Диаскоп / Спынь Ксения
 

Диаскоп

0.00
 
Спынь Ксения
Диаскоп
Обложка произведения 'Диаскоп'

Мы смерти ждём, как сказочного волка.

О.Э. Мандельштам

 

День обещал быть солнечным.

Вернее, день мог бы быть солнечным, но сейчас почти прошёл и начинал клониться к долгому весеннему вечеру. Что ж, ничего: за окном всё ещё было достаточно светло и ясно и тёплые жёлтые квадраты не спеша бродили по комнате. Феликс подставил им руки, но стоять на одном месте быстро надоело. Так и не переодеваясь (только пришёл из университета), он машинально заходил от стенки к стенке.

Завтра вечером будет встреча — с Роткрафтовым, Гречаевым и остальными, — но это только завтра. Статью для Видерицкого он обещал аж к воскресенью, а значит, время ещё есть. Всё-таки повезло (уже в который раз подумал Феликс), что Гречаев свёл его тогда с Видерицким. Очень вовремя — когда к третьему-четвёртому курсу новый твой статус превращается в обыденный факт и неизбежно встаёт вопрос: дальше-то что? Работа в журнале не то чтобы полностью отменила этот вопрос, но притупила его и отнесла срок окончательного ответа в более отдалённое и туманное будущее. Он — оппозиционер, подпольщик, чёрт возьми; он уже на баррикадах в битве с режимом Нонине, а то, что битва ещё не началась… Ну так начнётся когда-нибудь. Всем им ещё только предстоит показать, на что они в действительности способны.

Но в день сегодняшний ни для какой статьи у него не было настроения. Было для чего-то совсем другого…

Он прикинул, для чего именно, тихо притворил дверь в комнату. Не закрыл полностью — только отгородил ею шум телевизора в гостиной, а заодно и случайные нежелательные взгляды. Затем достал из обустроенного им тайника архив — увесистую, обтрёпанную по краям папку, — перебрал, не вытаскивая целиком, содержимое в поисках нужного номера. Не самый новый, двух-трёхлетней давности… Вот он, нашёлся.

Журнал «Собеседник», совсем недавно прикрытый, а до того специализировавшийся на интервью со знаменитыми и просто интересными людьми. Конкретно этот номер Феликс выцарапал в допотопном киоске на окраине Ринордийска в один дождливый летний день. Особую же важность журнал представлял потому, что в нём, помимо прочего, было интервью с Адель Зенкиной — ну, той самой Адель из общества «Очаг», что разыскало и систематизировало в прежние годы столько свидетельств и списков по «чёрному времени». Той Адель, которая, говорят, знавала многих из творческой тусовки тех лет (а значит, возможно, пересекалась и с самим Алексеем Луневым). Когда сотрудница «Собеседника», журналистка Вертишейкина, брала у неё интервью, Адель Зенкиной было уже за девяносто. С фотографии, однако, смотрела маленькая аккуратная бабушка с очень ясными светлыми глазами. Расположившись в глубоком плетёном кресле, она внимательно глядела на возможных зрителей.

Феликс перелистнул сразу на ту страницу, где помещалась основная часть разговора, и устроился вместе с журналом на диване — улёгся на живот среди нагретых пятен света, положив номер перед собой. Два или три раза он уже читал это интервью, но почему-то тянуло перелистать снова, погрузиться в полузнакомые слова и чужие откровения — будто в них таилось что-то ему сродственное и очень важное.

 

«Вертишейкина: Адель, скажите, почему «Очаг»? Почему именно такое название?

Адель: Изначально мы хотели назвать его «Пламя». Но «очаг» оказался точнее: это место, где остаётся пепел, когда пламя погасло, и там же разводят новый огонь, чтобы поддерживать его. К тому же к очагу возвращаются после долгих лет странствий. Нам, оставшимся, было крайне важно знать, что когда-нибудь мы «вернёмся домой», — если вы понимаете, о чём я.

В: Оставшимся?

А: (скромно улыбается) Так получилось, что в основном «Очаг» составили люди из нашей бывшей компании — я имею в виду участников «дела ринордийской богемы» и тех, кто около, вроде меня. Конечно, это коснулось не только нас, миллионы пострадали по всей стране, но мы всё-таки были давно и близко знакомы… После конца «чёрного времени» мы старались держаться вместе, не терять друг друга из вида — чтобы не растерять хотя бы наших воспоминаний. Кто-то может назвать это затянувшимся плачем по прошлому и спекуляцией, но, в конце концов, общая память — это всё, что у нас тогда оставалось.

В: Кому первому пришла в голову идея создать общество? Как вообще всё начиналось?

А: Идея летала в воздухе. Если вы о том, когда впервые она оформилась в слова и прозвучала вслух… Наверно, это было той ночью, в нашем с мужем разговоре. Знаете, одна из тех кошмарных ночей, которые бывают у переживших кошмар наяву (я сейчас не про себя). Когда ваши мёртвые оказываются вдруг слишком близко, вы почти слышите их дыхание у себя за спиной и понимаете, что ничего для них не сделали. И уже не сделаете. В эту ночь мы пообещали друг другу, что добьёмся как минимум установки обелиска — так или иначе.

В: «Память — лучшее оружие»…

А: Именно так. По крайней мере, когда всё остальное не в ваших силах — ни воскресить, ни даже наказать виновных (ведь не всех настигла расплата). Можно только попытаться сохранить правду — о тех делах и о тех людях, о том, как всё было на самом деле. Ведь время имеет привычку всё сглаживать и искажать.

В: Поэтому на обелиске не остановились?

А: Разумеется. Это было лишь первым шагом. Многовато оказалось работёнки, да и, думаю, не все архивы мы успели перекопать за эти годы. К тому же далеко не всё осталось на бумаге… Давайте так, чтоб вы понимали, система «идола» — это грязная механика за красивой и праздничной ширмой, поэтому по официальным отчётам там всё было прекрасно. Что-то, конечно, сохранилось во внутренних документах, что-то мы узнавали из рассказов свидетелей… Но если из двух участников действия тет-а-тет оба уже не здесь — в том или ином смысле… (разводит руками) Ну, вы понимаете.

В: Кстати, именно слова «Очага» о «системе» и стали основным поводом для нападок… Вернее, тот факт, что подобные речи появились уже после падения режима, как бы постфактум, тогда как прежде говорившие открыто поддерживали существующую власть.

А: (грустно улыбается) Да, было такое поветрие среди нового поколения. Своё мнение об этих нападках я уже высказывала — трижды или четырежды, точно не помню.

В: Да, ваши статьи наверняка войдут в историю эталоном апологетики. Но что вас на них сподвигло? Ведь до того никаких обвинений лично в ваш адрес не было…

А: Ну да, они были в адрес моего мужа и многих моих хороших знакомых. К тому же, будучи одной из тех, «с чьего молчаливого согласия всё творилось» (усмехается), я не могла не относить сказанное и к себе тоже. То есть поймите правильно, я не говорю, что мы ни в чём не виноваты, и быть кем-то вроде меня — действительно своего рода падение. Но подобные претензии я готова выслушивать от наших современников — от тех, кто прошёл тюрьму, каторгу, но не поддержал власти, от тех, кто прошёл допросы с пытками и не сдал своих товарищей (я лично таких не знаю, но допускаю, что они были). От них я бы выслушала все обвинения и не стала бы возражать. Но, кстати, они как раз никогда нас не обвиняли. А вот от тех… От людей, которые, по сути, не жили при «идоле» и понятия не имеют, что это такое… (качает головой) Я не считаю, что у них есть какое-то право в чём-то нас упрекать.

В: Не боялись впервые выступать в печати? Тем более в такой конфликтной теме?

А: (смотрит задумчиво, чему-то насмешливо улыбается) Женя тоже мне тогда говорил: мол, не лезла бы ты в это, на тебя тоже посыпется… Что, говорю, они мне сделают? Плохими словами назовут? Как страшно.

В: Не тяжело ли это морально? В смысле, вообще всё, чем занимался «Очаг», — чужие дела, чужие воспоминания, чужая боль… Не хотелось ли вам в какой-то момент отключиться от этого, уйти, не вспоминать?

А: Как ни странно, нет. Той девочке Адель, которая мелькала на встречах во Дворце Культуры и иногда играла там на гитаре, может, и было бы трудно, но мне… После того как пришлось фактически выстраивать свою жизнь из пыли по новой… Уже нет. Знаете, в одной из песен, что я играла, звучали слова: «Без боли всё было бы иначе, опыт сделал меня сильней».

В: А вам не обидно, что о той странице вашей жизни почти не знают? Ведь вы вращались в кругу людей, чьи имена сейчас служат символами эпохи…

А: (смеётся) Ну, я-то на символ точно не тяну. Знают тех, кто прыгал выше, — и в них же стреляли в первых. Что касается меня, я всегда была скорее с краю, и даже те песни, что я играла, — все были чужими. Так что, похоже, мой труд в «Очаге» принёс больше пользы. Моя же песня, самая главная… Думаю, она будет спета там (неопределённо кивает).

В: Там?

А: За чертой. Конечно, никому не известно точно. Но знаете… Женя, незадолго до того как уйти, рассказывал мне. Ему приснилась… (заминается) одна наша общая знакомая, которая много значила для нас обоих, она погибла в ссылке ещё в самом начале «чёрного времени». Во сне она спросила, скучает ли он по ней, и сказала, что ждёт его. И, когда он рассказывал, у него был такой умиротворённый вид. Казалось, его совсем не пугала эта перспектива, даже наоборот. Так что я верю, что снова встречу там нашу старую компанию, — я ведь пережила их всех (негромко смеётся). Только недавно я начала понимать: это счастье — что у нас было то, что было. И неважно, что началось позднее. Так что да, я верю.

В: Ну и напоследок, чего бы вы хотели пожелать нашим читателям?

А: Внимания к окружающим. И проницательности. Чтоб не пришлось потом изумляться, что новые чёрные времена уже наступили».

 

В конце страницы был уже небольшой чёрный завиток, отмечавший конец рубрики. Феликс убедился, что он на месте и никуда с прошлого раза не сдвинулся, и удовлетворённо прикрыл глаза.

Молодец Адель. Смогла даже ненавязчиво намекнуть в финале, что происходит в стране, — хотя, казалось бы, ей-то уж какая разница… Несколько лет назад, когда бралось интервью, всё было ещё не так однозначно, хотя Феликсу уже тогда что-то не нравилось в Нонине; теперь же, после перевыборов, гайки начали закручивать, и сейчас даже такой вот невинный разговорчик, как этот, едва ли дошёл бы до большой публики. «Кто-то там наверху выплел железную нить» — снова, спустя десятилетия, а значит, нужны и новые герои. Из тех — что прыгали выше. Из тех, кого вспоминают потом, через годы в таких интервью — пусть даже под абстрактным названием «общего знакомого». Не могут забыть.

И пусть в них стреляют в первых — оно того стоит.

Нет, вот так, как Адель: всех пережить, всё засвидетельствовать и передать поколениям следующим, — это тоже нужно и по-своему симпатично, но то, другое, острое, тревожно-терпкое, как горечь на дне бокала… Оно не требовало чётко разъяснённой цели; может, у него и вовсе не было цели — лишь настойчивая потребность сделать так, а не как иначе; может, именно из-за этого так хорош ясный весенний день и из-за этого же не жаль, если он станет последним — как финальный радостный аккорд мелодии-экспромта.

Тёплый солнечный свет лучился сквозь темноту опущенных век и выстраивал за ними свой — невидимый, но почти идеальный — мир. Дверь отворилась, и раздался мамин голос:

— Феликс?

— Мм? — он моментально сел: лучше сидеть, чем лежать, если с тобой говорят не на равных (ещё лучше стоять, но это пока необязательно).

— Мы тут с папой подумали, что самое время перебираться за границу, — мама говорила как будто между прочим, только в дополнение к быстрому и деловитому оглядыванию комнаты. — К тёте Мари и дяде Жану, если ты их помнишь.

— Помню, — Феликс вроде бы смутно припомнил, но тут же понял, что это совсем не главное. — А надолго?

— Как пойдёт. Может, с концами. Сколько тебе понадобится, чтоб утрясти всё с университетом?

Он мотнул головой:

— Зачем?

— Затем, чтоб не было проблем на новом месте, — кинула она несколько раздражённо. — Мы хотели самое большее недели через две, но чем раньше, тем лучше.

А, так, значит, «мы» — это «мы все трое», а не она с папой, можно было и сразу догадаться (на самом деле, сразу и догадался, конечно). Комната вокруг как-то вдруг стиснулась, съёжилась, собираясь скатиться куда-то вниз.

— Что, и квартиру вот так бросите? — проговорил он с коротким смешком. (Никчёмный вопрос, но хотя бы затянет текущий момент).

— Может, найдётся кто за две недели, — мама по-прежнему скользила взглядом по стенам и полкам, будто прикидывая, что из этого полезно, а что полная фигня. — А нет, так оставим за собой, может, ещё пригодится, время сейчас дороже. Так сколько тебе потребуется?

Он насупился и спрятал взгляд в узких досках пола.

— Я не поеду.

— Ну что значит «не поеду», — она отмахнулась. — Давай вот без этих твоих капризов. С дядей Жаном и тётей Мари мы уже договорились, они нас примут на первое время…

— Я серьёзно. Я никуда не поеду.

— Феликс! Твои закидоны так вовремя! — она вскинула взбешённый взгляд, на дне которого спрятался чуть заметный страх, и, наклонившись к Феликсу, яростно зашептала. — Ты видишь, что в стране творится? Вчера уроки патриотизма, сегодня ГосБД, завтра они вообще границы перекроют или начнут войнушку, и никто им ничего не скажет. Понимаешь, к чему идёт?

Очень тянуло ответить: «Понимаю, мама, отлично понимаю, потому и остаюсь». Но это бы нарушило конспирацию.

— Но я же не говорю, чтоб вы не ехали, — заметил вместо того Феликс. — Я только сам не поеду, вам-то это никак не помешает.

Мама взглянула так, как смотрят на абсолютнейшую глупость, и ничего не сказала. На всякий случай Феликс продолжил:

— Если проблема в квартире, то я съеду в общежитие…

— Ребёнок, не мели ерунду, — прервала она спокойно. — Всё, вопрос решён.

Маленький бес зашевелился в нём — не встал пока в полный рост, но уже порывался.

— Вообще-то я не ребёнок, — проговорил Феликс, усмехнувшись скорее нервно, чем действительно что-либо изображая. — Мне двадцать один год, и, как ты понимаешь, вот так вывезти меня куда-то по своему желанию ты не можешь.

Она невозмутимо кивнула (что вовсе не означало согласия):

— Вообще-то твой паспорт у меня, если ты забыл. А без паспорта, как понимаешь, ты здесь никто, и вышвырнут тебя отсюда при первом удобном случае. Так что придётся тебе поехать с нами, — мама кивнула ещё раз — вот теперь уже подтверждая собственные слова.

Всё это слишком нарушало те пределы, про которые Феликс думал, что они существуют. И слишком легко это производилось ею. Он вскочил на ноги.

— Если ты так сделаешь, я брошусь под первый же встреченный поезд и дальше можете ехать куда хотите!

— Что-о-о? — мама отшатнулась от него и захлопала глазами. — Да ты… Ты…

(Феликс не отрывал от неё взгляда, лихорадочно ожидая, что теперь она скажет или сделает).

Несколько раз открыв рот, она, по-видимому, не нашла достаточных выражений, демонстративно развернулась и вышла.

— Владислав! — донёсся её голос. — Поговори с ним, он невменяем!

Отлично, невменяем. Пусть невменяем, да. Сейчас, конечно, придёт папа, и разбирательства уйдут на новый виток. Воспользовавшись заминкой, Феликс быстро окинул взглядом комнату. Только теперь он понял, что у него дрожат руки и почему-то жутко не хватает воздуха. Предметы вокруг громоздились друг на друга и торчали под странными углами. С дивана смотрела бумажная, чуть-чуть блестящая бабушка Адель. Улыбка её, казалось, говорила: «Бывает, всякое бывает». Издевается.

Нет, он не дастся. Забаррикадирует комнату, уйдёт в глухую оборону… В крайнем случае действительно под поезд, чёрт с ним, зачем вообще жизнь, если она не радует или хотя бы не приносит пользы. Настоящая его жизнь — та, которой он грезил по ночам и которая едва лишь начинала претворяться в реальность, — она могла быть только здесь, в Ринордийске, любое другое место — это нонсенс. Всякому стало бы ясно, взгляни всякий его глазами, но раз неясно им… Что ж, он будет отвоёвывать этот путь с боем.

(Наверно, труднее всего восставать не против диктаторов и тиранов — а против своих же, против людей, с которыми тебя связывает столь многое, но которые вдруг решили, что имеют на тебя больше права, чем ты сам).

Вошёл отец.

— Феликс, — присаживаясь на диван, заговорил он негромко и серьёзно. — Ну что за сцены?

— Я никуда не поеду, — повторил Феликс уже без всякой интонации, как мантру. На это, пожалуй, всех его оставшихся моральных сил и хватало.

— Это я уже слышал, — проговорил отец неодобрительно, хотя очень сдержанно. — Объясни лучше, что на тебя нашло. Это глупо, в конце концов.

— Хорошо, значит, глупо.

— Вот видишь, всё понимаешь. Здесь никому никакой жизни теперь не будет.

— И я глупо здесь останусь.

— Но зачем? — отец чуть повысил голос, но лишь совсем немного. — Можешь ты мне просто сказать зачем?

Феликс поднял на него взгляд.

— Пап, я не объясню тебе всё в точности. Просто поверь мне, что я не могу уехать из Ринордийска, — он хотел было закончить на этом, но не выдержал и продолжил, отчаянно жестикулируя. — Здесь мой город, здесь вся моя жизнь, здесь моя работа, мои друзья, здесь Китти…

— Значит, всё-таки Китти, — будто бы сам себе отметил папа.

Феликс тут же замолк, осознав вдруг, какую ошибку и как запросто он допустил, — потому что Китти не нужно было упоминать ни в каком виде и ни при каких обстоятельствах. Кроме узкого круга посвящённых, никто ничего не знал, никто не должен был знать и в дальнейшем. А будь он сейчас на допросе… (Подпольщик недоделанный — трепло он обыкновенное).

Воспользовавшись тем, что у них всё-таки не допрос, Феликс отвёл взгляд и тихо сказал:

— Маме не говори.

Отец кивнул так, будто это и без дополнительных просьб было ясно, — сам он сосредоточенно думал о чём-то своём.

— Ну хорошо, — заключил он наконец. — Нет, так нет.

Потом ещё больше понизил голос, словно для того, чтоб не слышно было в гостиной:

— Я тебя, конечно, очень не одобряю, — он пристально посмотрел в глаза Феликсу. — Но ты парень взрослый… Сам смотри.

Феликс облегчённо выдохнул — он надеялся, что максимально незаметно со стороны, — и с благодарностью кивнул.

Папа ушёл, Феликс измерил шагами комнату несколько раз — из угла в угол и обратно. На середине пятой диагонали он остановился. Оказывается, за окном успело заметно потемнеть и комната погрузилась в сумрак. Из гостиной доносились приглушённые голоса, но вслушиваться, о чём это они, сейчас совершенно не хотелось. Он ещё раз пересёк помещение, вернулся, порылся в своих вещах — в самых дальних карманах, — достал зажигалку. Она почему-то помогала сосредоточиться на главном и отбросить всякие побочные мысли, когда они начинали боязливо шушукаться между собой, — стоило лишь чиркнуть ею. Маленький огонёк будто бы уже заранее обещал, что все проблемы разрешатся, — надо только идти вон туда, как это ты забыл.

К тому же в полутьме пламя красиво танцевало — почти недвижно, лишь слегка колеблясь и рассеивая призрачно-алый отсвет в воздухе.

И гасло оно тоже красиво.

Феликс снова тихо подобрался к двери, прислушался. В соседней комнате всё ещё продолжался разговор.

— Марта, ну он взрослый человек, в конце концов, — проговорил папин голос. — Справится со всем постепенно, что так драматизировать. Все мы через это проходили.

— Да какой он взрослый человек! — прервал второй. — Ведёт себя как девочка в пубертате!

В ответ едва различимо пробормотали:

— Ну, ему было у кого научиться…

— Вы меня в гроб сведёте оба! — воскликнул мамин голос, затем послышался какой-то театральный шорох. — Ты, ты лично сведёшь, вот увидишь. Увидишь, но будет уже поздно!

— Господи, да за что мне два таких истерика на голову! — перешёл на крик и папа.

Феликс невольно рассмеялся и быстро зажал рот рукой. Сейчас они покричат друг на друга, как это часто бывало, потом успокоятся, и возобновятся мир и идиллия. В том, что никто больше не потянет его за границу, Феликс практически не сомневался. По интонациям уже слышалось, что проблема теперь не в этом — а в том, что кого-то недолюбливают (вероятно, маму) и кому-то нужно срочно доказывать обратное (вероятно, папе). А каким-то образом доказывать это папа умел.

Так что можно было расслабиться и успокоиться. Угроза на сей раз миновала, и всё идёт тем путём, каким должно, как и представлялось всегда Феликсу. Он переглянулся с бумажной Адель, подмигнул ей — мол, видишь, мы тоже что-то можем — и тщательно упрятал журнал обратно в архив. Затем, ещё тщательнее, упрятал зажигалку.

Теперь он думал о Китти. После всей нервотрёпки хотелось думать о чём-нибудь приятном, а о Китти было приятно думать в любом случае (иногда даже чисто физически). У Китти тонкие изящные запястья и густые чёрные волосы. Иногда, перед сложным зачётом или контрольной, она распускала их и давала Феликсу заплетать в них косички, его это успокаивало. Саму же Китти если и могло что выбить из равновесия, то Феликс этого никогда не видел: на людях она вообще зачастую казалась безупречно работающей машинкой — с вечным заводом и внешностью красивой куклы. Впрочем, к пятому курсу, после многолетнего знакомства, он по едва уловимым признакам уже мог различить, когда она сердится, когда у неё неприятности и когда ей хорошо (в том числе физически).

А ещё — он знал это точно — Китти никогда его не оставит. И неважно, как это называть, он в общем и не задумывался в особенности, но в чём-то самом главном они совпадали, в чём-то глубинном, что скорее ощущается, чем понимается, будто оба пришли сюда из одного и того же далёка и теперь с переменным успехом искали его снова. Поэтому — сколько бы ни цапались они по мелочам, сколько бы ни изводили друг друга, невольно или осознанно («Зачем тебе пистолет, ты манипулятор от чёрта!» — кричал он ей во время одной из ссор), — в последней битве они будут по одну сторону баррикад, пусть даже против всего мира.

 

Утро принесло новое воодушевление и новые дела, требующие того, чтобы к ним приступили. Окрылённый вчерашней удачей, Феликс, вопреки обыкновению, был в университете уже за полчаса до начала пар. Надо бы найти своих — Витьку Рамишева, Леона Пурпорова, — напомнить им, чтоб пришли сегодня на сходку. Можно бы и Улю, но этот пусть вспоминает сам. К тому же Улю он вряд ли найдёт — тот завёл дурацкую манеру халтурить и по пятницам не являться вовсе. (Да и какой из Ули революционер, — подумал Феликс, но тут же осадил себя: из него самого на данный момент тоже не особо).

Кто заслуживал носить сие звание — так это Роткрафтов. Вот кто был из настоящих людей — сильных и смелых, каких, казалось иногда, не осталось в наше время. Роткрафтов не побоялся бы сказать Нонине в лицо, что он о ней думает, и, не сомневаясь, возглавил бы народное восстание, будь оно возможно, пусть и смертельно опасно. Конечно, Феликс уже вырос из того восторженного новичка, у которого, наверно, в глазах светилось «Со мной поговорил сам Петер Роткрафтов!», но и теперь он был сильно привязан к этому человеку. Его присутствие вдохновляло, ему хотелось подражать. Правда, для подражания уже есть Лунев, но Лунев далеко, на страницах старых книг и в воспоминаниях современников, а Роткрафтов — здесь, живой и настоящий. И если так может он, то, значит, может и Феликс.

Потому что, например, к Рамишеву он тоже был привязан, но совсем по-другому. Порой ведь так необходимо, чтоб кто-нибудь смотрел на тебя снизу вверх щенячьими глазами, независимо от того, как ты косячишь и какую несёшь лажу. Чтоб хватило сил самому не разочароваться в себе и, когда придёт момент, совершить всамделишный подвиг.

Вот Рамишев пусть и расскажет о нём спустя много лет в каком-нибудь интервью. Когда грядущие свершения уже станут историей, а его собственная жизнь оборвётся на взлёте — красиво, эффектно и с несомненной пользой для общего дела. Как исчезает вспыхнувшее пламя.

(Феликс и сам, пожалуй, не смог бы объяснить, чем влечёт его, как ничто другое, этот последний рывок на изломе).

В коридорах ещё почти никого не было, зато в аудитории он обнаружил Китти — конечно, на первой парте, конечно, с чистым листком для списка присутствующих. (С некоторого времени все стали поручать эту обязанность Китти Башевой и никому иному, чем она иногда пользовалась, включая в список тех, кто по каким-то причинам ну никак не мог присутствовать. И, что странно, ни разу на этом не попалась).

Возле парты Китти стояла их однокурсница. Ей было явно что-то очень нужно — судя по тому, как выразительно она взмахивала руками и широко распахивала густо накрашенные глаза. Феликс знал её немного: одна из тех «золотых деток», поступивших по блату и теперь появлявшихся иногда в стенах университета с новенькими телефонами и огромными перстнями наперевес.

В ожидании, когда она уйдёт, Феликс остановился чуть поодаль и прислонился к стенке, сложив руки на груди. Даже отсюда было заметно, что однокурсница старается зря: того, чего она хочет, Китти делать не станет. Верный признак, что кто-то раздражает её до крайности: всегдашняя её формальная улыбка, глаза при этом очень холодные — у неё обычно не было таких глаз. (Странно, что почти никто не ловил этого контраста).

Кстати (подумалось в который раз), что ещё с самого начала привлекло его в Китти. В ней чувствовался какой-то неуловимый отзвук ушедшей эпохи, что-то родственное монохромным фотографиям «чёрного времени» — особенно вот в этом плавно-ленивом жесте, которым она держала ручку. Или в том, как она оборачивалась через плечо, стоя в дверях. Феликс неоднократно перебирал фото актрис и моделей тех лет, но никого похожего не находил.

Не добившись, по-видимому, своего, однокурсница кинула оскорблённое «Ну спасибо!» и шумно покинула аудиторию.

Китти, не меняя выражения лица, чуть пожала плечами, затем, куда теплее, улыбнулась Феликсу (наверняка давно уже заметила, что он здесь, но виду не подавала).

— Чего она от тебя хотела? — поинтересовался Феликс, проскользнув за парту на соседний стул.

— Чтоб я её записала после перерыва, когда она уйдёт.

— Тебе ж не сложно, — рассмеялся он.

— Но не десять же раз подряд.

Феликс рассказал ей про свою вчерашнюю победу: столь важными событиями неудержимо хотелось с кем-нибудь поделиться.

— Глупо, — ровно и без осуждения заключила Китти, когда он закончил рассказывать.

Он деланно обиделся:

— Я думал, ты будешь рада, что я не уеду.

— Я рада, что ты не уедешь, — сказала она, не переменяя тона. — Но всё равно глупо.

Он понимал, что это всего лишь констатация «общественного мнения»: у Китти была странная манера зачастую озвучивать не свои мысли, а то, что по данному поводу подумали бы другие. Феликса иногда это бесило невероятно, но не сегодня: слишком уж хорошо всё складывалось. Ринордийск подмигивал через окно, как бы говоря: «Что, братишка, испугался? Дурачок ты, я нужных людей не отпускаю». Здесь же, под защитой толстых стен они сидели рядышком и будто бы ожидали чего-то неведомого.

Это что-то маячило иногда перед Феликсом, как маленькая побледневшая картинка, на которую только и можно, что взглянуть одним глазком, и которая кажется такой далёкой, хотя почти что держишь её в руках. Словно залог другого, лучшего мира — которого, быть может, и не существует в действительности.

Но он будет искать и дальше. Даже если это бессмысленно — он будет и дальше.

За окнами разливался яркий радостный свет, падал жёлтыми квадратами на стены и парты, и казалось, что на улице стоит теплынь, как и должно быть в середине весны. И, лишь если выйдешь наружу, — Феликс знал, поскольку только что пришёл оттуда, — станет понятно, какой пробирающий до дрожи холодок проносится иногда в воздухе: будто идёшь по краю глубокой пропасти.

День обещал быть солнечным.

 

P.S. Диаскоп — оптический прибор для рассматривания через окуляр изображений на просвет. Его неразборная разновидность — распространённый советский сувенир — бывает весьма причудливых форм, а вмонтированный в такой диаскоп единственный слайд нельзя заменить.

 

ноябрь 2015

 

Вставка изображения


Для того, чтобы узнать как сделать фотосет-галлерею изображений перейдите по этой ссылке


Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.
 

Авторизация


Регистрация
Напомнить пароль