Schuld und Sühne

Aber ich, kann ich denn,

kann ich denn anders?

Hab‘ ich denn nicht dieses Verfluchte in mir —

das Feuer, die Stimme, die Qual?

Lacrimosa, «Schuld und Sühne»[1]

Шум за спиной набрал обороты, и поезд гигантской стрелой умчался вдаль, поднимая клубы снега.

Теперь вокруг осталось только нетронутое белое безмолвие. Оно растянулось до горизонта и не нарушалось ничем. И тихо. Даже ветер молчит. Один ориентир, правда, был: среди сугробов, воткнутый в случайное, необязательное место, стоял потрёпанный указатель. Надпись на табличке гласила: «Ниргенд, 2 км».

Два километра. Немного, но не очень ясно, в какую сторону эти два километра. К тому же, не сказать, чтоб здесь было тепло.

«А ведь тебя предупреждали, — отозвался в голове знакомый чуть насмешливый голос. — В том числе и про то, что поезд не подходит к посёлку напрямик, до него ещё топать своим ходом».

Китти приняла это к сведению, но и только. Ввязаться — проснётся и второй голос, они как всегда начнут переругиваться, и будет совсем плохо. Странно… Она думала, что за пределами Ринордийска голоса поутихнут. Но, казалось, они даже набрали силу и звучали отчётливее, чем в столице: здесь ничто не заглушало их.

К тому же, к тому же….

Китти сделала несколько шагов — от таблички вглубь белизны — и остановилась. Эти бесконечные сугробы и тонкая полоска горизонта вдалеке, этот бескрайний простор…

«Мне кажется, я уже была здесь».

Конечно, нет: ни она, ни кто-то ещё конкретно в этом месте никогда не бывал, но, может быть, в другом, очень похожем…

«Холодно, никаких домов, и людей почти нет, только степь, степь…»

Это даже уже не голоса — странная, непонятно откуда взявшаяся память, которая иногда накатывала волнами, порой в самый неподходящий момент.

Она глубоко вдохнула морозный воздух. Голова закружилась, и Китти опустилась в снег.

________________________

[1] Но я, разве я могу,

разве я могу иначе?

Разве я не несу это проклятие в себе —

огонь, голос, мучение?

Lacrimosa, «Вина и покаяние»

(изначально фраза из фильма «Eine Stadt sucht einen Moerder»)

Китти сидела на кушетке и, чуть наклонив голову, посматривала по сторонам. Странный этот главврач расположился поодаль, то листал какие-то свои бумаги, то быстро бросал взгляд на неё и опять возвращался к бумагам.

— Значит, Китти Эрлина, — то ли спросил, то ли констатировал он.

(Прекрасно же знает, что она Китти Эрлина, что ей четырнадцать лет, что она недавно вернулась в Ринордийск и тому подобное. Равно как и то, что держать её в клинике нет оснований. Просто попросил её папочка, закадычный друг: мол, девчонка совсем умом тронулась, сами, боюсь, не справимся).

— Да.

Он помолчал — видимо, обдумывая, как бы лучше изобразить видимость работы, что, наверно, не так легко, когда работа не требуется. Наконец спросил:

— Как дела в школе?

Китти подняла взгляд и деланно полюбопытствовала:

— А почему вы начинаете с этого вопроса? У вас ведь есть моё досье. Вы и так знаете, что всё плохо.

Он как будто смутился (хотя, скорее, показалось):

— Да, но… мне думалось, ты захочешь сама что-то рассказать. — Китти молчала и продолжала смотреть вопросительно. — Не ладишь с одноклассниками?

— С ними в том числе.

— Ну что ж, в твоём возрасте это случается, не у всех выходит сразу наладить контакт…

— Это из-за фамилии, — отрезала Китти. — В любом случае, не думаю, что по этой причине надо держать меня здесь.

— Но ты устроила пожар…

— Я хотела сжечь только архив. Не думала, что загорится и сама комната.

— И, говорят, сопротивлялась, когда тебя наконец нашли.

— Потому что мне хотели вколоть какую-то дрянь, естественно, я сопротивлялась. А вы бы не сопротивлялись?

(Говорила она всё ровно, быстро и монотонно. Так и требуется говорить с большинством людей, выходит меньше проблем).

Он мягко улыбнулся — с усилием, опять прикидывает, как лучше сделать вид.

— Зависело бы от того, для чего предназначена эта, как ты выражаешься, «дрянь». О тебе беспокоились и хотели помочь. Поэтому же ты здесь.

— Я здесь потому, что мой отец попросил вас. Можно сказать, по блату — хотя получается весьма странный блат. Вы же знаете, что это никому не нужно. И мне в первую очередь.

— Я понял, — он кивнул. — Ты имеешь в виду, что ты в полном порядке и нам лучше всего будет отпустить тебя отсюда.

— Да, я имею в виду это.

— Но, видишь ли… Кто поручится, что всё будет в порядке и впредь? Твои родители жаловались, что ты делаешь странные вещи или уходишь в себя. Теперь поджог, побег… Что дальше?

— Скажите моему отцу, чтоб он разрешил мне сменить фамилию, — она со всей серьёзностью посмотрела в глаза главврачу. — Тогда ничего подобного больше не будет. Я не доставлю никаких проблем.

— Не думаю, что все проблемы из-за фамилии… — пробормотал он. — В любом случае, ты же можешь попросить его сама.

— Я пыталась. Он не будет меня слушать. А если с ним поговорите вы, вас, может, и послушает.

— Хочешь сказать, отец тебя не любит и не понимает?

— Нет, я только сказала, что он не будет меня слушать.

— Хорошо, я… — он замялся, будто речь шла о чём-то для него неприятном. — Я поговорю с твоим отцом.

— Тогда когда меня выпустят?

— Думаю, через несколько дней. Мы просто хотим убедиться, что всё и вправду нормально. Может быть, — он бегло окинул взглядом палату, — какие-то пожелания? Что-то сильно не устраивает?

Китти подумала.

— У меня при себе была шпилька, — проговорила она наконец, медленнее, чем обычно. — Её, наверно, забрали. Я могу получить её обратно?

— Видишь ли… Здесь не разрешается держать колюще-режущие предметы.

Она снова подняла на него деланно любопытствующий взгляд:

— Вы действительно думаете, что ею можно убить себя? Или кого-то другого?

— Это правила клиники.

— Хорошо, — она отвела взгляд. — Но когда я выпишусь, мне её вернут?

— Разумеется, Китти.

Вернувшись в реальность, Китти обнаружила, что под коленями и ладонями уже неприятно холодит.

«Вставай, простудишься».

Она быстро поднялась, стряхнула снег с пальто.

«Интересно, сколько я здесь просидела».

Судя по количеству снежных хлопьев, усыпавших чёрную ткань, довольно долго.

«Нужно срочно найти какое-нибудь жильё. Иначе можно уже ничего и не искать».

Китти огляделась. В одной из сторон, вдалеке виднелось нечто, похожее на маленькие домики. Наверно, это и есть селение номер четырнадцать, оно же Ниргендс-Орт.

Не теряя больше времени, Китти направилась туда.

Не так уж далеко ушли они от бараков, чтоб теперь не дотащить её. Рита и всегда была худющей, а после двух с лишним месяцев ссылки её легко можно было удерживать одной рукой.

Она была в забытьи, несла какую-то чушь. Иногда порывалась куда-то, но это не мешало. Только один раз Эрлин остановился: ему показалось, когда она в очередной раз мотнула головой, что что-то маленькое и блестящее упало в снег. Он поискал взглядом: да, точно.

Перехватив Риту поудобнее, он наклонился и поднял эту вещь. Шпилька. Эрлин усмехнулся: истинная женщина, платье уже не пойми какого цвета, а волосы по-прежнему закалывает.

Он опустил шпильку в карман пальто. Снова перехватил Риту, и они продолжили шествие.

В первом домике, до которого дошла Китти, дверь ей открыла маленькая девочка, лет семи самое большее. Открыла и тут же подалась назад — но не с испугом, а скорее просто с недоверием. Большие её голубые глаза внимательно изучали Китти и не мигали.

— Привет, — Китти изобразила привычную милую улыбку, но девочка не улыбнулась в ответ (видимо, дети и вправду лучше улавливают фальшь). — А мама и папа дома?

— У меня их нет, — буднично сообщила девочка. — У меня никогда не было ни мамы, ни папы.

— Да, это бывает, — серьёзно заметила Китти. — А кто-нибудь из взрослых есть?

— Они там, — девочка неопределённо махнула в сторону двери.

«Там» — это, видимо, работают на воздухе: рыбачат или что-то ещё… Идти и искать кого-то сейчас? Среди домиков Китти при первом беглом взгляде не заметила ни человека, когда подходила.

— Можно, я подожду здесь, пока кто-нибудь придёт? — попросила она максимально приветливо. — На улице холодно.

Но девочка внимательно смотрела — не прямо на Китти, а на что-то у неё за плечом.

— Кто это с тобой?

Китти чуть обернулась, но там, конечно, никого не было.

— Он твой родственник? — настаивала девочка. — Вы похожи.

— Просто призрак, — Китти снова мило улыбнулась. — Он не будет мешать. Можно, я войду?

Вместо ответа девочка недовольно надула губы и отошла вглубь жилища, к большой глиняной печке с открытым чёрным зевом. Китти, воспользовавшись этим, вошла внутрь. Теперь можно присесть на лавку, снять перчатки и помассировать озябшие пальцы. Было приятно тепло.

Девочка больше не проявляла интереса к гостье, но и не прогоняла её. Она была чем-то симпатична Китти, кого-то напоминала — она только никак не могла вспомнить, кого. Пожалуй, ассоциации всплывали скорее со школьным временем, что странно: из своих школьных лет Китти едва ли могла вспомнить что-нибудь симпатичное.

Она откинулась, прислонившись к стенке, в голове сами по себе, от нечего делать замелькали какие-то старые образы, обрывки фраз, запах гравия, травы, речки… Китти невольно дёрнула левым плечом.

«Сибилла», — сказала она почти вслух.

Ну конечно же. Девочка чем-то напоминала Сибиллу — единственного человека, память о котором Китти, может, и сохранила бы, если бы имела возможность выбирать. Хотя тоже странно — чем бы она могла быть похожа… Вели они себя абсолютно по-разному. Но было что-то общее: обе словно оказались тут невзначай, некстати, неся за собой ворох других времён и миров, что вечно сопровождал их.

Здесь, у лесной речки, под прикрытием густых ивовых зарослей можно было отдышаться и немного прийти в себя, пока нет лишних свидетелей. Истрицк — городок маленький, отойди чуть от главных улиц, вот тебе и нетронутая природа. Не то чтоб Китти очень любила природу, но шум бегущей воды успокаивал. Тем более, едва ли кто знает про это место, а значит, вряд ли придут искать её сюда.

Да, всё нормально. Просто ещё один дурацкий эпизод, ничего более.

Невдалеке послышался шорох: кто-то спускался через заросли. Китти резко обернулась, приготовившись бежать или дать отпор — смотря по обстоятельствам. Но это была всего лишь Сибилла.

Китти расслабленно выдохнула и приняла обычный бесстрастно-невозмутимый вид с чуть намеченной полуулыбкой. Сибилла была безопасна: неловкая, нескладная, постоянно в длинной юбке, с двумя русыми, всегда чуть растрёпанными косами. Она сама была предметом насмешек и всевозможных подколов. (Правда, с ней, в отличие от Китти, ограничивались только насмешками).

— Ты меня и здесь нашла? — поинтересовалась Китти беззлобно.

— А я почему-то чувствую, куда ты уходишь, — будто бы оправдываясь, заговорила Сибилла. Смотрела она, как всегда, куда-то мимо, в пространство, и потому то и дело спотыкалась, пока подбиралась к бревну Китти.

— Или, может, ты хотела побыть одна? — будто что-то вспомнив, встревожилась Сибилла. — Я тогда уйду, я просто не подумала…

— Да нет, всё нормально. Я от них сбежала, ты можешь остаться.

Сибилла робко улыбнулась и только сейчас впрямую посмотрела на Китти. Сочувственно спросила:

— Больно?

Китти быстро натянула на плечо приспущенный рукав кофточки и соврала:

— Уже почти прошло.

Сибилла почему-то виновато опустила взгляд.

— Им просто надо ненавидеть кого-то, — тихо и не очень внятно проговорила она. — Людям всегда нужно, чтоб был кто-то, кого они смогут ненавидеть.

— Но почему обязательно меня? — рассудительно начала Китти. — Я лично никому ничего плохого не сделала. Если и отставить в сторону всю эту новую мораль — «мы не в ответе за своих отцов» и всё прочее… Он ведь не был даже моим прямым предком. Я, — Китти задумалась на мгновение, — я правнучка его младшего брата. Правнучатая племянница то есть — вот и всё родство. Но фамилия, конечно, осталась той же.

— Это ведь только повод, — Сибилла опустилась рядом на корточки и снова робко, чуть задумчиво улыбнулась. — Меня тоже ненавидят… Но наш род всегда ненавидели. Считали колдунами, говорили, что мы несём бедствия… А мы только предсказывали их. Но это нормально, это плата за дар пророчества. Знаешь, у нас ведь даже настоящих имён нет, — она заглянула Китти в глаза. — Сибилла — это не имя. Это, скорее, должность… Передаётся от матери к дочери, вместе с даром, и так много веков подряд.

Она забавляла Китти, эта новоявленная колдунья, на полном серьёзе несущая всякий бред. Впрочем, забавляла по-приятному: не хотелось устраивать ей гадостей или зло подшучивать, скорее, сделать какой-нибудь маленький подарок.

— А ведь ты можешь сменить фамилию! — вдруг заговорила Сибилла быстро и взволнованно. — Это ведь можно, так делают…

— Папа никогда не разрешит, — Китти чуть нахмурилась. — Для него это почему-то сверхважно, а все мои слова он считает блажью, говорит, что у него никогда из-за этого проблем не возникало. Не понимает, что в его молодости было несколько другое время… К тому же, к нему бы никто не полез: его все боялись.

— Это плохо… — расстроенно проговорила Сибилла. — Но ведь когда тебе будет шестнадцать и ты получишь паспорт… наверно, его разрешение уже не понадобится. Хотя до шестнадцати нам, конечно, ещё долго, — она печально задумалась о чём-то, потом вдруг просияла. — Но нас, по крайней мере, двое, это уже легче.

Их двое… «Городская дурочка» и «потомственная ссо-шница» — отличная компания, да. Чтоб не засмеяться в голос, Китти резко встала и сделала несколько шагов вверх по склону берега.

— Знаешь, — она не стала оборачиваться. — Если когда-нибудь у меня будет возможность спалить эту чёртову школу, со всеми, кто в ней находится… Тебе я ничего не сделаю, — она мило улыбнулась Сибилле. — Обещаю.

Сибилла, по-прежнему сидевшая на корточках около бревна, ответила сдержанной улыбкой.

— Благодарю, конечно… Но у тебя не будет такой возможности. Ты скоро будешь в столице.

Китти сначала не поняла, но тут же вспомнила, с кем имеет дело.

— Предсказываешь мне? — с толикой иронии спросила она. Сибилла серьёзно кивнула.

— И в какой же столице? В Ринордийске?

— Да-да, в Ринордийске, — Сибилла горячо закивала и снова виновато улыбнулась. — Я просто совсем забыла, что бывают и другие столицы…

Китти застыла и настороженно уставилась на неё. Понизив голос, проговорила:

— Откуда ты знаешь, что я из Ринордийска?

Домик, как оказалось, принадлежал поселковому старосте — невысокому и крепкому чернобородому мужичку. Увидев незнакомого человека, он не удивился и даже как будто чему-то обрадовался. Девочка (староста назвал её странным «заграничным» именем Лаванда) не стала оставаться, кинула последний подозрительный взгляд на Китти и вышла.

Китти бегло объяснила, что она студентка и направлена сюда на практику. Оказалось, такие гости — нормальное явление в посёлке (Ниргенд не первый год указан в списке направлений).

— Давно здесь не было городских, — весело заметил староста. — Всё больше засылали, кто сам из посёлка или деревни, им полегче. Здоровые бугаи такие приезжали… Небось, из Ринордийска? — кивнул он Китти.

— Из Ринордийска. А как вы поняли?

— Вас, столичных, сразу видно, — охотно пояснил староста. — Вы какие-то как не отсюда. Ходите сами по себе, ничего вокруг себя не видите, и удивляетесь, что всё не так, как вам там думается. Даже когда подлаживаетесь, становитесь, как остальные — всё равно видно.

— А ты из Ринордийска? Я не знала… — удивилась Сибилла и снова начала за что-то оправдываться. — Я просто увидела тебя там, когда ты будешь взрослой… Так значит, ты вернёшься домой? — искренне обрадовалась она. — Это же хорошо!

— Да, наверно, — задумчиво кивнула Китти. — Я, правда, не помню, как там. Когда мы уехали, мне было лет пять, не больше.

— А почему вы уехали?

— Не знаю… Я никогда не спрашивала.

Она помолчала немного. Затем поинтересовалась:

— А скоро я там буду?

— Скоро, — с готовностью согласилась Сибилла.

— Когда? Через год? Два? Десять?

Сибилла сосредоточенно нахмурилась, прочертила пальцем круг в воздухе, попыталась что-то на нём отсчитать, сбилась, попыталась ещё раз. Снова сбилась и потрясла головой.

— У меня очень плохо с цифрами…

Китти улыбнулась:

— Да, я в курсе.

(У Сибиллы, сколько бы стараний она ни прилагала, никогда не шла математика и вообще всё, что требовало точных вычислений).

— Это тоже плата, — медленно проговаривая слова, объяснила она. — Но это не у всех из нас… Только у меня. Зато я могу делать другие вещи.

— Например? — поинтересовалась Китти.

— Например, разговаривать с муравьями, — Сибилла наклонила голову, с улыбкой всмотрелась в насекомышей, что ползали в траве вокруг бревна.

— Зачем же разговаривать с муравьями?

— Можно узнать у них что-нибудь… Например, почему они не хотят заползать на это бревно.

И впрямь, какое забавное существо. Забавное и нелепое. И верить его предсказаниям было бы… странно.

Но всё же Китти спросила:

— А ещё что-нибудь видишь, про меня?

— Вижу, — серьёзно подтвердила Сибилла.

— Расскажи?

Она помялась:

— Я не всё имею право рассказывать.

— Что имеешь.

Сибилла помолчала, потом, глядя Китти в глаза, прошептала:

— Я вижу тебя возле великой правительницы. Ты стоишь ближе всех к ней, слушаешь её указания и улыбаешься.

— И кто же она? — Китти подумала о несменяемом президенте Эдуарде Чексине, и ей показалась фантастичной сама мысль о какой-то «правительнице».

— Этого я тебе сказать не могу.

— Понятно, — несколько разочарованно протянула она.

— Ещё, — медленно продолжила Сибилла, по-видимому, параллельно обдумывая слова, — тебя везде будет сопровождать огонь.

— Огонь?

— Вокруг тебя постоянно будет что-то гореть, воспламеняться. Поджоги, возгорания, пожары… Где ты — там будут и они.

Китти скептически улыбнулась:

— Надо думать, один из них и станет летальным?

— Нет, — Сибилла мотнула головой. И уточнила. — Не для тебя. Ты умрёшь легко. Но очень глупо.

— Легко, но глупо… — повторила Китти. — Ну что ж, насколько представляю, это далеко не худший вариант.

Сибилла как-то печально посмотрела на неё, но ничего не ответила.

Пора бы было уже распрощаться и идти домой. Но один вопрос не давала Китти покоя, пусть даже все эти предсказания — псевдомистический девчачий бред.

— А с тобой мы когда-нибудь ещё увидимся? — она повернулась к Сибилле. Та покачала головой:

— Этого я не знаю.

— Тоже не имеешь права?

— Нет, правда, не знаю. Всё, что затрагивает нас самих, мы не видим, — она задумалась и очень тихо добавила. — И это тоже плата.

— Ну, если всё же увидимся, — заметила Китти деланно весело, — тогда посмотрим, сбылось или нет.

Верховный был в хорошем настроении, а значит, можно было что-то выгадать для себя. Главное, улавливать волну: говорить то, что Он хочет услышать и когда хочет это услышать, а также не подавать повода в чём-либо себя упрекнуть. Если всё идеально, то иногда позволены и маленькие вольности: всё-таки не просто рядовой ссо-шник — доверенное лицо Правителя.

— Да, а что те, митингующие? — последнее слово Верховный произнёс со снисходительной улыбкой. — Вроде бы ты этим занимаешься?

(Прекрасно же знает, что он этим занимается, но как обычно делает вид, будто не контролирует всё и вся).

— К сожалению, на данный момент не все участники вычислены, но это дело времени. Думаю, в течение одной, максимум двух недель всё будет закончено.

— А зачинщик?

— Зачинщик отказался нам помогать. Я счёл лучшим вариантом выслать его из Ринордийска.

Верховный задумчиво покивал:

— Да, это правильно… Как думаешь, — Он вопросительно посмотрел на Эрлина, будто и правда сомневался, — больше похоже на спонтанное действо или за этим стоит нечто продуманное? Скажем, какой-то план?

— Последнее исключено почти полностью, — Эрлин сдержанно улыбнулся, как специалист своего дела, знающий, что говорит, и знающий, кому говорит. — Насколько мне известен организатор акции, этот человек всегда производит много шума, но в действиях абсолютно неэффективен. Выстроить же продуманный план он не способен в принципе.

— Она, — спокойно, но со значением поправил Верховный.

— Именно так. Она, — Эрлин с готовностью кивнул.

— И откуда же она тебе гм… известна?

— Мы учились в одном классе. И, насколько я заметил, она не сильно изменилась с того времени.

— Так ты, выходит, отлично её знаешь! — радостно воскликнул Верховный.

(Значит, сегодня уловил волну правильно. Иногда такие признания влекли за собой не самые приятные последствия, но не на этот раз).

— Можно сказать, что да, — Эрлин снова сдержанно улыбнулся.

— Тогда дарю, — Верховный повёл рукой, будто отпускал что-то с внезапной щедростью.

(Неужели, понял? Или знал всё с самого начала?)

— Могу даже командировку предоставить, — охотно продолжил Он. — Месяца, скажем, на два. Проследишь за ней, чтоб всё, как надо… Ну, ты знаешь.

Эрлин почтительно склонил голову:

— Благодарю, господин Правитель.

«Я вижу тебя возле великой правительницы»…

Эти слова почему-то раз за разом всплывали в голове, пока Китти исхаживала покрытые снегом окрестности или, вечерами, сидела в домике старосты при свете свечи. Жаль, не додумалась спросить Сибиллу, в каком именно качестве она видит её возле правительницы. «Ты стоишь ближе всех к ней, слушаешь её указания и улыбаешься». Пророчила ей место в ближайшем окружении? Это было бы слишком невероятным стечением обстоятельств.

Впрочем, она не особо доверяла словам Сибиллы. Не сказать, чтоб они спешили точно претворяться в реальность. С Ринордийском могло быть просто совпадение: многие тогда уезжали из Истрицка, город приходил в упадок, некоторые переправлялись и в столицу. А пожар с той поры был только один и маленький, она сама же его и устроила. Минувшим летом, правда, бушевали лесные пожары по всей средней полосе, но Китти там как раз не было. Разве что правительница и впрямь появилась — Софи Нонине. Но где она, и где Китти.

А уж в «лёгкую, но глупую» смерть она попросту не верила. Умереть легко, но глупо позволительно было только «дедушке Кире», как его называли папины родственники, жившие под столицей. «Дедушка Кира» тихо и мирно скончался в возрасте шестидесяти семи лет — задолго до рождения Китти — в своём жилище за океаном, в окружении многочисленных поклонниц и неизменной бутылки Nolle. Но архив, оставленный в спешке перед выездом за границу «по срочным делам Правителя», так и хранился в старом доме под Ринордийском.

Родственники встретили радушно, даже нарочито умилённо — особенно по отношению к Китти. Впрочем, за всем этим ненавязчиво, но вполне определённо проглядывала неискренность, вынужденность: родная дочка своего, как-никак. Хозяйка снова и снова пичкала Китти разными — как она сама считала — вкусняшками; всё это с видом аристократа, жалующего со своего плеча нищему оборванцу.

— А как похожа на дедушку Киру, просто одно лицо! — довольно повторяла она.

Китти улыбалась в ответ. Она уже научилась изображать невозмутимость и вежливо улыбаться, даже когда хотелось придушить собеседника на месте или сделать ещё что похуже.

(Китти знала, что — судя по фотографиям — и вправду сильно смахивает на Кирилла Эрлина, и не сказать, чтоб это обстоятельство ей нравилось).

Старый дом несколько тяготил, хотя, наверно, не столько сам по себе, сколько из-за жильцов. Малолетний родственник — видимо, брат Китти в каком-то колене — чего-то настойчиво от неё требовал, она так и не поняла, чего именно и как от него избавиться. Тот злился, что она не понимает, но объяснить словами не мог или не желал. Так или иначе, хозяйка приходила в умилённый восторг: в её глазах это была настоящая семейная идиллия. Хозяин же в основном общался с отцом Китти. Разговор их сквозил странными двусмысленностями и едкими шуточками. Их смысл не доходил до Китти полностью, но было в них что-то гадкое, неприятное, как у некоторых одноклассников в истрицкой школе. Она не любила, когда папа начинал так говорить дома, с мамой — иногда он начинал, и отношения между ними троими от этого только обострялись.

Хорошо то, что здесь не придётся оставаться долго, лишь несколько дней. Папа просто хотел встретиться с родственниками — давно не виделись, а Китти прихватил с собой из каких-то своих непонятных соображений. Мама же осталась в Ринордийске и осваивала там их старую квартиру — ту самую, где прошли первые годы Китти и которую она смутно вспомнила по приезде: эти стены и эти углы всплывали старыми полустёртыми образами, но на деле выглядели совсем по-другому.

Здесь, конечно, ничего подобного не наблюдалось — дом был чужд ей, Китти никогда его не видела, а следовательно, и не могла помнить. (Было, правда, обратное чувство: будто дом помнит её. Будто он ждал её и наконец дождался).

Лучше уж, пожалуй, было оставаться в саду. Открытое пространство, не создающее преград — оно всегда давало возможность уйти в случае опасности. Да и воздух там был свежий, летне-вечерний (уже начинало темнеть), без привкуса прежних эпох. Даже сумерки были кстати — они не скрывали в себе чудовищ, наоборот, помогали скрыться самой до поры до времени.

Китти так и сделала: ровно после того, как вызнала, где лежит ключ от архива.

Вход в архив ей показала хозяйка — с неизменной гордостью в голосе она показала Китти все комнаты в доме — но в эту они не заходили: тёмная тяжёлая дверь была закрыта.

— Дедушка Кира вообще-то в столице обитал, — щебетала хозяйка. — Не отходил от Верховного и жил даже поблизости… А за пару месяцев до того, как уехать, внезапно перевёз все бумаги к брату, правда, сам, говорят, всё равно здесь почти не появлялся. Так всё и хранится до сих пор… — и смеялась. — Мы туда не заходим.

Китти запомнила, ничего не сказав об этом, и теперь устроилась с книжкой в садовой беседке, увитой плющом. Цепкие побеги тянулись от одного железного прута к другому и сплетались в решётку — совсем как на печати государственных органов в «чёрное время». Но здесь было спокойно: никто не окликал, не искал, а если б и искал — не заметил бы так просто.

Эта книжка — воспоминания известных людей эпохи демократического тоталитаризма — сопровождала Китти всё время сборов в Истрицке, дороги и обустройства на новом месте. С ней было как-то легче: какое значение имеют все обыкновенные трудности переезда по сравнению с тем, что происходило тогда.

Ну вот, опять… Китти накрыла разворот ладонью, чтоб страницы не перевернулись от случайного ветерка, и задумчиво вгляделась в синюю мглу над садом. В который раз в книге промелькнуло всё то же имя — имя человека, о котором Китти не знала почти ничего, но чей смутный образ её притягивал. Она пыталась узнать больше, но кроме отдельных упоминаний или — иногда, вдруг — ярких, но единичных эпизодов ничего не находила. Женщина. Или, судя по возрасту, скорее, девушка. Даже полного имени Китти нигде не встретила, сколько ни искала. Да и фотографий почти не сохранилось… Говорят, она не любила фотографироваться.

— Китти? — прервал её мысли папин голос. Ясно: увидел, что её нет. Но где она, кажется, ещё не догадался. Китти прислушалась, но обнаруживать себя не торопилась.

Шаги приблизились, замолкли за спиной, по ту сторону плюща.

— Китти? Ты здесь?

— Да, папа, я здесь, — кинула она повышенным, но будничным тоном, словно только сейчас услышала, что её зовут.

— Возвращайся в дом, уже поздно.

— Я вернусь чуть попозже.

— Китти, дом запирается. Останешься на улице.

— А может, лучше останусь? Здесь не холодно…

— Китти, — он появился у входа в беседку и там остановился. — Не болтай ерунды. Пошли в дом.

Китти вскинула глаза. У отца сейчас были хорошо ей знакомые голос и взгляд, означающие, что за ним последнее слово и возражений он не потерпит. Невысказанное «Я тебе, конечно, ничего сейчас не сделаю, но ты же знаешь, что вообще-то могу».

Она встала.

— Хорошо.

Архив в левом крыле, на первом этаже — она в точности запомнила, где именно.

Вечером можно было сидеть за столом, вглядываясь в красноватый огонёк свечи, и думать о своём. Староста обычно бывал занят допоздна, а чаще всего не появлялся и к ночи. Китти сделала вывод, что он, наверно, потеснил на время кого-то из соседей. Тут, похоже, к этому относились проще — особенно учитывая, что все домики внутри и снаружи были почти одинаковыми.

В неверном свете поблёскивала на ладони старая потемневшая шпилька с изящным камушком на изгибе. Когда не было звёзд на небе, когда не было самого неба, этот камушек был за звезду — ту самую, главную, путеводную. Если думать о ней, о негаснущем огне под шквальным ветром, о красных цветах на снегу, — это придаёт сил.

Китти до сих пор мало что знала о владелице шпильки, хоть и побольше, чем в четырнадцать лет. Но это казалось неважным. Не зная, она в то же время знала, будто этот дух незримо сопровождал её, поддерживая в тяжёлые времена. Будто если в ответственный момент не хватит сил, он не позволит упасть, мягко прихватит за плечи, скажет «Давай, всё получится, ещё один шаг».

Или не скажет. Скажет другой и другое.

Вглядываясь в дрожащее пламя, Китти уже в который раз почувствовала, что кто-то стоит у неё за спиной — там, где в полумраке сгустились тени. Китти не стала оглядываться. Она знала, кто это, и знала, что так просто он не уйдёт. Будет по-прежнему стоять, снисходительно усмехаясь в ответ на каждый высокий порыв.

В конце концов, у неё ведь было два покровителя.

В углу послышался шум, слишком громкий и явственный для тени. Успев подавить вздрагивание, Китти быстро повернулась на звук.

Та девочка, Лаванда, каким-то образом пробралась в помещение и теперь молча смотрела на Китти исподлобья.

— Привет, — ничем не выказав испуга, Китти привычно изобразила улыбку.

Девочка только насупилась, но ничего не ответила и, казалось, не собиралась отвечать.

— Чего-то хочешь?

— Что это у тебя? — Лаванда кивнула на сомкнутые пальцы Китти.

— Это? — она раскрыла ладонь. — Шпилька. Хочешь посмотреть? Она красивая.

Девочка отступила на шаг и насупилась ещё больше.

— От тебя ничего не хочу. Ты обманщица.

— Да? — Китти удивлённо подняла брови. — Почему?

— Ты притворяешься, что ты — это не ты. Ты всегда притворяешься.

— Ах вот что, — она принуждённо рассмеялась. — Ну, иногда приходится.

Сверкнув ярко-голубыми глазами — так смотрят на несомненного классового врага — девочка шумно пересекла жилище и вышла. Холодный ветер с улицы на мгновение ворвался внутрь, колыхнул пламя свечи, но оно не погасло и скоро выпрямилось, успокоилось.

В таком же полумраке, в собственном кабинете сидел, наверно, и Кирилл Эрлин — большое удобное кресло, широкий стол, на столе — бумаги, разложенные в идеальном порядке, бутылка Nolle неподалёку, на ладони, раскрытой в том же жесте — потемневшая, слегка погнутая шпилька, на лице — такая же ничего не значащая полуулыбка. Впрочем нет, в отсутствие свидетелей и если дела складывались удачно (а они складывались удачно) он мог и искренне улыбаться — улыбка довольства собой и своей жизнью, улыбка человека, эффектно завершившего крайне важное дело.

Китти отогнала очередное непрошенное воспоминание. Пожалуй, пора уже ложиться спать: меньше будет глупых мыслей.

«Но сколько бы я ни пыталась свернуть на чужой путь, меня вновь возвращало на свою колею».

День за днём она бродила в снежных заносах, уходя так, чтоб деревенька лишь мелькала вдали чёрной грядой и уже не попадались люди. Проходила неделя, вторая…

Она помнила, зачем находилась здесь формально, но к плану репортажа не приступала. Это недолго, успеет и за несколько дней. Побольше красиво сложенных пёстрых слов, рисующих сплетения узора в нужной тональности, а смысл… Смысл углядит тот, кому он понадобится — и какой понадобится. Слова сами по себе — ничто. Это только такие, как Феликс, считают, что слова что-то значат — будто всё его тявканье в адрес Нонине не пустое сотрясание воздуха, а если «собраться всем вместе и объявить своё «нет»», то это вообще всё изменит.

Феликс — позёр и истерик. Считает себя адептом Лунева, лавры прежних поколений не дают покоя. А то, что Лунев никогда никого не призывал к борьбе, только один раз написал стихотворение по наитию и тысячу раз потом пожалел, — этого всего он, видимо, не знает. Выискался специалист по «чёрному времени».

Китти ему этого, разумеется, не говорила. Будет снова выбешивать своей театральщиной — тогда скажет. А может, и не скажет.

Алые пятна заката окрашивали снег, и воздух был красноват и сумеречен. Здесь, на зимней равнине, в призрачном гаснущем свете голоса оживали и подступали с новой силой. Китти привычно слушала их — по кругу, по кругу — и ей казалось, будто она может, будто должна что-то сделать, чтоб разбить наконец этот круг. Будто за этим она на самом деле здесь, а не из-за какого-то дурацкого репортажа.

И тогда, если только повернуть в правильную сторону и выйти на ту дорогу, которая всегда ждала её — она просто сбилась с пути, все они сбились — тогда станут неважными все призраки прошлого, рассеются, торопливо разлетятся испуганными тенями, и другой, лучший мир встанет перед глазами: мир, где всё так, как и должно было быть на самом деле.

Ей это виделось иногда, на минуту, а потом снова меркло, говорило с усмешкой, что так быть не может — и она знает, что не может.

Что даже если бы могло — то уж, конечно, не её стараниями.

И, кроме того, неужели ты думаешь, глупая девочка Китти Башева (Китти Эрлина — если быть точнее), неужели ты думаешь, что этот мир откроется для тебя? Там будут другие люди.

Твой дом — сумерки. Твой цвет — чёрный. Твоё пламя… у тебя нет пламени.

Она ушла в гостиную, с головой накрылась пледом и только теперь позволила себе тихо всхлипывать. Не от боли даже — было бы смехотворно при сравнении со всеми теми людьми — а от обиды, от чувства глубокой и непоправимой несправедливости. Весь мир был против неё: выживал её, выталкивал из себя, никогда не давал проходу туда, куда ей хотелось. Казалось бы, такая малость сейчас нужна… Либо тот главврач соврал ей и ничего отцу не сказал, либо отец сам не стал его слушать. Железно уверен в своей правоте, а ей — ей надо просто выбить дурь из башки. Упёрся и не сдвинется со своего места.

«Делай, что угодно, я всё равно сменю фамилию!»

Вряд ли он принял её слова всерьёз, но — видно, не ожидая такого же железного натиска в ответ — оставил её и на время отступил.

Ладно бы один-два человека, пусть бы и много, много больше, но все вокруг, все ненавидят её, презирают, само мироздание объявило ей войну.

Что ж, пусть добивает её и рушится само. Да, пусть всё вокруг погибнет и исчезнет, такой ужасный мир никогда не должен был существовать…

Послышались тихие шаги: кто-то подошёл к дивану, на котором она лежала, и остановился.

— Китти? — она настороженно вслушалась, приподняв голову. — Китти, это мама.

Она немного подумала, затем наскоро вытерла слёзы. Надеясь, что в целом у неё сейчас нормальный вид, вынырнула из-под пледа.

Мама сидела на корточках возле дивана — маленькая, по-беличьи юркая. Тёмные и быстрые глаза глядели на Китти с некоторой тревогой.

— Всё нормально, — негромко сказала она, погладив Китти по щеке. — Мама всегда с тобой.

— Я знаю, — соврала она.

Мама вновь смотрела с тревогой, но несильной, контролируемой. Будто она нашла какое-то решение и теперь сверяла все мелочи перед тем, как начать.

— Если хочешь, я разведусь с ним, — она говорила негромко, но чётко, глядя Китти в глаза. — Я думаю, нам всем так будет лучше.

Некоторое время Китти напряжённо вглядывалась в её лицо, пытаясь осмыслить, насколько это она всерьёз и что это означает. Потом так же тихо, но отчётливо сказала:

— Хочу.

— Ну вот и хорошо, — мама обрадовалась чему-то с облегчением и обняла Китти (она хотела было чем-то ответить, но не пошевелилась). — Мы на самом деле давно об этом думали, говорили даже, но в маленьком городе это трудно. А здесь, в Ринордийске… Должно получиться.

Она чуть отстранила Китти, снова посмотрела ей в глаза:

— Только ты должна быть хорошей девочкой. Должна стараться изо всех сил. И тогда мы с тобой и вдвоём справимся. Да?

Китти подумала немного. Кивнула:

— Хорошо.

…Потому она и не верила, что умрёт легко, но глупо. Ей, несущей в себе отголосок давних преступлений, ей, за кем тянется шлейф мрака и холода металла, пришедших из других времён, ей нельзя было завершать так — это было бы слишком просто.

Неважно, виновна она или нет (она понимала, что нет, на самом деле) — это проклятие висело над ней. Один неверный шаг — и смутная, но знакомая очертаниями тень, что помимо воли порой просачивается в мысли и действия, предъявит свои права на тебя. И станешь одной из их компании — там, где не светят фонари.

Но если взять на себя искупление… Она ещё не знала, как, но почему-то казалось, что такая возможность ей предоставится. Пусть даже придётся принести себя в жертву — но, может быть, в этом случае тот — новый и лучший — мир откроется и для неё тоже.

Да, о предсказании Сибиллы можно забыть: она постоянно что-то болтала, кое-что из её болтовни и совпадало, конечно, с реальностью.

«Я вижу тебя возле великой правительницы…»

Только это одно смущало и настораживало. Про правительницу-то Сибилла угадала. Не то чтоб нечто совсем из ряда вон выходящее — бывали у власти женщины и в прежние времена. Но всё же, всё же…

Мысли Китти исподволь переключились на Нонине. Софи Нонине — президент страны… Пока что президент.

Все так хвалили её, так радовались, что, спустя долгие годы, у страны наконец-то появился нормальный предводитель. Китти выслушивала и мило улыбалась в ответ на их восторги, но её настороженность не проходила, а только укреплялась. Не так проста Софи Нонине и совсем не та, которой кажется. С кем они имеют дело — Китти затруднялась точно сказать. Но, как бы ни хотелось думать о лучшем, на ум навязчиво приходили параллели из минувших времён. Всё ещё только начинается (один из тех немногих пунктов, где они с Феликсом были полностью солидарны).

Феликс — конечно, истерик и позёр, но что-то в нём есть. Иногда казалось: как-то, очень давно он вышел из тех же миров, откуда пришла она сама, с тех же улиц, из искр того же костра, давно заметённого снегом; он видел те же картины — может быть, немного по-другому, под иным углом — и хотя те образы стёрлись, какая-то смутная, слепая память осталась, и она роднила их.

Так размышляла Китти, машинально сжимая пальцами шпильку в кармане пальто, и уже подходила к первым домикам. Невдалеке одна женщина, какая-то из жительниц посёлка, над чем-то трудилась — кажется, набирала воду из колодца.

Китти отметила её присутствие и хотела пройти мимо. Но та сама окликнула её:

— Эй!

Китти остановилась, повернулась к ней, не подходя однако ближе.

— Это ведь ты — та девушка из города?

— Да… — слегка вопросительная интонация человека, в принципе готового помочь, но не очень понимающего, что вам нужно.

Женщина немного приблизилась, её округлое, похожее на луну лицо играло заговорщической улыбкой. Китти подумала, что, пожалуй, эта женщина чем-то смахивает на Лаванду — так могла бы выглядеть та девочка, когда вырастет. Впрочем, здесь все жители были чем-то похожи.

— Я видела у тебя такую красивую штучку — маленькая, блестит, — говорила она полушёпотом, всё ближе подбираясь к Китти.

— Да… Это шпилька.

— Можно мне посмотреть? — она просяще улыбалась, а глаза горели предвкушением, как у ребёнка, который ждёт свой праздничный сюрприз. — Я только посмотрю и верну.

Китти настороженно смерила её взглядом — женщина не внушала ей доверия, хотя, казалось, с чего бы… Затем, поколебавшись, всё же достала талисман из кармана и на ладони протянула женщине.

Та мигом схватила шпильку, покрутила её в пальцах, весело, как-то даже озорно то подносила к глазам, то отодвигала, любуясь.

— Хорошая вещица! — радостно приговаривала она. — Кто-то старался, когда делал. Сейчас такие уже не мастерят и не носят, да ведь? — и, не дожидаясь ответа, продолжала сама. — Знаю, знаю, лет семьдесят назад было… Носила её такая фифа, столичная штучка, сама не работала, детей не выводила, из мужиков только своих всё тягала, танцульки устраивала, мужики на таких падки были…

— Отдайте шпильку, — тихо, но отчётливо сказала Китти.

Женщина будто и не слышала, продолжала кружить на месте, переминала незапланированный «подарок» в руках — то прятала у себя, то вновь выносила на свет.

— А померла-то как… Как собака, на каком-то полустанке. Ну, туда и дорога, — весело вдруг заключила она. — Нашлась героиня… Правильно её в снегах сгноили, я считаю. Сейчас бы так делали…

— Отдайте шпильку, — повторила Китти тем, вторым, голосом — голосом механического хищника. Ненависть поднялась в ней — не пылающая ярость, которая ударяет в голову, а холодная машинная ненависть, что методично и планомерно уничтожает всё, встреченное на пути.

Женщина вздрогнула и испуганно заморгала — будто только сейчас поняла, с кем имеет дело. Попятилась к колодцу.

Китти требовательно протянула руку. Осторожно приблизившись, женщина с опаской положила шпильку ей на ладонь. Китти тут же спрятала талисман обратно в карман. Ненависть её осела, и теперь она почувствовала потребность сказать что-то человечное, что-то правильное.

— Никогда не говорите так о людях, — произнесла Китти. — И не дай вам Бог накликать второе «чёрное время».

Женщина продолжала боязливо жаться к колодцу, но Китти она больше не интересовала. Развернувшись, она быстро зашагала прочь — в безлюдные снега, туда, где она никому не сможет сделать хуже, где никто не сможет сделать хуже ей.

На стрельбище никого не было, кроме неё. Китти это устраивало. Не так давно у неё начало нормально получаться и в присутствии третьих лиц, но всё же без них было лучше. Ей нравился сам процесс стрельбы — заставлял успокоиться и собраться; она потому и выбрала стрельбу, когда речь зашла о физкультуре. К тому же пистолет дарил… чувство защищённости, да, наверно, можно назвать это так. Это было уже на грани позволенного и непозволительного, а иногда, в плохие дни, эту грань и переходило. Но её мысли и чувства окружающим не будут видны в любом случае, и совершенно им незачем знать, о ком она думает, стреляя по мишени в особо неудачный день. Очевидно. Но чтоб привыкнуть к этой очевидности, потребовалось время.

Она только начала целиться, как позади и чуть сбоку послышалось настойчивое шуршание. Китти чуть покосилась в ту сторону: здесь, сейчас это мог быть только один человек. И уж точно никто другой не стал бы сидеть вот так на краю сваленных горкой шиферных листов. Придурок. Как можно ни во что не ставить свою жизнь, Китти понимала, но рисковать ею таким глупым образом…

— У тебя, кажется, пары кончились? — ровным тоном спросила она.

— Ну, да, — протянул Феликс.

— Тогда почему ты здесь?

— Просто… — незамутнённая невинность в голосе, потом с вызовом. — А что, нельзя?

— Лучше бы ты подождал, пока я закончу.

Он усмехнулся.

— А что иначе?

— Ничего. Но ты меня отвлекаешь.

— Да ладно, я же просто сижу тут. Стреляй, пожалуйста.

Китти снова чуть покосилась в его сторону.

— Вообще-то там не надо сидеть.

— Да-да, знаю, видел табличку, — пренебрежительно кинул Феликс. — Если не делать ничего из того, что запрещено, знаешь, во что они превратят тебя? В винтик системы, да. В маленький послушный винтик.

Китти вздохнула:

— Там не надо сидеть, потому что это неустойчивая и шаткая конструкция, а не потому что запрещено.

— Ну что ж… — судя по звуку, спрыгнул на землю. Похоже, более менее удачно.

Держа пистолет наготове, Китти ждала пока Феликс отойдёт или хоть как-то стабилизируется в пространстве: от этого человека можно было ожидать чего угодно.

— Как же ты врагов будешь расстреливать, если тебя всё отвлекает? — осведомился он всё тем же добродушно-насмешливым тоном.

Китти замерла на момент, прикидывая, насколько велика вероятность, что Феликс что-то знает. Но пришла к выводу, что невелика: неоткуда ему знать. Просто прикалывается, умник.

— Во-первых, не смешно, — проговорила она холодно, но ровно. — На некоторые темы не стоит шутить, господин Шержведичев. Во-вторых, ты бы поосторожнее кидался подобными фразами в своём окружении. Будь на моём месте кто-то другой, он бы тебе припомнил при случае.

Феликс рассмеялся:

— Да-да, я догадываюсь, что в твоём чёрном списке я стою на первом месте.

— Ты? — удивилась Китти. — Нет… тебя там нет. Ты вроде ещё ничего плохого мне не сделал.

— То есть, надо понимать, в принципе такой список есть, — отметил он с любопытством.

— Есть.

— Интересно, кто же удостоился чести туда попасть?

Она помолчала.

— Были разные люди. Поверь, тебе в их числе лучше не быть.

— И что ты с ними сделаешь, если встретишь? — продолжал он с иронией.

Китти помолчала ещё.

— Думаю, я их не встречу.

Она подняла пистолет и одну за другой выпустила десять пуль в мишень — в самый центр. Так получалось редко, но что-то наполнило её сейчас, что-то искало выхода и простора и нашло его в грохоте выстрелов и пробитых дырах.

Затих последний отзвук в ушах, зазвенела тишина, и Китти услышала, что Феликс тоже молчит. Видимо, и он не ожидал. Чуть склонив голову, так же ровно, как прежде, она спросила:

— Вы действительно хотите нажить врага в моём лице, господин Шержведичев?

— Можно и врага, я бы не отказался, — Феликс обогнул её со спины, возник по другую сторону. — Ещё лучше наоборот. И кстати, классно стреляешь.

Поезд всё не приходил и не приходил. Он редко проезжал мимо Ниргенда — раз в три недели, стоял две минуты, а потом мчался дальше на юг — в Ринордийск. Китти подумала сначала, не спутала ли она дни — это легко, когда каждый предыдущий похож на следующий. Но староста объяснил:

— Они тут часто запаздывают. Особенно если буран разгуляется — тогда может и несколько дней не ехать. Застрял, видно, на пути.

Что ж, ещё неделя до формального окончания практики у неё была в запасе. Чуть меньше — до Ринордийска поезд идёт три дня. Оставалось только ждать. Должен же он когда-нибудь появиться.

План репортажа был доделан и покоился на столе, рядом со свечкой. Блёклый красноватый огонёк иногда вздрагивал, приводя в движение круги бледного водянистого света. Сама Китти не делала уже ничего: просто лежала на лавке и, не мигая, наблюдала игру теней на потолке. Было слышно, как за стеной свистит метель. Она не пускала наружу, швырялась ветром и снегом и только и оставляла, что лежать вот так, теряя счёт часам, путая пространство и время, погружаясь всё больше в зыбкий омут полуяви-полусна, медленно переставая существовать как что-то отдельное и живое. Пока пришедший поезд не разорвёт своим свистом безвременье, всё так и будет — целую вечность. Феликс бы здесь точно загнулся.

С чего он вообще рвался сюда? Героизм героизмом, но, кажется, поездки в дальние и замороженные края не входят у него в это понятие. Тогда зачем бы? Неужели тоже что-то в ней находит?

Отвратная погода была снаружи. Лучше и не соваться туда сегодня.

Эрлин налил стакан зеленоватого Nolle — немного не помешает, особенно когда холод потихоньку проползает даже сюда, в помещение.

Да, сегодня никуда не идти. Остаться и привести в порядок планы. Ритка обойдётся и без спецконтроля один день, всё равно уже перманентно на грани, даже когда он ничего не делает. Тем более, никуда она не денется отсюда. И от него никуда не денется.

Рита вызывала странные чувства. Сколько Эрлин помнил, она всегда неимоверно его раздражала, всем своим существом, но почему-то не хотелось просто устранить её присутствие, как ненужную помеху. Наоборот, пусть остаётся и раздражает — настолько, чтоб дать ей в морду, придушить, запинать ногами, пока не перестанет подавать признаков жизни.

Нет, не так. Этого она, кажется, и ждёт. Не дождётся.

Нет, эту женщину хотелось уничтожить полностью, под корень. Вытравить усмешку с её губ, демонстративно вскинутый подбородок, вытравить искры в глазах, чтоб смотрели тускло и испуганно, может даже — умоляюще. Не спеша, методично разнести до основания.

И тогда уже оставшуюся оболочку можно будет по-быстрому устранить — всё равно она не будет больше ни на что годиться и станет ненужной. Или поручить это сделать другим — он тут в конце концов секретарь по связям, а не фиг знает кто.

(У Эрлина, конечно, был пистолет, но он старался им не пользоваться без крайней необходимости: предпочитал другие методы).

Что касается Риты, едва ли крайняя необходимость возникнет с ней — что, в её теперешнем положении, она может ему сделать, чисто технически.

Проблема в том, что и он ей ничего на самом деле сделать не мог.

Да, она была на краю, на грани срыва, но Эрлин чувствовал, что она всё равно от него ускользает. Самая её сущность, её сердцевина по-прежнему была ему недоступна: он не мог одержать верх, сломать её, подчинить себе полностью. Даже в новогоднюю ночь, когда он заехал за ней и вывез чуть дальше в лес, где как раз проводилось массовое захоронение («Не могу же я оставить вас без подарка, фройляйн») — даже тогда не получилось. Она всё равно осталась в своей невидимой броне, хотя выглядела так, будто сейчас хлопнется в обморок. Но нет, не хлопнулась, даже с плохо изображённым весельем согласилась распить шампанское и залпом опустошила пластиковый стакан («Стекло тебе доверить не могу, сама понимаешь»). Правда, подавилась (видимо, не в то горло пошло) и сделала вид, что задыхается. Истеричка.

Это вгоняло в какой-то дикий, неподконтрольный азарт, это становилось игрой, которую невозможно бросить, пока не дойдёшь до конца. Эрлин иногда ловил себя на том, что ему совершенно пофиг на скудные степи, холод, отсутствие цивилизации, — они не имели никакого значения. Продолжайся так и дальше хоть месяц, хоть год — казалось, это вполне бы его устроило. Да, он бы потратил и год, чтоб всё же найти способ подступиться, найти её уязвимую точку и добить её так, как он того желал.

Нет, на самом деле минимум один способ есть — лёгкий, быстрый и очевидный. За неимением лучшего можно и так, но всё же это было немного не то, чего ему хотелось. Чем-то привлекательно, да, но это всё равно лишь суррогат. Обладание всё той же физической оболочкой — и ничем более.

Пожалуй, будь у него неограниченное количество времени…

Зазвонил сотовый.

Эрлин приложил его к уху:

— Слушаю.

— Кииир? — мурлыкающе раздалось с той стороны. — Ты как, не закончил там?

Миловицкий. Вообще-то, если отталкиваться от иерархии в аппарате, звонить бы должен Виталий Кедров. Но Кедров ни за что не позвонит: недолюбливает, опасается. Не понимает, как человек со стороны мог так быстро втереться в доверие Правителю. (Уметь надо).

— Не совсем, — благожелательно, в тон Миловицкому протянул он. — А что?

— Верховный вспоминал тебя. Рекомендовал тебе обратить внимание, что он дал только два месяца.

Чёрт, совсем забыл. А ведь прошло уже немного больше.

— Он рекомендовал или это был приказ? — уточнил Эрлин.

— Он очень рекомендовал, — со значением произнёс Миловицкий.

Ясно. Конечно, доверенному лицу Правителя дозволяется несколько больше, чем простому смертному, но не стоит лишний раз испытывать Его терпение.

— Понял, сворачиваюсь, — заверил Эрлин. — Дня через два проходим Горенки. Оттуда прибуду в Ринордийск первым же поездом.

Ну вот и всё. Разумеется, так просто, на полдороги он это дело не кинет — надо поставить большую жирную точку. Есть, пожалуй, одна мысль…

Открыв свой блокнот, куда записывались планы и результаты их выполнения, Эрлин перелистал последние страницы, исписанные аккуратным каллиграфическим почерком. Всё за последние два-три месяца в сжатом виде… Что ж, это было чудесно, но это почти прошло.

Пора заканчивать.

— Пора заканчивать. Пора заканчивать. Пора заканчивать.

Китти раз за разом повторяла эту мантру — бессчётное число раз. Всё так же бродили тени по потолку, всё так же доносился издалека вой метели.

Кто и где она, что происходит и откуда эта странная фраза, — все эти вопросы просто не пришли ей в голову. Они потерялись, всё потерялось в плывущих узорах света и темноты, в безвременьи. Вдруг далёкий протяжный свист рассёк тишину и ворвался в реальность.

«Поезд?»

Китти села, вслушалась, пытаясь сообразить, что означает сейчас паровозный свисток и почему это так важно.

«Поезд на Ринордийск!»

Поезд заходил на крюк перед посёлком и подавал голос, проносясь мимо, чтобы чуть позже остановиться у старого указателя — «Ниргенд, 2 км». Значит, у неё минут сорок, не больше.

Китти быстро собралась, распахнула дверь и, впустив в помещение рой снежинок, на всякий случай оглянулась.

«Шпилька!»

Чуть не забыла — та по-прежнему лежала на столе, возле свечки.

Китти вернулась; подхватив шпильку, бросила её в карман, быстро задула свечу и выбежала наружу.

Поселковый староста только согласно кивнул, когда Китти сказала, что прибыл поезд и она уезжает. И даже как будто обрадовался за неё.

— Вот видите, а вы волновались, — весело проговорил он. — Скоро будете в своём Ринордийске.

— Может, вам тоже куда-нибудь съехать? Хотя бы на время, — предложила Китти, с сомнением оглядываясь по сторонам: не нравилась ей эта вьюга, не разглядеть дальше собственной руки. — Похоже, сюда идёт буря.

— Да нам-то что сделается, мы привычные, — засмеялся староста. — Тут все зимы такие.

— Ну, смотрите.

Она отошла немного в сторону железной дороги, остановилась. Что-то ещё держало её здесь, что-то она не успела сделать — что-то очень важное, без чего, казалось, у неё нет никакого права возвращаться домой. Времени, конечно, в обрез, но всё ещё можно успеть…

Переубеждать старосту она не стала, хоть он и был ей симпатичен, как и вся эта деревушка. Взрослый человек, сам решит; тем более, возможно, он прав, и такой злобный ветер с моря — здесь действительно норма. Но всё же, если она и вправду способна что-то сделать, исправить какую-то старую огромную ошибку — или, может быть, предотвратить новую, за которую поколения и поколения не расплатятся веками; если здесь и сейчас разорвёт чей-то порочный круг…

Может быть, тогда голоса, что толкнули её сюда, на край света, решат наконец, что искупление произошло и теперь довольно?

Нелегко было найти кого-то в этой метели, когда всё вокруг застила тяжёлая снежная крупа. Но Китти везло. У одного из домиков, у притворённой двери стояла маленькая девочка.

— Лаванда, — Китти быстро подошла к ней, присела на корточки, чтоб не смотреть сверху вниз. — Лаванда, хочешь со мной в Ринордийск? Там хорошо, большой город, красивый. Тебе понравится.

Девочка отступила на шаг назад.

— Нет, — она помотала головой, сердито глядя на Китти исподлобья. — Я дома останусь.

— А, ну если дома, — Китти натянула улыбку. — Тогда, конечно, другое дело. Я тоже скоро буду дома.

«Если только не помешает что-то в последний момент», — добавила она про себя.

У самой таблички, пока поезд медленно подъезжал к месту остановки, Китти встала и оглянулась.

Ей не нравилось то, что открывалось с этого места. За Ниргендом, там, где должна была пролегать полоса моря, что-то темнело над горизонтом — будто бы тучи, огромные, чёрные, даже от их вида становилось не по себе. Сколько ни убеждала она себя, что всё нормально и ничего страшного в этом нет, все чувства говорили об обратном.

Один месяц быстротечного, но близкого знакомства. Китти был симпатичен этот посёлок, хотя жить в нём она бы не стала. Но, пожалуй, хотела бы, чтоб он и дальше стоял под этом небом, радовался сам себе, своей маленькой жизни, и чтоб с ним ничего никогда не случилось.

Надо будет потом проверить в новостях, как они справились с бураном. И, пожалуй, приехать сюда ещё как-нибудь — за рамками практики, просто навестить знакомое место.

Так она убедила себя. Хотя не оставляло чувство: она покидает Ниргенд на пороге гибели, когда посёлку остаются считанные дни.

(Так может, подождать и тебе в таком случае? Какой ещё Ринордийск… Какой может быть Ринордийск для подобной сволочи).

Из кабины машиниста раздался короткий требовательный свисток. «Дамочка, вы долго стоять будете? Поезд ждать не станет», — слышалось в нём.

Китти развернулась и быстро пошла к вагонам.

Отдалившись на некоторое расстояние от бараков, Эрлин закурил сигарету. Затянулся сладковатым дымом, от которого приятно першило в горле.

Там уже агония, можно не оставаться.

Он практически не курил. В виде исключения позволял себе одну сигарету, когда что-то очень важное и масштабное его стараниями завершалось удачей.

Сейчас удача была полная и несомненная. В руке ещё оставалось ощущение удобной тяжести и последнего горячечного тепла, при таком близком расстоянии улавливалось каждое вздрагивание, каждая судорога, и они до сих пор отдавались в его существе каким-то не до конца насыщающим, но крайне приятным чувством.

Желая продлить это чувство ещё немного — пока не кончилась сигарета — а потом законсервировать и оставить на память, Эрлин снова затянулся, смешал его с дурманящими клубами дыма.

…В самом конце пути он ещё раз на минуту остановился — напоследок окинуть её взглядом прежде, чем втолкнуть в барак. В свете фонаря было видно отлично: голова запрокинута, волосы растрёпаны, выбившиеся прядки вымокли от снега, в котором она ползала… (Да, теперь он видел всё). От неестественной бледности она казалась стеклянной: сжать чуть сильнее — и можно сломать эти хрупкие косточки, можно сделать сейчас вообще всё, что угодно.

Но он не будет. Одного осознания этого факта ему было достаточно.

Эрлин докурил сигарету, бросил в снег. Всё странно будоражившее, выходившее за границы привычных будней, всё, чем были наполнены последние месяцы, — всё это завершилось и завершилось именно так, как надо.

Не оглядываясь больше, Эрлин зашагал к станции. Оттуда первый же поезд помчит его в Ринордийск — к нормальной столичной жизни.

Китти прошла в вагон; миновав шумных и суетящихся пассажиров, нашла своё место. Состав небольшой — старый дымный паровоз, три или четыре вагона, другие поезда по северу не ходили. Но, пробежавшись по маленьким заполярным городам и посёлкам, они в итоге наполнялись под завязку.

Китти залезла на верхнюю полку. Глянула было в окошко — как раз удобно обозревать, но из-за сумерек и из-за снега ничего не увидела. Она отвернулась.

В конце концов, всё, что было в её силах, она сделала. Предупредила старосту, предложила ехать Лаванде… Не её вина, что они отказались.

И должны же у них быть какие-то свои способы защититься от стихии — староста правильно сказал, они привычные. На крайний случай, есть спасательная вертолётная бригада. Вылетят, если потребуется, всё сделают, как надо. Они профессионалы, лучше справятся.

Да и вообще, странная это была идея, с Лавандой. Похищение ребёнка, без чьего-либо согласия и ведома… Как вообще такое пришло в голову?

А если бы Лаванда согласилась — что тогда? Привезла бы её в Ринордийск, а дальше? Поселила бы у себя? Вот мама-то обрадуется. И так работает допоздна, не хочет, чтоб Китти отвлекалась от учёбы («Не дёргайся, придёт ещё твоё время»). А тут ко всему прочему чужая малолетка на голову.

И чего ей далась эта Лаванда… Только потому, что напомнила Сибиллу? Ну так перед Сибиллой она ни в чём не виновата. Пообещала когда-то, что ничего ей не сделает, и продолжает выполнять обещание. Причём тут вообще Сибилла!?

Как это часто случалось после приступов самообвинения, на Китти накатила волна злости. Почему, собственно, она должна вечно чем-то жертвовать, искать какие-то невыполнимые сверхзадачи и, независимо от результата, считать, что этого недостаточно, искать снова, жертвовать снова? Только потому, что её дальний родственничек был сволочью? Она сама никому ничего не сделала. Между прочим, он успел и ей заочно попортить крови, так что и она в какой-то степени пострадавшая сторона. Но почему-то все остальные люди живут и радуются жизни, не думая особо о делах минувших дней — хотя, закрути Нонине гайки, стань вторым Верховным Правителем, что бы тут началось. А помнить о всех былых преступлениях должна только она, должна видеть тени прежних, тёмных времён там, где другие не видят ничего — лишь набившие оскомину исторические реалии, что давно превратились в картонные декорации. И ей же поручено ловить порой в воздухе тревожные предзнаменования эпохи грядущей. Но ими даже делиться бесполезно: всё равно никто не примет всерьёз.

Ну, значит, сами дураки.

Китти устроилась поудобнее, нащупала в кармане шпильку, вытащила её, чтоб можно было смотреть. Это успокоило, вернуло нормальное настроение и чувство, что не всё потеряно. Бывают и хорошие времена, когда жизнь светла и невесома, как прозрачный тюль на окне. Если не у неё, то у кого-то другого — сейчас или когда-нибудь в будущем. А если и тогда нет, то уже точно было раньше, у тех людей, и это само по себе придаёт всему смысл. Ей вдруг представилась обладательница шпильки. Не в том виде, в каком Китти обычно её представляла — совсем по-другому, безоблачно и легко: как она натягивает чулки, чуть подкрашивает губы красной помадой, а за окном стоит ясный весенний день. Интересно, — подумалось вдруг Китти, — если убирать волосы в пучок, это удобнее, чем хвост? Она не очень представляла, как это делается, но, определённо, надо попробовать.

Крепко сжав шпильку в ладони, она заснула.

Китти вошла в кабинет, где уже который год пылился старый бумажный архив. Притворила за собой дверь, чутко прислушалась.

Нет, все спали. По крайней мере, в этой части дома никто не ходил.

Она подготовилась и взяла с собой фонарик, чтоб не включать верхний свет. Впрочем, на столе обнаружился металлический подсвечник, плавно изгибающий три своих рожка со свечами. Китти аккуратно подожгла их, убедилась, что света достаточно. Так должно быть удобнее, сидя здесь, перерывать бумажные залежи. Если в комнату действительно не заходят, никто и не увидит, что свечи немного оплыли.

Она не знала, что ищет конкретно. Становилось просто невыносимо интересно: кем всё-таки был этот человек, из-за которого у неё столько неприятностей.

Старые документы, отчёты, вскрытые письма — свои и чужие… Всё могло бы пригодиться, каждый факт, каждое лишнее слово — ещё один штрих к общему, но само оно, это общее? Невнятный силуэт, мелкое фото в учебнике истории — всё не о том, слишком абстрактное, слишком далёкое, чтоб хоть как-то к нему относиться.

Она искала и что-то даже находила — и становилось понятнее, подкатывало ближе, хотя бумаги изобиловали казёнными сокращениями, а многие имена Китти ничего не говорили. Но ворох старых слов и названий будто бы сгущался по мере накопления, свиваясь в изящный чёрный силуэт у неё за спиной. Лениво прислонясь к стене и улыбаясь чуть иронично, тень, наверно, снисходительно поглядывала на Китти — что это за глупостями она занимается.

Китти сделала вид, что не замечает.

Здесь можно было рыться бесконечно, делая всё новые и новые открытия и всё больше проникаясь отвращением, но почему-то быть не в состоянии прекратить. Словно для того, чтоб убедиться, что это существо и вправду отвратительно и должно было быть уничтожено — как будто не много лет уже, как это невозможно в принципе.

Что-то стукнуло в доме — не так далеко. Китти замерла, настороженно прислушалась. Кто-то проснулся, ходит? Если и так, дверь прикрыта плотно, никто не подумает войти. Но всё же время ограничено, надо об этом помнить.

Если б какой-то указатель подсказал ей, где самое важное… Китти сама усмехнулась этой мысли: надо же, никто не потрудился надписать — видимо, специально для неё. Она несколько устало окинула взглядом стол, и тут маленькая чёрная книжка попалась на глаза.

Китти открыла её, перелистала пожелтевшие страницы, исписанные каллиграфическим почерком — её почерком, как это мило. Похоже было, что это ежедневник — краткие пометки сугубо для личного пользования, персональный отчёт в планах и хроника достижений. Слова здесь сокращались до предела, иногда и вовсе заменялись значками, однако Китти обнаружила, что с лёгкостью понимает их. В. или В.П. — это Верховный Правитель, стрелка вверх — удача, вниз — неудача. Что-то прорисовано несколько раз с нажимом и заключено в кружок — нечто важное, очень важное, такое, что хоть трава не расти. Буква Р…

Р. или фр.Р. Что-то это напоминало Китти. Что-то, что она видела совсем недавно, может даже, сегодняшним вечером…

Точно. Этим вечером. Книжка, с которой она сидела в беседке. Китти перелистала блокнот назад, переглядела несколько страниц, пролистнула вперёд. Фр. Р. Ну конечно… Как же сразу она не догадалась.

Дочитав до конца страницы, Китти отложила блокнот. Немного постояла у стола, закрыв глаза. Почему-то болела голова, и на душе было мерзко.

Ещё и «трофей» себе прихватил. Интересно, что это было. Теперь уже не узнать — наверняка, забрал с собой за океан.

Китти открыла глаза, скользнула взглядом по столу и пристально всмотрелась в потёмки у самой стены. Ей показалось, что там, за штабелем бумаг, блеснуло что-то маленькое.

Осторожно протянув руку, Китти достала эту вещицу, поднесла к огню, чтобы лучше рассмотреть. На ладони у неё лежала маленькая изогнутая проволока — довольно толстая и крепкая, но сильно изъеденная ржавчиной. Однако маленький камушек на изгибе дуги по-прежнему блестел, время и все тяготы будто не коснулись его.

Так вот он, «трофей»… Не возникало никаких сомнений.

Китти быстро огляделась по сторонам. Ни одного свидетеля нет. Она спрятала шпильку в карман: красть украденное не так уж плохо, в конце концов. Будет её талисманом, нечего ей пылиться здесь.

Вот теперь, пожалуй, и всё. Китти ещё раз окинула взглядом завалы архива: не осталось ли чего-то важного, неучтённого.

Нет, ничего. Это старьё можно теперь просто уничтожить — всё равно оно никому не нужно.

Да, так и надо сделать — здесь и сейчас. Искоренить этот призрак прошлого даже в таком виде. Если не в отместку за других, то хотя бы за себя.

Накатила волна хорошо ей знакомой холодной ненависти. Обычно у Китти получалось её сдержать, но не на этот раз. Резким взмахом она опрокинула горящие свечи на стол.

Пламя подхватило листки бумаг, быстро перекинулось на дерево и обои. Вот и пожар… Китти попятилась к двери. Похоже, она переборщила с огнём.

«Но Сибилла сказала, что я не погибну от огня!» — подумалось вслед за этим почти радостно, пока пламя разрасталось и начинало ползти вверх по оконной шторе. Пусть разрастается ещё сильнее, пусть подчистую уничтожит всё — всё до самого основания, чтоб не осталось вообще ничего. Дикий и неподконтрольный экстаз охватил Китти, хотя от дыма уже першило в горле и слезились глаза.

«Ну да, ты умрёшь не от огня, а от угарного газа. Действительно глупо».

Закашлявшись, Китти отступила к выходу, но у самой двери остановилась. Там, с той стороны, слышались шаги и голоса. Они проснулись и, видимо, идут сюда. Нет, она не может сейчас выйти к ним — она только что устроила пожар в их доме… Нельзя показываться им на глаза.

Значит, остаётся окно. Сквозь дымную завесу Китти быстро подошла к нему и, откинув в сторону штору, распахнула настежь.

С улицы внутрь ворвался свежий ночной воздух. Он немного разогнал едкие клубы, и Китти жадно глотнула его. Воздух давал силы, давал надежду.

Китти забралась на подоконник, осторожно глянула вниз. Первый этаж, рыхлая земля внизу… Нестрашно.

Перед тем, как прыгать, она последний раз обернулась — будто что-то дёрнуло посмотреть. За дымом было плохо видно — так или нет… Но казалось: там, за столом чернеет знакомый мужской силуэт, не обращая внимания на языки пламени — что ему, призраку, от них сделается. Он приветствовал Китти плавным взмахом узкой кисти, как бы говоря: «Беги-беги, далеко не убежишь. Если что — возвращайся, я всегда тебя жду».

Китти притворилась, что не слышит, и спрыгнула вниз.

В саду царила умиротворённая темнота, и воздух был наполнен терпким ароматом ночных трав. Они скроют её след, никому не укажут, куда она побежала. Ринордийск недалеко… Хотя на самом деле ей было всё равно, куда бежать — лишь бы прочь отсюда.

Китти проснулась от того, что поезд стоял на месте.

Это было странно: наутро должны были прибыть в Ринордийск, и вроде бы никаких стоянок в расписании уже не значилось. Может быть, техническая задержка? Или остановились по ошибке на каком-нибудь полустанке…

Она протёрла окно, выглянула наружу: может, что-нибудь там подскажет, где они, хотя бы примерно. Но нет, там ничего не было: ни платформы, ни здания станции, ни каких-либо других зданий, — один лишь нетронутый снег и темнота. Даже фонари не горели.

Похоже, они стояли в чистом поле.

Судя по шуму и переговорам в вагоне, другие пассажиры тоже удивлялись этому обстоятельству и тоже безрезультатно гадали, почему так. Не присоединяясь к их взаимным расспросам — всё равно никто из них не знал и не мог знать — Китти отправилась искать машиниста.

— Так рельсы вон замело, видите, какие сугробы, — машинист указующе махнул рукой.

— А где мы хотя бы? — поинтересовалась Китти.

— Да мы уже тут, под Ринордийском. Была бы дорога, за полчаса бы доехали, а так… Придётся тут стоять, пока не расчистим.

— И сколько примерно будем стоять? — уточнила она.

— Как пойдёт… Может, день, может, два. Это если провода нигде не накрылись, по такой вьюге могли.

— Понятно. Спасибо.

Отойдя немного от состава (из его недр уже начали высыпать люди, и стоять в их толпе не тянуло), она задумалась. День-два — это значит, что она заведомо не успеет к сроку (общий сбор и обсуждение — нынешним утром). Это нестрашно, стандартная ситуация, что кто-то задерживается из-за транспорта, тем более, что сообщение этой зимой поддерживается еле-еле. Да и репутация вполне позволяет ей, едва ли кто придерётся. Но два дня сидеть здесь, когда оставалось только полчаса… Это было нечестно.

К тому же голос — требовательный, слегка капризный голос в голове — сказал, что всё ерунда и она успеет сегодня, если захочет, до Ринордийска отсюда можно дойти и без всякого поезда, просто она не решается, поэтому они по-прежнему здесь.

Китти несколько сомневалась в реалистичности такого плана, но всё же всмотрелась вдаль — в ту сторону, где по её прикидкам должен был лежать город. Сначала она ничего не увидела. Но затем… Может, показалось, но как будто на самом горизонте блеснули жёлтые огоньки — ночные огни ринордийских улиц. (Прямо как в том старом стихотворении, — отметила Китти).

Она снова оглянулась на поезд. Пассажиры слегка разбрелись вокруг него, но далеко не отходили. На Китти никто не обращал внимания. Наверно, не хватятся и если она исчезнет.

Бредовая несколько затея… Впрочем, сейчас, в конце пути становилось уже всё равно.

Китти развернулась и, не останавливаясь, пошла вперёд.

— Кто идёт? Документы!

— Я иду, — спокойно ответила Китти и протянула паспорт.

Пока охранник проверял его, подсвечивая листы фонариком, другой подал голос:

— Куда направляетесь?

— В Ринордийск.

— Пропуск у вас есть?

— Пропуска у меня нет, — ответила Китти, почти сразу догадавшись, что произошло за это время. — Когда я уезжала месяц назад, их ещё не ввели.

Война же на юге… Всё к тому шло.

— Без пропуска вы не имеете права входить в Ринордийск.

— Как неудачно, — посетовала Китти. — А мне непременно надо быть там сегодня утром, не позже. У нас сбор в университете, надо будет всем собраться и обсудить практику. Нет, ну не могу же я не прийти…

— Никто не имеет права вторгаться в город при экстренном положении, — затвержено повторил охранник.

— Но я ведь и так оттуда, — Китти убеждённо смотрела на него, широко распахнув глаза. — Я же не вхожу из соседнего региона, а просто возвращаюсь.

Хорошо, что поезд застрял: на нём бы точно не пропустили. А так, особым порядком, когда они имеют дело только с ней — может быть, и получится. Главное, убедить их, что она своя, что её можно пропустить «под честное слово» и ничего от этого не будет.

Охранник замешкался, будто что-то его сбивало, путало схемы. Он кивнул тому, что возился с паспортом:

— А что там для выездных? Они же без пропуска?

Тот хотел было ответить, но и сам запутался:

— Им тоже что-то выдают… Транзитные билеты какие-то, — он раздражённо помотал головой и кивнул теперь куда-то за спину первого. — Спроси у него лучше.

Первый тут же скрылся — кажется, направился к какому-то темнеющему коробу поодаль. Наверно, здание блокпоста.

Китти, покосившись, проследила за этим передвижением, вернулась взглядом к оставшимся двоим.

— Там, где я была, пропусков не делали, я бы в любом случае никак не смогла его получить, — сказала она, ни к кому в особенности не обращаясь, будто просто рассуждала сама с собой.

— А где вы были? — спросил третий, который до сих пор молчал. Он смотрел с некоторым любопытством: может быть, гадая, откуда здесь вообще взялась эта девушка, когда на километры вокруг никакого жилья.

— В Ниргенде.

Тот, что возился с паспортом, присвистнул:

— Это в заполярье? Нехило вас занесло.

— Это практика? — третий кивнул на папку, которую Китти держала в руках.

— Да.

— Можно посмотреть?

Китти протянула ему папку, мысленно пожав плечами. (Ну, пусть посмотрит, если ему так хочется. Интересно, что он надеется там найти).

Вернулся первый, из-за спины у Китти произнёс:

— Тем, кто выезжает на время, выдают транзитную карту, ещё в Ринордийске… Последние две недели так, по крайней мере.

— Но я выехала месяц назад, а тогда никаких транзитных карт не выдавали, — возразила Китти. Третий охранник оторвался на секунду от плана репортажа:

— Можно ваш студенческий?

— Пожалуйста.

Первый вопросительно посмотрел на того, что с паспортом, ничего не сказал. Китти перевела взгляд на горизонт. Те едва заметные огоньки, которые она то ли увидела, то ли нет в начале пути — это и в самом деле был Ринордийск. Ничего, ещё недолго. Они должны её пропустить. В конце концов, человек — это сложная система кнопок и рычажков, и на него можно воздействовать, если правильно подобраться, можно заставить сделать так, как надо тебе, а не ему. Главное — найти нужную точку и угол приложения. Китти не особо понимала, как это делается, и не любила прибегать к этому методу без крайней необходимости, но иногда у неё получалось.

Позади хлопнула дверь, первый охранник рванулся туда. Похоже, стал что-то говорить тому, кто вышел на улицу, о чём-то упорно его спрашивал. Человек, покинувший короб, прошёл немного; Китти, слегка повернув голову, смогла его увидеть. Он был не старше остальных, если не наоборот, но как будто поглавнее — что-то в нём выдавало. Шёл он, судя по всему, к черневшему поблизости внедорожнику.

— Так, всё, отвалите, я домой, — раздражённо бросил он в ответ на расспросы. — Сами, что ли, не можете разобраться? — ему что-то виновато, но настойчиво проговорили в ответ, он оборвал. — Да вы вообще сами ничего не можете, — и прошёл к машине.

Психанул, — отметила Китти. И, видимо, действительно здесь за главного — иначе бы эти выкрутасы ему не прошли.

Первый охранник вновь вернулся к ним — как раз в тот момент третий отдал Китти студенческий и папку с репортажем.

— Ну что, может, пропустим студентку? — негромко спросил третий.

Остальные двое переглянулись. Подумав немного, покивали друг другу. Второй отдал Китти паспорт, они расступились.

— Спасибо, — Китти чуть заметно улыбнулась и двинулась вперёд, чтобы продолжить путь.

Но только она отошла немного, как тот, что стоял у машины, поинтересовался:

— Девушка, а вы что, пешком пойдёте?

Китти обернулась:

— Насколько понимаю, транспорт тут не ходит.

Он покачал головой:

— До Ринордийска километров десять. Если не больше.

— Ничего, дойду.

— По двадцатиградусному морозу? Не валяйте дурака, — он парадным жестом открыл дверь машины. — Садитесь.

Китти настороженно смерила их взглядом — его и большую чёрную морду авто.

— Зачем?

— Я тоже в город. Подкину.

— Опять, начальник, девушку кадришь? — рассмеялся один из охранников.

— Я её правда просто подкину, — он удивлённо, как бы оправдываясь, взмахнул руками. — Она же не дойдёт, — и обернулся к Китти в поисках подтверждения. — Вы же не дойдёте.

Она постояла немного, прикидывая все за и против. Этому человеку не следовало доверять, — Китти прекрасно знала. Но было холодно, и она устала… Наконец, плюнув на эти прикидки, она прошла к автомобилю.

— Спасибо, — сказала она второй раз, усаживаясь на переднее сидение.

Внутри было тепло. Китти отстранённо подумала, что садиться в авто к незнакомому мужчине — вообще не самая хорошая идея. Но от тепла становилось спокойно и даже немного клонило в сон, и она не стала ничего делать.

Начальник блокпоста — или кем он там был — сел с другой стороны, завёл мотор.

— Значит, в Ринордийск, — уточнил он, весело и лукаво глянув на Китти.

— Да, — спокойно ответила она.

— Ну, поехали…

Когда огоньки впереди вытянулись в искрящиеся линии набережных и пятна зажжённых окон, тревога нахлынула на неё, та тревога, когда ещё чуть-чуть — и будешь в безопасности, но до последнего момента неизвестно, успеешь или нет. Здесь, на финальном отрезке как раз и случаются все подлянки и все насмешки этого мира — когда ты почти поверил, что их не будет. Здесь слетаются тени и требуют расплаты, и требуют возмездия, просто потому…

Просто потому, что она это заслужила. Все это заслужили.

Тайком от водителя она опустила правую руку в карман, изо всех сил сжала шпильку пальцами.

«Говори со мной, мне страшно».

Мгновенная паника отступила, немного притупилась. В напряжённом ожидании Китти следила взглядом за проплывающими по диагонали огнями.

— А вы студентка — на каком факультете именно? — поинтересовался вдруг начальник блокпоста.

— Журфак, — Китти невозмутимо подняла глаза на водительское зеркальце.

— Надо же… Никогда бы не подумал.

— Почему? — Китти изобразила удивление.

— У вас взгляд ссо-шника. Такое ни с чем не спутаешь.

Призрак на заднем сидении усмехнулся и развёл руками — мол, я же говорил.

Китти быстро опустила глаза, чтоб не смотреть больше в зеркальце. Мило улыбнулась:

— Надо же, какое забавное совпадение.

Здесь, у железнодорожного моста, невдалеке от гор строительного хлама, возвышался белый, ровно оттёсанный камень. От заострённого верха спускались ровные покатые грани. На одной из них выделялась чёткая надпись — «Жертвам Чёрного Времени».

Казалось, его поставили тут через силу: надо было, не могли не поставить, но следом стыдливо упрятали подальше от глаз, чтоб не портил настроение своим присутствием. Когда-то, когда обелиск только открыли, здесь часто бывали люди и приносили цветы, хотя место, пусть недалёкое от центра, лежало практически в промзоне. Это были люди, которые помнили те времена, которые пережили их. Теперь же площадка под мостом пустовала.

Конечно, никто не появится и сегодня, в пасмурный ветреный день на исходе лета. Кому бы это понадобилось… Только проносятся где-то машины.

Но нет — невдалеке мелькнул чей-то лёгкий силуэт. Из-за опоры моста вышла девушка в чёрном, с чёрными волосами, схваченными в хвост. В руках она несла два ярко-красных цветка.

Плавно переступая через расколотые бетонные плиты и куски арматуры, она уверенно пересекала площадку.

Китти — в сумочке у неё лежал только что полученный паспорт, в котором она значилась как Китти Башева — приблизилась к обелиску. Положив цветы к подножию камня, она произнесла:

— Мне кажется, ты должна была любить гвоздики.

Китти выпрямилась, попыталась улыбнуться. Получилось некое подобие формальной улыбки. По-другому она, наверно, уже не умела.

Несмотря на новое имя и близкую теперь новую жизнь, на душе у неё было неспокойно и пасмурно. Так же пасмурно, как в небе над мостом.

Глядя на надпись на обелиске, Китти думала о том, существует ли посмертие и каково оно из себя, видят ли нас люди, что жили прежде, значат ли для них что-то наши цветы и памятники, наши речи и памятные даты — или всё это лишь для того, чтоб успокоить собственную совесть.

Но если все эти красивые слова и жесты ничего не стоят, если сволочи живут и побеждают, если справедливость не восстанавливается, и это никак не изменить — то в чём тогда смысл? Зачем тогда всё это?

Те, кто умер, уходят навсегда, но память о них остаётся. И то, какой она будет, какими предстанут фигуры прошлого перед новыми поколениями, зависит от нас и только от нас. Если мы сумеем сохранить и донести правду — это будет значить, что мы победили. О чём-то похожем говорили и те люди, что устанавливали обелиск и приходили к нему. Китти, даже не заглядывая, помнила, что написано на противоположной стороне камня: «Память — лучшее оружие».

Интересно, чувствуют ли они, когда мы вспоминаем о них? Может ли быть так, что сейчас невидимый дух стоит по ту сторону камня и с любопытством смотрит на неё? Знает ли, кто она? И если да, что думает об этом?

Можно было бы заговорить самой, но Китти не знала, как. Потупив взгляд, она с полуулыбкой произнесла:

— Если мне когда-нибудь будет куда приносить цветы… могу я рассчитывать на маки?

В этот момент поезд промчался по мосту — длинный, шумный, он всё гремел и гремел, мелькали просветы, вагон проносился за вагоном, и этому не было конца, и этому не было исхода. Он просто мчался — никуда, ниоткуда — и звал с собой, к неясной далёкой цели.

Китти обернулась к мосту.

«Это знак?»

Она была почти уверена, что знак — хороший ли, плохой ли, но город услышал. Ринордийск учёл и её, вплёл в свой запутанный узор жизней и судеб, сплетение красивых и страшных историй. А уж какая история ждёт её — никто заранее не скажет.

Вдали затих шум мотора. Китти огляделась по сторонам.

Сначала могло показаться, что она там же, где и была. Такая же нетронутая белизна вокруг, такое же безлюдье и та же тишина. Ни человека, ни машины…

Но нет — она присмотрелась и различила под снегом знакомые очертания зданий, линии улиц и перекрёстков. Просто в городе зима… Но это, безусловно, он — узнаешь в любом виде.

Китти нащупала в кармане шпильку. Тихо проговорила:

— Мы в Ринордийске, фройляйн.

сентябрь 2015