поначалу не понял, о чем речь и даже удивился: как может умерший человек где-то дежурить?! Позже в разговоре выяснилось, что по здешнему поверью тот, кто последним похоронен на кладбище, ночами дежурит на нем до тех пор, пока его не сменит свежепогребен-ный, другой, тот, кого похоронят следующего. Захар только молча покачал головой: это же нужно было такое придумать!

Внезапно послышалось:

— О! Смотрите! А бесхозная-то могилка на этот раз не убрана! Что ж это так-то!

Поначалу на это мало кто обратил внимание: все были заняты своим. Однако потом, когда почести усопшим близким были соблюдены, и пришло время помянуть, после очередной рюмки кто-то за общим столом и завел разговор о неухоженной таинственной могилке.

— А может, и убирать-то ее уже некому? — выразил кто-то предположение.

— Может, тот, кто хоронил и сирень потом на могилку ложил, или уехал, или сам к этому времени умер.

Все немного помолчали.

— А кто уехал? — послышался женский голос. — В прошлом году могилка была ухожена! А за этот год никто не уехал. А умер только один Степаныч. Он-то кого станет хоронить?! Кота своего Тимку, которого так любил, что рыбу ему всю отдавал?!

Насчет кота было сказано просто так, вне всякого сомнения, случайно, но эта фраза точно попала в цель! Все сразу вспомнили о давно забытом случае, когда лиса фактически спасла ему жизнь. Об этом тогда гудело все село. Но ведь когда это было! «Да и не станет же дед Иван бегать по полям, чтобы найти лису да отблагодарить ее!!» — без зла, с легкой долей юмора, заметил кто-то из сельчан. Однако на Захара услышанное подействовало магически. Он тут же поставил обратно уже поднесенную к губам рюмку водки.

— Постойте! Постойте? Что за лиса?! Расскажите Бога ради!

— А вон Виктор пусть и расскажет, — обозвался кто-то. — Он живой свидетель тех событий, да и рассказчик отменный!

Тот действительно был человеком общительным, и его не нужно было просить дважды. Однако чем больше он рассказывал, тем сильнее от изумления вытягивалось лицо Захара. В конце он только и выдавал из себя: «Я не знал...» К тому времени все, кто находился рядом с местом событий, уже не выпивали и не ели. Все смотрели на побледневшее, почти окаменелое лицо Захара и понимали: происходит что-то из ряда вон выходящее! Все понимали: этот человек знает нечто, что прольет свет на тайну давно интриговавшую всех.

— Захар, не томи! Расскажи, что знаешь! Чего ты так побледнел?

Когда Захар закончил свой рассказ, долго все сидели молча, боясь проронить даже слова. Первым нарушила тишину, запричитав, баба Галя:

— Ванечка! Миленький! Что ж ты так, тайком-то?!

Рассказ Захара был для нее своеобразной весточкой от мужа с того света! Того уже не было в живых, а она словно вернулась в прошлое и заглянула в один из прожитых дней.

— Все так и было! Все верно! — Она то и дело вытирала слезы краешком платка. — Как сейчас помню: перед самой пасхой! Долго его не было — я уж волноваться начала. Приезжает мрачный весь, молчаливый — я его никогда раньше таким не видела. Достал из машины лопату и понес назад в сарай. Спрашиваю: зачем лопату брал — молчит! Говорю: где рыба? А он: назад, мол, в пруд выпустил. Нельзя, дескать, жизни у тварей божьих отнимать. Так с той поры ни разу на рыбалку больше и не ездил! А ведь раньше так любил, жить без нее не мог! Господи! Это он ту лису схоронил! Ну, надо же! Сколько времени молчал!

Молча расходились люди на сей раз с поминок. Каждый думал о чем-то своем. Впрочем, были и такие, кто о чем-то перешептывался между собой. Одни осуждали Степаныча и даже укоряли! Мыслимое ли дело: хоронить животное как человека, да еще и рядом с местом, где покоится прах людей! Иные одобряли деда Ивана. Мол, правильно сделал: иногда обычный, казалось бы, зверь больше уважения заслуживает, нежели иной недобрый человек!

Как бы там ни было, но через год сельчане, придя на день памяти усопших на кладбище, увидели, что безвестная раньше могила опять убрана! И что интересно: на могиле лисы лежал красивый, в целлофановой упаковке, с множеством пестрых ленточек, букет, точно такой же, какой лежал и на могиле деда Ивана! Мало того: рядом с букетом на лисьей могилке лежала аккуратно вырезанная, видимо заранее приготовленная, картонка, на которой явно рукой подростка было написано:

Вот опушка леса уже близко,

Доползти бы — через не могу,

Кровь из раны, хлещет очень быстро,

След кровавый оставляя на снегу.

Этот снег как будто бы чернеет,

Или то темнеет все в глазах?

Хочется бежать еще быстрее!

Но свинец от раны на ногах...

А толпа охотников все ближе.

И с собаками — у тех такая прыть.

Неужели деток не увижу?!

Боже мой! Как хочется пожить!

А на вечер люди сядут за столы,

И выпьют за удачную охоту,

Меха украсят плечи чей-нибудь жены,

Она спасибо скажет мужу за заботу.

А в это время под корягою в лесу,

Зверушки малые от страха еле дышат,

Беззвучно плачут и скулят в ночную мглу,

Но этот зов их мама больше не услышит...