Версификатор

Поэт был неграмотным и пел, как птица, на одном таланте.

Звонкий цветной звук приходил извне: солнце, воздух, открытое ветру окно и запах завтрашнего счастья — слова, вспорхнув, сплетались в узор, в прозрачный орнамент стиха, абсолютный и необъяснимый, как выдох любимой женщины в тот самый — последний — миг.

Эти стихи даже наизусть нельзя было выучить, чтобы после декламировать с выражением и жестикуляцией; они существовали сами по себе, они просто были.

А потом, в долгую мёртвую ночь, когда из души уходит желание жить и сердце пропускает удар — пришёл версификатор.

Ты глуп, поэт, сказал версификатор. Ты глуп и ничтожен. Смотри: а, бэ, вэ — азбука. Синтаксис. Деепричастные обороты.

Поэт постиг структуру языка, его тайные шарниры и пружинки — стих стал изящен, как хроматический пассаж, и предсказуем, как предвыборное враньё.

Поэзия — это фокус! — и версификатор вытянул из рукава гирлянду блескучих аллитераций. Пиши красиво.

Слово бессмертно: вырви его сердце и вставь резиновый моторчик — что есть стиль, как не провокация?

Нельзя быть похожим. Нельзя быть одним из.

Побольше цинизма! Обмани читателя, скорми ему картонную пустышку вместо образа, а метафорой ударь внезапно и насмерть, как длинным белым ножом — в расслабленую спину.

Гармония самодостаточна — рифмуй невозможное. Любая звонкая чушь, пронизанная тонкими серебрянными венами резонанса, имеет большую цену, чем высоколобый эрзац на глагольных протезах.

Ты уже умён, но не мудр, а ум и мудрость столь же различны между собой, как звук и музыка. Умный поэт, поэт-интеллектуал, подобен сороконожке, задумавшейся какой ногой куда ходить.

Не напрягайся — от преждевременного семяизвержения ещё не родился ни один шедевр, да и неприлично это.

Не кричи — быстро привыкают и перестают слышать. Уговорить человека можно только тихо, влажным вкрадчивым шёпотом.

Никогда никому ничего не объясняй — стихи суть гипноз, сон разума.

И стал поэт — магом, заклинателем слов.

Он понял, что язык — это первовещество, манна для создания артефактов. Суть вещей закодирована в имени, а имя можно изменить, подменить или отменить вовсе. По настроению.

Поэт вывернул звук наизнанку, слова стали смыслом и сутью. Старый спор гармонии с алгеброй утратил актуальность, насекомые запятые защекотали их до потери половой ориентации, и жёсткая семантика бытия, прогнувшись, дала трещину. Скол смысла. Кто, когда, какой неизвестный автор определил чёрное и белое, правое и левое, верх и низ? Мир оказался сочинён скучным графоманом, и поэт решил это слегка подправить. Поэт мог всё. Он был богом.

Ну и что? — сказал версификатор, расковыряв отвёрткой блоху поэтова стиха. Фуфло всё это, ловкость рук.

Демиург хренов. Ты не умничай, ты — пальцем покажи!

Тебя лишь филологи читают. Пиши просто.

Забудь о том, что ты бог. Чудо удивляет, но злит и провоцирует на взлом. А хакнутый артефакт — версификатор с хрустом раздавил сложносочинённую блоху — это как надувную девственницу поиметь, тот ещё кайф, резиновое удовольствие… Скрип, тальк и тоска. Тьфу.

Запомни: поэту голова не для мозгов дадена, а венец носить — лавровый или терновый — тут уж как повезёт, но думать — глупо и вредно. Из головы только подлости всякие выходят, типа windows или телевизора, а стихи придумать нельзя. Стихи — это твой оргазм. Оргазм! у тебя стоять должен, когда ты творишь! стоять, как штык! Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо — понял теперь? Да-да. «Про это».

Природа ещё не знала ни одного гения — импотента.

Играй не словами, играй людьми. Растворись в них, стань ими, сделай им больно и весело, красиво и страшно. Пусть плачут, смеются, грешат в унисон твоим рифмам и воспаряют на крыльях твоих строк, пусть живут по придуманным тобой законам, пусть, суки, стреляются в англетерах, спят на гвоздях и непротивятся злу насилием, рубят в труху ветряные мельницы ржавыми мечами и пластают в мясо отрицательных старух, в мясо, в лапшу, в мелкий фарш — за мятый червонец заначки прямо по мягкой, седой башке — бац! холодным чёрным топором.

Люди — вот суть поэзии, её рабочий материал. Рифмуй людей.

И стал поэт пророком и мессией. Ловцом человеков.

Всё оказалось на удивление просто: вивисекция и симбиоз. Поэзия была не абстрактной категорией, но сугубо физической величиной, внутренним органом души, деталью потрохов организма: сердце, печень, пищевод, поэзия. Поэт вскрывал души, как гнойные чирьи, и небрежно, даже руки не помыв, извлекал оттуда гармонию — грязную, окровавленную, истекающую слизью чувств и страстей. Он срастил себя с людьми — и познал людей, и понял их, и они стали ему неинтересны.

Скучный мир и одинаковые люди, сказал версификатор.

Перепиши это.

И поэт переписал мир с нуля.

Он переписал всё: мораль, историю, физические законы, пространство и время, мужчин и женщин, первую любовь, рассвет на Москва-реке и утро в сосновом бору. Это был абсолютный мир. Он был прекрасен. Он был единственно возможен. И совершенно мёртв. Он — не работал.

И вот тогда поэту стало незачем жить.

Некоторое время из него ещё продолжали расти стихи, как по инерции растут ногти и волосы у неостывшего трупа, а потом поэт стал окончательно мёртвым. Поэт перестал быть, превратился в одного из обитателей своего мнимого мира, в снулый символ, который ставится в конце проклятия — и стоит там вечно, безнадежно, механически улыбаясь, и красные губы, как черви, извиваются на его белом лице…

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Когда-то я был гениальным поэтом.

Потом стал гениальным писателем. Это не вместо, а ещё и.

Я писал много и с удовольствием. Хорошее было время, да.

Слова пёрли из меня стремительным домкратом, а сомнения отсутствовали напрочь. Может, в этом и есть сермяжная правда — не усомняться?

Сейчас многое из своего старого не могу перечитывать без рвотных спазм. Очень и очень многое. Практически всё.

Но есть там одна безусловная фишка, которая не позволяет отнести весь этот домкрат в разряд окончательного говна. Это — искренность. Искренность определят ценность любого текста.

На заре ещё перестройки (помните, а?..) я затеял такой себе сатирический цикл «Семь подземных комуняк» по мотивам детских страшилок про «чёрную руку» и «красное пятно». Мне показалось забавным соединить запредельную шизу нашей тогдашней (а теперешней? увы мне...) жизни с космосом детской мистики. Не такая уж оригинальная идея, но — клянусь! — Пелевина я тогда ещё не читал.

В процессе написания я, что называется, увлёкся, банальные фиги отошли на второй план, а мистика стала засасывать. Сочинять становилось всё интереснее, я практически ничего не выдумывал, всё приходило само, как это у Булгакова: «Голова была лёгкой от счастья...» — именно такое состояние. Невероятное состояние, сродни моменту истины или (в отсутствие личного опыта — теоретически) сильно действующему наркотику. Я, кстати, ни в коем случае не позиционирую (ух! слово!) цикл, как хит и вообще шедевр, нет, просто источник творчества одинаков и для гениев, и для графоманов. Конечный результат только разный.

Итак, голова моя была лёгкой от счастья и цикл летел к концу, но смеяться почему-то хотелось всё меньше, я погружался в этот абсурдный мир, растворялся в нём — а потом он начал мне сниться. Персонажи приходили ночью и молча смотрели мне в спину своими белыми глазами… Не то чтобы я испугался, но списал всё на чрезмерную эмоциональность и вообще чуйствительность.

Дальше началось странное: со мной стали происходить всякие непонятные и неприятные вещи. События всякие. Не хочу сейчас подробно распространяться, ну его к богу… просто пошла жуткая невезуха по жизни. Причём конкретная такая и длительная, выламываясь из рамок теории вероятности.

Если вам кажется, что я выдумываю, то это не так. Выдумать можно и поинтересней.

В общем, вот тогда-то я и замандражировал. И сложил два и два. И резко плюнул на свой шедевр.

Невезуха отпустила. Сволочь такая…

Ладно.

Потом я жил по-разному, но в основном нормально, без этих дурных флуктуаций.

Однако, задумался.

Думать, вообще, интересная штука, если б не два интимных момента: во-первых, происходит привыкание, а во-вторых, если долго и систематически о чём-то думать, то можно додуматься до хрен-его-знает чего!..

Но у меня было такое чувство, что кто-то (или что-то) меня унизил, опустил, блин! поэтому я всё-таки постоянно держал это в уме, обкатывал мысли, думал. О природе творчества, о том, как и зачем, о многом. Обо всём и сразу — как всегда.

А чтобы не пропало втуне (о! ещё слово!..) — решил однажды всё это дело записать. Сформулировать.

Ровно два года назад я впервые натюкал негнущимся пальцем — ВЕРСИФИКАТОР.

И тут меня приложило уже со всей дури. Наотмашь приложило, так, что чуть жив остался.

Я начал привычно лепить слова в хитрую вязь и вдруг — отупел. То есть в самом натуральном смысле: физически не мог ничего придумать. Слова покинули мою круглую голову, которая, ко всему прочему, начала буквально на ровном месте и безо всяких на то медицинских оснований болеть аж до обмороков. Малейшая попытка вернуться к тексту заканчивалась дикой мигренью. Плюс к этому, мне вообще расхотелось писать что-либо. Если раньше я постоянно сочинял, тасовал в мозгу разнообразные словесные штучки, то теперь это стало как бы и на фиг нужно… Вот это было по-настоящему страшно — нежелание, равнодушие, на фиг нужно… Я ведь не спился, только потому, что всегда что-то писал. А тут — полный затык.

Теперь я точно знал — КТО. Это очень важно — знать точно.

Я стал осторожным и терпеливым, как кошка. Думал не напрямую, но около, ненавязчиво наводил справки у третьих лиц, копил информацию и злость. Я понял и принял цену, которую придётся заплатить. Это была моя цена — в его игру я играть не собирался. Я узнал его, привык к нему, он, конечно, хитёр и вечен, но сделал одну ошибку в самом начале — я успел его назвать.

Через некоторое время я знал о нём всё, оставалось только подобрать правильные — единственно возможные — слова. Это я умел уже давно, причём, научился сам, без его поганой помощи. Всё равно перехитрить его нельзя по определению, поэтому каждое слово я проверял на искренность, как кость на излом. Каждое своё слово я ломал, как собственную руку. Едва не подох.

Вчера я, наконец, дописал этот текст.

Я выключил компьютер и подошёл к окну. Мир не изменился. Мир оставался на месте, он жил себе в полное удовольствие и срать хотел на меня с моими сомнительными проблемами. И это было хорошо. Это было правильно.

Я стоял и — плакал, честное слово. Даже в детстве так не плакал: огромными, светлыми, беззвучными слезами.

И голова моя была лёгкой от счастья.