Причина - следствие

Неминуемое!

Что такое Неминуемое?

Откуда ты мог знать, что такое Неминуемое?

Аль-Хакка, 1-3

***

Морось за окном злила уже тогда, когда еще только сидел на кухне, потягивая горячий и почему-то совершенно безвкусный кофе. А в голове развернулось натуральное Вавилонское столпотворение: мысли скакали, словно блохи по бродячей собаке, не давая ни секунды покоя. Гулко ухало сердце. Равнодушно тикали настенные часы. Телевизор же угрюмо молчал…

— Ну, ты как?

Михаил посмотрел на жену, нервно передернул плечами:

— Волнуюсь, чего уж там.

— А ты не волнуйся. — Она ласково погладила его по щеке. — Все хорошо будет. Вот увидишь.

— Очень серьезная сделка, — в который раз повторил он, как повторял уже на протяжении целого месяца.

Она лишь устало вздохнула, сказала назидательным тоном:

— От того, что дергаешься, лучше не станет.

Михаил вымученно улыбнулся.

— Ты у меня такая умничка.

— Умничка — и никак иначе!

К завтраку он даже и не притронулся. В коридоре поцеловал жену, с надеждой заглянул ей в глаза.

— Пожелай мне удачи.

— Мишка, у тебя обязательно все получится! Верь в это, — улыбнулась так, как только она одна умела улыбаться. По-особенному. Очаровательная улыбка — как увидел, тут же влюбился. А теперь вот жена. Теперь вот вместе…

Вместе!

На улице студеный ветер швырнул в лицо осколки дождя. Михаил весь сжался от неожиданного холода. Мерзкий октябрь! Никогда не любил осень.

Глянул на часы — время еще есть.

Мегаполис — город без конца и начала, кишмя-кишащий заблудшими в лабиринтах собственного одиночества душами. И все в целом — сплошь здоровенный могильник из стали, бетона и равнодушия. Безвыходная ситуация. Но как же оно хорошо, что сам он уже не один. Больше никаких тоскливых вечеров и выматывающей работы — его кошмар, его прежняя жизнь, что болезненно медленно завершалась изо дня в день, неизменно переходя в собственное усталое начало с каждым новым утром. Отныне все иначе. Есть к кому возвращаться.

Да, есть!

…После четвертой попытки понял, что машину завести не удастся.

— Злоебучая рухлядь! Дерьмо на колесах! — ругался, даже пару раз шарахнул по рулю кулаком.

Потом откинулся на спинку сиденья, тяжело дышал. Если нынешним днем все пройдет успешно, то это ржавое корыто можно будет выкинуть на помойку, прикупить иномарку, почувствовать себя человеком, в конце концов, а не белкой в колесе. Если…

Выбрался обратно в холод, поежился. Вновь глянул на часы. В виду изменившегося положения, времени оставалось в обрез. Достал мобильник, набрал номер такси и… сбросил вызов. Смысла все равно нет. Пока приедут, с учетом пробок, прочего… Быстрее выйдет на метро.

Уже шагая по улице, позвонил жене.

— Да?

Голос показался каким-то странным, взволнованным, но решил не обращать на это внимания.

— Чертова развалюха опять не заводится, поэтому я своим ходом… Э-эх! В общем, милая, если сделка выгорит, завтра же эту колымагу в утиль отправлю. А если нет… что ж… в выходные попру в ремонт.

— Ты только не расстраивайся, хорошо? Не накручивай себя. Бог с ней, с машиной. Другую купим.

— Надеюсь.

— Мишка, родной мой, все получится!

— Люблю тебя. Собственно, за этим и позвонил…

— Я тебя тоже люблю.

Убрав мобильник в карман, Михаил перебежал улицу. То и дело поглядывал на часы. А прохожие все в куртках, в пальто. Сам же, как дурак, в костюме, с испариной на лице и россыпью дождевых капель на начищенных до блеска ботинках…

Быстрее! Опоздать на встречу равносильно поставить жирный крест на своей карьере, на всем, к чему так стремился, ради чего недосыпал, недоедал, сидел бессонными ночами, неустанно перебирая бумаги, подсчитывая, анализируя… Кейс сжал в руке покрепче, мало ли что.

Уже у самого спуска в метро почувствовал вибрацию в кармане. Достал мобильник и… долго-долго смотрел на пришедшее сообщение:

«Аслан, он свалил, объявится к вечеру. Скучаю, целую, жду моего львенка!»

От жены.

Не сразу понял всю абсурдность и вместе с тем трагичность ситуации. Тяжело выдохнул, враз позабыв обо всем на свете — о времени, о сделке, о глупых надеждах и прочем. Вновь и вновь перечитывал эти несколько слов, вмиг уничтоживших все мечты о счастье. Пальцы на автомате начали набирать до боли знакомый номер, в груди похолодело, на глаза навернулись слезы. Вавилонское столпотворение в голове сменилось иерихонским трубным гласом, от которого рухнул смысл жизни. Обманула, предала… да как… как она могла?

Аслан!

Но вызов не прошел. Вместо жены услышал записанный на ленту голос автоответчика, с напускным дружелюбием сообщавшего о необходимости пополнить баланс.

— Твою ж, сука, мать! — громко выругался, с трудом удержавшись от того, чтобы не швырнуть дурацкий телефон об асфальт. — Да что за день-то какой!

Проходящая мимо девушка с ярко-красными волосами, густо подведенными глазами и огромным лиловым синяком на скуле обернулась, смерила Михаила презрительным взглядом. Он какое-то время хмуро смотрел ей вслед, затем отвернулся. Дождь продолжал жечь лицо.

— Паскуда! — шипел Михаил. — Вот же шлюха, блядина! И даже ошибки своей не заметила! Не увидела, что не тому отправила… что собственному мужу это злоебучее эсэмэс послала… Аслан какой-то! Львенок… Блядь, блядь, блядь! Под хача, сука, легла! Ну, ничего, ничего…

И внезапно суровая решимость исказила его лицо, брови сдвинулись к переносице, губы сжались в плотную складку.

— Ничего, — сглотнув ком в горле, тихо повторил Михаил. — Просто день не задался. Но… нормально… Справлюсь!

А после стал медленно спускаться в подземный переход. Выстоял небольшую очередь, приобрел жетончик, дошел до эскалатора и пока ехал вниз, безразлично разглядывал людей на параллельном эскалаторе. И невольно складывалось впечатление, будто сам погружался в некую жуткую трясину, медленно падал в пропасть, из которой обратной дороги нет, а эти все — на параллельном эскалаторе которые — неспешно возносились к свету. Но символизм происходящего нисколько не тронул. Ярость ушла, остались лишь обида да холодная злоба.

Сначала уладить все на работе, ну а вечером… вечером утрясти все семейные неурядицы. А дальше просто жить. Жить…

— Что не убивает, делает сильнее, — вспомнил высказывание Ницше. — А это меня не убило. Ничего, ничего… Уебище, блядь!

Находившийся парой ступенек ниже мужчина боязливо обернулся и окинул Михаила встревоженным взглядом. В ответ Михаил с вызовом уставился на незнакомца — какой-то нерусский: дагестанец, аварец, может, чеченец, поди там разбери… А глаза у него дикие, словно не спал много дней.

Аслан… Одни хачи кругом!

Поезд подошел через несколько минут — естественно, забитый до отказа. Волна живой плоти выплеснулась, другая волна устремилась внутрь. Все толкались, топтали друг дружке ноги, сумками больно пихали в голень и по коленкам. Никто и не думал извиняться, все лишь озлобленно рвались в вагон, чтобы позже в угрюмом душном молчании нестись сквозь турбинный мрак туннелей.

Нерусский — тот, что с дикими глазами — все время путался впереди. В какой-то момент его стали теснить, он сделал неосторожный шаг назад и отдавил Михаилу ногу. О чистоте ботинок можно было забыть…

И тут что-то щелкнуло в голове: оттолкнув этого растяпу, Михаил прорычал:

— Да осторожней ты! — и чуть тише добавил: — Мудак черножопый…

Никакой реакции не последовало; ярость же окончательно улетучилась, уступив место глухой злобе и тупому оцепенению. Даже стало немного стыдно за свои слова — взял да отвел душу на ни в чем не повинном человеке. Но извиняться было поздно, бессмысленно, да и… какой толк в извинениях? Что они могут исправить — перепачканный ботинок или нанесенное оскорбление?

Краем глаза приметил у соседнего входа девушку с ярко-красными волосами — та тоже отчаянно пробивалась внутрь вагона.

Прижимая к себе кейс, занял место у бокового сиденья, так, чтобы ближе к выходу. Последним же в салон протиснулся сильно потрепанный и весь заросший бродяга в полевой форме десантника.

— Ах ты ж чура недорезанная! — ни с того ни с сего зарычал бродяга, обращаясь, видимо, к нерусскому с диковатым взглядом. — Мало я вас, гнид, под Грозным давил? Вы теперь мою родину, твари, заполонить решили! Лезете и лезете, как тараканы! Житья от вас нету!

Михаил устало вздохнул и отвернулся к окну…

***

Лера сидела на обочине тротуара и курила уже третью сигарету подряд. Саму Леру буквально трясло от холода, но она не обращала на это никакого внимания — так же, как и на ветер с дождем, на мчащиеся мимо машины и безучастных прохожих. Перед глазами же пышным цветком распускались воспоминания о недавних событиях.

— Подонок, — сплюнула Лера. — Скотина, ублюдок, говнюк!

Синяк на скуле налился и монотонно пульсировал, и на первый взгляд скрыть его казалось попросту невозможно. Тех, что на теле, хотя бы не видно, а этот… Дерьмо, дерьмо, дерьмо!

Провела рукой по мокрым от дождя волосам, облизала опухшие губы. Если расплакаться, подводка еще больше потечет. И так, наверное, размазалась от этой мерзостной погоды, а со слезами вообще кошмар будет. Настоящие енотовые глаза. Полный аут, не иначе.

За косметичкой в любом случае возвращаться бессмысленно, мало ли что…

— Сам, небось, отсыпается сейчас… В тепле, уебок, дрыхнет! А я тут мерзни, гадай, куда бы податься…

Вытащила дешевенький мобильник, набрала один номер, затем другой… С четвертой попытки удалось договориться с одной из так называемых подружек перекантоваться пару деньков у той на хате. Ну, хоть что-то.

— Жди, в общем. Скоро буду, — пробормотала Лера и сбросила вызов.

Раздраженная, швырнула окурок в лужу, поднялась, чувствуя, как ноет все тело, как болят руки и спина. В который раз вспомнила, как козел этот притащился под утро с разбитой в кровь мордой; как шатался по квартире, выл, что-то бурчал. Достал из шкафа пузырь водяры и жадно глотал — прямо из горла. Наколки со свастикой, штрихующие плечи и грудь, угрожающе темнели в мутном утреннем свете, а вот лысина, наоборот, белела. Натуральное, сплошь бесформенное и невероятно жуткое привидение.

— Да что стряслось-то?

— Ебаный в рот, че ты до меня доеблась?! — закричал, хрястнув кулаком по столу. Отдышался, проговорил уже спокойней: — Черти нам засаду устроили — вот что стряслось. Видать, прошлый рейд, твари, запомнили. Мы к ним на рынок завалились, а их там, как крыс на помойке. Ну и… нас в кольцо. Вышел там один, весь такой из себя, и давай речи задвигать на ломанном русском. Типа они все люди мирные, порядочные, проблемы им не нужны… Прикинь, а? И живут-то они, суки, скромно. И работают, падлы, ни от кого ничего не требуя. И ни к кому, мрази, не лезут. Короче, хотят, чтоб так оно было и дальше. Не, ты втыкаешь, а? Бля, пизда ты тупая, подумай только — чтоб так оно было и дальше! Порядочные, сука! Вконец, блядь, охуели!

Злобно глянул на Леру.

Что сказать, отделали его на славу: на лице живого места нет, глаза практически полностью заплыли, губы и вовсе в лохмотья превратились.

— Так оно было и дальше… — спустя какое-то время пробормотал он, после чего снова расшумелся: — То есть, чтоб они так на нашей земле и жили! Чтоб своего Аллаха нам втирали! Телок наших ебли!.. Бля, Лерка, ты просекаешь вообще? А мы, значит, в сторонке должны стоять, да? Мы, значит, языки в жопы должны попрятать и, сука, не выделываться? Ну-у… короче, Вовчик и посоветовал ему — этому старшему ихнему — катиться обратно в свой аул и там овец окучивать. А дальше… Бля, там такая карусель завертелась! Еле ноги унесли! Пацанам некоторым вообще конкретно досталось… Чуркмены поганые, блядь! Черти! Мрази гашеные! Ничего, твари, ждите. Мы с вами еще поквитаемся. Да-да, вот увидишь, Лерка, мы с братвой за все с этими чертями сочтемся!

И пил дальше. Много пил, даже не закусывая, заливал свою боль и свой позор. Лера стояла и смотрела, думая, как же лучше поступить. А потом дернуло ее, дуру, попробовать у него бутылку забрать. Вот…

…и очутилась на улице с ушибами по всему телу и синяком на лице. Козел этот так озверел, что, видимо, окончательно утратил связь с реальностью — решил, небось, что перед ним очередной чурка. Хорошо хоть за цепь не схватился.

— Мудак! Хуй тебе в рыло, не вернусь я. Не прокатит это, даже и не мечтай, — огрызнулась Лера, направляясь к спуску в метро.

— Твою ж, сука, мать! — закричал какой-то крендель в деловом костюме.

Лера скосилась на него и отвернулась. Да-а, даже такие вот офисные мыши — и те порой беснуются. Хотя… жизнь-то у них совсем иная. Не то, что у нее. И людей, с которыми она общается каждый день, знают такие лишь понаслышке. Вона как зыркнул! И что? Раз красные волосы и пятна вокруг глаз, значит, можно так смотреть? Захотелось вернуться и сказать этому, в костюме, какую-нибудь гадость. Все равно ничего он ей не сделает. Такие сделать ничего не могут — слабаки и трусы потому что.

Только тут поняла, что, быть может, и не из-за волос он на нее так таращился, а из-за синяка на лице. От этого стало еще противней. Желание вернуться и нагрубить удвоилось.

В этот момент столкнулась с каким-то чуркой.

— Бля, смотри куда прешь! — закричала Лера, отталкивая незнакомца. А потом прошептала, но так, чтобы тот услышал: — Перестрелять бы вас всех к чертовой матери. Заебали же до смерти!

Чурка испуганно уставился на нее и как-то покорно отодвинулся в сторону, остановился и о чем-то задумался.

— Вот хули ты вылупился, а? — рявкнула Лера и прошла мимо.

Осмотревшись, разбежалась и ловко перепрыгнула через турникет, услышала свисток в спину и поспешила затеряться в людском потоке на эскалаторе.

Равнодушно ждала поезда, чувствуя, как из туннелей веет мазутным теплом. Где-то вдали гудело. Народ постепенно прибывал. Сплошь пестро разодетая молодежь. Всевозможные «правильные» людишки, у которых бабла даже на подержанную тачку не хватает. Наверное, из-за того, что неудачники по жизни. Озлобленные старушенции с авоськами — достали уже! А еще сосредоточенные, все такие из себя рассерьезные мадамы с полными неприкрытого высокомерия и холодной ненависти зенками. Ну и мамашек с тупорылыми дитятями предостаточно — куда ж без них-то? Отвратительно! Люди никогда не нравились Лере. Масса, толпа, серость — как она их только не называла. И вот тебе банальный закон жизни: как ни крутись, а от толпы этой ты никуда не спрячешься. Даже ее обожаемый (теперь уже бывший — поправила себя Лера) со своими дружками-скинами — и те толпа. Кругом одна толпа. Толпа, толпа, толпа…

Обреченно вздохнула, отвела взгляд и уставилась на книгу, которую важно читала какая-то порядком разжиревшая тетка. На обложке красивый, весь пышущий страстью мужчина и декоративная, такая вся из себя скромняга, блондинка. И все это безобразие на фоне тропического заката.

— Пиздец какой-то, — буркнула Лера.

В темноте туннеля показались огни приближающегося поезда. Хотелось курить. Хотелось принять душ. А еще — очень хотелось спать… В теплой кровати, и чтобы знать, что никто не припрется посреди ночи, не разбудит, не нажрется до белочки и не станет носиться за тобой по квартире с тесаком. Хотелось — черт! — нормальности!

И может, не такой уж и омерзительной была обложка той книги? Попросту недостижимой?..

Но тут прибыл поезд, и мысли о нормальности отпали сами собой. Двери с лязгом разъехались, зловонной волной нечистот потянулись люди. Толкались, спешили, всячески избегая смотреть в глаза. Все вечно куда-то опаздывающие, важные, словно петух в курятнике, занятые своими проблемками, старательно делающие вид, будто остальных и вовсе не существует.

С трудом протиснулась в вагон, прислонилась к двери и от нечего делать уставилась на рекламные объявления, которыми пестрили стены. Скидки, скидки, скидки! Акции! Поступления нового, невиданного доселе товара! Количество ограниченно! Звонить прямо сейчас! Ага, вот прямо из поезда — прочел эту новость и тут же звони. Иначе ведь всю эту бесполезную дребедень расхватают…

Еще полным-полно было рож депутатов по случаю очередной предвыборной компании. И все-то они обещали, аж соловьями разливались с плакатов, при этом безразлично поглядывая на простой люд заплывшими от жира глазенками…

В этот момент Лерино внимание привлек непонятный шум. Не иначе как очередная заваруха? Кое-как удалось высмотреть запыхавшегося грязноватого алкаша в поношенной военке. И алкаш этот отборным матом крыл… того самого чурку, с которым столкнулась у входа минутой раньше.

— …Вы теперь мою родину, твари, заполонить решили? Лезете и лезете, как тараканы! Житья от вас нету! — надрывался алкаш, не обращая внимания на пытливые взгляды остальных пассажиров.

Чурка же весь побледнел, вжался в стену.

— Добро пожаловать в Россию, — зло усмехнулась Лера…

***

Николай действительно воевал в Грозном, даже был лично знаком с легендарным генералом Рохлиным. Естественно, своими глазами видел, как в первую чеченскую разрушали этот некогда красивый город; видел, как «черными вдовами» отрывало конечности друзьям и товарищам; как затаившиеся в покинутых высотках снайперы эхом одиночного выстрела уносили чью-то жизнь. Правда, снайперы тоже жили не долго. Один их выстрел, а дальше из крупнокалиберной пушки начинали выкашивать этаж за этажом. Спастись в такой ситуации не представлялось возможным. Но жизнь-то уже была отнята… Метили чаще всего по водителям, радистам, а если удавалось распознать — и по офицерам. А еще «чехи» закапывали на дорогах фугасы. Авангард дозора взлетал на воздух. Страшно. Потом ходили, собирали руки, ноги, головы… — как какой-то кошмарный конструктор, ей-богу. Самая гадкая и бесполезная война. Ни о какой чести и речи быть не могло.

Поэтому, со стороны России тоже очень редко бывали пленные. Казни устраивались регулярно и с изощренностью, ничуть не уступавшей изощренности врага. «Чехи» перед смертью вели себя по-разному: одни упорно молчали, терпели, порой ругались на своем тарабарском наречии; другие же молили о пощаде, призывали самого Аллаха в свидетели, ссылались на многочисленную родню, всяких там жен и детей. В такие моменты становилось понятно, кто на войне по убеждениям, а кто — просто так, ради денег или еще чего-то. Не щадили никого. Месть. А причин имелось немало. Ох как немало!

Дров в огонь подбрасывало и так называемое мирное население. Всех этих местных приходилось систематически трясти: бродить по домам, выискивать, допрашивать, зарывать гребаные нефтяные колодцы, имевшиеся чуть ли не в каждом дворе. И любой сопляк, проводив тебя равнодушным взглядом, легко мог пальнуть в спину. Убеждения отцов переходили к сыновьям очень рано.

А каков итог?

Все закончилось так же бессмысленно, как и началось. И вот Николай оказался на родине — с тяжелым ранением, с бесполезным орденом Мужества, с искореженной психикой и жуткими ночными кошмарами. А ради чего воевал? Поди там разбери!

Через несколько лет родной город было уже не узнать. Вся та падаль, которая безобразила в 91-м — 93-м в Чечне и которую позже отстреливал в Грозном, ныне перебралась в столицу, расселилась там-сям по районам, торгашествовала на рынках. В многочисленных ресторанчиках включали лезгинку, со всех сторон несся этот, ставший живым напоминанием, диалект. Обнаглевшая мазутного цвета молодежь рассекала по улицам на дорогущих иномарках, что-то гакала, аукала, улюлюкала и гоготала вслед русским девушкам. Но вот не было в этот раз танков и БМП, взводов и автоматов, как и приказов остановить всю эту быстро разрастающуюся гниль, — ничего не было. Миритесь!

А Николай пил, кричал по ночам, терзал влажную от пота подушку. Семьи не имел. В 99-м хотел было вновь отправиться на войну, но признали не пригодным. Из-за этого заливаться стал чаще. После очередной реформы урезали пенсию: навыдумывали кучу организаций, законов, порядков… Все пустой треп. Воевал — а теперь и не нужен вовсе. На чужой земле точно знал, кто враг, и что конкретно надо делать. А на своей? С кем воюешь? И как вести эту войну?

Слонялся по станциям метро, просил милостыню, так как денег катастрофически не хватало. Однажды подошли какие-то мужики, с ходу начали задавать вопросы: где служил, рота, взвод, боевые заслуги, как ранение получил, фамилии командиров, знал ли такого-то и такого-то. Не сразу понял, к чему все это. Когда незнакомцы убедились в искренности его слов, объяснили, мол, таких нынче много — тех, кого государство на помойку вышвырнуло. А еще больше тех, кто на войне никогда и не был, а в поездах катаются, народ смущают, денег просят. Нацепят форму и демонстрируют культи свои — якобы в бою потеряли. На самом же деле по пьянке уснули в снегу, отморозили, вот и оттяпали им все к ядреной матери. И ведь неприятно настоящим ветеранам, не дело это. Потому и ходят, расспрашивают, чтобы отлавливать таких да уму-разуму учить.

Николай был согласен. Пару раз и сам рейды устраивал, допрашивал… Нашел себе друзей. А позже понял, что бывшие боевые товарищи (пусть и не с одного батальона) ныне уже не столь надежны, как когда-то в Грозном. Нужда всех к стенке поставила. А нужда, как известно, гораздо сильнее воинской солидарности. Так-то они с тобой, товарищи эти, а как денег коснется — тут уж каждый сам за себя. Кушать ведь что-то надо. И на сигаретки не плохо бы. Да и выпить…

Так и доживал свой век.

Менты же зверели день ото дня. Сначала еще более-менее относились, а потом все хуже и хуже. Однажды и вовсе конвой из одних чурбанов попался.

— Сержант Магомедов, — и насмешливые глаза из-под черных кустистых бровей, — документики свои покажи-ка, служивый.

— Это я сержантом был, — сурово бросил им в лица. — В Грозном, когда моджахедов по стенам размазывал…

— Знаем, знаем, — смеялся наглец. — Мы таких героев ежедневно встречаем. Ветераны пропитой печени, охотники за бутылкой. Все-то на жалость давите.

Не сумел удержаться, рявкнул:

— Язык свой попридержи, сопляк! А то ведь неприятно будет, если я тебя прямо здесь ремнем выпорю.

— О-па! Живчик наклюнулся! Ну что ж, давай, служивый, рискни здоровьем…

Дальше все как в тумане. Через пятнадцать суток, с еще не рассосавшимися синяками, пошатываясь, брел по улице. Обработали его на славу, чего говорить. Впредь надо быть осторожней.

И вот этим гадким утром, имея всего двадцатку в кармане, но зато уже под изрядной мухой, шагал к поезду, дабы закатить стандартную песню. Хотя понимал: вряд ли что путное из этого выйдет. Народ охотнее сыплет мелочью, если им привести доказательство своей причастности к боевым действиям в виде оторванных ног и рук. А коль ноги и руки целы, а от тебя вдобавок ко всему еще и выхлоп идет, — считай, дело заказанное. Хрена лысого кто чего даст.

Но попытаться стоило.

Одной из отличительных черт своего характера Николай всегда выделял упорство. В определенном плане именно упорство помогло ему выжить на войне, возвратиться домой — пусть с ранением, но живым, а не в цинке.

И теперь он в который раз делал ставку на это свое качество. Авось и обломится что-нибудь. Не так уж он и пьян, в конце концов.

Правда, совсем недавно выяснилась еще одна прелюбопытная особенность «работы в метро»: не все подосланные бродяжки были сами по себе — выдумщиками-попрошайками, под старую байку об ужасной войне тянущими с населения железный рубль. Оказывается, действовали тут и целые организации, держащие под строгим контролем и так называемой охраной всех этих «ветеранов». И связываться с такими организациями — а многими из них заведовали все те же чурбаны — было себе дороже.

Николай выживал, как мог. Хранил свою злость, лелеял ее, словно заветную мечту, а по ночам во снах возвращался обратно в руины южного города, где от души решетил «чехов» из АКМ, резал их самодельным охотничьим ножом, закидывал «лимонками». И постепенно кошмары перестали быть кошмарами, превратились в меру необходимости. Так реальная жизнь поменялась местами со сновидениями. И просыпаться больше не хотелось…

В одном из переходов между станциями столкнулся с уже знакомыми патрульными.

— А-а, старый дружбан-ветеран, — расплылся в глумливой улыбке сержант Магомедов. — Иди-ка сюда, дело есть…

Николай решил не испытывать судьбу и дал стрекоча. Как бы не было стыдно, что убегает, но мысль о пятнадцати сутках в обезьяннике и очередной встрече с резиновыми дубинками сделала свое дело.

— Да стой ты, куда?! — хохотал вслед Магомедов.

Николай прошмыгнул вниз по лестнице и едва успел нырнуть в один из вагонов отъезжающего поезда. «Падла такая», — проворчал он и, развернувшись, уставился на очередного чурбана.

Вот тут-то терпению и настал конец.

— Ах ты ж чура недорезанная! — закричал Николай на нерусского, сходу разглядев в нем представителя чеченского землячества. — Мало я вас, гнид, под Грозным давил? Вы теперь мою родину, твари, заполонить решили?! Лезете и лезете, как тараканы! Житья от вас нету!

Чеченец вздрогнул и испуганно посмотрел на Николая…

***

Для Мустафы нынешнее утро было решающим.

Накануне днем его привезли в столицу. От обилия людей и высоты построек даже закружилась голова — так мысли о грядущем постепенно отходили на задний план. Его же компаньоны оказались крайне молчаливы — в Москве они бывали и раньше. Последовательные в своих действиях, с искрой одержимости в темных глазах, они неустанно что-то планировали, выверяли и просчитывали. Подозрительно косились на Мустафу, изредка задавали вопросы, качали головами, объясняли, что и как. После магриба пригласили за стол, но много пить не позволили.

— Не должен привлекать к себе внимания, — объяснил один из них.

Мустафа понимающе кивнул. Его тогда уже начало трясти, нервы сдавали. Всю ночь не мог уснуть; ворочался среди размеренного храпа в тесной комнатушке; слушал, как дышит за окном огромный город; между тем вспоминал семью, которую оставил на родине. Его поступок должен открыть им дорогу к спокойному будущему.

Попутно в памяти всплыл и последний разговор с моджахедами.

— В Писании сказано, что самоубийство страшный грех, — заявил им Мустафа.

У себя в ауле он значился единственным хафизом — человеком, выучившим Коран наизусть.

— В Писании так же сказано, что пролитая в бою кровь не является грехом, — возразили ему. — Напротив, если она пролита во имя Аллаха, то это лучшее свидетельство веры.

— Но ведь война закончилась!

— Ошибаешься. Эта война началась давным-давно и не закончиться до тех пор, пока не издохнет последний неверный.

Мустафа задумался, разогнал рукой дым гашиша.

— Но… люди Писания, разве они злы? Заблудшие души, они несчастны, так как лишены света истинной веры.

— Кафиры! — в ярости закричал один из моджахедов. — Эти безбожные собаки ненавидят нас и нашу веру. Они приходят на наши земли, навязывают свои порядки. Мы не должны допускать подобного!

Мустафа же смотрел в эти бородатые лица, в эти безжалостные глаза.

— На тебе клеймо, — сказали ему, — тебя призвали, а ты посмел отказаться. Струсил! И теперь сын твой растет в позоре, в жену станут кидать грязью и плевать ей вслед.

Мустафа все это прекрасно понимал. В покое ни его, ни родных не оставят. То, что однажды отказался примкнуть к повстанцам, не пожелал сделаться воином джихада и отомстить неверным за поруганную честь родной земли, запомнили надолго. Какое-то время не трогали, а потом вот объявились, буквально к стенке приставили.

— Твой отец воевал, и дед тоже. Их уважали! Все твои братья разделили эту славную участь. Их казнили у тебя на глазах, а ты ничего не предпринял. Повел себя как трус! Так ты бросил тень на весь свой род.

Мустафа опустил голову, молчал. Оправдываться не имело смысла — это лишь усугубит ситуацию.

— Ты знаешь, как искупить свою вину, — услышал он. — Так что решай.

И он сделал выбор. Получив обещание, что о его семье позаботятся, помогут деньгами, а в случае необходимости и защитят, Мустафа согласился выполнить то, чего от него добивались.

Потому и шел ранним утром по подземному переходу метро, неся на себе семикилограммовый пояс, начиненный шашками тротила, между которыми были плотно уложены капсюли с гвоздями и подшипниками. Вся эта конструкция последовательно соединялась в цепь, сам же замыкатель — небольшое устройство с одной-единственной кнопкой — находился в кармане куртки.

Нажал кнопку — и все, конец.

— Выбери людный вагон, — инструктировали его, — и твоя кровь смоет твой позор.

Главным же, как выяснилось, было не смотреть на людей, не вглядываться в их лица, попросту не замечать всех тех, чьи жизни собирался забрать…

А сердце гулко стучало в груди, ноги не гнулись. Сказывалась бессонная ночь и расшатанные нервы. Вполне вероятно, что следят… Во имя Аллаха! Отчаянно вспоминал наиболее полюбившиеся суры из Корана, настороженно косился по сторонам. Ни в коем случае нельзя нарываться на патруль! Хотя предупредили, что патрулей в этот час будет не много. С чего бы вдруг? Неужто кто-то в верхах извещен о том, что здесь намечается? Подобные слухи были отнюдь не редкость: еще в войну поговаривали, будто сам Кремль и финансирует все это безобразие.

Впрочем, документы и регистрация для патруля у Мустафы тоже имелись. Липовые, естественно, но…

Мустафа же боялся другого: если вдруг и пристанут менты, то ведь самолично им все и выложит. Сдастся, так как страшно брать такой грех на душу. Разве это завещал Магомет? Неужели действительно такова воля Великого Аллаха? Неверные? Да! Заблудшие, сбившиеся с пути истинного, — но неужто они заслужили такую участь?

— Во имя Аллаха Милостивого и Милосердного, — шептал Мустафа. — Милостивый научил Корану, создал человека и научил его изъясняться. Солнце и луна движутся согласно рассчитанному порядку. Травы и деревья совершают поклоны…

В этот момент на него налетела какая-то красноволосая девчушка.

— Бля, смотри куда прешь! — заголосила она, а потом злобно прошипела: — Перестрелять бы вас всех к чертовой матери. Заебали же до смерти!

Мустафа удивленно глянул на нее, попятился, шагнул в сторону. Привлекать внимания не хотелось; пот градом катил по лбу и щекам.

На лице же этой странной девчушки темным бесформенным пятном красовался синяк. «Кто же ее побил? Отец? Муж? — задался вопросом Мустафа. А вместе с тем: — За что она так меня ненавидит? Да и… как вообще можно так к незнакомому мужчине обращаться?»

— Вот хули ты вылупился, а? — огрызнулась девчушка и двинулась прочь.

Мустафа видел, как она ловко перескочила через турникет, и как засвистела ей вслед толстая тетка-контроллер. Ментов же нигде не было… Хорошо, очень хорошо.

Пока спускался на эскалаторе, размышлял о том, что произошло. С чего эта чудная пигалица так на него накинулась? Что он ей сделал? Вспомнил, как говаривали в ауле старожилы, мол, русские — народ высокомерный, наглый и нетерпеливый… И может, таки правы были старожилы? Может, русские — это действительно лишь стая озлобленных собак? Нет. Скорее, это он сам чего-то недопонял… А теперь вот убеждался в обратном? Странные они, все же. Нация, так любящая распинаться об ужасах национализма, пережившая Великую Отечественную и… что с того? Сами точно такие же! Скинхеды и прочее; прохожие, что глядят на тебя с настороженностью, с неодобрением, а то и с презрением — словно ты и не человек вовсе… Чурка!

На ум тут же пришли первые аяты из «Аль-Мумтахана»: «О те, которые уверовали! Не берите врага Моего и врага вашего своим покровителем и помощником. Вы открываетесь им с любовью, хотя они не веруют в истину, которая явилась вам. Они изгоняют Посланника и вас за то, что вы веруете в Аллаха, вашего Господа… Если они случайно встретятся с вами, то они окажутся вашими врагами, будут вредить вам своими руками и языками и захотят, чтобы вы стали неверующими…»

— Уебище, блядь! — раздалось за спиной.

Мустафа вздрогнул и обернулся. Мужчина в деловом костюме выглядел задерганным и сильно разгневанным; злобно посмотрел на него сверху вниз. Мустафа поспешно отвел взгляд: ну вот — еще один.

Уже непосредственно на станции на него ледяной волной обрушился ужас. Мустафа находился среди людей — в самом центре толчеи — и с трудом сдерживал бившую тело дрожь. Сейчас. Через какое-то мгновение все и произойдет. Он не знал, есть ли у его хозяев свой пульт ДУ, на случай, если он испугается, откажется исполнить то, что должен — то, что они называли священным долгом перед отечеством и Аллахом. Мобильного телефона на поясе он не видел, но мало ли что…

Думать об этом не хотелось, — как и о том, что через несколько минут предстоит умереть. А вместе с ним погибнут и ни в чем не повинные люди.

Ни в чем не повинные?

Та злость, которую ему только что довелось наблюдать, достойна ли она такого наказания? Мустафа вспомнил, что «шахид» в приблизительном переводе с арабского означает «свидетель». Но что если это слово таит в себе еще один скрытый смысл, очередную трактовку, — свидетель чужой нетерпимости, злобы?

Мустафа с трепетом вглядывался в незнакомые лица, что-то искал в них. С замиранием сердца он слушал, как посмеивается молодежь, как юные мамы что-то мурлычут своим раскапризничавшимся детям…

Неизбежность в лице поезда приближалась. Мустафа увидал свет, мчащийся по черному туннелю, надвигавшийся прямиком на него. Благополучие его семьи в обмен на жизни всех этих людей? Неужели Аллах может быть настолько жесток? «Я не поклоняюсь так, как поклоняетесь вы, а вы не поклоняетесь так, как поклоняюсь я. Вы исповедуете свою религию, а я исповедую свою», — ведь это его учение! Но разве в этих словах подразумевается смерть неверных и горе их близких?

Поезд остановился. Началась давка. Лавируя между входящими в вагон и выходящими из него, Мустафа случайно наступил кому-то на ногу. Тут же получил сильный толчок в спину.

— Да осторожней ты! — гаркнул кто-то, а потом чуть тише добавил: — Мудак черножопый…

Мустафа кое-как забрался в вагон, прислонился к стенке. Народу оказалось предостаточно — именно то, о чем говорили во время инструктажа.

Значит, теперь…

Он нащупал в кармане замыкатель, крепко сжал его во взмокшей от пота ладони. При этом постоянно нервно оглядывался и никак не мог решиться.

— Клянусь предвечерним временем, — едва слышно пробормотал Мустафа, — что люди несут убытки, кроме тех, которые уверовали, совершали праведные деяния…

И с последними словами его пальцы начали разжиматься. Он облегченно выдохнул, осознав, что сомнения не напрасны: эти люди ни в чем не виноваты, а значит, он не нажмет на кнопку. Что бы там ни было, он не убийца, даже если убийство требуется во имя веры, восстановления чести своего рода и благополучия близких. Нет, только не такой ценой…

— Ах ты ж чура недорезанная!

Прямо перед Мустафой буквально из ниоткуда возник обросший мужик. Его глаза были воспалены от беспробудного пьянства и регулярной бессонницы, сам же он был одет в полевую форму десантника. Мустафа слишком хорошо знал эту форму — как-никак, на его глазах люди в такой вот форме беспричинно расстреляли двух его братьев.

— Мало я вас, гнид, под Грозным давил? — зарычал десантник. — Вы теперь мою родину, твари, заполонить решили?! Лезете и лезете, как тараканы! Житья от вас нету!

Угрожающе стиснув кулаки, он танком попер на Мустафу. Того аж затрясло: он узнал эти ненависть и презрение — тоже самое видел и во взглядах убийц в форме. И, дернувшись от внезапно пробудившейся в нем злобы, он резко вытащил руку из кармана, показал десантнику замыкатель.

Десантник остановился, челюсть его отвисла, а зрачки расширились…

— Восславь же хвалой Господа своего и попроси у Него прощения, — громко произнес Мустафа. — Воистину, Он — Принимающий покаяния…

И нажал на кнопку.

19 июля 2011 года