Медвежий праздник

Хрипков Николай Иванович

Khripkov Nikolai Ivanovich

Россия

khripkov.nikolai@yandex.ru

Ах ты, Коля-Николай!

РАССКАЗЫ У КОСТРА

• КАК КОЛЯ ЧУТЬ-ЧУТЬ НЕ СТАЛ ГОРОЖАНИНОМ

Еще светло, но солнца уже не увидишь. И только розовеющая полоса над тайгой служит верным признаком надвигающейся ночи, которая на севере наступает не сразу, не спеша. Солнце опустилось за верхушки деревьев, и поэтому его не было видно, но еще хранилось солнечное тепло, разлитое в воздухе, насыщенном запахами тайги .

У ног трещит костер, выстреливая искрами в разные стороны, но мы даже не отодвигаемся, потому что наши тела защищены несколькими слоями одежды, как бронежилетами. Это днем может быть жарища за тридцать, а к ночи, особенно к утру температура резко падает, так что вечером мы тепло одеваемся, тем самым сохраняя остатки дневного тепла. Надеваем на себя тельняшки, рубашки, свитера, сверху всё это придавливаем курточками или ветровками. Жар костей не ломит. А простывать нам никак нельзя. Да и не один самый нахальный комар не проткнет такую броню из одежды своим острым жалом-шилом. А лицо и руки можно намазать кремом.

Эти вечера перед костром наши острословы прозвали «ток-шоу» или «Играй, гармонь!», хотя никакой гармони у нас в помине нет. Правда, есть гитара, на которой кто-нибудь изредка бренчит. Музыкальные инструменты нам с успехом заменил Николай Нестеров, которого мы уже несколько лет берем с собой в экспедицию. Лучше его здешних мест, наверно, никто не знает. Но это не единственное его достоинство. Тайгу он знает, как свои пять пальцев, и ориентируется в ней лучше, чем какая-нибудь домашняя хозяйка на своей кухне. Кажется, что и с завязанными глазами он приведет нас куда надо. Он не пьет, что вообще-то не часто встречается среди местных жителей. И еще одно его достоинство, хотя для некоторых это может показаться недостатком, он неутомимый рассказчик, к тому же еще и поет песни. Некоторые из них он сочинил сам. Истории из него так и прут, как перестоявшая квашня у нерадивой стряпухи. Каждый вечер, прежде чем мы отправимся в палатки спать, он занимает нас очередным рассказом. Иногда он фантазирует, часто преувеличивает, но ни у кого язык не повернется назвать его лгуном. Поскольку рассказчик он удивительный да и ложиться рано нам не хочется, мы по привычке, но всегда с удовольствием выслушиваем его очередной рассказ. Сейчас я жалею, что со мной не было магнитофона. В этот вечер его зацепил наш начальник Толик Овчинников, такой же низенький и коренастый, но на этом их сходство заканчивается. Ах да! Еще оба косолапили. Мы хлебали суп из тушенки, а Толя, поглядев на молчавшего до сей поря Колю-Николая, который был занят тем, что из большой железной миски старательно вылавливал куски мяса, спросил его:

— Что же ты, Коля-Николай, не выбрал себе современную профессию? Или у вас все мужики только оленеводы и охотники? Конечно, я ничего не имею против этих занятий, но…

Колина ложка застыла в воздухе, и он с обидой проговорил (хотя «с обидой» это громко сказано, поскольку Коля просто не умеет обижаться; ругай его последними словами, он будет только улыбаться и соглашаться с тобой, что он именно такой и есть, как ты его называешь. Всякая охота ругать Колю даже у прирожденного грубияна мгновенно пропадает. Это всё равно, что накинуться с бранью на младенца, который глядит на тебя невинными глазами):

— Зачем так говорить? Неправильно так говорить. Эвенк всё может и всё умеет. Он хоть сейчас в космос полетит или всей страной будет руководить. И всем это понравится. Эвенк — умный, как олень.

Для Коли животные по своим достоинствам всегда стоят выше людей. А как иначе, если все люди произошли от какого-то животного. А потомки всегда хуже предков.

— Алеша Вечирков — большой начальник!

«Большой» Коля проговаривает нараспев, подолгу тянет гласные. Получается вроде как мини-песня. Ложкой он рисует круг над головой.

— В самой Туре жил Олег Чапогир, великий музыкант. Наш эвенкийский Мощарт. Какую он музыку сочинял, какие он песни пел и на гармошке, и на гитаре. Виртуоз!

Лицо его светится от гордости. Неужели и на этот раз он поднимется и будет петь гимн Эвенкии! Всех уже разморило и никому не хочется подскакивать и стоять на вытяжку. Кажется, пронесло! Хотя, как говорится, еще не вечер, и никто не знает, что у него там в заначке.

— Умер, однако.

Коля тыльной стороной ладони вытирает скупую слезу.

— Вася Ильясов… Ну, вы знаете, конечно, его.

Откуда нам знать какого-то Васю Ильясова? Но мы киваем головой, чтобы угодить Коле.

— В школе физруком работает.

Говорит он это таким торжественным тоном, как будто должность школьного физрука важнее, чем президента страны или папы римского. Нам остается изобразить только полное почтение.

— И я бы мог стать…

Коля нарисовал ложкой восьмеркой над головой. Знак бесконечности! Может, у него мания величия?

— Летчиком что ли? — высказываем мы предположение.

— И летчиком и космонавтом. А что? По комплекции я подхожу. Космонавт должен быть маленький, потому что места в ракете мало. Может даже водителем крана.

Почему-то всегда водитель крана вызывал у Коли трепетный восторг. Для него это был верх мечтаний.

—.Отчего же не стал?

— Конституция у меня другая.

Коля облизал ложку и затолкал ее за сапог. Чужими ложками он никогда не пользовался.

Мы остолбенели от неожиданности, перестали звенеть ложками по железу, чавкать и с шумом переводить дух. Особенно те, кто еще потребовали добавки. А суп был весьма сытным.

Иногда Коля выдает что-нибудь такое.

— Конституция — это как? — спрашивает Толик.

Коля смотрит на нас удивленно: как же так, что мы не знаем самого элементарного?

— Это когда каждый человек имеет свой стержень, и как ты его не гни, не согнешь и не скрутишь, — разъясняет он нам, как малым детям элементарные, как он уверен, вещи.

Мы восторженно воем.

— Придется начать с самого начала! — говорит Коля. Закуривает, несколько раз выпускает струйки дыма.

— Не надо от сотворения мира начинать! — умоляем мы его.

Эвенкийскую мифологию мы знаем теперь на уровне кандидата наук и могли бы уже писать докторскую диссертацию. Мы знаем про то, что мир был создан из хаоса трехъярусным, а каждый ярус в свою очередь делится на подъярусы. И в каждом подъярусе господствуют свои всемогущие духи. Всё знаем про Харги, владыки подземного мира, от имени которого любой правоверный эвенк должен дрожать мелкой или крупной дрожью.

У Харги совершенно лысая голова, вместо кисти правой руки человеческий череп, а на месте кисти левой руки длинный и острый коготь, которой он, как косой, выкашивает живых людей. Весь он покрыт густой шерстью. И вместо ног у него раздвоенные копыта. Типично русский черт за исключением отдельных деталей. Про него мы слышали не меньше тысячи раз.

— Милые вы мои!

Надо сказать, что для Коли все милые: и люди, и животные, и растения, и камни… Ко всем он обращается с этим присловьем, даже к тем, кто его обижает и оскорбляет. Может быть, он и не слышал слова «антропоморфизм» — наделение всего существующего в природе человеческими качествами, одушевление ее. У всего есть душа. Это отличительная черта его мироощущение. Тьфу ты! Сбиваюсь на философию, видно, два года курса философии не прошли даром, по крайней мере, пополнили мой словарный запас.

Коля не пьет спиртного, но это достоинство он с лихвой компенсирует курением. За вечер у костра он выкуривает не меньше пачки. Еще и угощается у других курящих.

— Я родился в октябре на стойбище. Уже лежал снег да и морозы пожаловали. Октябрь в Эвенкии — это зимний месяц. С метелями, снегопадами. Всё как положено. Следующим днем — об этом ему, конечно, поведали духи — на стойбище пришел шаман. Никто не знал, сколько ему лет, но еще деды его помнили глубоким стариком. Покормили его самым лучшим, что было на стойбище. Водку он принес с собой, потому что знал, что у нас водки нет. Об этом ему тоже сказали духи. Потом он наклонился над моей колыбелью и что-то долго бормотал, разговаривал о чем-то с духами. Я даже не помню, что он говорил. Потом он развернул меня, взял голого на руки, вышел из чума, положил меня на сугроб и забросал снегом. После чего опять стал бормотать свое.

Мы были поражены.

— Это же верная смерть! Грудного младенца в снег! На мороз! Да это же дикость какая-то!

— У вас у русских это смерть. А у нас ребятишки в мороз босоногие по снегу бегают. А всё лето — хотя сколько там этого лета? — вообще голые носятся. Эвенку холод ни по чем. Мороз — это очень хорошо! Он любую заразу убьет.

— И сколько же ты, Коля, пролежал в сугробе. А впрочем, откуда тебе это знать. Ты же еще младенцем был.

— Не помню. Глупый еще был, однако. Это мне мама потом всё рассказала. Шаман взял меня на руки и сказал: «Ишь ты какой-сякой! Не закричал, однако! Значит, багатуром будет. Многих врагов победит и родную землю защитит от всякой нечисти.

Улыбаемся. Представить себе низенького и щуплого Колю, похожего на подростка, если бы только не его морщинистое лицо и седая козлиная бородка, крушащим палицей врагов, можно только тому, кто обладает большой фантазией. Коля никогда не обижается, когда над ним иронизируют. И вообще он не умеет обижаться.

— Шаман, как в воду глядел. Шаман никогда не ошибается, как сапер. А если он ошибается, то он уже не шаман. Знал я одного лжешамана. Его потом Харги утащил в свое подземное царство. Повезли меня летом в Туру. У нас, у эвенков, два имени. Одно при рождении дают родители или шаман. Эвенкийское имя. А второе русское мы получаем в загсе. Некоторые даже сохраняют свое двойное имя. И в паспорте его записывают.

— И какое у тебя эвенкийское имя?

— Шаман меня назвал Ака. Это значит «храбрец». А поп, когда крестил меня, дал мне имя Николай. Оно оказалось самым близким к моему дню рождения. А Николай — это победитель народов. Так я стал Колей-Николаем. Ну, а про то, как прошло мое детство на стойбище, я вам, кажется, рассказывал. Но могу, однако, снова рассказать, если хотите.

— Восемь раз уже рассказывал, — пробурчал Валя Торнер.

Это был паренек с математическим складом ума. Он мог в уме в считанные секунды перемножать трехзначные числа. Мы проверяли его на калькуляторе. Он ни разу не ошибся. Он вел нашу бухгалтерию и делал все расчеты. Касса, как мы ее называли «общаком», тоже хранилась у него.

Ну, и что с того, что восемь? Одну и ту же историю Коля каждый раз рассказывал по-другому, как будто речь шла о совершенно ином человеке, поэтому слушать его можно было бесконечно. Он не повторялся, даже в деталях. Но ни у кого бы не повернулся язык назвать его вруном.

— Отвезли меня в Ванавару.

— Про метеорит не надо! — решительно заявили мы.

Коля пожевал сухие губы, крякнул. Видать по всему, ему с трудом давался отказ от метеорита.

— Я учиться начал. Учился я, однако, плохо.

— Как? — удивились мы. — Ты такой умный!

Он кивнул. Наши слова ему доставили удовольствие. Колино лицо осветилось широкой улыбкой.

— Ум тут ни при чем. Главное в учебе не это.

Он показал на голову.

— А что же тогда. Ведь наши знания, наша мудрость, наш опыт здесь в голове хранятся.

— Это вот главное!

Он похлопал себя ниже спины.

— Как это так? Что-то ты, Коля не того! Какой же там ум? Там наоборот…

Но Коля — очень мудрый эвенк.

— А вот так! Главное в учебе — усидчивость. Будет усидчивость, будет и голова работать. А нет усидчивости и в голову ничего не полезет.

Мы соглашаемся с ним. Каждый может рассказать свою историю про более глупого, чем он одноклассника или однокурсника, который благодаря своей усидчивости стал успешным человеком.

— Как я мог усидеть полдня на одном месте? Когда за окном такое! То метель метет, то вьюга, то собака пробежит, то женщина пройдет в магазин или из магазина, то охотник на лыжах проедет, то воробьишка сядет у окна и заглядывает в класс? Женщина идет с сумкой, а я думаю: «Интересно, что она купила?» А если в магазин: «Зачем она пошла? Конечно, хлеба купить, пряников к чаю. А может быть, за новой лопатой?» Любил я пряники. Да с чаем! Ай хорошо! А иногда в магазин привозили такие большие пряники с повидлом и на них какая-нибудь картинка. Мне всегда было жалко есть такие пряники. А может, женщина купила колбаски? Или мыло купила? Как без мыла? Не постирать, не помыться. Я в интернате впервые стал с мылом мыться. Уже и от окна меня отсадили в самый дальний угол. Думали, что там я буду учиться. А я, как только учительница отвернется, подскакиваю и гляжу в окно. Или потолок рассматриваю. Вон облако плывет, похожее на белого медвежонка. А вот эта трещина на потолке извивается как змея, когда она уползает от тебя. Вот… Ну, кое-как дотянули меня до седьмого класса, ни разу на второй год не оставляли, потому что по-русски я лучше всех говорил и на любую работу в интернате соглашался. Из Норильска пришло письмо, что в ФЗО принимают мальчишек даже из седьмого класса и готовят из них рабочих для заводов. Нас несколько оболтусов и послали. Местные пацаны нас «фазанами» называли и караулили нас возле училища, били и деньги отнимали. Только какие деньги у нас могли быть? Тогда били за то, что у нас денег не было. Потом мы стали ходить кучками. По одному боялись ходить. Обязательно побьют. Если их десять человек, а ты один, хоть какой будь сильный, всё равно побьют. Сами стали бить местных. И они нас уже не трогали. Ты не смотри, что я низенький и щуплый! Как дам под дыхало, сразу загнешься. Я даже медведя однажды кулаком завалил. Дал ему по башке, он и свалился.

Показывает свой детский кулачок. Мы смеемся.

Глядя на щуплого низенького Колю, похожего на подростка, если бы только не его морщинистое лицо и седая козлиная бородка, представить его богатуром, крушащим палицей врагов, можно только при богатой фантазии. Колю наши улыбки нисколько не смущают.

— Если кому дам, сразу пиши пропало… Учился я на фрезеровщика. Сначала было интересно. Станок, как большая игрушка. Кнопки нажимаешь, колесики крутишь, рычаги передвигаешь. А он гудит, как будто огромная стая ос собралась. Сначала даже страшно было. Нас учили полгода. А потом отправили на завод. Станешь, еще темно. На автобусе до завода надо ехать. На остановке стоишь ждешь. А в автобус народу набьется, не продохнуть.

Коля тяжело вздыхает.

— Со всех сторон жмут. А я не люблю, когда такая давка. Мне надо, чтобы было свободно, просторно. Потом целый день стоишь у станка и делает одно и то же день за днем. Стало мне, однако, тоскливо. То ли дело в тайге или в тундре. Воздух свежий, морозец, идешь, следы читаешь, всё узнаешь. И так хорошо и легко дышится! Простор! Там ты хозяин! Багатур! Оленей пасешь! На охоту ходишь! А какой азарт! Как кровь кипит! И не замечаешь, как время летит. Вроде было утро, а уже темнеть начинает. Большую рыбу в реках и озерах ловишь. А вечером в чуме у очага сидишь, пьешь чай и слушаешь рассказы стариков про великих багатуров, про могущественных духов, про Великого Оленя, от которого пошел наш народ эвенком. Это ведь наши предки оленя приручили.

Коля поморщился.

— Стало мне всё противно в этом городе. И еда эта городская: жеваные котлеты, супы с травой, какао. В рот уже не лезет! Хочется рыбы мороженой, мясо с кровью, настоящего эвенкийского чая! Этого эвенку не надо. Эвенку надо мяса живого. И рыбы большой и сильной. Что может быть вкусней мороженой рыбы, строганины из мяса! Именно это надо эвенку. Тогда он будет сильный и дух в нем могучий разовьется. И лучше воина не сыскать. Настоящие боготуры ели сырое мясо, макая его в черную кровь, которая плескалась в желудке оленя. Рихожу я к начальнику и говорю: «Отпускай меня, начальник!» «Куда? — удивляется он. — Ты только начал работать». «Тундра хочу! Тайга хочу! К оленям хочу!» «Как же я могу отпустить тебя, если ты ко мне по разнарядке направлен, — говорит он. — И я за тебя полную ответственность несу, поскольку ты еще несовершеннолетний». «Как же, — говорю, — я несовершеннолетний, если я белке в глаз со ста шагов попадаю! А ты, начальник, в лося промахнешься». «Не знаю, кому и куда ты попадешь, — говорит он. — А отпустить я тебя не могу. И на этом точка! Иди к своему станку и делай для завода план!» «Тогда давай сделаем так! — говорю я. — Раз ты меня не можешь добровольно отпустить, давай я станок сломаю, на котором работаю. Это проще простого, вот увидишь!» Он побледнел и затрясся. Видит, что от меня просто так не отделаешься. Никакой я ему не пацан, а настоящий эвенк. А у настоящего эвенка слово с делом не расходится.

Мы согласно киваем головами.

— Он говорит: «Ты знаешь, что за это будет, если докажут, что ты сознательно это сделал? Или ты уже совсем соображать разучился? Прислали вам на мою голову! Вам тут что пионерский лагерь?» «Знаю, — говорю я. — Меня посадят в тюрьму. А я сбегу из тюрьмы. В тайге и тундре меня никто не найдет, хоть всю жизнь будет искать». «Это ты серьезно?» — спрашивает он. А у самого лысина паром дымится, и он только успевает протирать ее платочком. Жалко мне его стало. Он же ни в чем не виноват.

Мы опять киваем головами.

— Я говорю: «Серьезней, однако, некуда. Я же эвенк. Если я что-то решил, то так и будет». Поглядел он на меня долго-долго. Зачем-то стал на столе бумаги перекладывать. «Ты дурак Нестеров Коля, — говорит от. — Да ну тебя на фиг! Ты и взаправду станок сломаешь. А мне шею намылят. Да еще и по судам начнут таскать. А мне оно надо? Сделаем так! Напиши заявление на отпуск по семейным обстоятельствам. Как его писать, тебе моя секретарша продиктует. Только чтобы поменьше ошибок! Число не ставь! Если кто кинется тебя искать, я сам число поставлю. Вот он, мол, заявление на отпуск написал по семейным обстоятельствам. А я его подписал».

— Видишь, какой тебе понимающий директор попался! — сказал я.

— Сделал я так, как он сказал. А тут, как раз охотники приехали, шкуры и мясо сдавали. С ними я и отправился домой. Смотрю я на них, слушаю и не могу нарадоваться!

Коля довольно смеется.

— Как только добрался до родного стойбища, в снег упал, подгребаю его под себя и плачу-плачу, как маленький ребенок. Слезы такие жгучие, что в снегу дырку до земли прожгли, даже засохшую траву стало видно. Олени обступили меня со всех сторон…

— Это ты преувеличиваешь, — сказал я.

— Ага! — согласился он. — Однако, немножко можно, чтобы складно получалось. А без этого неинтересно.

Нам оставалось только согласиться с ним. А что еще делать?