Персона

Начало моему театру жесткости, этой игры в маскарад было положено более трёх лет назад. Тогда-то мои вспышки и приобрели повсеместный характер. После я стал узником театральной кельи: её яркой звездой, универсальным суфлёром, который мастерски перевоплощается из одного образа в другой. Кто бы захотел расстаться с таким талантливым игроком? Да ни один постановщик! Некая сила всё не хочет расставаться со мной, держит меня подле себя, как собачку на привязи. А что же я? Рвусь ли с поводка, стараюсь ли разорвать оковы судьбы?

Что ж, мнение у меня на этот счёт двойственное. С одной стороны, я не прочь наконец ощутить себя свободным, стать похожим на те сотни проходимцев, не ведающих ни об ограничениях, ни о лишениях; просто берущих то, что им дают, даже не задумываясь при этом, нужно ли им это или нет. С другой, по какой-то причине мне ведь не хочется расставаться с моим нынешним состоянием.

Когда-то я решил поиграть с миром как раз по причине отвращения ко всему реальному. Люди казались до невозможности мелочными, окружающие предметы чрезмерно огромными и несущими в себе столько всего, чего человеку вовсе и не надо, а сам себе я виделся до того изъеденным всем этим, что больше напоминал не человека, а живой труп, без понимания того, почему мир продолжает меня терпеть. Со временем, такое критическое отношение подстыло. Хоть многое и стало восприниматься куда проще, но направленность воли осталась та же. Желание видеть во всём глубину теперь устремлялось не в мир, а в то, что за ним. Я стал более непринуждённо смотреть на окружающих и их быт только потому, что взгляд старался уловить в каждом предмете нечто не от мира-сего — какую-то скрытую суть, питающую меня изнутри и подчиняющую жизнь законам театральной игры.

Я понимаю, что порвать с прошлым мне не удастся. Остаётся одно — это продолжать нести то, что сам и создал. Разве не таково желание многих — обрести собственную судьбу? Что ж, обзавестись то может и не составит труда, а вот принять и исполнить — вопрос уже более сложный. Эта самая судьба явилась ко мне прошлым вечером. Тот таинственный незнакомец — это ещё одна маска, которую мне предстоит одеть. Он — Персона, только кажущаяся отдельным актёром. Её миссия состоит в том, чтобы мы стали одним целым. Я должен стать ею, а она — мной, и, когда произойдёт заветное соитие, будет объявлен новый акт: кулисы вновь разойдутся и взору зрителя предстанет очередной игрок, подчиняющийся своей актёрской амплуа.

Устав сидеть, я решил немного помедитировать. Уж что-что, но духовные упражнения можно по праву назвать самым стойким среди моих порядков. Многое уходило, многое приходило, но медитативные практики оставались всегда. Поскольку они дарили спокойствие и оживляли мысль, я с радостью тратил десять минут ради столь легко получаемого наслаждения.

Проделав несколько асан, настала пора стойки на голове. Первые ощущения, как всегда, были слегка покалывающими, немного пугающими, но вскоре кровь начинала приливать к голове, а мысли упорядочиваться. В следующий же миг я упал как громом поражённый. Попытавшись не навредить как телу, так и окружающей обстановке, пришлось сгруппироваться, однако высокий рост и довольно малые размеры моей комнатушки не позволили мне отделаться без последствий. Ноги ударились о стол, отчего тот чуть не развалился, а руки схватились за рядом висящую тюль и, сорвав её, я словно укутался в тонко сотканный саркофаг. Падение погрузило меня в ступор. Я лежал в позе эмбриона, не двигая ни одной конечностью, ни одним мускулом. Мне было страшно снова потревожить то, из-за чего и настала вся эта череда событий. Меня не испугала неизвестность произошедшего, напротив, я точно осознавал происходящее; страх же вызывало другое. Было не понятно, почему телу столь внезапно скомандовали подчиниться гравитации, почему ему приказали обмякнуть и сделаться столь ослабленным; в конце концов, с какой стати оно решило прилечь без согласования своего вольнодумства со мной? Если что и могло лучше всего описать приключившееся, то это сделала сорванная тюль. Она окутала меня с ног до головы, словно саван, и это не игра слов или красивая аллегория; этот парадный костюм мертвеца подходил мне, как и любому обитателю морга. Солнечный безветренный день, полдень, а в комнатушку одного студента затёрлась самая что ни на есть смерть. Да, это была очередная вспышка: мимолётная, совсем крохотная, но также выжигающая меня и напоминающая, что времени у меня оставалось немного. Через два дня меня ожидала кончина: мне суждено умереть и, подобно фениксу, воскреснуть в каком-то ином образе; что-то во изменится, что-то поменяется, но как я уже говорил, мне не хотелось снова идти на поводу моим Персонам, ведь моя цель — это научиться преображать себя самостоятельно.

Поднявшись, голову словно наполнили металлом. Движения стали до того скованными, а тело увесистым, что я тут же упал на кровать и очутился в объятиях забытья.

* * *

Звёзды переливаются одна в другую, небо вращается, вертится и лихо кружится, а покоящимся под небесными сводами дольним просторам совсем чуть-чуть, да удаётся забрезжить слабым контактом с распростёртой сверху обителью, тем самым напоминая о единстве всего сущего. Колёса несущегося экспресса прокручиваются вперёд с точно таким же эффектом, когда смотришь на течение реки. Непрерывность обоих утешает и будоражит, ослабляет и бодрит, можно сказать, даже подстёгивает на одновременное свершение какой-то пакости и праведного поступка. Вся эта неопределённость берётся от бессилия быть похожим на мировой закон — извечный круговорот жизни и смерти.

Люди издавна мечтали стать бессмертными, чтобы смерть приносила новую жизнь, подобно болезни, обновляющей желание жить. Но факт постепенного старения и увядания тела не давал повода придаваться метемпсихическим грёзам, отчего мы стали утешать себя фантазиями о бессмертности души, но время — штука, не терпящая застоев на чём-то одном, так как история всегда продолжала идти по принципу круговорота. Мечты о реинкарнации постоянно преображались. В нашу эпоху — эпоху игр и сценических разыгровок — перевоплощения души превратились в актёрскую многоликость — талант сменять одну маску на другую. Но без ответа всегда оставался вопрос: может ли что-то остановить этот природный поток вечности?

Скупо веря в шаманизм и всякий анимизм, мне показалось, что мой железнодорожный шаттл услышал мой вопрос и протрубил о торможении. Поезд резко остановился. Сквозь окно был виден лишь туман, а попытки достучаться до машиниста оказались тщетными: из рации исходил слабо шипящий гул. Меня это не удивило; неожиданным стало бы как раз обратное: если с другого конца провода кто-то заговорил. Вот тогда бы я насторожился, а так всё было как всегда: одна остановка, одно игровое поле и один единственный игрок. Никаких излишеств: только я и туманная дымка неизвестности.

Сойдя с рейса, я осторожно побрёл дальше по рельсам. Видеть я мог лишь шесть метров вокруг себя: всё остальное окутывала какая-то мглистая субстанция. Когда поезд исчез из виду, через меня пронёсся поток горячего воздуха. Этот согревающий ветер обдувал меня с одинаковой периодичностью, словно по часам. Когда туман расступился, передо мной оказалось то, что я меньше всего предполагал увидеть. Каждое дуновение было не ветренным бризом, а дыханием огромного быка. Чёрные крапинки взирали на меня без интереса, всё его тело было два метра в высоту и столько же длину, а расцветку составлял покров из чёрно-белых пятен.

Я сбавил шаг и стал осторожно подступаться к дикому зверю. Не было переживаний, будто бык ускользнёт от меня; страх вызывало другое — тревога упустить из виду само сновидение. Этот сон был необычным. Каждое, даже едва уловимое телодвижение ясно осознавалось мной. Это был тот редкий случай, когда мне выпал шанс стать не сторонним наблюдателем, а действующим актёром: оказаться тем, кто управляет собственным сном, ведь когда мы спим, нам приходиться отдаться под управление своих сновидений без возможности контролировать себя, но в моём случае общение с океаном грёз складывалось так, что я ощущал себя если и не как рыба в воде, то, по крайней мере, как человек умеющий плавать.

Правда, не долго мне удавалось подчинять мои мысли. Подойдя к быку чуть ли не вплотную, пелена неосознанности захлестнула меня и отмела моё зрение прочь от тела, словно душа отлетела в сторону и стала наблюдать за происходящим со стороны. Теперь я был наблюдателем и увиденное поразило меня. Окружение оказывалось не открытым пространством, а бойней — огромным комбинатом по переработке мяса. Машины простаивали в бездействии, даже от остановившегося позади поезда более не доносилось гула; ожидаемый рокот уступал место тишине. В этом умиротворённом затишье моё тело погрязло по колено в крови. Не было смрада или невыносимого зловонья, наоборот, в воздухе витал приятный сладостный привкус. Всё сильнее нарастало чувство борьбы, но не со страхом, а с желанием как бы не приумножить объём этого кровяного бассейна. Ох, до чего же это было невыносимое желание! Кровь представлялась мне не просто сочетанием белых и красных телец, а самой жизнью, тем настоящим существованием, когда ты — человек, а не очередной актёр. За всё сновидение я впервые стал задыхаться. Громоздкость моего существа ощущалась до того закосневшей, что малейшее телодвижение норовило обернуться падением в омут алых потоков. И чтобы то не было, интуиция или простейшая цепь рассуждений, я знал: стоит погрузиться в багровые реки, назад мне уже не вернуться; сон прервётся, а я останусь без ответов. Требовалось срочно понять, что всё это значит. Бойни, бык и этот совращающий порыв к жизни; если и был ответ, то он в том, кто преисполнен этими жизненными силами: в быке, который всё не отводил взора от моего крохотного тельца.

Даже будучи отстранённым от действия, усилием воли мне удавалось сподвигать тело на один-два сантиметра вперёд. Трудно описать состояние, когда мой взгляд смотрел как бы в двух перспективах; тело пробивало на судороги, но в то же время ощущалось, что они происходят как бы не со мной. Я хотел вытянуть руку, но ту словно сковали сотни сомнений; она не знала, кому подчиниться: голосу неподвижного тела или приказывающей душе. Видимо, ещё не утратив связь со мной, каждое сухожилие, пальцы и кисть стали повиноваться моим слабым мольбам, просящих только об одном: «Дотянись, прошу тебя, всего одно прикосновение, оно-то и обязано всё решить!»

Когда моё тело добралось до быка, и без того спокойная атмосфера наполнилась ещё большим умиротворением. Это напоминало момент, когда кажется, что лучше и быть уже не может, однако ещё как может. Такое же чувство наполнило меня при соприкосновении с бычьим образом, однако сон подобен природе и, если образуется тишь, нужно всегда помнить, что это предвещает бурю.

Возможность смотреть раздвоено исчезла; теперь я снова видел только одним воплощением: тем, которое возвышалось над телом в форме духа. Присмотревшись к происходящему снизу, стало понятно, почему во взгляде исчезла раздвоенность. Дело в том, взор моего образа снизу залила алая завеса. С высоты птичьего полёта я увидел, что в кисти у моего тела был перст хирурга, а рука, с определёнными интервалами, вновь и вновь заносилась над несчастным зверем, разрывая его плоть, измельчая его внутренности и увеличивая в размерах всеобъемлющую кровяную клоаку. Теперь уже не по колено, а, буквально, с ног до головы я был разрисован кровавым раскрасом. С одной стороны, мне хотелось остановить себя; с другой — в глубине души я понимал, что это кровожадное убийство почему-то требовалось. Важно было не само действо, а то, с каким отношением я к нему подходил, ведь всё походило не на что иное, как на ритуал.

Когда разделение на душу и тело исчезло, я снова оказался внизу и снова мог смотреть на всё одни взором. Моё внимание привлекла одна деталь: среди вываленных наружу кишок и требухи сиятельным переливом виднелось какое-то тавро. Постаравшись чётче разглядеть метку, усилия мои тут же провалились, так как попавшая на глаза кровь не просто застыла румяной коркой, а создала эффект, будто я смотрел через неустанно льющийся водопад.

Антракт этой постановки не заставил себя долго ждать: сон готовился смениться действительностью. Кровавый омут превратился в водоворот; сначала он поглотил пространство, затем труп бедного животного, а вскоре и меня.