Зародыш в цистерне

Эхо гулко перекатывалось по опустошённому остову завода, как ни старался Захар вести себя тихо. Слишком много мусора скопилось на полу, свисало с балок, норовя вцепиться в капюшон, загромождало любой проход, и слишком гулкими были внутренности этого выпотрошенного левиафана тяжёлой промышленности. Порой Захару казалось, что до Катастрофы заброшки никогда не создавали такого эха — возникающего в ответ на легчайший шорох, усиливающего само себя, будто переговариваясь на разные голоса, как если б тысячи призраков перекликались недоумённо и отчаянно, не в силах поверить в собственную смерть. В такие дни Захар старался найти не до конца разорённую аптеку и запастись таблетками с подходящей симптоматикой.

Принимать такие штуки без назначения докторов не очень-то безопасно, но что поделать, если все доктора мертвы.

Впрочем, пока что шум не привлёк ничьё внимание, к счастью, а вздрагивать, расслышав в шорохе раскрошившегося бетона под ботинком то, чего там быть не могло, Захар уже давно привык. С этим заводом ему вообще повезло — похоже, каким-то чудом просторное здание с практическим целиком сохранившимися внешними стенами оставалось необитаемым. Пробираясь сквозь обломки межэтажных перекрытий, Захар ещё ни разу не наткнулся на свежие надписи, не заметил кострища, не ощутил запах человеческой мочи. Если так пойдёт и дальше, тут можно обосноваться на несколько недель, а если от кухни и склада при ней что-то осталось, то и дольше. Судя по отдалённости завода от населённых пунктов (ещё один плюс!), консервов тут должно быть запасено немало.

Пробираясь сквозь занавес из спутанных порванных кабелей, будто между щупалец ядовитого анемона (конечно, после стольких месяцев они просто не могли быть под напряжением, но преувеличенная осторожность, граничащая с тревожностью, и позволила ему прожить так долго), Захар задумался, что же на этом заводе производили. Забор большей частью обратился в искорёженный мусор, а табличка при входе выцвела, будто выбеленная солнцем кость в начале вестерна. Конечно, он не искал среди мусора документы, если даже пара-тройка бумажек и пережила опустошение… Все станки и механизмы, которые Захар успел увидеть, были безнадёжно повреждены, и обнаружить разумный замысел и цель, с которой некогда создавали эти машины, в их изуродованных останках было не проще, чем в разбухших, истекающих гноем чёрных трупах опознать венец творения.

И, также как трупы, эти куски металлолома норовили пошевелиться, как только Захар отводил от них взгляд. Жили своей извращённой не-жизнью, как и весь остальной мир, и только он ещё сопротивлялся ей, последний осколок нормального миропорядка… Захар поспешно полез в карман за таблетками (сколько он уже принял сегодня? три? пять? к чёрту, ему нужна холодная голова, чтоб выжить!), но тонкая пластинка фольги, подмигнув вдавленными в неё спасительными кругляшками, проскользнула между пальцами, отскочила от пыльного пола, убегая, сговорившись с машинами заманить и погубить последнего настоящего человека… Захар прикусил губу, больно, ещё больнее, — и это вроде бы помогло. Он спокойно — ведь никто не переговаривался за его спиной, не тянул к нему запылённые манипуляторы, ничего такого, — дошёл до оброненной упаковки, поднял её… и заметил проход, почти закрытый огромным косым куском железобетона. Но если знать, куда смотреть, вполне можно протолкнуться мимо ощерившихся ржавых клыков арматуры, а за ними в темноту уходила лестница, кажется, даже не обвалившаяся. В подвале, скорее всего, и должен бы быть склад с консервами, и если там собралось не слишком много крыс… Да, этот проход стоило проверить. Захар сделал пару шагов, с сомнением поглядел на блестящий квадратик в своей руке, выдавил в рот пару таблеток и аккуратно начал пробираться в узкую щель, напоминая себя, что это отнюдь не готовая сомкнуться пасть.

В дёргающемся болезненно-жёлтом свете карманного фонарика лестница оказалась длиннее, чем Захар ожидал, зато действительно была невредима. Захар тревожно прислушивался, стараясь уловить внизу шорох и крысиный писк, но слышал лишь собственные шаги по гулким металлическим ступеням. Поначалу, по крайней мере. Потому что на втором лестничном пролёте он начал улавливать низкий ритмичный гул где-то в отдалении, где-то ещё ниже. Такие звуки крысы издавать не могут, такие звуки издают машины… или громадное, всё переваривающее нутро. И так как столько месяцев спустя после Катастрофы, под опустошёнными руинами никаких работающих машин быть не могло, вывод напрашивался сам собой. Захар попытался напомнить себе, что это не имеет смысла, но что, чёрт возьми, имеет смысл в мире, где он может быть последним человеческим существом?.. Так что он просто продолжал спускаться в урчащую темноту.

В подвале не оказалось ни крыс, ни консервов. Там были тугие переплетения труб, похожих на компактно уложенные в человеческое брюхо кишки, были ритмично рокочущие автоклавы и утробно гудящие генераторы. Слабый луч фонарика выхватывал бугристые пучки проводов, похожие на нервные узлы, булькающие, содрогающиеся в перистальтике трубы, влажно блестящие от конденсата бока котлов. Запахи пыли, масла, нагретого металла, ионизированного воздуха сплетались во что-то тошнотворно органическое, как в душном стойле, как в мясном ряду летним полуднем. Захар затошнило, у него разболелась голова, и захотелось выбраться из этого механического нутра, но в переплетениях чугунных потрохов и прорезиненных артерий он мгновенно утратил чувство направления, и лестница обратно из этого китового чрева теперь казалась смутной галлюцинацией. Разве можно отсюда выбраться?.. Разве может вообще существовать что-то вне этого циклопического уродливого организма?.. Он, по крайней мере, жив, в отличие от пригрезившегося Захару мира снаружи.

Захар брёл сквозь душную, влажную атмосферу наугад, ведомый ровным стуком, перекрывающим урчание и бульканье труб вокруг. И вдруг тесное утробное пространство раздалось и раскрылось. Перед Захаром в неверном свете фонаря вырисовалась громада — гладкая и влажная, выпуклая от наполненности. То, ради чего содрогались бесчисленные сочленения, то, чему подчинён ритм трепещущих генераторов, средоточие жизни, для которой Захар был лишь ископаемым паразитом. Цистерна. Матка. Многотонное пузатое вместилище, тёплое и постоянно подпитываемое. Захар заворожёно коснулся чуть осклизлой выпуклой поверхности и ощутил жар, внутреннюю дрожь — и удар. Он испуганно отдёрнул руку. Оно ворочалось внутри. Оно толкалось. Оно грезило об опустошённом, стерилизованном мире, в который готовилось родиться. Который готовилось унаследовать.

Захар задрожал, поражённый неизбежностью этих родов. Он мог лишь выживать, отчаянно цепляться за своё существование, но эта потрясающая хромированная матка воистину жила, с урчанием перегоняя маслянистую околоплодную жидкость, жадно всасывая соки из многочисленных чугунных пуповин, и насколько живым, насколько уместным в этом новом мире будет скрытый в ней до срока зародыш, когда придёт время родов! Захар хотел увидеть этот момент; только ради этого он, пожалуй, и просуществовал так долго — чтоб мёртвый отошедший мир бросил последний взгляд на рождение нового.

Захар опустился на колени и приготовился ждать, во мраке, у утробы вселенной.