Фантасмагория

«Пишу, что мыслю, мыслю, что придется,

И потому мой стих так плавно льется.»

М. Ю. Лермонтов

ФАНТАСМАГОРИЯ

Галерея сия появилась

Постепенно, холст за холстом.

Кисть художника отразила

Мысль его в изложенье простом.

История эта полна удивленья.

И мало таких, кто поверит в нее.

Но мир в ней описанный дышит волненьем,

Которое радует или гнетет.

Она мне открылась, когда был я молод,

Когда еще был неиспорчен судьбой,

Когда я желал утолить знаний голод,

Когда вся природа была мне родной.

С тех пор стал я тверже, стал тяжелее.

Уже мне неведомо чувство родства

С природой великою, что нас жалеет,

Не допуская грехов озорства.

Я был неотъемлемой частью природы.

И чувствовал все, чем дышала она:

Блеск солнца, и ночь, измененье погоды,

И ветра порыв, шепот звезд у окна.

И осенью листьев увядших паденье,

Весною рост почек на кронах дерев,

И альбатроса над морем паренье,

И то, как рычит в саванне царь-лев.

Тревожный гудок и голос слоновий,

Что тем извещает, что где-то беда,

И поступь медведя, оленя шаг ровный,

И в сумерках волчьи иль рысьи глаза.

Все чувствовал я, все мне было знакомо.

Хотелось мне все, что волнует, объять.

Куда б не пошел, — везде я был дома.

И думал, что это никак не отнять.

Но нет, у судьбы ведь свое назначенье.

И к нашим мечтам равнодушна она.

Пора начинать, начинать изложенье

Истории дивной, что свыше дана.

КАРТИНА 1

В хвойном лесу, у светлой поляны,

Там, где поблизости тек ручеек,

Между двумя сосновыми пнями

Стоял муравейник – велик и высок.

И жил в нем народ – санитары лесные,

Что вечно в заботах по лесу шныряют.

В нем были трудяги все – твари простые,

Что короля своего почитают.

Король муравейника был уважаем,

Он был справедлив и любил свой народ

От центра его и до самого края.

И правил король не один уже год.

Семья короля была многолюдна:

Пять дочек-красавиц и пять сыновей.

И все жили мирно и жили уютно,

И делали дом свой светлей и теплей.

Порою бывало медведь косолапый

То ли один, то ли мать с малышом

Верхушку царства рушили лапой,

И лапу лизали с мурашками ртом.

Но это случалось не так уж и часто,

Поэтому жизнь в равновесье текла.

(Только лишь люди губят напрасно,

Тем самым неся себе более зла).

Но все началось неожиданно как-то,

Когда сын шестой родился в семье,

В семье короля, и все были рады,

Не зная о том, к какой кутерьме

Рожденье его приведет муравейник,

Который до этой поры мирно жил

День за днем, не дергая звенья

Цепи времен, и покой сторожил.

С рожденья он вел себя крайне тревожно:

То вдруг закричит ни с того, ни с сего,

Да так неуемно, что и невозможно

Заставить молчать было его.

То вдруг все молчит, будто все в бессознаньи,

Ни слова не скажет, как ни проси,

То говорит, но тоскливо, печально

На карнавале веселом в ночи.

Бывало похвалишь, а он недоволен.

Ругаешь его, — не обидеть никак.

Когда все здоровы, то он сразу болен.

Когда все больны, — он здоров, словно маг.

Ну в общем он был бунтовщик от природы.

В кого он такой? – королю не понять.

И он игнорировал с детства заботы

Царства всего, невзирая на мать.

А мать он любил и любил ненаглядно,

Но слушал советы ее в уха пол,

Тем боле других, и весьма безотрадно

Смотрел на отца, который был зол.

Отец говорил ему с самого детства,

По сотне раз в день повторяя одно:

«Мой сын, пора принимать уж наследство.

Кого после смерти сажать мне на трон?

Теперь я не молод, а только старею.

И все сыновья мои любят меня.

А ты? Ну скажи мне, чего ты имеешь,

Чего ты желаешь, что мечешься зря?

И что тебе в царстве моем не хватает,

Когда всего вдоволь у нашей семьи?

Ведь я же отец, — лишь добра я желаю

Всем детям своим. Ты безумство уйми!

Ты должен понять, что негоже так делать,

Как делаешь ты, словно на смех другим.

Все царство мое взбудоражил ты смело.

Зачем? – мне скажи. Зачем? – скажи им.

Твой брат, посмотри, он учит науки.

Другой уж давно обзавелся семьей.

А третий пошел на войну, хоть от скуки.

Четвертый – министром. А пятый – судьей.

И сестры твои нарожали мне внуков.

(По правде сказать, — как деваться от них)?

Устал, видно я, — уже падают руки.

Так что, мой сын, ты меня уж прости.

Пора бы, пора бы за ум тебе взяться.

В конце концов, сколько можно мечтать?

И все бестолково дни твои длятся.

Я, право, готовлюсь тебе трон отдать.»

А сын все молчал, насупившись странно.

И было его никому не понять.

Но как-то сказал неожиданно плавно.

И речь всю его я хочу передать.

«Отец мой, ты знаешь, себя я не знаю.

Но ваши заботы меня тяготят.

Отец мой, глядя на вас, я страдаю.

Быть может, за то меня боги простят.

Я мучаюсь, папа, и мучаюсь страшно.

Мне трон твой принять неохота совсем.

Я знаю насколько тебе это важно,

Но я недоволен собою и всем.

Ты мне говоришь, — я веду бестолково

Жизнь свою, — ты, мне кажется, прав.

Но кто же, но кто ж объяснит мне толково:

В кого, почему у меня такой нрав?!

Ты знаешь, — я ночью смотрю на созвездья,

В то время, когда остальные все спят.

А мне не уснуть. Ожидаю я вести,

Которые душу мою облегчат.

Но как, мне ответь, передать свои чувства,

Что бьются в груди, словно голуби в клетке?

Я жду все чего-то. И скучно мне, скучно,

Как ветер качает засохшие ветки.

Недавно я понял откуда источник

Тоски непомерной, что мучит меня.

Я чуда все жду. Жду чуда я, точно!

И ночью, и утром, и средь бела дня.

Вокруг жизнь кипит, несмотря на невзгоды.

И в хлопотах мелких вы топите жизнь.

А я слышу голос. То голос природы.

Он вечно со мною. Он рядом. Он близ..»

Он все говорил вдохновенно и горько.

И в речи его затаилась вся боль,

Что за жизнь свою накопил он довольно.

И спрашивал все: «Ну до коли, до коль

Мученья свои я испытывать буду!

Когда же придет избавленье ко мне!

Когда, наконец, о тоске я забуду,

Что терзает меня наяву и во сне?!

Я очень хочу, чтобы все изменилось.

Хочу я познать весь огромный сей мир.

Я радость хочу испытать, что мне снилась,

Когда приглашен был на стоящий пир.

О, да! То был пир! Не сравнить его с вашим.

То жизни был пир! Там все было мое.

И был я везде, — был святым я и падшим.

Один был, со многими, был и вдвоем.

В том сне я познал и любовь, и разлуку,

И мысли высокой священный полет,

Готовность помочь, протянуть другу руку,

Который в отчаянье весь ее ждет.

Напрасно, напрасно тот сон увидал я!

С тех пор нестерпимо мне стало так жить!

Хожу, словно призрак, завернут в мечтанья.

Хочу далеко и надолго уплыть.

Туда уплыву я, где жизнь другая,

Где жизнь течет иначе, чем здесь.

Иначе погибну. Задача простая.

Ответом ее я проникнутый весь.»

Отец, что услышал такое признанье,

Ошеломлен был, не знал что сказать.

Не мог уяснить он такое страданье,

Как можно с такою силой страдать?!

Оставил он сына надолго в покое.

Решил не тревожить мятежный сей дух.

И жизнь муравья продолжалась в неволе,

Пока не случилось чудесное вдруг.

Уж чуда не ждал муравей несчастливый.

Уже словно тень иль за тенью ходил.

И то, что случилось, было столь мило,

Что слов описать я не находил.

КАРТИНА 2

Обычною ночью смотрел он на небо,

Где звезды мигали ему в вышине.

И вдруг у ног его пала монета.

Он поднял ее и прочел в тишине:

«Монета сия есть подарок несчастным,

Лишь только они ее держат в руках.

И знай же теперь – не страдал ты напрасно.

Сейчас искупай ее в горьких слезах.»

И он зарыдал, и закапали слезы

На эту монету в ладони раскрытой.

И тут же воскресли завядшие розы.

И эльф появился с книгой великой.

И эльф произнес, запинаясь частенько:

«Я, что-то, мой друг, уж отвык говорить.

А ну-ка скажи мне, скажи мне быстренько,-

Зачем же так плакать, к чему слезы лить?

Нет-нет, помолчи, ведь уже три столетья

На этой земле так никто не страдал.

Уж ты мне поверь и все мне поверьте,-

Как ждал я того, кто меня бы позвал!»

И, носом шмыгнув, этот эльф улыбнулся,

Потом рассмеялся от чистой души.

«Ну, наконец-то, к работе вернулся!

А ты, муравьишка, теперь не грусти.

Теперь, маравьишка, ты знай: пред тобою

Твой друг, твой спаситель. Нас ждут впереди

Тысячи разных чудес. И не скрою,

Придется нам много, ох, много пройти!

И где бы мы ни были – будем мы вместе.

Поверь, без меня тебе будет трудней.

От будничной жизни к жизни чудесной

Не так-то легко привыкнуть, ей-ей.»

Но вот, став серьезным, тот эльф очки на нос

Одел, и прочел с вдохновеньем большим

Из книги великой, что в руках им держалась:

«Прежде чем начать, о том мы решим:

Куда и насколько отправиться надо?

И что мы желаем тем самым узнать?

Подумай над этим пока еще рано,

Подумай, пока еще время есть ждать.»

И наш муравей прочел в глазах эльфа,

Что светом светились в прозрачных телах.

И то, что прочел, отразилося эхом

В его голове, в его чутких ушах.

А он в них прочел, что желания вечны.

И их не всегда нам дано удержать.

Но надо быть мудрым – они ведь беспечны.

Им свыше дано нашу жизнь содержать.

Откуда они возникают в нас часто?

Как будто не ждем их – они тут как тут.

Их гоним порой мы довольно напрасно,

Они, словно маги, покой былой рвут.

И он спросил эльфа спокойно и ровно:

«Скажи мне, мой друг, посоветуй как быть.

Ответь мне хоть прямо, а хоть и условно,

Как то, что желаю я, осуществить?»

«Прежде всего, — ответил эльф громко,-

В себе разобраться ты должен всерьез.

В себе, в тишине, потому я умолкну,

Без радости глупой, но и без слез.

Подумай о том ты, — чего не хватает,

О том, кто ты есть, почему ты такой,

Что тебя радует, что угнетает,

Где ты взволнован, а где твой покой?

А после того (а я дам тебе время,

Я буду с тобой, но не видим тебе, —

Ты будешь слушать меня через темя)

Мы понесемся навстречу судьбе.

Узнаешь ты все, что тебя волновало.

Везде побываешь, где надобно быть.

И сбросишь в конец с слабых глаз покрывало,

С которым тебе так несносно здесь жить.»

И эльф, замолчав, стал невидимым вовсе.

Но рядом он был, — муравей это знал.

Последнее слово сказал эльф: «Готовься,

Готовься принять этой жизни финал.»

А муравей до рассвета стал мыслить.

Думал о том, — кто он есть и зачем,

К какому порядку себя бы причислить,

И как стать довольным собою и всем?

И он разбирался в себе все пытливей,

И, не заметив как стало светлей,

Он оказался в улье пчелином,

Что расположен меж трех тополей.

КАРТИНА 3

Теперь он был в пчелином теле,

Лежа в одной из тыщ ячеек.

Мог двинуться он еле-еле,

Но привыкал он все быстрее.

Он стал пчелою! Вот так дивно!

И пахло медом все вокруг.

Он больше стал, и очень сильно

Он это чувствовал, как вдруг

Услышал эльфа голос тихий:

«Теперь, мой друг, ты изменился.

Теперь летать ты станешь вихрем.

Тебе полет, я знаю, снился.

Привыкнешь быстро к измененью.

Привыкнув, ты зови меня,

Чтобы в другие измеренья

Тебя отправил скоро я.

Еще все спали в царстве этом,

А он уже пополз к дверям.

Хотел взглянуть на чисто небо,

Что ожидало его там.

Все было как-то непривычно.

Но вот он дверь открыл рукой…

И не узнал. Как необычно!

Мир был совсем-совсем другой.

И на спине расправив крылья,

Он ими лихо зажужжал.

И полетел с силою вихря.

И все летал, летал, летал!

Трава, что ране была лесом,

Теперь сравнялася с землей.

Все было странно неизвестно.

Совсем не так, как в жизни той.

Он облетал деревьев кроны.

Садился на листья и снова взлетал.

Какая, к чертям собачьим, корона!

Ведь сколько бы с нею он не узнал!

Но вот летев уж над поляной,

Он чувствовал, как цвет цветов

Его волнует, и он рьяно

К ним полетел без лишних слов.

Он ощущал, как голод странный

Им овладел: хотел он есть

Пыльцу цветов, нектар их славный.

Скорей, скорей на них бы сесть!

Летал он долго над поляной,

Садившись с цветка на цветок,

Забыв про время, расстоянье,-

Все пил и пил цветочный сок.

И вот, насытившись нектаром,

(А солнце было уже высоко),

Он услыхал знакомый глас старый,

Который сказал ему как-то легко:

«Ты что-то стал совсем беспечным,

Хотя тебя понять не трудно.

Но наслаждение не вечно,

Хотя ты веришь в это смутно.

Сейчас прилетят твои братья по улью,

Чтоб с этой поляны нектар собирать,

И скажут тебе, что с самого утра

Тебя ожидает царица – их мать.

Тебе предстоит разговор с ней серьезный,

Ведь ты улетел не спросяся ее.

Она же не слишком-то любит курьезы.

Лети лучше к ней. Она уже ждет.»

Ему отвечал муравей без сомненья:

«Да что же ты, право, пугаешь меня?!

Мне здесь хорошо. Не хочу измененья.

Мне кажется, что ты волнуешься зря.»

И эльф отвечал, хотя с легкой досадой:

«Как знаешь, но знай, — я как лучше хотел.

А братья твои – они уже рядом.

И выполнят все, что им царь их велел.»

Недолго еще наслаждался наш странник.

Два стража пчелиных догнали его,

Когда он летел на шиповний кустарник,

И руки скрутили ему быстро, зло.

Насильно его притащили в зал тронный,

Где королева ждала уж его.

И отпустили. И глас ее ровный

В трепет поверг всю душу его.

Она говорила, что он – нарушитель

Порядка, что издревле был заведен,

Что раз еще будет так – он здесь не житель.

Пока же срок исправленья продлен.

Теперь же лететь на поляну он должен,

Поскольку давно это сделать пора.

Иное решенье никак невозможно.

И радуйся, мол, что я столь добра.

Наш странник огорчен немало

Был этой встречей с королевой.

А сердце быстро привыкало,

И от привычки стало скверно.

Он целый день летал над полем,

Как и другие, с цветка на цветок.

И под конец дня он был удостоен

Возможности спать, но он не мог.

Думал он ночью, когда все уж спали:

«Наша царица была не права,

Впрочем, — она про это не знает.

Ох, надоела мне вся суета!»

На следующий день его чуть не убили:

Щелкнул клюв птицы прямо пред ним.

Еле ушел от погони он, или

Птица та полетела к другим.

В общем, ему надоела жизнь эта.

Он эльфа позвал, а эльф тут как тут.

«Что ж, если так, если эта песнь спета,

То уж пора превращаться, мой друг.

Только в кого? – ты не ведаешь, верно.

Будь же готов! Мне известно как быть.

Плавать не хочешь? Летать уже скверно.

Будешь дельфином на море ты жить!»

КАРТИНА 4

Только он это сказал, как мурашка

В миг оказался в море широком.

И в начале ему стало страшно,

Но потом он привык ненароком.

Так удивительно было в начале!

Тело другое – велико и упруго.

В водной среде, у большого причала

Странник наш снова забыл слово «скука».

Ударив хвостом по поверхности гладкой,

Он нырнул и помчался вперед

От жизни былой, от жизни гадкой,

Новой жизни пришел уж черед.

Долго он плыл, пробудив в себе голод.

Только вот рыбы вокруг не видать.

«Но не беда! Я силен ведь и молод!

Братьев своих мне надо позвать.»

И он, лихо свистнув, поплыл скорей дальше,

В надежде большой свою встретить родню.

И прежде чем день начался, еще раньше,

Он, наконец, встретил стаю свою.

То окуни были, и много их было.

За ними погнался, но как бы не так.

Стая разбилась. И многие силы

Он приложил, чтоб поймать их. Но как?!

То за одним он погонится смело,-

Рядом другой перед носом плывет.

Так он за ним, а ведь это не дело.

Так он поймал всего двух или трех.

«Только с друзьями охотиться можно.

Больше никак не поймать, видно, мне.» —

Так он подумал. Догадка не сложна.

Мысли его все сводились к еде.

Снова поплыл он в широкое море.

Снова свистел и прислушался сам.

Но ничего не услышал он, кроме

Моря бушующий рокот и гам.

Он уж отчаялся, как ниоткуда

Двадцать пар глаз различил он в воде.

— Здравствуйте, братья, без вас было трудно!

— Здравствуй, наш брат! Ты, мы видим, в беде?

— Стаю ты видел? Веди к ней скорее!

Мы голодны и не меньше, чем ты.

— Я с удовольствием. Плывем же быстрее

Туда, где наполним желудки и рты!

Стаей большою охотиться легче.

В угол какой-нибудь рыбу загнать,

Где она соберется вся вместе.

Там уже надо лишь рты открывать.

Время прошло. И они были сыты.

Стали гоняться – друг с другом играть.

Их отношенья просты и открыты.

Только наш друг это стал забывать.

Он не привык ведь дружить безоглядно,

И обижать никого не привык.

Только он молвил кому-то нескладно,

Так и обидел другого,- он сник.

И остальные, узнав лишь про ссору,

Их помирить захотели сперва.

Только напрасно. Наш друг был в ту пору

Очень уж горд, и не ведал стыда.

Он и прощенья просить неумелый.

Мог бы, да только никак не желал.

Братья подумали: «Жизнь, наверно,

Очень уж часто тебя берегла.»

Гордый и сытый покинул он братьев.

И в одиночестве плыл все и плыл,

Не ожидая беды и напасти.

Вдруг он услышал, как эльф говорил:

«Право, напрасно покинул ты стаю.

Жить одному можно лишь королем,

Да и тогда судьба наша злая

Нас подведет или ночью, иль днем.

Так что совет мой, — вернись поскорее,

И, несмотря, что ты царский есть сын,

Дружбу верни, пока еще тлеет.

Выбей забитый меж вами сей клин.»

Но эльф услышал, как друг наш ответил:

«Право, не стоит. Я справлюсь один.

Ежели нет, то ты порвешь сети.

И для волненья не вижу причин.»

Может три дня, а быть может неделю

Нашему страннику очень везло, —

Сытым он был, несмотря на потерю

Близких своих, пока зло не пришло.

Он оказался в акульих владеньях.

Эльф это знал, но однако ж молчал.

И он молчал не спроста уж наверно,

Ибо хотел, чтобы друг наш познал:

Что же такое опасность большая,

Свыше того – страх смерти грядущей,

Что нас преследует, в миг разрушая

Все наши грезы о счастии лучшем.

Странник наш что-то под нос напевая,

И не заметил акул приближенье.

Как вдруг акула (верно, самая злая)

Щелкнула пастью вся в предвкушенье.

Этот щелчок, словно выстрел из пушки,

В миг оборвал беззаботную песнь

Нашего друга. От моста до макушки

Он от виденья акул вздрогнул весь.

Только акулы ему улыбались

И, окружая с многих сторон,

Невозмутимо к нему приближались,

Слыша его чудовищный стон.

«Эльф, помоги! Мне не будет пощады.

Право, теперь буду слушать тебя.

Эльф, помоги!!! Они уже рядом.

Видимо, жил на земле этой зря.

Так умирать мне несносно постыдно.

Надо ж в такую ловушку попасть?!

Эльф, помоги!!! Наконец-то мне стыдно.

Эльф, помо…» И щелкнула пасть!

КАРТИНА 5

Ныне наш странник листвою в дубраве

Гулко шумел под воздействием ветров.

В кого превратить его – эльф знал заране,

Ибо не слушал друг наш советов.

В дуба столетнего он превратился.

Был он теперь и могуч, и силен.

Он огляделся и столь удивился, —

Ранее был он таким обделен.

Он был высок – метров двадцать длиною.

Крона его вся была в желудях.

И с высоты такой мало что скроешь:

Видел он лес, видел птиц на полях.

Видел, как заяц бежит от лисицы,

Чудные видел в выши облака.

А на дороге он видел, как спицы

Телеги мелькают издалека.

Чувствовал он, как им ветер играет,

На ветвях его качаясь, смеясь,

Словно его поиграть приглашает,

И нрава его ничуть не боясь.

Чувствовал он, как в земле сырой корни

Влагу впитают, проводят к стволу,

Дале на крону, — он уж доволен,

Жажду уняв уж во всяку длину.

Он ощущал, как зеленые листья

Тянутся к солнцу, ища в нем тепло,

Как желудей уж созревшие кистья

Падают наземь, — держать не легко.

Слышал он зов и шепот собратьев:

Дуб и береза, рябина и клен,

Ель и осина, кедр и ясень, —

Все говорили ему – мы зовем!

Он говорил с ними часто ночами,

Часто и днем, по утрам, в вечеру,

Бывало с восторгом, бывало с слезами,

Бывало про то, что я не пойму.

Долго ему это было по нраву,

Ибо теперь у него нет врагов,

Нет суеты, одиночеств отравы,

Нет ничего, к чему он не готов.

Эльфу за это он был благодарен.

Летом его поливали дожди.

Зимою снега покрывали дубраву.

Хочешь, их жди, хочешь – не жди.

Но вот однажды эльфа голос

Услышал друг наш наконец.

Он произнес весьма сурово:

«Ты изменился. Молодец!

Забыл о том, зачем ты здеся.

Как, почему сюда попал.

Меня послушай, мне доверься.

Ты думаешь, что все, — финал?

О, нет, мой друг! Не все так просто.

Со мною ты, чтоб стать другим.

Привык напрасно. Приготовься

Скорей расстаться с миром сим.»

Наш странник отвечал небрежно:

«Тебя мне, право, не понять.

Мне хорошо. Со мною вечность.

Зачем же это отменять?

Пойми: я счастье здесь обрел.

Я, наконец, постиг свободу.

Покой со мной ночью и днем.

Такого не видал я с роду.»

Его эльф слушал терпеливо,

Но вдруг он резко произнес:

«Мой друг, знай – жизнь твоя сонлива,

Хотя могуч ты, как утес.

Но в том беда, что все не вечно.

Скоро сюда придет гроза.

Она не так уж и далече.

Открою я тебе глаза.

Ты чувствуешь, как ветер воет,

Как стало все вокруг темно?

Зевс, знай, — тебе сейчас готовит

То, что не так уж далеко.

Поверь мне, — смерть твоя уж близко.

Циклон несет с собой грозу.

И молния ударит с визгом

Только в тебя, и я прошу:

Послушай ты совет мой мудрый.

Тебе ведь рано умирать.

Жизнь у тебя ныне не трудна,

Но надо мне о том сказать,

Что ты познал природы царство.

А есть еще царство одно.

Царство людей. В нем все ужасно.

Но ты познать должен его.»

«Как скажешь, эльф, — ты мой спаситель.

Тебе я верю, как себе.

Ты лучший друг мой и хранитель.

Веди меня к моей судьбе!»

КАРТИНА 6

На каменоломне под солнцем палящем

В пустыне великой, где всюду пески,

Охранники били рабов нещедяще,

Чтобы не ленились иль от тоски.

И стражи на них смотрели с презреньем,

В душе, про себя дивясь жизни их.

Как они здесь таскают каменья,

Которые в несколько раз больше них?!

С киркою в руках и с цепями на шеях

Рабы продолжали нелегкий свой труд,

Который был жизни в аду тяжелее,

Который их мучил, как грешных иуд.

И в воздухе знойном, что потом пропитан,

Носилася смерть, не щадя никого.

Кто сам тут не умер, те были убиты.

И радость свободы была далеко.

И часто в тиши раздавались тут крики:

«Давай, шевелись, а то шею сверну!»

А после него кнута удар дикий

До боли врезался в больную спину.

Рабы на работу шли вереницей,

Когда еще лишь поднималась заря,

Когда проплывала над ними тень птицы –

Черного коршуна или орла.

Работу окончив глубокою ночью,

Они вереницей к баракам ползли,

Еле держа сознание в плоти

Под крики охранников: «Ты нас не зли!»

Бывало лавиною падали камни,

Давя изможденных до нельзя рабов.

Потом раздавался охранников странный

И дикий хохот из их мерзких ртов.

Случалось такое, что кто-то сдавался,

Поскольку терпеть не имел боле сил.

Тогда он бежал, а в след раздавался

Выстрел, который ему смерть дарил.

И наш герой здесь оказался.

Средь прочих рабов и он был рабом.

Сначала охранникам сопротивлялся,

Но от борьбы отказался потом.

Он часто думал о прошедшем:

О том, как он был муравьем,

О том, какою безутешной

Казалась жизнь ему во всем.

Тогда он плакал, но иначе,

Совсем не так, как в жизни той, —

Не от тоски, не от печали,

Не от судьбы, казалось, злой.

А он рыдал, себя жалея,

Не дух жалея свой, а плоть,

Которую ничто не грело.

Тогда молился он: «Господь!

Я раньше был глупцом наивным.

Я верил в то, что я страдал.

О, дай, мой Бог, о, дай мне силы!

Я сам себе печаль создал.

Я мало знал как мир устроен.

Я думал – мне трудней всего.

Считал, что я лишь удостоен

Тоски, — она ж из ничего.

Я здесь живу, как скот последний.

Мне радость только лишь во сне.

Где ж эльф? Проклятый эльф надменный!

Помочь, помочь ты должен мне!»

Был наш герой избит однажды

Почти до смерти. Он лежал

В тени, томимый лютой жаждой.

И вдруг сознанье потерял.

И в этот миг ему явился,

Как ангел – эльф – родимый друг.

И наш герой поторопился

Ему свой выразить испуг.

Он говорил, а эльф все слушал,

Его ничем не прерывая.

Он говорил, что эльф нарушил

Слово, его другом считая.

«Какой ты друг?! Я умираю,

А ты не хочешь мне помочь.

Теперь уж многое я знаю.

Прощай! Я удаляюсь прочь.»

На это эльф ему ответил:

«Ты не умрешь. Ведь я с тобой.

Твои сомнения, как плети,

Стегают разум твой больной.

Лучше скажи, что здесь узнал ты.

И все подробно расскажи.

А после двинемся мы дальше

Туда, где ждут нас виражи.»

«Что я узнал? Узнал я много:

Зло, страх, жестокость и безумство,

И в ад недлинная дорога,

И безысходной жизни чувства.

Узнал, что значит быть бесправным,

Бессильным, жалким и немым,

Безрадостным, со всеми равным,

И, словно дьявол, люто злым.»

«Что ж. Если так, тогда довольно.

Теперь, мой друг, ты станешь тем,

Кого в сем мире ты невольно

Возненавидел сердцем всем.»

КАРТИНА 7

Теперь наш герой жил солдатом в казарме,

В орденоносном гвардейском полку

Одной из больших королевских армий,

Что провела много битв на веку.

В казарме его всегда многолюдно:

Гвардейцы шныряли туда и сюда,

Но в ней, в то же время, было уютно,

А это любого солдата мечта.

Наш друг приобрел тут приятелей кучу, —

Играли то в карты, то пили вино,

А то себя маршировкою муча

То после сна, а то перед сном.

И многое было ему тут по нраву,

Хотя он не сразу к порядку привык.

Со временем все оказалось забавным,

Хотя по началу он зол был и дик.

Сперва относился он к людям с опаской,

Не доверяя ничто никому,

Но после ему жизнь казалася сказкой,

Хотя не подвластно такое уму.

И в целом он был своей жизнью доволен,

Поскольку был сыт и здоров, словно бык,

Хотя их учили, учили до боли,

Учили тому, к чему он не привык.

Учили их кровь проливать нещедяще, —

Будь кровь то рабов иль врагов их страны.

Учили сурово и настоящее

О том, что они отчизны сыны.

Быть может чрез месяц, а может чрез годы

Герой наш постиг все науки войны.

И подведя, наконец, все итоги,

Он был готов защищать честь страны.

С тех пор, как он тут оказался в начале,

Его не узнать стало мне самому.

Он ранее был весьма славный малый,

И жизнь его – подтвержденье тому.

Но ныне он стал безразличен к страданью,

И напрочь холоден к беде и вину.

Он плавал в каком-то кошмарном обмане –

Не волю любил он, любил он тюрьму.

Он ныне не мыслил свободно и честно

О том, кто он есть, для чего и зачем.

И не мечтал, а ходил все помпезно

Без горечи в сердце и без проблем.

Готовый на все, чтоб приказы исполнить,

Он верил начальству, как верят в себя.

И смысла не видя, чтоб прекословить,

Он верил начальству, и верил, любя.

И вскоре ему предоставился случай

Любовь к командирам своим доказать,

Не только ему, но друзьям его лучшим,

Которых не стоит мне тут исчислять.

Беда была в том, что рабы взбунтовались,

Как раз в месте том, где он сам был рабом.

И цепи разбив, они все собрались

Войною идти с «самозванцем» царем.

Мечта их проста – покоренье хозяев

С тем, чтобы самим на их место воссесть,

Или в рабов превратить в наказанье

За то, что задеты их совесть и честь.

И войску, в котором служил наш «мурашка»,

Был отдан приказ – кутерьму подавить.

Его не пришлось повторять царю дважды,

И нечего было уже изменить.

Рабы в это время лесною дорогой

Передвигались к столице страны,

Не ведая, что им придумано Роком,

Хотя, скорее уж, богом войны.

И ночью, в лесу, у костров они греясь,

Услышали вдруг голос громкий и злой:

«Бросайте оружье! Быстрее сдавайтесь!

Вы все в окруженье! Совет наш такой.»

Но только рабов этот глас взбудоражил,

Что был так надменен, так дерзок и сух.

И знамя подняв, они все отважно

Ринулись в бой, как сразу все вдруг

Вокруг осветилось слепительным светом –

Прожекторы это включили войска.

И армии царской было ответом

Со многих сторон из оружья пальба.

Восстание было подавлено быстро.

Еще не успело солнце взойти,

Как раздавался последний уж выстрел.

И раб восставший лег в землю костьми.

И наш молодец отличен был за храбрость.

Он больше других уничтожил рабов.

Их смерть у него не вызвала жалость.

Напротив – еще убивать он готов.

И сидя в казарме за книгой однажды,

Учившей, как лучше другого убить,

Он, наконец, услыхал эльфа важный

Голос, что начал ему говорить:

«Здравствуй, мой друг, мне тебя не узнать уж.

Ты изменился. Теперь мне скажи, —

Что ты познал в этом обществе мрачном.

И все по порядку мне изложи.»

«Что я узнал? Я узнал силу боли.

Как ненавидеть и как убивать.

Как быть к страданию вечно готовым,

Как не жалеть, не любить, не стонать.

Как слушать тех, кто тебя подчиняет,

Больше того – их всесильно любить,

Как быть собакой, что охраняет

Того, кто способен ей кость подарить.

Как быть ничтожным, но вечно довольным.

Как быть жестоким, но тем не стыдясь.

Как любить клетку больше, чем волю,

Свыше того, — этим даже гордясь.

Как позабыть сострадания чувство,

Как позабыть о мечте и судьбе,

Как ощутить, что в душе твоей пусто,

Впрочем, не думаешь ты о себе.»

Эльф его слушал, кивая главою,

И лишь прослушав все, он произнес:

«Что же, мой друг, от тебя я не скрою, —

Ты теперь злой, дрессированный пес.

Только отныне ты станешь иначе

Все понимать, ибо станешь таким,

Кто сам решает большие задачи,

Не доверяя решенье другим.

Будешь ты сам отдавать приказанья,

Чтобы порядок тем свой охранить.

Будешь ты волен творить наказанье

Или напротив, — их не творить.

Будешь способен ты мыслить правдиво.

Будешь учиться быть выше толпы.

И для тебя весь мир станет дивным.

Будешь читать о великом труды.»

КАРТИНА 8

В библиотеке, среди книг и пыли,

Что находилась во дворце старинном,

Сидел наш странник и читал былины

И повести о вечном и о сильном.

Уже который год он жил в палатах,

Которых удостоены вельможи

При короле. И я от вас не скрою, —

Теперь герой наш был довольно сложен.

Он был теперь философом с рожденья,

Сказал бы даже больше, — по призванью,

Возможно, и не в первом поколенье

Своей фамилии (не помню я названья).

Читал труды как предков, так и прочих,

И прочитав, он думал обо всем,

О том, что мне и вам умы морочит,

А потому на это плюем.

С вельможами он часто вел беседы,

И в спорах он не редко побеждал,

Хотя порой предпочитал обеды

Сим разговорам, если уставал.

Бывало он, садясь в свою карету,

И проезжая мимо деревень,

Частенько отдавал рабам советы,

Которых напрочь презирал за лень.

И думал он в дорогах надоевших:

«Рабы для Государства иль напротив?

Как ни корми их – все они не евши,

Все против нас и Государя против.

У них не жизнь, а лишь одно названье,

Но тем они, однако, не грустят.

И все они мечтают о восстанье,

Лишь только если их не веселят.

Подумать только, — странная картина:

Они живут, как скот иль как зверье,

И, несмотря на то, им не противно

Такое бездуховное житье!

Мы воспитали их, как нам угодно,

Отняв способность мыслить и мечтать.

Ведь у толпы мечтание не модно,

А модно только ни о чем болтать.

Невозмутимы мы – они мутятся.

Спокойны мы – они полны волненья.

Мы все живем – они лишь суетятся.

Мы говорим – у них лишь сквернопренья.

И те из них, кто так или иначе

Вдруг поднимаются из их среды,

И ставят перед ними сверх-задачу:

Достичь того, чего достигли мы, —

Таких вождей мы быстро исправляем

Средствами незаметными для них.

Таких вождей мы думать заставляем,

Что против нас лишь гений иль псих.

И если говорим ему: ты гений,

Тебе не место среди черни этой,

То тем его скорей, без возражений,

Заманиваем в собственные сети.

Средь нас он забывает о невзгодах,

И обо всем, что ране он любил,

И уж готов он целовать нам ноги,

Хотя его никто не принудил.

А ежели его зовем мы психом, —

Тогда толпа в него кидает камни.

И если не становится он тихим,

Каким он был до этого и ране,

То здесь уже мы силу применяем –

Свои войска, что любят нас, как псы.

И этим мы рабов своих смиряем,

Скорей вставляя кольца в их носы.»

Подобное устройство Государства

Наш странник считал вечным, неизменным,

Его распространяя на пространство

Не только лишь земли, но и вселенной.

Что о любви, то к ней он равнодушен,

Поскольку думал, что она – мираж,

Что в этом мире только разум нужен,

Который есть от беспокойства страж.

Он думал, что познал природу вещи,

Как средь людей, так и в природе в целом,

И потому решил, что жизнь плещет

Всегда, везде и даже если еле.

«А если так, то чувство страха глупо,

Ведь все, что есть, так и должно тут быть.

А потому-то мне ныне не трудно,

А даже очень любо станет жить.»

Но он ошибся, ибо эльф услышал

Все то, о чем наш друг наразмышлял,

И потому решил он, что пора бы

Сказать про то, что он не доверял

До этих пор ни слабым, и ни сильным,

Ни умным, и ни глупым – никому.

И молвил эльф: «Мы за тебя все рады!

Ты, наконец, достиг границ уму.

Ты все познал и я тому свидетель.

И только лишь одно ты не познал.

А именно – важнейшу добродетель,

Которую ты даже не назвал.

А добродетель та зовется смертью.

И лишь она тебя перенесет

Туда, где верьте мне или не верьте, —

Не ждете вы того, что вас там ждет.

И у тебя теперь лишь два исхода.

Из оных выбрать должен ты одно:

Либо вернешься ты в свою природу,

Либо откроешь в мир иной окно.

И мне поверь, что если ты вернешься,

То будешь жить как многие живут,

Как будто это сон был, и проснешься,

И будто был поныне тут.

А если нет, то я боюся молвить,

И даже не могу – мне смерть страшна.

К ней я тебя бессилен подготовить.

И миссия моя завершена.»

На это наш герой ответил ровно:

«Тебя я понял. Выбираю смерть.

Поскольку в этом мире все условно,

То мне пора другой мир посмотреть.

После всего того, что я увидел,

Хоть буду я простым, хоть королем,

Хотя и ровно жизнь будет длиться,

А все я буду чем-то обделен.

И нет желанья к скуке возвращаться,

Ко всем мирским и будничным делам.

Пришла пора мне с миром распрощаться,

Хотя не знаю, — что я встречу там.

Дай Бог, чтобы с Единым слиться.

Авось, на том и завершу

Свой сон, который столько снится,

И тем над миром возвышусь.

Тогда не будет ни страданий,

Ни наслаждений, — лишь покой

И воля полная мечтаний

Преобразит прообраз мой.

И буду я всегда и всюду,

И в то же время сам собой.

Короче, — с Богом Богом буду,

Его Душа с Моей Душой.

А, впрочем, что-то размечтался.

Сосуд надежд и веры пуст.

А над любовью я смеялся,

а не тронет моих уст.

Я тем, что видел здесь, горжусь,

Уж потому, что я страдал.

И я тебе, о, эльф, божусь,

Что все, что мог, ты мне отдал.

За то тебе я благодарен.

Теперь, мой друг, уже прощай,

Хотя, скорее, — до свиданья!

А будешь рядом – посещай.»

И так сказав, он испустил

Свой дух туда, куда – не знаю.

И эльф его за все простил,

И молвил мне: «Я исчезаю!»

ЗАКЛЮЧЕНИЕ (ОТ АВТОРА)

И он исчез в тумане слов,

И больше мне не появлялся.

И посему я уж готов

С моим читателем расстаться.

И расставаясь, не жалею.

Всему на свете есть конец.

Но я в себе надежду грею,

Хотя я вовсе не гордец,

Что может быть эта исторья

Вас научила хоть чему?

А если нет, то я позволю

Сказать, что я не рад тому.

Но и печалиться не стану.

Я не герой поэмы сей.

И я устал, и вы устали

Наверняка от сих речей.

Но напоследок все же молвлю,

(Мне удержаться нету сил.)

Что расстаюся с вами с болью,

Хотя она и без причин.

Хотя, возможно, есть причина,

Но в чем она – мне не понять.

Завершена сия картина.

Пора другую рисовать.

Она навряд ли гениальна,

Но точно уж, что не глупа.

Я не нуждаюся в медалях,

Хотя писал не без труда.

Я в ней хотел изобразить

(И кое-как, но удалося),

Что волновало. Но пришлося

Мне от начала исказить

То, что сперва себе наметил:

Где-то забыл, а где-то встретил;

Где-то урезал, где-то вставил;

А где-то лишнее добавил.

И где-то рифма кривобока,

Где-то легка. Я ждал итога.

И завершил там, где не ждал, —

На первый взгляд трагифинал.

На самом деле жить страшнее,

Чем руку смерти пожимать.

Она добра, она жалеет.

Она – свободы нашей мать.

У нас уже все тридцать сотен

Годов не жизнь, а сущий ад.

И, словно гроб, наш мир столь плотен,

Что сатана – наш милый брат.

А Бога мы представить можем,

Как старичка на облаках.

А Он гораздо боле сложен,

Не описать Его в стихах.

Его вообще не описать, —

Ни в прозе, ни в стихах, ни в песне.

Пора перо свое бросать.

Прощай читатель мой любезный!

из 5 альбома (1996 год)