Freund Hein

Und dein Herz, es schlägt so laut es nur kann,

Die schwarzen Vögel ziehen in den Sonnenuntergang,

Wenn die Zeit erstarrt und die Welt entweicht

Im Taumel der Gedanken, bis ein Freund die Hand dir reicht.[1]

Mantus, «Freund Hein»

Вечер распускался, как пышный лазоревый цветок. Не все ещё здесь, не самый ещё всплеск, но рассыпа́лись уже фиолетовые блёстки, усыпа́ли темневшее небо, музыка и голоса звучали в отдалении.

Она, правда, предпочла остаться в сторонке, не присоединяться так уж явно, претендуя на всеобщее внимание. Нет, внимания Адель не чуждалась — но те, кто подойдут к ней, подойдут и так. Для этой компании она и будет играть, зачем больше?

Пока же она устроилась под прикрытием узорчатых тяжёлых драпировок и расстроенного пианино с поцарапанной, но блестящей крышкой (Гюрза-Алмазаев ещё не объявился, а кроме него никто не совладал бы со своенравным механизмом).

К тому же не лишне воспользоваться уединением и освежить ещё раз в памяти новую мелодию — старательно разученную, но ещё непривычную. Хорошо, музыка — пальцы уже легко находили с ней лад, — но вот слова…

Адель присела на банкетку, кем-то удачно забытую здесь, перебрала гитарные струны. Тихо попробовала:

— Фройнд хейн, гиб мир дайне ханд…

Не так просто было запомнить два десятка ничего не говорящих тебе слов, запомнить по одному только звучанию, но Адель очень старалась.

— Фюр михь нах дем троймеланд, — негромко, вполголоса. Рано ещё, чтоб кто-то слышал это.

И снова, закрепляя:

— Фройнд хейн, гиб мир дайне ханд, фюр михь нах дем троймеланд…

— Хайн, — сказал вдруг совсем близко чей-то голос.

— А? — она вскинула голову. Перед ней, облокотившись на крышку пианино, стояла фройляйн Рита — сама фройляйн Рита, королева местной богемы, падающая звезда ринордийских вечеров. Сузив глаза в своём фирменном прищуре, она по-змеиному стлалась по дереву, и почти так же, отражаясь в лаковой поверхности, стлались концы её сиреневой шали.

— Фройнд хайн, а не хейн, — поправила Рита.

— Хайн, — кивнула Адель и повторила с готовностью. — Фройнд хайн.

Фройляйн ободряюще улыбнулась:

— Как дальше?

Адель растерялась в первый момент: она не уверена была, что помнит точно, а ошибиться при свидетелях, тем более при таком свидетеле… Но всё же, уняв волнение, продолжила:

— Цайг дас энде майнес лайдс, траг михь нах дер эвихькайт.

— Хорошая песня, — глаза фройляйн на несколько мгновений зажглись, будто она услышала что-то очень важное для себя и это важное несло ей благие вести. — Мне нравится. Сыграешь? Я хочу танцевать под неё.

Первым порывом было отказаться: затрясти головой, смущённо пробормотать, что не сможет. Да, наверно, она думала об этом втайне, когда выбирала вещь с непонятным ей немецким текстом, — вдруг сама фройляйн Рита обратит внимание, вдруг попросит её сыграть, чтоб танцевать именно под эту песню, — хоть Адель и убедила себя, что ей просто нравится мелодия. Но вот так, сейчас, не подготовившись как следует, — она же обязательно собьётся и всё испортит… Но тут же поняла: нет, с чего бы? С чего ей вдруг сбиваться: Рита кинула одобрительный взгляд и с гордо поднятой головой встала поодаль, на свободном месте, только чуть обернувшись в ожидании. Она так уверена в себе, уверена, что всё получится, — значит, получится и у Адель. Не сомневаясь больше, она поддалась куражу нового, неиспробованного и начала уже в полную силу:

— Фройнд хайн, гиб мир дайне ханд…

Краем глаза она заметила, как вступила Рита. Первым же движением фройляйн отозвалась на звук, будто давно знала его, и, подхватив волну, закружилась параллельно переливам струн, ушла по ним в ей одной только ведомый танец: не потому, что кто-то смотрел, — потому, что сама этого хотела. Танец был её стихией, частью неизменно окружавшего её мира — как немецкий акцент, как закрытые узкие платья в пол и лёгкие яркие платки, как насмешка на тонких губах и поблёскивающие шпильки в высоком пучке волос. Смелость почти до безрассудства, несгибаемая воля и в то же время истинная женственность, — вот что наверняка воплощала фройляйн для всех вокруг; по крайней мере, для Адель. Самой Адель хотелось быть такой же, но что-то всегда не получалось, и у неё так не выходило.

Но теперь это неважно. В этот вечер, в эту минуту — это совершенно неважно: стираются границы и то, что только грезилось, становится реальностью. Пока фройляйн Рита движется под музыку Адель, в каждом жесте отражая звуки её гитары, пока мерцает и летит сквозь пространство их маленький, ими двоими созданный мир, не существует рамок и всё возможно.

_______________________

[1] И твоё сердце бьётся так громко, как может,

Чёрные птицы парят на закате солнца,

Когда время застывает и мир отдаляется

В угаре мыслей, пока друг не подаст тебе руку.

Тишина окутывала Дворец Культуры. Шёл ноябрь.

Шёл ноябрь странного, нелёгкого года, который начинался так хорошо, но непонятно чем грозил закончиться. Год перемен и внезапных поворотов: ещё в самом его начале, под звон с Часовой башни, они пили шампанское за свободу и вечно живое искусство, ещё в августе в их компанию вошёл знаменитый Алексей Лунев, ещё совсем недавно явилась свету его эпиграмма на — страшно подумать, но — понятно на кого (копия хранилась и у Адель в ящике под кроватью). И вот теперь… Пусто. Почти никого. Только отзвук тихих голосов долетал откуда-то из глубин Дворца.

Один голос, женский, раздался громче, настойчивей. Похоже, он приближался сюда.

Фройляйн, — почти сразу поняла Адель. Что-то, похоже, раздосадовало её: голос звучал недовольно, почти озлобленно. Она отвечала кому-то — кому-то из оставшихся там, — переругивалась с ними, но их слов было уже не расслышать отсюда.

Минута — и сама Рита появилась в дверях. На скулах — два красных пятна, ноздри гневно раздуваются; сложив руки на груди, она плотно куталась в шаль. На пороге она ещё оглядывалась, но, заметив Адель, кивнула ей и, кажется, совсем не удивилась, что та здесь.

— Придурки, — пояснила Рита, мотнув головой в сторону двери.

— А что случилось?

— Ничего, просто сборище придурков и трусов, которым бесполезно что-то говорить, — она передёрнула плечами. — Обычное дело. Мужчины никогда ничего не понимают.

Видимо, кто-то только что обидел её брошенной фразой, в такие моменты фройляйн могла быть весьма резкой. Не зная, о чём всё-таки шёл разговор, Адель осторожно предположила:

— Сейчас такое время… Все на нервах — эти исчезновения, аресты… Всем несколько не по себе.

— Да знаю, — отмахнулась Рита и вдруг остановила на ней взгляд. — Адель, пойдём напьёмся.

— Вдвоём? — растерялась она.

— А что такого? — рассмеялась фройляйн. — Если мальчики так боятся, что мы их скомпрометируем, не будем смущать их лишний раз. Пойдём, найдём какое-нибудь симпатичное местечко. Должны же они быть и при идоле.

Адель невольно вздрогнула: легко же у неё получается бросить вот так запросто. Рита уловила её замешательство и оглянулась с хитрой улыбкой:

— Или ты против?

— Нет, не против, — поспешно возразила Адель и последовала за Ритой.

Местечко действительно нашлось — уютная кафешка с цветами на окнах и ненавязчивой музыкой из недр помещения, какая-то песенка из прежних времён. Но им обеим, конечно, было мало, а потому после кафешки, после холодного зимнего воздуха ринордийских улиц и мутных фонарей, желтеющих сквозь сумрак, как-то незаметно они переместились в квартиру Риты. Адель даже упустила, когда и кто из них так решил.

— Ну что, продолжим? — Рита, смеясь, отбросила шаль на спинку кресла. — Красное вино, белое, коньяк?

— На твой выбор, — улыбнулась Адель. Рита, по всей видимости, уже была изрядно пьяна, но ей шло. Да и сама Адель чувствовала себя раскованнее: ну и что, что фройляйн — это дива, купающаяся в лучах всеобщего признания и восхищения, а она сама — всего лишь студентка училища (опасалась бросать, вдруг пригодится), иногда после занятий забегавшая в Дворец культуры, где собиралось вечерами всё это влекущее к себе общество.

— Тогда тебе белое, мне красное, — распорядилась Рита. — Будет символично!

Она исчезла на минуту. Адель, всё так же улыбаясь, осмотрелась по сторонам. Трудно сказать, что именно показалось символичным фройляйн, но красное тут и впрямь бросалось в глаза. Красный платок на подоконнике, там же, рядом, красные гвоздики в вазе… Странное дело: власти часто эксплуатировали эти цветы в торжественных случаях, но здесь, в этой комнате, гвоздики не вызывали ассоциаций ни с парадами, ни с площадями, ни с чем таким.

Рита снова появилась на пороге с наполненными бокалами, проследила за взглядом Адель и, наверно, поняла ход её мыслей.

— Украли мой цвет, сволочи, — кинула она скорее пренебрежительно, чем злобно.

— Ты любишь красный?

— Это цвет огня, — пожала плечами Рита.

— А я думала — любви, — пошутила Адель.

— Нет. Огня, — упрямо повторила фройляйн. — Огня и борьбы. Тех, кто пал в этой борьбе, но всё равно победил.

— Да уж, куда там всяким сантиментам, — негромко засмеялась Адель. Меньше всего ей хотелось сейчас быть неверно понятой и чем-то обидеть Риту. Та, впрочем, всё поняла верно.

— Нет, настоящая любовь — это великое дело, не спорю, но её почти не бывает. А в наше-то время — так тем более, — какое-то время фройляйн задумчиво смотрела в вечернюю мглу за окном, потом губы её вновь изогнулись в улыбке. — Хотя есть, конечно, исключения. Вот Кобалевы, например.

Адель снова невольно вздрогнула.

— Знаешь, я ведь была свидетельницей у них на свадьбе, — добавила Рита.

— Правда?

— Да. Нина попросила. Я всегда очень уважала её — как личность и как женщину, таких нечасто увидишь. Да и Андрей на редкость хороший человек.

— Да, они были очень красивой парой, — осторожно заметила Адель.

Рита усмехнулась:

— Что ты так о них в прошедшем времени?

— Но ведь… — она потупилась.

— Мы же не знаем точно, — Рита прищурила глаза. — Если кого-то нет в зоне нашей видимости, это не значит, что их нет вообще.

— Возможно, — Адель показалось, что подобный аргумент она слышала уже не единожды, но никогда — в таком контексте.

Фройляйн чему-то кивнула:

— Ничего. Все ещё прокатимся в машинке, — она странно засмеялась.

Адель напряжённо глядела на неё. Рита, заметив, успокаивающе протянула руку.

— Ты не прокатишься, обещаю, — и снова засмеялась. — Выпьем?

Они чокнулись, уже обойдясь без тоста. Снова стало как будто чуть веселее и не так страшно.

— А не сыграешь ту песню на немецком? — протянула вдруг фройляйн. — Помнишь?

Адель кивнула: ту она, безусловно, помнила. Теперь, наверно, помнила даже лучше: голова была лёгкой, исчезло всякое волнение — вокруг только свои. Она взяла гитару, запела негромко:

— Фройнд хайн, гиб мир дайне ханд, фюр михь нах дем троймеланд…

Рита подхватила — голосом пониже, нераспетым, но он у неё явно был:

— Zeig das Ende meines Leids, trag mich nach der Ewigkeit.[2]

Так на пару они допели до конца. Фройляйн откинулась в кресле и сквозь прищур смотрела на Адель с тем выражением, с которым смотрит человек, в сей краткий миг полностью довольный жизнью.

— А знаешь, о чём эта песня? — спросила Рита.

Адель мотнула головой:

— Я поняла только, что в начале что-то вроде «Друг, дай мне руку»… Кажется, так.

— Почти, — Рита кивнула. — Просто «Freund» — действительно означает «друг». Но вот «Freund Hein»…

Она наклонилась вперёд и внимательно уставилась в глаза Адель.

— «Freund Hein» — это смерть.

И, словно не замечая изумления Адель, продолжила:

— Хотя, в общем, так и есть. Друг Хайн… Протянет тебе руку, когда больше некому. Знаешь? Когда совсем некому. Потому мне сразу и понравилась эта песня.

— Уж тебе-то подобное не грозит, — мягко возразила Адель (Рита взглянула вопросительно). — Вокруг тебя всегда вращается много народу.

— Именно — вращается вокруг, — фройляйн фыркнула. — Вращаются, пока вращаюсь я сама. Скажи я любому из них: «Знаешь, мне что-то так хреново, побудь со мной»… Думаешь, кому-то есть дело? Никому это не надо. Неинтересно.

— А так уже бывало? — поинтересовалась Адель.

— Я слишком хорошо их знаю, чтоб проверять на практике. Есть оболочка, и она нравится — чего же ещё? — Рита невесело усмехнулась. — Даже когда они спят со мной — я всё равно одна.

Сказано было несколько с вызовом: откровенность на откровенность, давай-давай, озвучь свои мысли. Но Адель продолжала молчать. Рита, выждав, отвернулась от неё и продолжила уже спокойнее.

— Я прекрасно знаю, что обо мне говорят, — кивнула она. — В конце концов, двойных стандартов никто не отменял, — она помолчала немного, затем добавила тихо, сквозь зубы. — Сами те ещё шлюхи. Продались за место в стойле и стабильную жрачку. Я по крайней мере так никогда не делала.

— Ну, не все же продались. Лунев же написал эпиграмму…

(Упомянув случайно это имя, Адель тут же примолкла: уже много дней Лунев не появлялся на встречах).

— Лунев написал, Лунев молодец. Хотя как о человеке я о нём по-прежнему невысокого мнения. Ну а остальные что? Так и будут прятаться по своим норкам, чтоб, не дай бог, никто не заметил?

— Ты к ним сурова, — улыбнулась Адель. — Между прочим, ничего плохого они о тебе не говорили, по крайней мере, я не слышала. Наоборот — называли богиней…

— Даже так? — Рита взглянула с любопытством.

— Да. Богинюшкой, — вспомнила она точно.

Фройляйн заливисто рассмеялась, откинула прядь волос с лица:

— А, знаю, знаю, от кого ты это слышала! Впрочем, одно другому не мешает, — она успокоилась и пристально уставилась на Адель. — Ты ведь тоже считаешь меня прошмандовкой. Да, Адель? Только честно.

— Нет, не считаю, — ответила она искренне. Фройляйн продолжала глядеть на неё, словно выжидая, поэтому Адель заговорила дальше — немного торопясь, немного сбивчиво:

— Люди никогда не идеальны, не могут быть написаны одной краской, по крайней мере, когда они ещё живые… Кто-то делает подлости другим, кто-то в важный момент теряется и не может решиться… А ты не делаешь ни того, ни другого. Ты — сильный человек, Рита, по-настоящему сильный и смелый. И осуждать тебя только за то, что ты не соответствуешь чьим-то стандартам, никто не имеет права.

— Адель, ты чудесный человечек, — фройляйн вдруг поднялась быстро и порывисто, обогнула Адель со спины и крепко обняла. — Du bist der schönste Mensch, den ich irgendwann getroffen habe.[3]

Адель, не ожидавшая столь бурных проявлений симпатии, застыла в той же позе, в какой и сидела. Отпустив её, Рита пристроилась сбоку, облокотилась о подлокотник стула.

— Будешь скучать по мне, когда я умру?

— А ты собралась умирать, Рита?

Та с неопределённой усмешкой пожала плечами:

— Сейчас такое время… Не знаешь, где окажешься завтра.

— Умирать нехорошо, — сказала Адель.

— Далеко не самое худшее, что может быть.

Адель не нашлась что ответить, и обе замолчали. Рита встала и, уже не усмехаясь, приблизилась к окну. Она немного щурилась, высматривая что-то в темноте снаружи, и Адель вдруг подумала, что этот «фирменный» прищур может на самом деле быть следствием не очень хорошего зрения. (Она ведь, кажется, золотая медалистка в прошлом… Наверняка, много сидела над книжками и тетрадями).

— Знаешь, я когда-то в детстве боялась темноты, — ровно произнесла Рита, по-прежнему не глядя ни на что в особенности. — Сейчас уже нет, конечно. Но иногда… бывает, так всё накладывается, что-то вдруг разворошит всё, что было… И накатывает снова.

— Что-то случилось? — поняла Адель.

— Случилось? Да не то чтобы случилось. Одна чушь, нечего и разговоры заводить. А если я кому-нибудь скажу, — она оглянулась на Адель с какой-то вымученной улыбкой, — скажу, что меня преследует призрак прошлого? Ведь правда же, чушь. Какие такие призраки, их же не бывает.

— Призрак? — удивилась Адель и тут же догадалась. — Ты про то письмо, да?

— Откуда ты знаешь про письмо? — быстро спросила Рита. Она вся вмиг напряглась, взгляд стал холодным и подозрительным.

— Ну… — замялась Адель. Поздно вспомнила, что к этой информации прилагалось настойчивое напутствие не распространяться.

— Тоже от Женьки? — Адель смущённо кивнула. — Вот трепло. Я же просила его никому не говорить.

— Я никому больше не рассказывала, — поспешно заверила Адель. — И всё равно почти ничего не знаю. Только самую малость…

— Там нечего знать — старая глупая история. Просто теперь наплыло всё прошедшее, кажется даже, что из темноты вдруг полезут какие-нибудь чудища. Выследят, слетятся, как стервятники. Хорошо бы кто-то был рядом, — Рита нервно хохотнула и отмахнулась. — Забудь. Не было никакого письма.

Но что-то гнело её. Квартирный, устало-жёлтый свет падал на её лицо по-другому — не так, как от люстр Дворца Культуры и фонарей вечернего парка. Лицо, кстати, не такое уж красивое по обычным меркам, хотя, пожалуй, это неважно. И, несмотря на то, что Адель успело исполниться на пять лет меньше, она вдруг увидела всё ту же девочку-подростка, какой, наверно, и была фройляйн, когда ещё училась в школе. Она теперь умеет больше, эта девочка, лучше справляется с собой и с окружающим миром и иногда может казаться почти взрослой, но, по сути, всё так же бьётся один на один с теми же проблемами, с теми же собственными комплексами. Когда она презрительно усмехается, когда кидает острые слова и заигрывает со смертельной угрозой, — на самом деле у неё ведь нет никакой защиты от страшной суровой реальности.

Адель почувствовала всё это как-то вдруг, сразу, до крайности отчётливо. Было даже боязно покидать Риту одну в таком состоянии.

— Если хочешь, я останусь на ночь, — предложила Адель. И тут же повторила, чтоб её не поняли неправильно. — Если хочешь.

Рита мгновенно обернулась с покровительственной улыбкой:

— Хочу. Останься.

Она окинула взглядом диванчик, стоявший у стены.

— Правда, здесь в жизни никто не поместится. А кровать у меня одна и узкая, — Рита со смехом подалась в сторону соседней комнаты. — Но ничего, мы что-нибудь придумаем.

_____________________

[2] Друг Хайн, дай мне свою руку,

Поведи меня в страну снов,

Укажи конец моему страданию,

Унеси меня в вечность.

[3] Ты — самый прекрасный человек, которого я когда-либо встречала.

Утром Адель засобиралась — пора бы уже и домой. В комнате было светло, Рита сидела на подоконнике и не спеша ела тонкой ложечкой шоколадный мусс. Небрежная изящность её позы, солнечный блик на стеклянном изгибе чашки, лёгкие белые занавески у окна, — это казалось нежданным приветом из прошлой эпохи. Будто всё сохранилось так, как было до пришествия идола — до того, как сказали строиться в шеренги.

— Интересно, станет ли когда-нибудь снова нормально, — тихо проговорила Адель.

Рита посмотрела со спокойным интересом:

— Когда-нибудь должно же стать. Хотя, возможно, уже не при нас.

— Хотелось бы и самим пожить, — улыбнулась Адель.

Рита, машинально прикусив ложечку, о чём-то думала.

— Вообще, сейчас советуют сматываться за границу, я слышала. Пока ещё можно. Говорят, скоро их совсем перекроют.

— Я бы не решилась, — Адель покачала головой.

— Почему?

— Боюсь, так просто нас туда никто не отпустит. Проверят на таможне, увидят, кто такой… — она невольно поежилась, как от холода.

— Ну и? — фройляйн изогнула брови. — Это меня могут задержать. А тебя-то за что?

Адель не придумала ответа и отвела взгляд. Слова неприятно её резанули. Рита, конечно, всегда бравировала своим несогласием с режимом и готовностью поплатиться за это, но зачем было сейчас так подчёркивать разницу между ними?

Рита заметила перемену.

— Ты что, обиделась? — она присела рядом с Адель, негромко рассмеялась. — Извини, не думала, что тебя это заденет.

Сказано было искренне, без всякого высокомерия. Адель подняла взгляд:

— Ну, и проблема, на самом деле, даже не в проверках. У меня просто никаких знакомых за границей. Некуда ехать.

— Да мне, в общем-то, тоже, — кинула Рита. — А если б и было, всё равно бы не поехала.

— Почему? — удивилась уже Адель.

— Не хочу, — Рита нахмурилась и смотрела в окно, упрямо сложив руки на груди. — В конце концов, это мой город. Никуда я отсюда не уеду.

— Так что вы надумали, фройляйн?

Рита подняла угрюмый взгляд.

— Надумала, — сказала она глухо, потом скомкала чистый лист, который лежал сверху, и швырнула его в Эрлина. — Подавись своей бумажкой.

Он то ли не успел увернуться, то ли посчитал ниже своего достоинства это делать. Подняв смятый шарик со стола, Эрлин неторопливо развернул его, зачем-то тщательно разгладил обратно.

— Ну хорошо, — сказал он. Затем нажал на кнопку, объявил кому-то. — Можно забирать.

Через полминуты явились конвоиры. Их Рита уже видела: эти же привели её сюда, в кабинет.

— В накопитель, — бросил Эрлин, не отрываясь от каких-то — по всей видимости, крайне важных и срочных — документов. — Транзитный до Черюпинска.

Название смутно всплывало в памяти и ассоциировалось, пожалуй, с самым востоком карты страны. Ну что ж, всерьёз так всерьёз — она уже решилась. Значит, пойдёт до конца.

Старший конвоир опустил руку на спинку стула, на котором сидела Рита. Она, не дожидаясь продолжения, резко поднялась и шагнула к выходу — спина прямая, голова гордо вскинута, взгляд равнодушный, что ей до них до всех.

Эрлин неожиданно осведомился:

— Да, вы её обыскивали?

Конвоиры переглянулись, кто-то пожал плечами.

— Ну так, по-быстрому.

— Обыщите тщательнее, — кивнул он. — Она может что-нибудь прятать.

Слегка покосившись на Риту, он чуть заметно улыбнулся в ответ на её испепеляющий взгляд.

В близлежащей комнате они остановились. Рита попятилась к стенке.

— Не прикасайтесь ко мне, твари, — прошипела она. — Только попробуйте.

— Ну, дамочка, начальник сказал обыскать, — беззлобно проговорил один из них.

— Передайте вашему начальнику, что он дерьмо, — выпалила Рита. — И сами вы — такое же дерьмо, как он. Даже ещё хуже — потому что, кроме как ползать на брюхе перед начальством, ничего не можете, вообще ничего…

Тот, что стоял поближе, вдруг резко шагнул к ней и ударил под дых. Согнувшись и тщетно пытаясь вдохнуть, Рита медленно опустилась на пол.

Старший быстро окинул её хмурым оценивающим взглядом, поднял за шиворот.

— Работаем.

— И что, вы оставили её там и ушли?

Хассель неопределённо дёрнул плечами и, похоже, куда охотнее ретировался бы отсюда подальше, чем что-то отвечал бы Адель.

— Она сказала, чтоб мы уходили, — пробурчал он.

— Что значит «она сказала»? — взорвалась Адель. — Мало ли что она сказала! Это же Рита, у неё заскок на героизме и самопожертвовании — дайте лишь повод!

Хассель насупился и на неё не смотрел. Да, он был там не один, но его только Адель и смогла выловить в почти пустом здании Дворца; все остальные решили, видимо, почему-то не прийти. Ну так пусть теперь отвечает за всех! Тем более, кому-то ещё — Редисову, например, или Боброву — она бы не решилась высказывать вот так прямо, а с Хасселем, ровесником, было можно.

— Где она теперь? — продолжила Адель с новой силой. — Что с ней?

— Не знаю. Её увезли.

— А вы позволили, — констатировала она.

— Мы бы всё равно ничего не смогли. Подъехало несколько авто… Их было слишком много.

— Зачем было доводить до них!

— А что мы должны были сделать? — теперь и он перешёл на крик. — Схватить — унести её оттуда? Насильно?

— Да хоть бы и так! — Адель сверлила его взглядом. — Хорошо, ей самой плевать, что с ней случится. Вам всем тоже плевать? Всем до единого?

— А ты-то что из себя святую корчишь? — злобно оборвал её Хассель. — Тебя там вообще не было!

Вздрогнув, как от пощёчины, она замолчала — только растерянно разглядывала узор квадратов на полу. Хассель сказал правду: её там действительно не было. Как-то так получилось ещё накануне — что уж теперь толку о чём-то говорить.

Хассель отошёл было, оставив её собственным размышлениям, но уже за спиной у Адель остановился.

— Извини, — сказал он, не поворачиваясь. — Нам и так всем сейчас тошно. А когда ещё кто-то начинает говорить, что ты что-то не так сделал… Вообще хуже некуда.

— Да, я… понимаю, — чуть слышно пробормотала Адель.

Лишь обретя способность двигаться, Рита сразу начала вырываться, но никто её уже не держал. Она обвела взглядом их всех; настолько саркастично, насколько позволяли чуть согнутая ещё поза и не до конца восстановленное дыхание, проговорила:

— Отлично работаете… Не можете даже… справиться все вместе с одной женщиной… иначе как оглушив её предварительно.

Тот, нервный, вновь угрожающе надвинулся на неё:

— Так, ты сейчас добазаришься, — Рита не тронулась с места.

— Спокойно, — бросил ему старший конвоир, загораживая Риту поднятой рукой. — Это всего лишь баба.

Другой, стоявший поодаль, издал короткий смешок:

— Тогда почему бы не…

— Сказано было только обыскать, — отрезал старший.

Потом хмуро обернулся к Рите:

— Сама идти сможешь?

— Смогу, — пробурчала она. Шагнула к выходу — нечего кому-то хватать её и задавать направление.

— Вы бы не нарывались, дамочка, — сказал он ей уже в коридоре, где не было других людей. — Здесь это не оценят.

— Сама разберусь.

— Ваше дело, конечно, — конвоир привёл Риту к большой железной двери и некоторое время открывал замки и засовы. Перед тем как впустить её внутрь, добавил вдруг, впервые глядя ей в глаза. — Думаешь, вся из себя такая особенная? Ничего, и не таких ломали.

Рита фыркнула и отвернулась.

За дверью скрывался огромный и почти пустой зал с обитыми железом стенами. Только ещё несколько бедолаг сидели на полу тут и там — наверно, ждали свои поезда.

Рита огляделась: никаких скамеек или чего-то похожего здесь, конечно, не было. Ничего, ей не настолько хреново, чтобы садиться на пол. Можно просто прислониться к стенке.

Зима спустилась на город и правила теперь в нём. Словно в кокон, она закутала Ринордийск в холод и блёкло-белый свет, что так легко уступал дорогу темноте.

Адель не слишком хорошо чувствовала себя на этой неделе и не выходила из дома без крайней необходимости, старалась даже не поднимать лишний раз голову с подушки. Может, оно и к лучшему: сам собой снимался вопрос, показываться ли ещё на встречах или уйти в сторонку, как многие теперь ушли. Не пойдёт же она никуда в таком состоянии — с ознобом, тошнотой, периодическим потемнением в глазах… Никому это не нужно — ни ей, ни другим.

А к тому времени как она сможет там появиться — не исключено, что появляться будет уже негде. Люди оттуда недвусмысленно дали понять, что сходки нежелательны. А значит, скоро последуют и активные меры — там с этим не затягивают.

Нет, её это сейчас никак не касалось. Мутноватая белизна за окном и призрачные стволы многоэтажек ограждали от всего остального мира не хуже черепашьей брони, хоть от них и становилось зябко, бесприютно. Адель перевернулась поудобнее, глубже закопалась в пухлое одеяло.

Касалось её сейчас другое: то, что мутило теперь даже в лежачем положении. Неплохо бы выпить чая с лимоном, от него должно стать получше. Но для этого необходимо прежде встать, выбраться из постели, а воздух в комнате — холодный и сырой. Можно было бы накинуть одеяло на плечи, чтоб дойти до кухни. Но, пожалуй, одеяло будет ей сейчас слишком тяжело. Всё прикинув, Адель решила обойтись пока без чая.

Всё же одиночество чувствуется острее всего именно в такие моменты — когда некого попросить сделать за тебя даже такую мелочь. Остаётся только схорониться в свой угол и ждать, когда станет лучше. Что ж, хотя бы никто не нарушал её полудрёмы, не пытался выдернуть из целительного покоя.

А ведь Рите, подумалось ей вдруг, приходится, наверно, ещё тяжелее. Она, конечно, всегда была сильнее Адель. Но и Рита ведь женщина, в конце концов, — наверняка и у неё бывают такие времена. А ей нельзя даже того, что позволительно Адель: уйти куда-то, где никто не тронет, хотя бы на время, сказать «Я сегодня ничего не буду делать». Всё равно никуда не деться от внезапного окрика, от морозного воздуха, от мельтешения перед глазами…

Адель почему-то стало совестно: за эту квартиру, за тёплое одеяло, за воду в кранах и газ на кухне, за очертания города за окном. За то, что никто не отнимает у неё этого и, вполне возможно, не отнимет и впредь.

Долгий и протяжный свист неожиданно огласил даль. Это где-то в глубине нагромоздившихся зданий ехал невидимый для глаз поезд. Он взрезал пространство и время и нёс за собой их клочья, они трепыхались в горячем паре, а потом ускользали, терялись из виду. Поезд мчался сквозь город, пересекая его по прямой, вгрызаясь в нутро, — неостановимый, безжалостный, как тот каток, который скоро раздавит их всех.

Что это за поезд? Куда он? Разве ходят по центру Ринордийска поезда?

В ответ слышался только железный грохот колёс. Казалось, им безразлично, что у них на пути: перемелют, не разбирая.

И снова — тоскливый свист. Будто в поисках чего-то, он летел вдаль, но сразу же возвещал: того, что он ищет, нет и не может быть на свете. Его тоска передавалась, побуждала тоже искать что-то и не находить.

Адель встала на его зов, медленно подошла к окну. Небо уже чуть тронуто розовым, и далеко, почти у горизонта, чудится тоненькая струйка бегущего дыма — вот там, наверно, проезжает сейчас паровоз. Впрочем, скорее всего, это лишь игра воображения. В небе, хорошо видные в предзакатном воздухе, вились чёрные птичьи силуэты.

«Выследят, слетятся, как стервятники», — вспомнила она. Так вроде бы сказала тогда Рита…

Где она теперь?

В вагоне было так холодно — ещё холоднее, чем обычно бывало. Похоже, на этот раз он даже не отапливался.

Да уж, повезло.

Рита попыталась закутаться поплотнее в бесформенный кусок ткани. Что это — старое покрывало? чья-то шаль? Осталось здесь после кого-то, но больше ничего не было, а накрыться хоть чем-нибудь надо — температура, наверно, не выше, чем снаружи.

Но не помогало — это тряпьё почти не грело и ещё постоянно терялось, ускользало: слишком мало его было, чтоб укрыться. Краем сознания — полубред, полусон застил его — Рита чувствовала, что её трясёт крупной дрожью; наверняка даже видно со стороны. Она попробовала не дрожать. Не получилось: тело уже почти неподконтрольно.

Она натянула материю на голову, спряталась полностью, но холод был и там, в тесном мраке между покрывалом и деревянной доской, на которой Рита лежала, — тоже промёрзшими насквозь. Она подтянула руки к лицу, подышала на них. Даже тепло своего дыхания не ощущалось: не успевая достигнуть цели, оно исчезало в никуда.

Оставалось заснуть поскорее — во сне, наверно, уже бы ничего не чувствовалось. Но нет, и заснуть не получалось.

Обнял бы кто-нибудь, — подумалось невольно. Всё бы легче.

Нет, конечно, никто не придёт и не обнимет; никого здесь нет. Почти как наяву всплыл перед глазами Ринордийск, замелькали его вечерние фиолетовые улицы, замелькали очертания парка, люди, которые были ей знакомы, — иронично-галантный Редисов, оригинал Бобров, мальчишка Хассель, чей как бы случайный взгляд она порой на себе ловила, Зенкин… Не могло же всё это просто исчезнуть вмиг. Наверняка ей просто снится дурной сон про тряску, мелькающий свет и стук колёс: тревожные мысли всплыли на поверхность и выразились так по-дурацки. Конечно же, всё это скоро кончится, она проснётся в своей квартире, ну или в чьей-то ещё квартире, а вокруг, как и всегда, будет шуметь Ринордийск, будут мчаться машины и расхаживать люди, и она улыбнётся своему спутнику, а если нет — то своему отражению…

Той ночью она как раз оставалась у Зенкина. Почему-то после того послания из прошлого Рите хотелось видеть поблизости именно Зенкина — потому ли, что он был единственным свидетелем, или потому, что он знал её, когда она ещё не называла себя фройляйн Ритой, но неподдельно восхищался ею, она чувствовала. А может, включилась старая схема — ведь и тогда, после выпускного, она прибегла именно к Зенкину. («Эй. Не проводишь меня? Не хочу возвращаться одна». А на растерянное «Да… Ты где живёшь?» — «Где я… Может, лучше к тебе?»)

Он всегда так по-щенячьи радовался, когда она говорила, что останется…

— Ну же. Смелее, liebe Herr.

Но смелее он никогда не был, и порой это начинало подбешивать — особенно теперь, когда за окном творилось чёрт знает что, всеобщее дикарское помрачение, а от всей этой жизни, может, оставалось несколько дней.

Рита тихо засмеялась:

— Так боишься каждый раз. Как будто я сломаюсь, если сожмёшь сильнее.

— Но… вам же будет больно, фройляйн.

Она отвернулась, небрежно распрямила выпавшую прядь.

— А может, я хочу, чтоб было, — и добавила мрачно, как будто думая вслух. — Когда придут за мной, наверно же, не станут нежничать.

— Ну зачем ты это, — торопливо оборвал Зенкин.

— Что именно?

— Как-то не хочется думать о таком.

— Гуманист хренов, — Рита села, спустив ноги с кровати, и смотрела теперь в окно, в неприветливую синь по ту сторону. — А если меня расстреляют, даже на могилу ведь не придёшь. Побоишься.

— Рит, ну, не говори таких вещей! — взвизгнул он.

— Почему, Schatz[4]? Это же правда. Nur die Wahrheit[5].

Зенкин придвинулся ближе к ней, прихватил за плечи.

— Никто за тобой не придёт, — заговорил он громким шёпотом — убеждённо, почти яростно. — Никто тебя не расстреляет. Ты никуда не пропадёшь отсюда.

— Это, конечно, так от тебя зависит, — она скептично улыбнулась. — Да и от меня тоже, будем честны.

— Рита, не надо больше об этом. Я тебя прошу.

— Ах, ты меня просишь, — протянула она, всё ещё не оборачиваясь. — Ну тогда проси тщательней — может, я замолчу. По крайней мере не буду говорить словами.

…Позже, когда она, отвернувшись, лежала на боку и делала вид, что спит, а на самом деле отстранённо смотрела в пространство — одиночество и опустошённость, как всегда, — Зенкин вдруг спросил:

— А что всё-таки было в том письме?

Она не отвечала довольно долго. Затем быстро кинула:

— Заткнись, — без малейшего намёка на немецкий акцент.

— Послушай, — Зенкин подобрался ближе. — Он, конечно, человек оттуда, но, если хочешь, я…

Она грустно улыбнулась:

— Где вы были в школе, liebe Herr? Где вы были хотя бы в старших классах?

Рита чувствовала, что он сидит совсем рядом и блуждает взглядом по ней, но продолжала смотреть в пространство. Его рука, едва касаясь, скользнула по её скуле и по шее.

— Прости меня, — тихо сказал Зенкин.

— Есть за что? — спросила Рита. И сама же ответила. — Не за что.

Он помолчал, затем прилёг, легко, почти невесомо обнял её.

— Можно, я просто полежу рядом с тобой?

— Можно.

…Паровозный гудок разорвал тишину и нарушил зыбкую рябь полусна. Поезд сильно тряхнуло несколько раз. Сметая последние остатки другого мира, ворвались стук колёс и тревожное безостановочное мелькание световых пятен. Вновь навалился холод, охватил со всех сторон с новой силой.

Она одна здесь — затеряна на безлюдных просторах, заброшена в темноту, из которой нет путей обратно. А там, где она блистала когда-то, никто о ней и не вспомнит: для всех этих людей её больше не существует. Никому это не нужно — помнить, что была такая, фройляйн Рита.

Что ж, ладно. До конца, так до конца. Всё равно она остаётся фройляйн Ритой — даже здесь, даже теперь.

И всё же, как холодно. Нельзя так долго ехать в таком холоде: что ни говори, человеческий организм для этого не предназначен, легко может повредиться.

Хотя… возможно, это и к лучшему.

«Может быть, теперь-то я простужусь всерьёз и умру», — подумала Рита.

Да, это, пожалуй, было бы идеально. Из вязкого тумана теперешнего существования выход для неё только один. И чем скорее, тем лучше.

Рита вытащила голову из-под тряпья, откинула его вовсе. Организм — дурачок, цепляется за жизнь, всё норовит свернуться, защититься от холода. Надо переубедить его, лечь свободно, расслабиться. И тогда скоро станет легче. Станет совсем легко.

Сквозь череду провалов и мимолётных вспышек сознания ей почудилось, что кто-то укрыл её чем-то мягким и тёплым, погладил по руке. Рита, щурясь, приоткрыла глаза и почти сразу узнала эту невысокую фигуру с белокурыми кудряшками на макушке.

— Адель? — удивилась она. Слабо, но всё ещё покровительственно улыбнулась фантому. — Ты же не на том свете, чтоб приходить за мной.

— Нет, — согласилась фигура. — Я просто так к тебе пришла. Я ведь твой друг.

— Правда? — Рита умиротворённо прикрыла глаза, протянула пришелице свою ладонь. — Тогда дай руку, друг. Gib mir deine Hand…

_____________________

[4] Дорогой, милый

[5] Всего лишь правда.

Евгений Зенкин будто бы случайно вышел к железнодорожной платформе, невдалеке от здания станции остановился. Похоже, ею не очень-то пользовались: бетонный навес был почти погребён в снежных сугробах и ни одной протоптанной тропинки. Зенкин подумал немного. Вокруг никого не видно. По нетронутому снегу он неловко приблизился к навесу, иногда проваливаясь, где поглубже.

Здесь нечего было искать, и незачем было приходить. Он и не помнил, как оказался тут, — машинально повернул в эту сторону, ноги сами понесли. С тех пор как прекратились встречи во Дворце Культуры и все разбрелись по своим углам, Зенкин редко где появлялся: это тормошило нехорошие ненужные воспоминания — о том, как было когда-то. Более менее часто он теперь виделся только с Редисовым: тот умел делать вид, что всё по-прежнему идёт по плану, какие бы известия не долетали до слуха. Обычно Зенкин заходил к нему домой, они обсуждали, как движется дело с эпиграммой, или просто делились новостями об общих знакомых. Иногда что-то выпивали, впрочем, немного и неохотно. В другие же дни, вот как сегодня, Зенкин неспешно прохаживался где-нибудь в одиночестве — лучше там, где поменьше людей, меньше будет и вопросов.

Здесь, на этой позабытой всеми станции, он впервые оказался в конце ноября, около двух месяцев назад. Тогда отсюда уходил на восток поезд с ссыльными. Зенкин ничего не знал точно — никто ничего не знал точно — и пришёл на станцию как будто просто так, ни на что в особенности не рассчитывая. Но вдруг, мало ли.

И в какой-то момент он действительно увидел Риту. Среди других людей в длинной очереди она входила в поезд. Уже стоя на подножке, фройляйн на мгновение остановилась и оглянулась назад — кинула последний взгляд на Ринордийск, который она покидала. Ярко багрянело её зимнее платье, голова, как всегда, гордо поднята, ветер треплет тонкие пряди, выбившиеся из тугого узла на затылке. Секунда — и она скрылась в недрах состава.

Зачем он приходит сюда опять и опять? Ждёт, когда поезд вернётся? Глупо. Как глупо.

С Редисовым они часто и много говорили о Луневе. О Рите — почти никогда. Вспоминать её было трудно.

«Надеюсь, с ней всё в порядке», — подумал Зенкин. Наивно так подумал, зная, что наивно и что там, где она теперь, в порядке не бывает. «Надеюсь, ей сейчас более или менее неплохо», — поправился он мысленно. Может, нашёлся кто-то, нашлось что-то, чтоб поддержать её. Сам он уже ничего не мог сделать.

Говорят, — вспомнилось ему, — что, если ничего не можешь сделать сам, можно попросить высшие силы, невидимые и неведомые. Лучше всего в Сокольском соборе, что к западу от столицы: там почему-то контакт теснее. Но у кого, у чего он мог бы этого просить? У снега, покрывшего землю? У ветра, летящего над просторами? У луны? Может, у огня — огонь должен ей покровительствовать… Зенкин не знал, он не разбирался в этом и оставил эту мысль.

В голове вдруг отчётливо всплыла картинка: залитая солнцем спальня — наутро после того, как Рита оставалась у него последний раз. Фройляйн сидит перед зеркалом, ещё не полностью одевшись, — в чулках и лёгкой комбинации — и укладывает волосы в пучок: неуловимые перемещения пальцев и шпилек, магический ритуал, в суть которого Зенкин никогда не мог проникнуть.

Заметив в отражении, что он смотрит, Рита одобряюще-снисходительно улыбнулась. Будто и не было прошлого вечера, письма, всех этих её разговоров и мрачных пророчеств: Зенкин видел прежнюю фройляйн — уверенную в себе, ироничную и жизнелюбивую. Либо к ней действительно вернулось хорошее настроение, либо она первоклассно играла.

— Тебе что-то снилось? — спросил Зенкин, улыбаясь в ответ.

— Ну снилось… Всякая чепуха, Schatz.

Он повременил отвечать. Закончив укладывать волосы, Рита поднялась с банкетки и сама уже продолжила:

— Такие, вроде вампиров. Знаешь, они чувствуют, когда у тебя мало сил, — она натянула платье, поправила его перед зеркалом. — Слетаются всей стаей, и никуда от них не деться.

Она сказала это спокойно.

— Главное, вовремя сбежать из страны сновидений, — пошутил Зенкин.

Рита оглянула своё отражение, чтоб убедиться, что всё в порядке. Равнодушно, будто её всё это не касалось, проговорила:

— Думаю, в итоге они и так на меня выйдут.

«Может, чей-то, может, мой или твой очерёд…»

Адель зажгла свечку, ещё раз окинула взглядом рукопись. Хватит, пожалуй, играть с судьбой в шашки. Каждый следующий ход может быть фатален.

«А что будет, если не сжечь?»

«Я бы не советовал тебе проверять», — внешне спокойно, но с твёрдым знанием дела ответил Редисов.

Наверно, к этому следовало прислушаться: им с Зенкиным лучше знать, в конце концов.

Адель разгладила свернувшийся листок. Переписанная луневская эпиграмма… У Адель она, конечно, тоже была; она была у всех, кто хоть как-то причислял себя к «своим» в этой компании, а не к случайным прохожим. Но теперь такое время, когда одна только принадлежность к компании ставит тебя под удар, что уж говорить про подобные «отягчающие обстоятельства».

«Может, чей-то, может, мой или твой очерёд…»

С Алексеем Луневым Адель так и не успела толком познакомиться. Знала, что прибыл в их общество такой поэт, знаменитость… Конечно, уважала его как признанный талант. С энтузиазмом восприняла его выпад против власти: в самом деле, мы не в прошлом веке, чтоб снова разводить тоталитарную систему и культ личности.

Разумеется, она помнила эпиграмму наизусть, её легко выучить. Однако хранящаяся у тебя копия рукописи — это всё же другое, особое. Она как будто делает тебя причастником, одним из тех, кто осмелился…

Но ведь и те, кто осмелился, теперь в спешке отступают.

«Может, чей-то, может, мой или твой очерёд…»

Если сделать вид, что не существуешь, что тебя никогда здесь не существовало, возможно, и там, наверху, тоже о тебе забудут. Не обязательно, но может сработать. Пожалуй, это вернее всего: обернуться невидимкой и тихо отойти, затаиться в своей норке. Тогда, может быть, получится переждать зиму. А потом, уже совсем скоро, наступит весна, и с ней, конечно, всё станет легче. Так всегда бывает. Они снова выберутся и посмотрят друг на друга с робкими улыбками — не все, правда, некоторые исчезнут к тому времени. Сейчас постоянно кто-нибудь исчезает. Но это уже будет неважно. Растает снег, и снова каблуки застучат по асфальту, наступит время лиловых букетов, шляп с широкими полями и лёгких белых подолов… Впрочем, этой весной чёрный будет более к месту. Он, наверно, всегда теперь будет более к месту.

«Может, чей-то, может, мой или твой очерёд…»

Нет, не мой, — сказала себе Адель. И подожгла бумагу.

Где-то свистела метель и гасила все свечи.

«Дай мне руку», — проговорила она тихо, не зная в точности, к кому обращается — к неясному расплывающемуся силуэту, последнему её помощнику на долгом пути. А может, уже и не проговорила вслух, только показалось.

Адель пробудилась в ночи с единственной мыслью — нет, единственным всепоглощающим чувством.

— Рита… — прошептала она. — Рита!

Она не помнила и не хотела помнить, что приснилось ей только что, но лишь знала, что всё это на самом деле и именно сейчас — может быть, совсем близко, в нескольких километрах от Ринордийска. Она вскочила с постели, зачем-то распахнула окно — холодный воздух и снежные клочья ворвались в комнату, снаружи бушевала метель. Адель с трудом затворила окно обратно, хлопнула выключателем, чтоб зажечь свет и отогнать нахлынувшую свору теней. Призраков в комнате больше не было, но это не спасло от смертельной жути. Адель метнулась в ванную, выкрутила краны, подставила лицо и руки тёплой воде.

…Когда Редисов и Зенкин уже уходили, она спросила:

— Куда вы теперь? Так поздно?

— К фройляйн, — ответил Зенкин, не поднимая взгляда.

— Но ведь… — Адель прервалась и не закончила.

— Поищем рукопись, у неё она тоже где-то была, — пояснил Редисов. — Если там, кончено, есть ещё что искать.

— Мы не закрыли дверь, когда уходили тогда, — Зенкин улыбнулся, но как-то странно. Редисов, бросив на него взгляд, коротко кивнул и обернулся к Адель.

— Хочешь, пойдём с нами?

Первым порывом было согласиться: горячо закивать, выпалить «Да!» и немедленно отправиться с ними, они всё ещё одна компания, всё ещё делят одни идеи и одни планы, что бы там ни учиняли власти предержащие. Но пойти туда… сейчас, два с лишним месяца спустя… нет.

— Не думаю, что буду там чем-то полезной, господа, — Адель нервно рассмеялась и, разведя руками, отступила назад.

Не хотелось видеть эту квартиру, где она была буквально за несколько дней до ареста Риты; не хотелось видеть такой — развороченной, опустевшей…

От тепла бегущей воды действительно стало полегче. Адель наконец подняла голову, встретилась взглядом со своим отражением — опухшее и испуганное лицо, волосы вымокли и растрепались — и успела ещё заметить высокий женский силуэт в глубине зеркала, белая фигура стояла вдалеке, сложив руки на груди. Затем, чуть заметно кивнув Адель, силуэт развернулся и медленно удалился.

— Прости меня, — Адель всхлипнула и опустилась на пол, прислонилась спиной к стене. — Прости, я не смогла.

Через полчаса, когда Адель вернулась в комнату, в её глазах больше не было никаких слёз. Она молча вошла, закрыла за собой дверь.

Вот и всё. Она не смогла бы объяснить, откуда ей это известно, но откуда-то знала точно: всё закончилось раз и навсегда.

«Отыграй реквием».

Зачем… Ведь теперь некому его услышать.

«Всё равно. Отыграй реквием».

Подумав, Адель уверенно кивнула, достала из угла гитару. И, тронув струны, вполголоса запела:

— Freund Hein, gib mir deine Hand…

июль 2015