Главы 7-14

Глава 7

В день концерта все были на взводе, особенно Герман, чей и без того взрывной характер трансформировался в локальный Везувий. До концерта Максу запретили пить, курить и дышать, ибо вредно для голоса. Впрочем, на два последних пункта потом махнули рукой, иначе им не видать живого вокалиста. Воронёнок по десять раз обзванивал всю группу, громко матерясь, чтобы проверить боеготовность участников.

— При первой же возможности свалю все обязанности на менеджера, — заявил он, чуть не разбив телефон.

— Что там опять? — спросил Макс.

— Лукреция ноет, что не успевает дошить платье. Я посоветовал ей запилить его булавками, всё равно на один раз. Короче, хрен знает, что у нас получится.

Макс удалился подальше от эпицентра стихийного бедствия. Он сам поражался своему спокойствию, накрывавшему его лёгкой волной блаженства. Сегодня он выступит на сцене, и больше уже ничего не надо. Макс спрятался в комнате Элис наедине с проигрывателем и записями Сальери. Где-то ближе к вечеру его всё же выволокли из укрытия.

— За нами скоро приедут. Хватай концертное барахло и возвращайся в мир живых, — сказал Герман, стоя в дверях.

— А я тут подумал: не мог Сальери отравить Моцарта, он был слишком самодостаточен для этого, — ответил Макс невпопад и пошёл собираться.

— Нет, мне кажется, что мог, но только из-за неразделённой любви, — крикнул Герман из другой комнаты.

Мыслями Макс был уже далеко не здесь, а где-то в мире своих песен. Сегодня видения столь плотно объяли его, что было трудно различить контуры обоих миров. Мир грязи и мир мёртвых цветов шли рука об руку. Оба они были отвратительны и уродливы. Но в любой красоте прозревает зерно уродства. Красота в чистом виде безлика, как лист бумаги.

— Ты сегодня что, принял чего-то? — спросил Герман, пока они ехали в машине.

Макс только покачал головой, разглядывая капли дождя, ползущие по стеклу. В окна светил город. Такой ненавистный и любимый, как слишком горькое питьё или переслащённая отрава. И он был прекрасен, как целый мир, даже с трезвых глаз.

— Знаешь, как выглядели клубы в моём городе? — начал он, не поворачиваясь к Герману. — Это был какой-то советский ДК колхозника или кинотеатр тех же годов. Место с обшарпанными стульями и стёсанными ступенями. Там всегда пахло побелкой и пылью. Этот запах было не переглушить даже сигаретами, пивом и потом. И я ходил туда, чтобы один день из моей жизни не был похож на другой. И мне было наплевать на качество звука. Я бы мог напиваться и под жужжание бензопилы.

— Тут получше. Только всё равно шлак, — ответил Герман. — Мне больше нравились клубы в Лондоне или Амстердаме.

Они снова погрузились в молчание. Машина летела сквозь вечернюю демоническую Москву, сливаясь с общим потоком разноцветного огня. Макс выводил пальцем на стекле узоры из ломаных линий. Герман гладил чехол гитары, которую не позволил запихнуть а багажник.

— Знаешь, а я всё ещё боюсь… — начал Макс.

— Выступления? — спросил Герман. — Мы все его боимся.

— Да не ссыте вы, — отозвался с водительского сиденья барабанщик, делая резкий поворот.

— Нет, я о вчерашнем, — Макс перешёл на шёпот. — Вдруг он подстерегает меня, чтобы отпилить мне ноги.

— Прекрати ты. После того, как я набил татуировку, мне снилось, что ворон выклёвывает мои глаза и относит на могилу глухого музыканта, и только потом осознаёт, что глаза ему не нужны. У каждого есть свои страхи. Они тоже должны быть источниками вдохновения, как и всё, что мы видим вокруг.

Спустя двадцать минут они оказались у клуба. Дождь всё так же накрапывал с неба, напоминая китайскую пытку. Герман поздоровался за руку с охраной, спросил об общих знакомых и почти искренне улыбался. Потом они искали директора, который обнаружился в баре. Одна из команд уже начала саундчек. Макс пожалел, что не взял с собой беруши. Волны чужой музыки нарушали его хлипкую гармонию в голове.

— Борис, знакомься, это наш новый вокалист. Настоящий гений, если не лажает, — Герман представил его бородатому мужчине в футболке с эмблемой клуба. Максу пришлось пожать его ладонь, крупную и сухую.

— Что ж, очень хорошо, Ворон. Я надеюсь, этот проект лучше предыдущего.

— Я тоже на это надеюсь.

— Хэллоуин. Всем наплевать на музыку. Пиво, костюмы и пьяные танцы.

Макс слонялся по клубу в ожидании саундчека. В коридоре висела огромная афиша с праздничной тыквой и эмблемами групп. Пальцы коснулись алых букв "Opium Crow", вороньих перьев и силуэтов маковых лепестков. На душе сразу стало теплее. Словно мудрый ворон благословил его своим крылом. Начинал нарастать лёгкий мандраж. Вскоре явились и остальные участники группы: Лукреция и басист. Макс опять поймал себя на том, что не может запомнить, как зовут барабанщика и бас-гитариста, как ни крути. За весь месяц он им и слова не сказал, уделяя внимание только звучанию их инструментов.

Максу нравился безлюдный клуб. Почти два часа до начала вечеринки: тишина и темнота. Вот только Герман вытащил всех на сцену. Поначалу звук просто оглушал: на базе они играли относительно тихо.

— Первый микрофон погромче сделайте! — закричал Герман звукорежиссёру.

От звука собственного голоса закладывало уши. Пришлось привыкнуть: это же их собственная песня. Герман всё же решил сыграть сегодня "Цветы загробного мира", эту шизофреническую балладу по мотивам манги Суэхиро Маруо "Безухий Хоити". Нечто подобное главный герой новеллы исполнял на могиле мертвецам. Макс повторял слова, входя в предконцертный транс. Ему вдруг подумалось, что надо было перевести её на английский, чтобы никто не догадался, о чём на самом деле этот бред. Современные группы прикрывают свою поэтическую бездарность англоязычными текстами, наивно полагая, что так их заметят на Западе. У "Opium Crow" пока что была лишь одна, "Insane", в русском варианте — "Душевнобольной". Герман на этот счёт выразился довольно точно: "Вот пригласят на Запад, тогда и можно будет тексты перевести на забугорный, а пока так".

Сейчас, во время саундчека, Герман выглядел нереально бледным и нервным. Отыграв пару песен, он всё же смог вернуть душевное равновесие по мере настройки аппаратуры. Время поджимало, и пора было в гримёрку.

— Знакомься, мой юный друг. Вот это — гримёрка. Здесь трахают шлюх и нюхают кокс, — развёл руками Герман, показывая два видавших виды виниловых дивана и подобие зеркала. — Но мы пока ещё не рок-звёзды, так что даже пить до выступления не будем.

— Почему? — спросил кто-то.

— Не хочу повторять ошибки прошлых лет. Так что давайте курнём трубку, и чтобы орги нас не спалили.

С опозданием явилась Элис, чтобы запомнить всем, что они ещё не накрашены и не одеты.

— Ну и гады же вы, — начала она. — Не могли мне халявную проходку сделать. Пришлось немного на входе поскандалить, но всё обошлось. Я никого не убила.

Глядя на хрупкую рыжую девушку, с трудом верилось, что она способна какого-то убить, но проверять не хотелось.

Макс снова влез в свою концертную шкуру, которая по совместительству служила ему карнавальным костюмом. Это был просто образ его самого, призванный задвинуть за угол прежнюю личность и выпустить зверя. Он чувствовал себя чистым холстом, на который с каждым взмахом кисти гримёра наносят новую личность. Макс посмотрел на себя в зеркало. Отражение подмигнуло ему и оскалилось. Снаружи уже давно играла музыка и слышались голоса.

— Пойдём посмотрим, что там происходит? — предложил он Герману.

Тот уже закончил подводить глаза и согласился. Они просочились в душный зал клуба, смешиваясь с толпой. Здесь курили даже на танцполе, и облака разноцветного дыма поднимались к потолку. Люди — чёрные тени с бледными лицами и узорами, изображающими шрамы. Все они вились у сцены, лениво попивая коктейли под незамысловатый электронный ритм. На сцену взгромоздился лысый карлик в серебристом костюме и дурным скримом запел "Катюшу". Макс инстинктивно зажал руками уши и ринулся обратно в гримёрку.

— Господа, я был в аду! — гордо объявил он всем собравшимся.

— Вот видишь. Нам за своё выступление бояться нечего, — успокоил его Герман.

— Но, это даже не музыка. Я не понимаю, как это может вообще кому-то нравиться. Даже в попсе есть какой-то намёк на мелодичность, чёрт возьми, — сказал он, медленно стекая по дивану.

— Говноедство — одна из проблем музыки в России, — спокойно ответил Герман, затягиваясь сигаретой. — Эта толпа чумна и пьяна, ей сойдёт абсолютно всё.

После выступала какая-то команда, обозначившая свой стиль как готик-метал. "Ну это когда ты понятия не имеешь о готик-роке, но трахать херок всё равно хочется, — охарактеризовал сей жанр Герман. — Кому какая разница. У нас никогда не было шварц-сцены, только извечная арш-сцена во все времена". Но это почти можно было бы слушать, если бы не явный плагиат и напускную депрессивность звучания.

— Ветераны клуба, — сказал Герман. — Кроме "X", их, по ходу дела, никуда не пускают, как и большинство здесь присутствующих.

Макс чувствовал, как мандраж нарастает вкупе с экстазом. Скоро ему предстояло выйти на сцену. Сладкий водоворот дыма марихуаны уносил его вглубь сознания. Все участники тоже приняли по чуть-чуть, дабы ловить общую волну. Время приблизилось к двум часам ночи, когда они вышли из гримёрки на эшафот маленькой сцены. Ночь Дьявола в самом разгаре. Глаза ряженой нечисти смотрели из темноты зала, что казался чёрной зыбью Стикса. Несколько минут, чтобы подключить инструменты. И вот уже прозвучали первые вступительные аккорды "Романтика". Макс видел глупые лица толпы, и понимал, что сейчас он никому на хрен не нужен со своим пониманием мира и музыки. Они просто смотрят на него, как на нечто нарушающее их эстетические нормы. На того, кто реально безумен. Он не запел в том самом понимании песни. Он дал первый и решительный залп голосом, заставив всех вздрогнуть. Даже надменные девицы у стойки, едва не расплескав своё пиво, уставились на сцену. Он не уйдёт с этой сцены забытым, даже если ему суждено умереть прямо здесь, на этих пыльных досках. Больше не было той боязни звука, что преследовала его на саундчеке: голос работал во всю силу. Макс не боялся забыть слова — казалось, что они шрамами запечатлелись на его запястьях и каждая клеточка горит этой знакомой болью.

Я снимаю лицо, понимая, что я не красавец,

Мне не светит любовь или пошлый испорченный глянец, —

пропел он, то почти скатываясь в постпанковский речитатив, то снова давая голосу возможность плыть по волнам музыки.

Элис наблюдала из зала за танцем разноцветных прожекторов по бледному лицу Макса. Даже Герман и вся группа ушли вдруг для неё на второй план. Она следила за его движениями и пальцами, обхватившими микрофонную стойку. Он извивался у микрофона с долей какого-то мёртвого зловещего эротизма. Он уже не был собой — сбросив в гримёрке человеческую кожу, он стал вдруг демоном. На краткий миг ей показалось, что она влюбляется. "Это не твой человек, он полностью принадлежит искусству. Он уже продал свою душу", — сказал внутренний голос, и с ним пришлось смириться.

Они уже начали играть "Опиум" без перерыва и разговора с публикой, просто инструменты на миг замолкли, чтобы разродиться вновь этим переливчатым безумием. Герман чувствовал, как его уносит на волнах собственной музыки с нежным опиумным дурманом. Сейчас, во время выступления, песня звучала агрессивнее, чем это было на репетиции. "Если уж сбиваться, так всем вместе", — вздохнул он, понимая, что получается, тем не менее, у них неплохо. Толпа внизу раскачивалась, как мёртвые деревья на ветру, руки были белыми гниющими ветвями. Герман играл своё соло, глядя поверх голов. Лица живых мертвецов несколько пугали его в этот миг. Он улыбался так, чтобы каждая девчонка в зале думала, что он улыбается именно ей.

Очень странно пахнет опий,

Навевая мысль о смерти.

Выйди из своих утопий

На поверхность земной тверди, —

пел тем временем Макс, протягивая руку к залу.

Он двигался в такт музыке, слившись в безумном танце с микрофонной стойкой. Это выглядело чересчур сексуально, но для него уже не было рамок приличия. Элис знала, что девушки в зале могут не обращать внимания на музыку, но сто процентов хотят вокалиста. Потому что сейчас в нём было столько страсти, смерти и наркотического угара, что просто невозможно было пройти мимо. Эго голос — звенящая вода в хрустале. Сегодня он казался ниже и глубже, словно петь приходилось из самой могилы, создавая классический вокал для готик-рока.

Песня закончилась неоднозначной фразой:

Нежным лезвием по коже,

Прогоняя жизнь и стыд.

Вены вспороты и, может,

Твоя жертва всё простит.

В темноте прозвучало что-то похожее на аплодисменты. Макс с Германом как-то наигранно поклонились, и музыка заиграла вновь. Безумное и полукакофоническое вступление "Insane", от которого мозги стекали в ботинки вместе с глазами и ушами. Эти кривые гитарные рифы и солирующая партия баса сливались с голосом Макса, который буквально бился в припадке:

I got up in the morning and put both my eyes

In the jar full of spirit to keep them away,

I got up in the morning concealing my face

To prevent its disgusting decay.

Элис показалось, что на английском он поёт лучше, полностью отдаваясь песне, не спотыкаясь о неудобные русские звуки. В зале творилась какая-то вакханалия. Публика наконец разошлась и начала изображать что-то вроде танцев. Они были безумны, как и их наряды, — дети, играющие в мертвецов под звуки музыки давно умершего жанра. Песня оборвалась, уходя в пустоту. Настала очередь для "Цветов загробного мира". Тут Герман позволил себе сделать маленькое отступление и рассказать историю песни, не забыв упомянуть Маруо-сама.

Макс приник к микрофону и запел:

Когда цикады воспоют,

Умри под облаками.

Возненавидь весь мир, мой друг —

Рожден иными небесами.

Когда умрешь, нарви цветов,

Растущих в собственной могиле.

Твой дом — твой гроб, твой сладкий сон —

Не дай разрушить нечестивым.

И не рожденное дитя, из чрева выползая,

Станцует на твоих костях, песнь о тебе играя.

С песчаной бурей отходной,

Проснись в гробу, проснись и пой.

Так плачь же, смертный, и вопи,

Танцуя в собственной крови.

Счастливым летним днём

Ты обернешься льдом

С гирляндой в волосах

И радостью в глазах.

Когда песня закончилась, к Максу наконец-то вернулось восприятие реальности. Он слышал аплодисменты, гул одобрения, вопли презрения и множество других совершенно ненужных звуков. Но сейчас он мечтал лишь об одном — о стакане холодного пива. Он спрыгнул со сцены, очутившись в толпе, с которой было очень легко смешаться.

— Эй, круто отыграли, — кто-то похлопал его по плечу.

— Спасибо, — равнодушно ответил Макс, держа путь в сторону бара.

После них вышла ещё одна группа, название которой он пропустил мимо ушей, но публика приветствовала их куда теплее, чем все остальные коллективы. Герман догнал его возле барной стойки.

— И это сейчас ценит публика, — сказал он сквозь рёв музыки. — Ты только посмотри и послушай.

На сцене стояла девушка в туго затянутом корсаже корсаже. Рваная чёрная фата скрывала почти всё её лицо. Шлейф от платья стелился по полу. Эдакая готическая дива, которой мечтает стать каждая тринадцатилетняя "готесса". Под металлические рифы и клавишное соло она запела голосом простуженной Тарьи Турунен.

— Ну сколько раз твердили миру: не пойте на связках, суки! — прошипел Герман.

— Да и музыка — кто в лес, кто по дрова. Полный фейспалм, — Макс осушил залпом почти половину пивного стакана.

— Знаешь, в чём фишка? Они уже десять лет играют.

Макс скривился вместо ответа.

— Неудивительно, что на них так фапают. В стране, где слушают "Отто Дикс", возможно всё, — продолжал Герман.

Он достал из кармана плоскую флягу коньяка и присосался к ней, словно к живой воде.

— Пойдём отсюда. Лучше уж траву в женском туалете покурим, там звукоизоляция хорошая.

Глава 8

Снился шум. Словно его порождала сама голова и выплёскивала в окружающий мир. Мысли пресекались ядовитыми иглами. Макс резко приподнялся с постели. Мир вокруг поплыл.

— А ты не говорил мне, что у тебя вращающаяся кровать, — улыбнулся он сквозь боль.

— Чего? — спросил Герман, выпутываясь из кокона разноцветных одеял.

— Я почти проснулся, но мир не перестал вращаться.

— Это не мир, — ответил Воронёнок. — Это ром, виски, текила и абсент. Чарующий хоровод, не правда ли? А когда они танцуют вместе с травой, то становится уже трудно остановиться.

Он произнёс свою речь и упал обратно, стараясь придавить голову подушкой, чтобы мозги не сбежали через ухо.

Потом пришла Элис, принесла "Алкозельцер". Стало чуточку легче дышать, хотя дурнота не покидала. Герман извлёк из шкафа всю аптечку и они закинулись всем подряд. Обезболивающие на старые дрожжи дают неожиданный эффект. Вроде голова ещё болит, дурнота накатывает, но становится подозрительно весело.

Макс посмотрел на часы: было где-то около шести вечера. Самое лучшее время для пробуждений в растянувшейся осенней тьме.

Они снова бесцельно пялились в канал с мультиками, где смешивалось всё. Хотелось спать, но открытые глаза всё ещё транслировали в мозг безумные картинки.

— Что вчера было? — спросил Макс.

— Да много чего весёлого.

— Лучше не рассказывай. Как мы выступили, на твой взгляд?

— Хреново, но знаешь, чуть менее хреново, чем те, кто играл с нами на одной сцене. Так что это помогает держаться на плаву в океане нечистот, — Герман развёл руками, словно стараясь обхватить всё бескрайнее пространство фекальных коридоров.

— А если честно? — в голосе Макса мелькнула слабая надежда.

Герман ничего не ответил, только простонал.

— Всё говно… потому что в России нет рока, — выдавил он после паузы. — Русские не могут играть рок, потому что холодно, прими это как аксиому. Русский рок — это не музыка, это социальное явление, которое вообще тяжело назвать культурой. Собственно, говоря откровенно и объективно, мы из этого говна ещё не выплыли.

— Что ты всё про говно заладил? — хмыкнул Макс.

— На сегодняшний день это моя система метафор, — Герман, пошатываясь, поднялся с кровати. — Это моё мироощущение, склеенное из непонятно чего… — он запнулся на полуслове и рухнул обратно, растекаясь по кровати, ощутив блаженную слабость в мышцах.

— Тебя адски несёт.

— Я знаю… дай немного побыть убитым пророком, пока зелёная фея танцует на моих струнах, что всего лишь иглы, торчащие из моих вен. Ах… битая кривая психоделика. Во мне умер поэт. Я — братская могила.

Макс слушал переливы его голоса, что сейчас походил на вороний грай. И ему казалось, что он понимает, что говорит Герман, видит образы в его голове. Они психоделически мрачны, как кадры из старого мультфильма "Кот Фриц", где всё вокруг пышет марихуаной, любовью и безысходностью, а чёрные вороны играют джаз на крышах многоэтажек.

Всё вокруг менялось с невероятной быстротой, словно мчишься на хиппивагене по радуге, а попадаешь прямиком в крематорий Дахау. Цвети от безысходности и пиарь экзистенциализм, как будто он был придуман вчера! Любовь ждёт тебя за каждым углом с верным средством от боли в башке.

Ночь тянулась в смоляном ожидании чего-то. Конца пытки или конца света. И всему виной даже не похмелье, а какая-то невнятная брешь в груди после того самого концерта. Это дьявольская опустошенность, когда не знаешь толком, следует ли продолжать, несмотря на то, что это не было явным провалом.

Они вышли на улицу, сами не зная зачем. Кажется, купить сигарет или что-то поесть. Эти спонтанные желания порой возникали у них синхронно. Было холодно, ледяной ветер сковывал пальцы. Макс опустил их в карманы куртки. На дне барахталась какая-то мелочь. Он сгрёб её в ладонь и принялся считать.

— Пойду куплю пива, — кивнул он в сторону палатки.

Герман не глядя насыпал ему в руку целую горсть мелочи. Он не любил, когда эти бесполезные деньги оттягивают карман. Макс вернулся с двумя бутылками "Будвайзера". Герман так же молча взял свою. Где-то с минуту они стояли, глядя на автостраду, попивая отличное тёмное пиво.

— Хочу, чтобы было тепло, — сказал Макс, присаживаясь на бордюр.

— Хочу быть бомжом, — сказал он, плотнее вживаясь в роль.

— Ты и так бомж, — улыбнулся Герман.

— Мне стыдно.

— За что?

— За то, что ты меня подобрал, а теперь я стал твоим проектом.

Герман из солидарности присел рядом.

— Кто бы меня теперь подобрал? Нас всех, — сказал он, обхватывая руками острые колени. — Подберите бродячую рок-группу! — обратился он к какой-то проходящей рядом женщине.

Та ничего не ответила, лишь презрительно фыркнула.

— Никому мы не нужны, — констатировал Воронёнок. — Будет лето — мы сбежим отсюда.

Жизнь потянулась в ожидании лета под дулом ноября.

***

Они были на какой-то готической вечеринке. Максу казалось до ужаса скучным наблюдать всё с позиции зрителя. Клуб вне гримёрок и сцены не представлял для него ценности. Отсутствие живой музыки навевало мысль о сельских дискотеках где-то в Аду.

— Скучно, — сказал он Герману.

— А ты что — ожидал попасть в "Batcave"?

Тот ничего не ответил. Глядя на этих людей, невольно хотелось проклинать это пустое и броское время. Уже не вернуть "Batcave", разница места и времени беспощадна. Им осталось только горевать по эпохе, которую они так и не застали. И вряд ли могли себе даже представить. Но в них жила эта неясная ностальгия по миру, о котором они знали только по аудиозаписям и чёрно-белым фото.

Их даже узнавали некоторые посетители клуба, приветственно размахивали руками или просто кивали. Герман знал, что за ними наблюдают. Когда он отошёл, к Максу тут же подвалила какая-то девушка.

— Зачем ты тусуешься с этим идиотом? — спросила она.

Макса раздражало, что во время разговора эта особа постоянно подпрыгивала и втягивала шею.

— Эти бездари тянут тебя на дно, — хмыкнула она, не дожидаясь ответа.

Макс так ничего и не сказал, молча развернулся и пошёл. Ему вообще было нечего говорить, хотелось съязвить, но на языке не хватало яда. Спутники странной чёрной мадам оживлённо зашептались.

Откуда-то из темноты снова появился Герман:

— Вот, стоило на пять минут тебя оставить, как ты тут же куда-то вляпался, — довольно громко произнёс он, утаскивая Макса за руку подальше от этих людей. Его распирало от смеха явного злорадства. Компания за столиком провожала их пронзительными взглядами. Недолго думая, Воронёнок демонстративно приобнял Макса за плечи.

— Ты их знаешь? — спросил тот, когда они переместились в туалет. Здесь было потише и вообще как-то более приятно, чем во всём клубе.

— Конечно, — ответил Герман. — "Devil's Rose" в полном составе. Ты же наверное, помнишь их по Хеллоуиновской патичке?

— А… кажись, она после нас выступала.

— Я с них угараю.

— А за что они тебя не любят?

— Ну зато, что я играю лучше их, а ещё люблю члены и трахаю свою сестру. Короче, за правду. Если быть честным, то меня мало кто любит. Может быть, потому что я лучший, а может, потому что я просто есть. Я не очень заморачиваюсь по этому поводу. Ты и так знаешь обо мне больше, чем все они, если ты всё ещё рядом, значит, это тебя не пугает, — Герман подмигнул своему отражению в мутном зеркале.

Они вышли на улицу, чтобы до утра переждать в каком-нибудь баре. Было около двух часов ночи. Городские огни растекались в чёрном молоке ночи. Всё, как летом, только холодно, сыро и страшно. Макс сам не знал, откуда берётся этот страх, но поздняя осень — самое лучшее для него время. Именно тогда хочется веселиться до смерти, чтобы не чувствовать ледяные клешни ноября, сомкнувшиеся на его сердце.

— Тухло всё, — сказал Макс, глядя на разноцветную рябь от фонарей, растёкшуюся по луже.

— Не впадай в депрессию по причине того, что современную музыку не изменить. Всё пройдёт, если заниматься своим делом. Это просто затянувшееся похмелье, это пустота, которую невозможно выдохнуть. Ты чувствуешь себя живым, когда ты поёшь?

— Только в этот миг мне не страшно. Я чувствую словно вокруг меня ломаются бетонные стены, мои собственные рамки. А всё остальное время я словно сплю.

Они продолжали брести вдоль дороги. Даже ночью в Москве жизнь кипела, только сейчас она напоминала шевеление опарышей в трупе.

***

Герман хотел сделать репетиции чаще, но музыкантов это не устраивало. Очень скоро им пришлось расстаться с басистом по идеологическим причинам. Герман пожелал ему сдохнуть в дороге, но дальнейшая судьба его неизвестна. Воронёнок знал, что судьба в скором времени сжалится над ним и укажет верный путь.

Остаться без басиста в такой момент было чем-то сродни катастрофе. Он не торопился с поисками, доверяя своей интуиции. Он встретил в метро странного парня с огромным чехлом за спиной, в котором покоилось что-то явно больше обычной гитары. Это был странный тип со здоровенным начёсом иссиня чёрных волос. Он был одет в огромную камуфляжную куртку и постоянно теребил ногти, покрытые облезшим чёрным лаком. Герман долго смотрел на него с другого конца вагона, пока не решился подойти.

— Эй, ты часом не басист? — спросил он.

— Часом да, — ответил тот, пряча взгляд, по его щекам пробежал лёгкий румянец.

Он очень заметно нервничал в общении с незнакомыми людьми.

— Куда путь держишь? — спросил Герман, стараясь перекричать шум метрополитена.

— С репы.

— Чувак. Шли их к чёрту! Иди к нам. Хватит играть с говнарями.

Парень почесал голову, наводя на голове ещё больший беспорядок.

— Э-э-э… ну давай.

Они обменялись телефонами. Герман понял, что точно возьмёт его в группу, даже без предварительного прослушивания. Образ этого парня глубоко запал ему в душу.

Его звали Дани. Какая-то своеобразная вариация от имени, не имеющая иных привязок.

— Почему ты подошёл ко мне? — спросил он в следующий раз.

— Ну у тебя было такое выражение лица, что я сразу понял, что ты басист.

На репетиции он довольно быстро подбирал партии и вливался в струю. Все заметили, что с появлением нового басиста "Opium Crow" стали звучать агрессивнее и живее. Макс ничего толком не мог сказать про нового басиста кроме:

— Мне кажется, он внешне косит под Никки Сикса.

Герман пожал плечами.

— Скорее он похож на Саймона Гэллапа.

***

Ближе к "Концу света" подвернулось ещё одно выступление. Шёл 2012 год. Эта тема была актуальна и ожидаема. Двадцать первого декабря мир готовился разорваться на куски. Для группы это оказалось проще, чем прошлый концерт. Всё те же несчастные полчаса в тесном винегрете из начинающих групп самого разного жанра. Макс умудрился поцапаться за сценой с гитаристом "Devil's Rose", им удалось разойтись почти без жертв, хотя тот, похоже, затаил обиду. "Opium Crow" отыграли его как очередную репетицию, холодно и отстранённо. Однако оказались весьма тепло встречены интернет-прессой. Они навали их "экзистенциальными романтиками", музыка которых похожа на "непроходящий бед-трип". Герман даже был почти доволен этим отзывом и не хотел никого убивать.

Сам Апокалипсис они встречали на крыше многоэтажки с кальяном и мартини. Лёд в бокале возникал сам собой. Пальцы коченели. Мрачный мир утопал в снегах. Небо наливалось алым, изредка его украшали вспышки траурного салюта. Из колонок доносился джаз, и казалось, что осталась всего секунда до взрыва. Ровно в двенадцать вспышки раздались во всех концах Москвы. По небу заплясали золотые фейерверки, мир на миг опустился во мрак, потом воссиял вновь.

— Чёрт, так мы никогда не умрём, — вздохнул Герман, опрокидывая в себя стакан ледяного мартини.

— С новой эпохой тебя, — сказал Макс, пряча обветренное лицо в шарф.

В эту ночь было особенно морозно, но Герману не терпелось встретить последний день мира на крыше, чтобы лучше видеть, как рушится город. Хотелось увидеть, как Останкинская телебашня взлетает ракетой и протыкает луну, трескается асфальт, выпуская потоки магмы, а с неба падает метеоритный дождь, уничтожая всё живое на своём пути, а потом всех вокруг накрывает облаком ядовитого газа. Но ничего не произошло, календарь Майя завертелся в обратную сторону, начиная новый бессмысленный виток существования Вселенной. Все в этот миг ощутили лёгкое разочарование. Теперь они просто обречены на жизнь.

***

В католическое рождество Макс украл из костёла фото мёртвой монашки. Он толком не знал, чем оно ему так понравилось, наверное, просто потому что лежало одиноко рядом с ящиком для пожертвований. Она была красива, пожалуй, даже лучше многих живых женщин. Вся в своей черно-белой бледности в окружении цветов, и прекрасные глаза её крепко-накрепко закрыты. Герману она тоже понравилась. Они решили, что если когда-то будут выпускать альбом, то данное фото станет отличной для него обложкой. А пока монашке оставалось висеть над кроватью вместе с другими открытками и вырезками из газет.

Новый год запомнился только тем, что его никто не хотел отмечать. Все были сыты по горло этим вечным праздником жизни. В этот день ещё одной банальной пьянки. Вся группа собралась дома у Германа, притусовались ещё несколько знакомых, которых никто не звал, но и выгонять не стремился. Где-то часам к трём все уже разбрелись спать, убаюканные абсентом и джином, радуясь, что праздник прошёл без эксцессов.

Глава 9

Это был День Всех Влюблённых, когда в воздухе носились розовые миазмы дешёвой романтики. Снег парил за окном, словно божья перхоть. Макс проснулся в постели Элис, опутанный её рыжими волосами, словно змеями. Он смутно припомнил минувшую ночь в аромате дыма. Элис рисовала на его теле разноцветным акрилом. Следы краски остались на простыне и одеяле безумной экспрессией страсти и бреда.

— С днём сутенёра! — сказала она, не открывая глаз.

Сны ещё держали её в своих чарах.

Макс ничего не ответил, но эта трактовка праздника нравилась ему гораздо больше. Элис открыла глаза, поворачиваясь со спины на бок. Одеяло сползло с её голой груди.

— Доброе утро, — сказала она, шаря руками под одеялом.

— Угу, — ответил Макс, он так не любил эти формальности.

— У тебя скверное настроение.

— Возможно.

— Надо исправить, — улыбнулась Элис, исчезая под одеялом.

Он вышел на кухню спустя пятнадцать минут. Утренняя сигарета тлела в руке. Солнце запуталось в шторах.

— Чувак, ты выглядишь так, словно Зигги Стардаст обблевал тебя блёстками, — в дверной проём заглянул язвительный Герман.

Макс ничего не ответил, лишь скривил уголки губ, вспоминая, что всё ещё перемазан краской. Скрипнула дверь в комнату Германа, затем послышались шаги и лязг замка.

— Что это было? — спросил Макс.

— Призраки, их здесь много. Я так одинок, что меня окружают бесплотные духи и мёртвые шлюхи.

Он отошёл закрыть входную дверь.

— С праздником тебя, кстати, — сказал Воронёнок, возвращаясь на кухню.

— Не стоит.

— Почему?

— Это всё равно, что поздравлять тебя с днём подводника. Ты же не подводник — а я не влюблён.

Герман прошмыгнул мимо него и полез к холодильнику.

— У меня есть для тебя особый подарок!

— Если это бутылка холодного пива, то всегда пожалуйста.

— Нет, закрой глаза и протяни руки.

Макс вздохнул, послушно следую указаниям.

В руки ему упало что-то холодное и скользкое, весьма мерзкое на ощупь.

— Что за? — не выдержал Макс, опасаясь, что в руках у него кусок несвежего говна (вполне в духе Германа).

— Теперь можешь открыть глаза.

Он открыл глаза. Реальность оказалась куда более странной, чем все его предположения. В руках Макса лежало настоящее сердце, покрытое тонкой коркой наледи из морозилки. Полупрозрачный мясной сок с остатками крови струился по рукам. Выглядело оно жутко, но в то же время завораживающе.

— Ты псих. Где ты его взял? В морге, что ли?

— Нет, купил в магазине. Свиное сердце очень похоже на человеческое.

— Это самый милый подарок из всех, что я получал. Только вот что мне с ним теперь делать?

Герман положил ему руку на плечо.

— Ну, я подарил тебе сердце. И тебе решать, что с ним делать.

Макс так и стоял, глядя на сердце в своих руках, пытаясь понять подлинное значение этого подарка. Реалистичный вариант валентинки или же новая серия домогательств Германа? Просто так или скрытый подтекст? Или это просто ничего не значащий оригинальный подарок. Дверной звонок отвлёк его от этих мыслей. Положив сердце на сковородку, Макс пошёл открывать. «Кого там ещё принесло?». В дверях стоял Дани с замученным бессонным лицом и торчащими во все стороны волосами. Макс снова забыл, как его зовут. Он обычно не утруждал себя запоминанием имён, особенно тех, кто играет с ним в одной группе. А этого чувака Герман подобрал в метро не так давно. Он был странный, но играл как пьяный бог.

— Дани, какими судьбами? — спросил Герман, впуская внезапного гостя.

— пришлось свалить со старой вписки, — ответил он, грустно улыбаясь. — Можно у тебя перекантоваться пару дней?

— Ладно, Элис всё равно уезжает.

Дани бережно поставил на пол басуху и швырнул рядом рюкзак.

— Я просто посплю в твоей ванной, — сказал он, сворачиваясь на коврике.

— Да ты как-то прифигел, — выдал наконец Макс.

Герман осторожно ткнул Дани ногой под рёбра.

— Пусть спит. Пол с подогревом.

— Да он упоролся.

— Он мудак. За этого я его и люблю, — улыбнулся Герман.

***

А Дани витал в своих туннелях пустоты где-то там, посреди чёрного мира и мутного водоворота. Он не был пьян, просто захлёбывался собой. Он не был достоин того, чтобы спать на кровати. Сейчас он вообще ничего не достоин. Дани не понимал, зачем наплёл им про какую-то девушку. Так, мнимый повод для страдания. Понятный и доступный. У него уже сто лет не было никакой девушки. У него сто лет не было материально повода для страдания. Игры собственного сознания и разочарование в жизни были слишком недоступны остальным людям.

Сегодня утром он выпил две упаковки кетарола и забылся в горячей ванне. На вписке не было никого. Из колонок в гостиной всё ещё играла музыка. Дани курил последнюю сигарету и смотрел на плесень, проросшую на кафеле. Он боролся с тошнотой, то и дело сглатывая горькую слюну. Как-то грустно умирать с горечью. В звуках за стеной смутно угадывалась "Just Another Psycho" — "M;tley Cr;e". Приятно умирать под хорошую музыку. Дани вдруг вспомнилось, что Йен Кёртис из "Joy Division" повесился под Игги Попа. Тоже неплохой выбор, но стоит приберечь этот треклист до следующей смерти. Где-нибудь там, на обратном круге изнанки, он выйдет в окно или прыгнет под поезд. Такое стечение обстоятельств его вполне устраивало.

Вода начала заливаться в уши. Музыка утонула в сплошном гуле. Он не успел ничего подумать или ощутить. Всё постепенно растворялось и исчезало из поля зрения — словно засыпаешь, только больнее. Дани не понял, как проснулся, исторгая из себя поток воды и белёсой жидкости, оставшейся от непереваренных таблеток. Его тошнило прямо на пол. Он перевесился через борт, который больно впился в грудь. Вода в ванной уже остывала. Дани чувствовал себя плавающим в прохладном бульоне. Голова раскалывалась.

Музыка снова звучала в ушах, только не было сил разобрать ни звука. Это была не эйфория жизни, а просто проигранная схватка с бренностью. У чёрного жнеца сегодня не встал.

Он собрался и пошёл бродить по выжженному морозом городу. Метель вал за валом нагоняла снежные волны. Острые иглы льда впивались в щёки. Дани, как всегда, был одет не по сезону, стараясь согреться под свитером и кожаной курткой. Он ездил на трамваях, наблюдая за провисающими за окном проводами. Дома и люди отматывались назад, как старая плёнка.

Как давно этот мир потерял цвет. Эта реальность даже не была уродливой, потому что в любом уродстве есть своя красота. Она была никакой. "В России даже радуга серая, как платки старух, плащи работяг и снег под их ногами", — подумалось Дани в тот миг. В этом мире не было сил жить и точно так же не хотелось умирать, потому что после смерти нет иной дороги, кроме как обратно сюда. Может быть, он уже умер и, не заметив этого, продолжил жить в аду?

Дани вышел на конечной в незнакомом районе, когда уже совсем стемнело. Из незакрытого подъезда пахло теплом и мочой. Лестницы уводили вдаль. Он бежал вверх, не чувствуя усталости и своей тяжёлой ноши. Кривая вывела его к чердаку. Распахнулся податливый люк. Его встретила тишина, пустота и голубиный помёт. Дани бродил по чердаку, пиная мусор. Открыв дверь, он вышел на крышу. Метель ударила в лицо. Перед ним шкурой неубитого зверя распростёрся город. С нескольких сторон чёрными силуэтами виднелись высотки. Вот они — цитадели зла. Дани держался за ржавый парапет, давясь морозным воздухом. Он чувствовал, что его знобит. Пришлось вернуться обратно в тёплый смрад чердака. Дани опустился на один из пыльных ящиков. Так он и заснул в обнимку с гитарой.

Он смутно помнил своё пробуждение. Лишь то, что в кармане обнаружился клочок бумаги с адресом Германа. Дани уже был там когда-то около месяца назад. Ему не казалось, что его могут ждать, просто сил уже не было, чтобы тусоваться на вписке с этими наркоманами, от которых приходится прятать деньги во внутренний карман трусов. Не то, чтобы эти люди как-то влияли на состояние Дани, но просто никак не способствовали его улучшению.

Герман казался ему адекватнее всех московских знакомых, хоть и был не без странностей.

Вот и сейчас, завершив цепочку воспоминаний, Дани проснулся от его голоса:

— Тебе чай или кофе? — спросил Герман, присаживаясь рядом на корточки, словно Дани был собакой. Если бы тот решил его погладить, басист бы не удивился. Только Герман явно брезговал к нему прикасаться.

— Водки, — ответил Дани. — Просто водки.

— Прости, мужик, у меня только виски.

— Тоже сойдёт.

Дани встал и побрёл на кухню. Он чувствовал себя несколько неловко после того, как так нелепо вырубился на полу в ванной. Макс сидел за ноутбуком, туша окурок в пепельнице-черепе. На его лице и руках всё ещё смутно виднелись следы краски и блёсток. Вокалист даже не поднял на него глаз, утопая в собственном виртуальном мире.

— Герман, мне тут тёлочка эта пишет. Как её там?

— Что пишет? — спросил Герман, наклоняясь к экрану, чуть не залив ноут виски.

Макс усмехнулся и неестественно высоким голосом зачитал:

"Прости, что не вышло пообщаться получше, просто мы встретились в таких обстоятельствах. Но ты действительно классный парень, как мне кажется. Я хорошо разбираюсь в людях. Я знаю, у тебя большое будущее, но тебе не везёт, раз тебя окружают мудаки. Тебе было бы лучше работать с по-настоящему талантливыми музыкантами… — здесь Макс закашлялся от смеха и перешёл на нормальный голос. — Я не понимаю, что такой человек, как ты, делает в группе у этого Воронёнка. Он же педик и придурок, а я верю, что ты нормальный".

Здесь уже и Герман не выдержал и залился злобным смехом.

— Дай сюда, я ей ответ настрочу! — воскликнул он, отгоняя Макса.

— Только не от моего акка, придурок!

Но было поздно, Герман уже оживлённо что-то печатал.

— Блять, нахрена ты ей написал, что у нас с тобой прочные лаффки до конца жизни!? — закричал на него Макс. — Я тебе щас яйца бензопилой побрею.

— Не кипишуй. Я просто знаю, что это её взбесит.

— Щас она распространит слух, что я педик, и мне никто не даст, — продолжил Макс, скатываясь на смех.

— Глупый, педикам как раз все тёлки дают.

Ржали все, кроме Дани, которому снова стало неловко, — на этот раз из-за того, что о нём все забыли. Герман опомнился и налил ему целый стакан "Black Horse". Дани выпил залпом почти полстакана, чувствуя, как жар разливается по полумёртвому телу. Он бросил взгляд на батарею пустых бутылок под столом.

— Как у вас хватает сил столько пить? Я уже на второй день скатываюсь в уныние.

— Сам не знаю, атмосфера у нас такая, — Герман взгромоздился на подоконник, как на насест.

Дани продолжал наблюдать за Максом. Тот словно и не замечал его, почти как всегда на репетициях. Вокалист вёл себя так, словно кроме Германа на базе никого нет. Они с Дани не разговаривали, даже когда вдвоём выходили покурить. Ему всё больше казалось, что Макс милый, только когда молчит и поёт.

— Пойдём, что ли, поджемим, — прервал его размышления Герман, допивая виски прямо из горла. — Хватай гитару и пошли.

Дани кивнул и отправился за басом в коридор. Они уже играли раньше в третьей необитаемой комнате. Здесь Дани чувствовал себя, как ребёнок в магазине игрушек.

Ему обязательно надо было полапать все инструменты Германа. Гитары — они как живые, как тёлки или даже лучше.

Макс сел в углу, раскуривая бонг. Он вёл себя так, словно всё, что происходит рядом, его не касалось. Герман тоже затянулся. Дани решил отказаться, марихуана ему никогда не нравилась, в ней было что-то пошлое, что-то от наигранной радости хиппи. Герман стоял, глядя в потолок, пальцы осторожно касались гитарных струн, выдавая первые пронзительно высокие ноты. Мозговыносные звуки лились из динамика, красивые и отталкивающие.

— Чувак, ну ты как Хендрикс, — прокомментировал Дани.

— Не стоит, он бы в гробу перевернулся от такого сравнения, — ответил Герман, не глядя на него и продолжая выводить кривую своей мелодии.

Дани осторожно вступил, боясь нарушить хрупкий баланс. Герман одобрительно кивнул.

— Теперь просто отпусти мозги и пусти энергию в пальцы. Представь, что это всё, из чего ты состоишь, — сказал он.

Басист сделал вид, что понял, просто сегодня выключатель его мозга находился в положении "off". Он лишь позволил этому странному чувству нести себя дальше. Они играли, не обращая внимания на время. Это не было похоже на обычные репетиции с заучиванием партий, это было совместное творение зыбкой абстракции. Макс взял бубен и принялся подстукивать в такт. Музыка обитала в этом шаманском травяном кумаре, как живое существо. Она вилась и змеилась вместе с серым дымом и зыбким светом лампы. Дани понял, что хочет сохранить этот миг и впитать в себя, пока в голову снова не полезли скверные мысли о жизни. Но ему не хотелось думать об этом, как и верить в завтрашний день, который обречёт его на саморазрушение.

Они играли, пока не выбились из сил. Тогда Макс снова посмотрел на Дани и спросил: "Ты понял, зачем надо жить?" Тот лишь молча заглянул в его глаза и осознал, что вокалист всё знает и понимает. От этого стало странно, но в то же время так легко.

Дани понял, что эти двое завладели его душой, и он будет следовать за ними до конца. В этом и заключается его долг и его программа.

Глава 10

Никогда никого не любить — это как не переболеть ветрянкой: вроде всё хорошо, но как-то странно. И ведь чем позднее сталкиваешься с настоящими чувствами, тем выше вероятность летального исхода.

Макс отложил в сторону очередную книгу, в которой не понял ни слова. В последнее время у него не ладилось с художественной литературой. Рано или поздно понимаешь, насколько сильно книги идут вразрез с реальной жизнью. Книжные сюжеты слишком упорядочены, и когда жизнь состоит из сплошного хаоса, там не найдёшь ответов на вечные вопросы и не узнаешь себя в героях, за исключением того, что они любят заваривать кофе точно так же, как ты, или слушают те же самые песни.

Но это не сильно волновало Макса сейчас, гораздо сильнее его беспокоила собственная брешь в душе. Эти книги твердят о любви, объясняя этим все самые несуразные поступки героев. Любовь — это то, что заставляет зарыть в землю собственный эгоизм. Именно сейчас до него дошло, что он так ни разу никого и не любил. Любили ли его? Но этот вопрос останется без ответа.

Он любил этот уродливый мир, лица людей, животных, друзей, случайных подруг, но никогда не отдавал предпочтение кому-то конкретному. Его любовь была бесформенной и безразмерной, как огромный ком жвачки.

Хотелось с кем-нибудь поговорить, но Элис уехала, а Герман торчал на дне рожденья матери, играя в примерного сына. Оставался только Дани. Макс застал его на кухне за прослушиванием Боба Марли. Макс вообще не понимал, как можно слушать "The Wailers", не будучи укуренным, но Дани презирал марихуану, стало быть, у него просто было хорошее настроение.

— Слушай, а ты когда-нибудь кого-нибудь любил? — спросил Макс прямо с порога.

Дани снова опешил. Макс заметил, что он вздрагивает каждый раз, стоит только к нему обратиться, но почему-то на Германа он так странно не реагирует.

— Ну разве только свою правую руку, — заявил Дани.

— Гм, значит, я не один такой, — Макс потянулся за сигаретой.

— Нет, я просто сказал о более удачных моих влюблённостях. Об остальных своих слабостях я как-то не хочу вспоминать. Тёлки — это зло, зло с сиськами. Если какая-нибудь бабца захочет быть с тобой, то беги от неё, чувак, беги на край света, иначе она испортит тебе жизнь. А уж тёлки в жизни музыкантов ведут прямиком в могилу.

— Понял, — Макс послушно кивнул. — После концерта в субботу пойду искать себе тёлку.

— Да ты двинулся.

Но Макс пропустил его слова мимо ушей. Он понял, что ему стало скучно от собственной размеренной и тихой жизни, что настало время устроить себе эмоциональный взрыв. Каждый рано или поздно начинает сознательно портить себе жизнь. Ох уж этот сложный мир человеческих взаимоотношений.

***

Всю неделю они репетировали как проклятые, так что от собственных песен начало тошнить точно так же, как и от переходных хитов. Макс видел теперь всё несовершенство своего творчества, но был не в силах что-то изменить в такой короткий срок. Всё, что он мог сделать, — это просто петь лучше. Герман давно начал ощущать себя зомби, машинально исполняющим свои партии. Он порезал палец до крови, но старался всем видом не показывать, как ему больно. Позднее он уже привык к собственной боли, стараясь спокойно плыть на её волнах.

Макс замечал, как смотрит на него Лукреция. Этот взгляд казался просто невыносимым, он терзает даже сквозь закрытые веки и пелену песни. Это какая-то необъяснимая животная ненависть, та, что беспричинна, как настоящая любовь. Максу вдруг показалось, что если все нормальные люди ненавидят от ума или сердца, то ненависть Лукреции шла из её вагины. Им не из-за чего было враждовать, за все полгода знакомства они не перемолвились и словом. Макс знал, что сестра Германа его недолюбливает, но чтобы так… это было для него чем-то новым. Её бесил его голос и само присутствие в радиусе километра. Макс знал, что эта бомба негодования скоро рванёт, но он не хотел её провоцировать до концерта. Вот только работать становилось всё более неуютно. Он постоянно сбивался, тогда Лукреция шипела сквозь зубы, кивая каждому слову из замечаний Германа. Воронёнок вообще казался более нервным, чем обычно. Хотя, казалось бы, куда уж дальше?

К Максу снова вернулось забытое на время ощущение всеобщей ненависти. Он знал, что это опасно. Скоро всё обернётся снежным комом.

— Нахера нам вообще нужны клавиши? — выдал он, удаляясь покурить под негодующий гул сзади.

***

Утром перед концертом дико хотелось выпить, но весь алкоголь истёк ещё вчера, а бежать за новым было как-то неудобно. Пора было научиться выходить на сцену трезвым. Макс наблюдал за Германом, тот не психовал, что уже казалось странным. Он вообще не притрагивался к гитаре, лишь валялся на кровати и смотрел "Бивиса и Баттхеда".

— Знаешь, мне кажется, эти двое — лучшие в истории музыкальные критики, — заметил Воронёнок. — Просто они говорят всё, что думают, без всякого официоза.

— Как думаешь, что бы они сказали про нас? — спросил Макс просто так, чтобы поддержать беседу.

Вместо Германа голос подал Дани откуда-то с пола:

— Слышь, баклан, это же тёлки без сисек. Но ничё, мне нравится басистка. Она клёвая.

Герман кинул в него пустой бутылкой из-под колы. Роль "самой красивой тёлки" он решил оставить за собой.

Дани обозвал его дыркой от задницы и отправился, как он выразился, "дрочить гитару". Герман выключил телек и раскинулся на кровати, кутаясь в дурацкое леопардовое одеяло. Макс от нечего делать упал рядом. Скука звенела в нарастающей тишине. Герман долго молчал, разглядывая трещины в потолке с остатками лепнины.

— Блин, ****ец какой-то, — сказал Макс после долгой паузы, после его накрыло нездоровым смехом.

Герман обнял его за плечи, упираясь острым подбородком в основание шеи.

— Это мой чёртов образ. Он проникает в меня, пускает корни где-то внутри. Сначала он был со мной только на сцене или когда я сочинял свои песни. Теперь я всё больше и больше кто-то другой. И мне не нужен грим, чтобы быть Им, потому что Он плотно сидит внутри меня.

— Прекрати, — сказал Герман, прижимая его к себе.

Больше он ничего не говорил. Просто встал и вышел из комнаты. Наступило время готовиться к концерту.

Макс черкнул в блокноте пару строк как набросок для будущей песни:

Мой двойник мрачно сушил крылья

На бельевой верёвке моих нервов.

Он показал мне, что умеет быть сильным,

Устало смеётся и стреляет первым.

Он держал нож у моего горла,

Пока не вспомнил, что у нас один голос.

В моей груди прорастают зёрна,

Семя чистого зла заронил полоз.

Ему нравилась эта теория двойственности человеческого и творческого начала.

***

Макс, Герман и Дани приехали к клубу первыми. Возле входа курил гитарист "Devil's Rose". Макс не помнил, как его звали, но слышал, что в тусовке за глаза его называли Бройлером. «Шлюхи», — крикнул он, показывая пальцем на ребят.

— Шлюха здесь только твоя мамаша! — ответил Дани.

Макс ринулся дать Бройлеру в щи, но Герман успел его одёрнуть.

— Не надо, он того не стоит.

Виновник происшествия поспешил скрыться. Макс подумал о том, что непрочь в следующий раз подправить ему фейс. И даже не потому, что ему было обидно, а просто он слишком давно не дрался.

В гримёрке было светло и даже уютно. Несказанно радовало наличие дивана и зеркала. В соседней проходной комнате разминалась вискарём ещё одна команда. Периодически можно было слышать их вопли из-за полуприкрытой двери. На столе скучала бутылка "Столичной". Дани притащил. Он всегда считал, что это пафоснее "Джека". Пати обещала быть если не удачной, то уж точно весёлой.

— Элис нет. Кто же меня накрасит? — спросил Макс, ходя из угла в угол.

— У меня остался только огрызок карандаша, а тональник кончился. Тени я где-то похерил. Так что пойди спроси в соседней гримёрке у чуваков, — ответил Герман.

— Думаешь, у них будет?

— У этих будет.

Макс осторожно проскользнул во вторую гримёрку, где пьянствовали четыре весьма ярких парня со здоровенными начёсами. На вид им было где-то от пятнадцати до восемнадцати лет. Совсем ещё зелёные. В гримёрке пахло лаком для волос и табаком с лёгкой примесью травки.

— Ребят, у вас косметики не будет? — спросил он.

— Конечно, — ответили глэмеры, протягивая ему целую палетку теней.

— Тебя накрасить? — спросил один из них, который был почти на голову ниже Макса.

— Только не сильно, — ответил он, падая на стул.

— Кристи, сделай из него клёвую тёлку, — послышалось откуда-то.

— Раньше меня красила девушка, но она уехала, — сказал Макс.

— Тёлки не умеют красить, — кисточка пощекотала веки. — Есть разница между тем, чтобы накраситься, как педик или как шлюха. Мужской макияж не должен быть аккуратным, а то все решат, что ты педик. А чтобы склеить кучу баб, надо выглядеть как шлюха. Подобие притягивает подобие.

Кто-то подсунул ему под нос бутылку "Джека". Макс с удовольствием её принял. Он и сам не знал, почему вызывает у этих парней такую волну трепета. Он уже успел привыкнуть к не очень тёплому отношению в среде московских музыкантов.

— Мы выступаем сразу после вас, так что останьтесь послушать, — сказал парень в диких розовых лосинах.

Макс поблагодарил их и вышел. Герман вместе с Дани увлечённо обсуждали что-то. Барабанщик скучал в углу с бутылкой пива. Лукреция не любила тусоваться в гримёрке, так что, очевидно, зависала с подружками в зале. Макс остановился у зеркала, разглядывая свой макияж. Да, он действительно стал похож на мёртвую шлюху с этими в спешке нарисованными чёрно-красными тенями под глазами. Чёрная пыль осыпалась на лицо вместе с блёстками. В то же время всё это смотрелось весьма гармонично и даже красиво. Герман обычно аккуратно подводил глаза, Дани делал из себя грустную панду, барабанщик не пользовался гримом, ссылаясь на то, что его вообще не видно.

— Нам пора, — сказала Лукреция, входя в гримёрку.

Они выпили по стопке водки и вышли на сцену. Их уже узнавали. Это было приятно и весьма неожиданно. Этот клуб был куда больше, чем те, где "Opium Crow" раньше доводилось играть. В этот раз Макс даже не боялся смотреть в лица людей, которые столпились возле сцены. Надо было что-то сказать.

— Здравствуйте, — выдал он сквозь силу. — С вами группа "Opium Crow", мы проведём с вами ближайшие полчаса.

Приветствие оказалось сухим и скомканным, Герман сразу понял это и заиграл вступление. Это была новая песня "Бездна". Нервная и дёрганая наркотическая баллада. Клавиши солировали. Макса не покидало ощущение, что Лукреция словно сражается с ним. Ноты взрезали мозг. Он старался петь громче и сильнее. Герману казалось, что сейчас он выплюнет свои лёгкие, орошая зал потоками крови. Закончил Макс, почти сходя на театральный шёпот:

Мы сладость вдыхали небрежно

В просторах загона манежа.

Наш мир покрывался несвежей

Кровавой коркой тоски.

Германа интересовало, не сорвал ли он голос к чертям. Следующая песня показала, что нет. Они заиграли заводную и мрачную "Свободу". Никто не ожидал от Макса такого цинизма и злости.

В целом, сегодня "Crow" играли лучше, чем на репетиции. Подогретые алкоголем и энергией зала, они почти забыли про лажу. Они погружались в неистовый транс, впервые ощущая себя единым целым, живым инструментом, все части которого служат для одной цели. Это было редким, можно было сказать, единственным абсолютным согласием данного состава группы. Наверное, все они знали, что играют в таком виде в последний раз, и это ничуть их не огорчало.

Зал с радостью принимал новую песню, даже порождая лёгкий слэм перед сценой. Какая-то девушка в первом ряду стащила с себя футболку, оставшись в одном лифчике. Макс мельком взглянул на неё. Их глаза встретились.

Послышались первые аккорды "Insane". Кое-кто в зале уже знал эту песню. Послышались одобрительные крики. С сумасшедшей бас-гитарой Дани эта песня звучала ещё жёстче и безумнее. Вообще с его появлением звучание группы весьма изменилось. В процессе выступления он умудрялся курить или прыгать по сцене, как дикая обезьяна, что никак не влияло на качество его игры. Этот парень был мастером своего дела, прирождённым басистом. И публике он нравился куда больше, чем его предшественник, возможно, благодаря своему внешнему виду. Сегодня он обвешался цепями и звенел при ходьбе, как кентервильское привидение.

"Опиум" Макс и Герман спели вместе, прильнув к одному микрофону. Воронёнку казалось, что, если бы это продлилось чуть дольше, то концерт пришлось бы доигрывать со стояком. Непередаваемое ощущение губ Макса в опасной близости. Его горячее дыхание. Его налакированные волосы, щекочущие щёку. Пришлось абстрагироваться и думать непосредственно о песне, но она тоже вдруг начала казаться безумно сексуальной. Герман вздохнул с облегчением, когда она закончилась.

Макс краем глаза следил за той самой девушкой у сцены. Всё выступление она продолжала извиваться и танцевать. Они отыграли без происшествий ещё пару песен, закончив выступление коротким джемом.

Потом все собрались в гримёрке, чтобы выпить и обсудить свой выход.

— Ну я считаю, что нормально, хотя можно было бы и лучше, — сказал Герман. Он по-прежнему относился критически к собственной музыке.

— Если бы кто-то не лажал, то было бы идеально, — хмыкнула Лукреция, покидая гримёрку.

Макс был в слишком хорошем настроении, чтобы с ней собачиться.

— Кстати, пойдём послушаем следующую группу? Забыл, как они там называются, — предложил Макс.

— Ладно, пошли, — согласился Герман, хватая пиво.

В зале было темно и накурено. Лучи прожектора сновали туда-сюда по раскрасневшимся потным лицам людей на танцполе. Вскоре на сцене появились те самые ребята. — Здравствуйте, мы — "Pretty Kitty"! — прокричал в микрофон Кристи.

Сейчас он выглядел ещё более дико, чем в гримёрке. Начёс из бесцветно-белых волос делал его выше сантиметров на двадцать. Макияж уже изрядно потёк. Канареечно-жёлтая куртка выделяла его на безликом чёрном фоне. Он играл на ярко-розовой гитаре и пел так, словно ему оторвали яйца. Другие музыканты тоже отличались весьма ярким и эксцентричным внешним видом в стиле 80-х. Их встретили громкими аплодисментами, криками и нездоровым смехом.

Их музыка оказалась весьма сырой и неровной, но в то же время обладала достаточным драйвом, чтобы завести толпу. Многие уже знали их песни и охотно подпевали.

— Они мне нравятся, несмотря на то, что это полное дерьмо, — констатировал Герман.

И это по его шкале считалось весьма высокой оценкой для начинающей группы. В целом, они подавали бы большие надежды, если бы не культурный барьер между дикой Россией и цивилизованным миром.

В толпе мелькнул силуэт той самой девушки. Она так и не думала одеться. Макс устремился за ней в коридор, туда, где музыка не была столь громкой. Возле стен стояли люди, потягивая своё пиво. Кто-то из них даже пытался заговорить с Максом, но ему было не до этого. Он увидел её, она стояла одна, прислонившись к кирпичной стене.

Макс смог разглядеть девушку лучше: высокая блондинка с пирсингом в носу, с идеальной фигурой, почти не прикрытой одеждой. На груди красовалась татуировка со змеёй и цветами, узор в таком же стиле оказался у неё на плече. Макс не знал, что сказать, он был слишком трезв, чтобы знакомиться с девушками. Но она заговорила первой, едва он подошёл.

— Привет! Вы классно сыграли, — начала она с дежурной фразы.

— Спасибо, — ответил он. — Ты классно танцевала.

— Я знаю. Я часто здесь танцую go-go. Кстати, меня зовут Полина.

Макс коротко представился. Их бутылки звякнули соприкасаясь. Они и дальше болтали о чём-то бессмысленном, пока Макс не предложил переместиться в гримёрку. Дальше у кого-то нашлась трава и очень много текилы. Мир завертелся в неистовом водовороте.

Полина затащила Макса в кабинку в сортире под предлогом нюхнуть спидов. Алмазные дороги взорвались битым стеклом в мозгу. Он не помнил, как её рука оказалась у него в штанах.

Затем последовал грубый и грязный трах где-то за гранью реальности, сопровождаемый стуком в дверь. Макс обычно не использовал презервативы, но тут включилась природная брезгливость. Эта тёлка ассоциировалась у него всё с тем же клубным сортиром.

Они вышли из туалета вдвоём в весьма растрёпанном виде. Более того, все и так догадались, что они там делали. В гримёрке творился угар с участием "Pretty Kitty" и какими-то совсем левыми людьми.

— Пока тебя не было, я нассал тебе в пиво! — воскликнул Дани.

— Идиот. Я давно его выкинул.

— Чёрт, в чье же пиво я тогда нассал? — проговорил он растерянно, размазывая грим по лицу.

— Очевидно, в своё.

Потом кто-то пытался поджечь дверь при помощи дешёвого лака для волос, но эту затею пришлось быстро оставить, так как вмешался кто-то из оргов.

Герман сидел на диване и с равнодушным лицом беседовал с двумя толстыми девахами. Он читал им нудные лекции о музыке в России, они делали вид, что слушали его. Они хотели вовсе не этого, а ему было совершенно наплевать на всякую физиологию. Он утопал в виски и собственной крутости.

Неадекват вечера возрастал. Макс совершенно не помнил, как попал домой. Полина была рядом. Какая-то вялая возня в темноте на полу.

Ближе к утру удалось погрузиться в некое подобие сна, но это быстро закончилось, потому что амфетамины ещё не до конца отпустили бренное тело Макса. Пришлось отправиться на кухню, где Дани с каким-то чуваком всё ещё продолжали пьянствовать. Они уже и лыка не вязали, но продолжали вести войну с водкой. Солнце назойливо скреблось в окно. Воскресенье, восемь утра. Идиотское безумное счастье перемешалось со страхом и отвращением. Скорей бы она ушла, скорей бы все ушли или умерли.

Водка с утра немного успокаивала. Макс пил её залпом из бутылки, надеясь, что его скоро отпустит.

— Наша жизнь — отражение всего, о чём мы поём, или же наоборот? — спросил он у пустоты.

Дани же внезапно отозвался, заявив, что вообще не может воспринимать тексты. Он упал в глазах Макса ещё на пару пунктов.

— А где Герман? — спросил Макс просто для приличия.

— А к нему сейчас лучше не соваться.

— Ну и хрен с ним.

На Макса напало неистовое желание с кем-то поговорить. Он вернулся в комнату Элис. Только без неё эта спальня не казалась отдельным миром. Здесь были просто мёртвые стены и мёртвые рисунки. Максу даже показалось, что он скучает по ней, но не может поймать даже её тень. Мир изменился за какую-то неделю.

Полина лежала между стеной и кроватью на расстеленном одеяле. Макс понял, почему они всю ночь провели на полу. Должно быть, ему не хотелось осквернять ту кровать, где он был с Элис. Он понял, что становится сентиментальным и не успевает за собственными мыслями.

— Как мы дошли до всего этого? Почему мы стремимся сделать свою жизнь похожей на старые фильмы про рок-н-ролл? Почему мы не можем быть самими собой? — спросил внезапно Макс.

— Детка, ты есть тот, кто ты есть, — ответила Полина. — Ты рок-звезда, неужели ты этого не видишь?

— Это лишь образ, игры и фальшивка. Нам не вернуть прошлое, но мы никогда не повзрослеем. Это мёртвая точка. Это тупик. Мы не наиграемся. В тридцать мы будем теми лысеющими придурками в потёртой коже, что играют никому не нужную музыку в тех же клубах. Мир вокруг будет меняться, а мы нет. А нашим друзьям будет всё так же двадцать и они будут смотреть на нас сверху вниз, потому что они будут думать, что у них есть будущее. Будущее — это всё, чего я боюсь.

— Прекрати, ты классный, — сонно отвечала она.

Макс не верил ей и не верил сейчас никому. Просыпались люди, они ходили туда-сюда, здороваясь и прощаясь друг с другом. Никто из них не знал, реальны они или же являются просто галлюцинациями, но через некоторых из них видны были стены. И всё вокруг словно дымилось, поджариваясь на зимнем солнце. Тоска надвигалась, не хотелось вообще ничего. Вскоре появился Герман и попросил всех, кто здесь не проживает, покинуть квартиру. Макс пожалел, что дал Полине свой номер, но ради приличия записал и её телефон.

Даже, когда все ушли, он не смог спокойно заснуть.

— Не пойму, чего ты связался с Сиськой?

— С кем? — переспросил Макс.

— Та тёлка — это стриптизёрша из «Мартовского кота». У неё классные сиськи, стопроцентный силикон. Я тоже её трахал, как и все, кому доводилось выступать в том клубе. Вот теперь она добралась и до тебя.

— Она мне нравится. У неё с собой спиды и лёгкий подход к жизни.

— Ты просто идиот, — ответил Герман. — Из всех баб, которых только можно было встретить, ты нашёл самую конченую шлюху.

Глава 11

Утром разбудила Полина-Сиська и предложила встретиться. Макс хотел уже было отказаться, но она сказала, что у неё есть бутылка шатреза. Пришлось согласиться, поскольку все обитатели Вороньего Гнезда были на мели, а подобная роскошь перепадает редко.

— Зачем она тебе? — спросил Герман совершенно серьёзно.

— Ты знаешь про мою прежнюю жизнь. У меня никогда не было таких женщин. Они как те самые тёлки из журналов, на которых все мы дрочили в детстве. Навязанные обществом стандарты красоты ещё живы в моём мозгу.

— Я не дрочил, — ответил Герман.

— Ну ты это другой разговор.

— У тебя есть какая-нибудь приличная одежда? — спросил Макс, желая сменить тему.

— Бери что хочешь, вернее то, во что влезешь.

Герман уже привык, что все в этом доме носят его старые шмотки. У него накопилось много готической одежды в период повального увлечения шопингом.

Макс порылся в шкафу и стащил оттуда чёрные джинсы и свитер с черепами. Так же позаимствовал ботинки на десятисантиметровой платформе и короткое пальто.

— Я чувствую себя так, словно на мне твоя кожа, — сказал Макс, покидая Гнездо.

***

Дани слышал плачь синтезатора из-за незапертой двери. Что-то трагичное и околоджазовое. Пернатого колбасило, очевидно. Это не музыка, это какая-то плавна агония инструмента и человека. Это слишком очевидно, что все вокруг прибывают в каком-то ожидании великого краха. Дани знал, что приносит свою внутреннюю катастрофу везде и всюду. Таково предназначение хаотиков.

Через открытую дверь он видел мрак комнаты, силуэты белого лица и рук, выхваченных пламенем свечи. Всё это больше и больше походило на нуар-комикс. Герман не обращал на Дани никакого внимания, продолжая терзать инструмент.

— Я много думаю, зачем всё это? — спросил Воронёнок пару минут спустя.

— Ты со мной говоришь? — Дани стало немного неловко.

— Нет, со стенкой, — ответил Герман, не прекращая игры. — Всё вокруг дарит только разочарование и боль.

— Не драматизируй, кухонный Шопенгауэр.

Герман хмыкнул, для него было странно, что Дани знает, кто это такой. Да и вообще он как-то сомневался, умеет ли басист читать.

— Да нет, я не об этом. Просто валить отсюда надо, однозначно валить. Мы здесь умрём и бездарно сопьёмся. Мне тесно и больно.

— Куда ты хочешь? — спросил Дани, лениво.

— В Лондон, к примеру.

Широта размаха вороньих крыльев мечты поражала.

— Ты чего? У нас на это в жизни денег не хватит. Ну, может быть, только если проституция! Ты пойдёшь ублажать старых педиков, а я тёток в возрасте, тогда у нас всё получится где-то лет через десять.

— У меня есть свой план. Надо бы его ещё провернуть. Потрясти немного мою мамашу, — голос Германа звучал совсем убито.

— Она же и так урезала тебе финансирование так, что хватает лишь на водочку и бичпакеты. — Если я снова куда-нибудь поступлю, то всё наладится. Или сделаю вид, что поступлю. Но не хочу об это думать именно сейчас. Меня колбасит, так что сделай мне коктейль, — его пальцы ненесли последний трагический удар по клавишам.

Коктейлем Воронёнок называл странную бурду из водки, колы и корицы. Дани заметил, что он пару дней как уже перестал есть, полностью функционируя на своём топливе.

— Ты не думаешь пристрелить Макса? — предложил Дани, наливая водки своему «белому господину». — Он сейчас пьёт шартрез и жахает тёлку.

Воронёнок пожал плечами.

— Если бы мы хотели, то тоже сейчас пили бы французские ликёры и жарили бы баб. Мы с тобой в таком возрасте, когда это перестаёт быть интересным. Боль, пустота, все козлы, смысла нет, всё тлен. Потому что наслаждение ведёт за собой новую боль.

— Я тебя стукну, если ты скажешь это ещё раз.

***

Дома у Сиськи оказалась на редкость уютно, как на страницах мебельного каталога. Тупые декорации для рекламы. Запахи сандала и сигарет. Слишком чисто, чтобы быть жилым помещением. После атмосферного и яркого жилища Германа, эта квартира выглядела неестественно. Судя по всему, Сиська недавно сделала ремонт, потому и спросила у Макса сходу:

— Как тебе моя квартира?

— Очень даже ничего, — ответил он, снимая обувь (какой всё же кайф был выбраться из этих ботинок).

— Я заказала пиццу. Наверное, ты проголодался, — спросила она.

Макс кивнул. Пицца оказалась без мяса и вообще без сыра. Сиська, как и многие из московской околомузыкальной тусовки придерживались веганства. Герман говорил, что им просто не хватает денег на кожаную одежду и вкусную жрачку.

— А мне нравится вкус смерти, — сказал Макс, выковыривая из пиццы непонятную траву.

Во взгляде Полины мелькнула чёрная тень испуга. Он понял, что попал в точку.

Потом ни смотрели какой-то дурацкий фильм про рок, пили шартрез и разговаривали не о чём. Всё время хотелось спросить у Полины: «Ты действительно думаешь, что вся эта псевдоромантическая чушь уместна в нашем с тобой случае?». Фантом Сиськи в его голове отвечал, что всем хочется романтики. Осталось только запомнить это и записать.

И только в постели Макс понял, что до сих пор держало его рядом. Этот ключ от вселенной на дне её дна. Он любил её эти чёртовы полчаса. Всё остальное до и после были просто бездной мрака. Они снова закидывались наркотиками с какой-то вялой попыткой повторного секса. Ночь в бессоннице и поту. От этой дряни стало как-то не по себе. С рассветом стало немного легче. Всё было как в прошлый раз, Макс повторял снова и снова как он ненавидит себя, Полина продолжала повторять, что он классный, потому что такие девушки как она не встречаются с лохами.

С утра неистово захотелось бежать от всех. Сделать всё, что угодно, чтоб перестать существовать. Раз и навсегда бросить наркотики, чтобы так отвратительно не мутило. Выход на свет из мутной парадной, и дрожащие пальцы набирали телефон Элис. Соединяет слишком долго, и мысли утопают в киселе, опережая слова.

— Я же просила не звонить мне в роуминге, — раздалось на другом конце трубки.

— Я просто сказать, что скучаю.

— Но почему именно сейчас?

— Ты единственная нормальная девушка на земле, ты вообще единственная тут нормальная, — Макс почти сорвался на крик.

— Ты упорот?

— С чего ты взяла?

— Я слышу, как стучат твои зубы.

Дальше связь прервалась с глухим треском, очевидно, кончились деньги на счёте. На улице светило разбавленное солнце проклёвывающейся весны. Март. Сугробы до первого этажа и всё в порядке. Здесь просто минус пять. Весна не придёт и можно вмёрзнуть в лёд, спрятаться в сугробе до нового пришествия. От нечего делать Макс затянул довольно громко: «This is the end beautiful friend. This is the end my only friend, the end», так что прохожие начали оборачиваться. «Вы что не видели упоротую начинающую рок-звезду? — спросил он у кого-то, кто мог быть человеком или фонарным столбом одновременно, — Не беда, что я начинаю всю свою жизнь. Но взлёт — это лишь начало падения».

***

Никому не казалось, что Лукреция может ошарашить своим уходом, вопрос лишь в том, когда эта бомба должна была взорваться. Её атака была пусть ожидаемой, но всё же болезненной для группы. Все надолго запомнили её речь — этот поток грязи и ревности, в котором смешалось в кучу всё: личное, профессиональное и мистически интуитивное. Макс стоял у стены и курил, молча слушая эту речь, обращённую в его адрес. Она говорила так, словно его нет. Обращаться к Максу напрямую было что-то вроде дурного тона. Для неё он проклятый и прокажённый.

— Я последний раз прошу тебя вышибить этого придурка из группы и из своей жизни вообще. Я не намерена больше находиться рядом с ним.

Герман метнул об стенку пустую пепельницу. Та разбилась градом неровных осколков. Лукреция совершила роковую ошибку.

— Выбирай! Я или он!? — спросила она.

Он ответил неожиданно спокойно, словно все волны негодования жившие в его душе уже успели в один миг угаснуть.

— Ты знаешь, что нельзя делать выбор в пользу того, кто просит тебя об этом? И ты знаешь мой ответ, так что уходи… просто уходи отсюда.

Она ушла, не став просить об изменении решения. Капля гордости ещё оставалась при ней.

— Вся лишь разница в том, что друзей мы выбираем, а родственников — нет, — сказал Герман, закрывая за ней дверь. — Мне осточертело.

Вот уход барабанщика стал полнейшей неожиданностью. Эта та причина, которую бы назвали где-то в прессе «идеологические и творческие разногласия». Всё дело в том, что он бросил пить, а поведение группы грозило подорвать его образ жизни. «Ну и пошёл он в жопу», — сказал три оставшихся ворона и успокоились.

Ему на смену пришёл сессионщик по клички Джеффри, который просто любил стучать, много и громко, поэтому оказался незаменим. На данный момент он и так играл в трёх группах и с трудом совмещал график репетиций и выступлений. Он оказался довольно неплохим парнем, даже по мнению Макса.

В марте "Opium Crow" отыграли сразу два концерта. Подобие славы уже расползалось по городу. Мрачные клубные дети уже знали их песни. Соцсети уже приносили редкие письма от поклонников. Открывались двери тусовок. Поступило неожиданное предложение играть на ночных вечеринках поклонников тёмной альтернативы, платить не обещали, зато они получали по три бесплатных коктейля в баре. «Crow» неожиданно было чем себя занять.

Глава 12

Март догорал, но о том, как выглядит весна, все ужа давно забыли. Кажется, иногда в этом городе бывает тепло. Это ненадолго и точно не навсегда.

— Скорее бы уже лето, — вздохнул Герман. — Только летом я живу.

Ему казалось, что зима вынуждена держать его в коконе, пряча от внешнего мира. В такие моменты трудно проявлять какие-либо эмоции. Холод не очень способствует музыкальному таланту.

— У меня скоро день рожденья, — заявил Герман, прогуливаясь по кухне.

— У меня тоже, — лениво подал голос Макс, снова погружаясь в ноут.

— Какого числа?

— Пятого.

— А у меня седьмого.

— Надо отметить в один день, это будет лучше для печени.

***

Лукреция звонила пару раз, только вот её попытки помириться оборачивались новой ссорой. Герман был неприклонен. Его сложные и запутанные отношения с женщинами окончательно зашли в тупик. Они не понимали его и боялись. По крайней мере, так казалось Герману. В целом он не очень-то жалел о размолвке с сестрой. Воронёнок считал её весьма посредственной клавишницей и чёрным готическим пятном на репутации группы. «Crow» замучились срывать с себя ярлык готической команды. Им всегда хотелось казаться чуть выше рамок и стилей.

— Что тебе подарить на день рожденья? — спросил Гермна.

— Я был бы рад пакету героина и дробовику. Ненавижу дни рожденья.

— Тебе ещё рано. Жди до двадцати семи.

— Чувак, мне будет двадцать, это слишком много, чтобы быть правдой. Я ненавижу себя.

— Мне двадцать три, это трагичнее.

Герман обнял Макса, чувствуя холод и отрешённость его тела.

— Мы с тобой оба старые больные идиоты, мы умрём в один день.

Герману самому становилось не по себе от своих слов. Он понимал, что в них была довольно горькая доля правды. Ему было страшно умирать одному. Пройдёт ещё каких-нибудь лет пять и его внешность перестанет быть наживкой для случайных любовников. А чем старше ты становишься, тем больше тебе кто-то нужен и уже не на ночь, а насовсем. Он не хотел быть один.

— Что с тобой происходит? — спросил Герман.

— Знал бы я сам. Я устал, понимаешь. Я до ужаса себя ненавижу. Чем глубже я в этом дерьме из Полины, водки и «фена», тем больше я теряю себя. Я мог бы бросить всё и разорвать, но мне кажется, что я просто умру без хорошей порции гнили в жизни. Я маленькая помойная крыса и всегда останусь таким. Я отброс и в глубине души наслаждаюсь этим. Если до знакомства с тобой, я скитался по своему городу ночами и пил портвейн до алкогольной комы, общался с бомжами, то теперь я очевидно на каком-то новом уровне дерьма. Я в мире, где есть шлюхи, наркота и музыка. Порой мне кажется, что это мой потолок. Это моя дешёвая игра в рок-звезду. Я ваш хренов Сид Вишез. Я не способен на что-то большее. Я презираю свои тексты, потому что просыпаясь утром, я перечитываю этот бред и не понимаю, как я мог писать такое. Мой голос — это… дерьмо.

Герман пожал плечами, он не знал, что делать с этими приступами самобичевания. Он был не из тех, кто станет утешать и говорить, что всё хорошо. Просить Макса меньше пить было бесполезно, потому что Герман в последнее время сам не отлипал от бутылки. Ему казалось, чтобы лучше играть, надо быть очень пьяным, чтобы голова не мешала творческом процессу. Он не трезвел даже на сцене. Оставалось молиться, чтобы не стошнило.

— Мы с тобой два грёбаных разложенца, — вздохнул Герман, наливая себе ещё коктейля.

— Я сторчусь, ты сопьёшься, а Дани когда-нибудь суициднёт удачно. Великая история, великой группы. Джеффри потом будет давать посмертное интервью.

— Может быть, завяжем? — спросил Герман, сам не веря своим словам.

— И начнём играть христианский рок.

***

В День Грёбаного Рождения весна стала напоминать весну и даже не так мерзко было смотреть в окно.

— Вот мы и стали ближе к смерти! — воскликнул радостный Герман, просыпаясь утром.

Макс ничего не сказал, отворачиваясь к стенке. Ему всё было ненавистно с самого начала. Со словами «Братишка, я тебе покушать принёс» на пороге появился Дани с огромным шоколадным тортом.

— Ты умеешь испортить всё. Даже торт, — сказал Герман.

— Братишка. Это же сладкий хлеб, у нас в деревне все ели.

— Шутки из «Зелёного слоника» не смешные. Вообще я посмотрел его до того, как это стало мейнстримом, — подал голос Макс.

— Торт. Теперь я буду жирным, — хмыкнул Герман.

Недели две назад, он радовался тому, что весит пятьдесят семь килограмм при росте сто семьдесят пять. На данный момент он вообще ничего не ел, перебиваясь только соком. Макс считал его причуды несколько опасными, однако в этом мире каждый разрушает себя по-своему.

— Ты скелет, — сказал Дани.

— Ты жирный, — выдал Герман своё коронное.

Басист был единственным, кто ещё сохранил вид здорового человека, а не превратился в тень.

— Не хочу сегодня с кровати вставать, я вообще жить сегодня не хочу, — промычал Макс из-под одеяла.

— Вставай ты, труп! — Герман толкнул его в плечо.

— Понимаешь, праздники перестают нести хоть как-то смысл, если ты пьёшь каждый день. Всё как всегда, только надо же торжественно нажраться. Не хочу Сиську звать, но она же обидится и вынесет мне мозг. Видеть её не хочу.

— Зачем тогда ты с ней встречаешься? — спросил Дани.

— Я чувствую себя шлюхой, — Макс сам рассмеялся от такой мысли.

— Вы все любите драматизировать и играть в зависимости. Вам просто жизненно необходимо зависеть от кого-то или чего-то. Просто потому, что вам нравятся эти скандалы и жалобы. Тёлки — это говно. Жаль, что нельзя жениться на басухе и рожать с ней маленьких укулеле.

— Понимаешь, любить мы уже не умеем. Это всё, что нам осталось, — сказал Макс. — Это когда у тебя никогда не было примера нормальных взаимоотношений перед глазами. Скандалы становятся индикатором чувств. А всё, потому что мы вечно пускаем в свои постели, кого попало, а потом удивляемся почему такое дерьмо. И я бы просто не смог бы срать в душу нормальной девушке, поэтому я выбрал Сиську. Я могу показывать ей свою тёмную сторону, а она будет только рада, ведь у неё есть чувак, который поёт в рок-группе. А она идеальная девушка для меня — тупая безмозглая кукла. Мы просто поддерживаем имидж друг друга.

— Только потом вы оба об этом пожалеете, — сказал Герман.

Макс сполз с кровати и потянулся за гитарой. Вдохновение порой приходило внезапно. «Feel you like a whore», — напевал он, играя какой-то милый околоджазовый мотив. Получилась правдивая песня про шлюху и трах в туалете.

— А ты походу дела в душе романтик, — сказал Дани.

— А потом будет очень забавно объявлять со сцены: «А эту песню я посвятил своей девушке», — вставил Герман.

***

— Мне кажется, что алкоголь уже скучно пить, — сказал Дани, опрокидывая в себя стакан «Джека».

— Ну ты клизму что ли сделай, — посоветовал Макс.

— Я бы ширнулся, но боюсь игл.

— В лучших традициях рок-н-ролла ширяйся джеком, трахай шаурму и подтирайся кактусом.

Вопреки ожиданиям Германа в квартиру набилось полно народу. Большая часть была типичными халявщиками, тусующимися тут просто для массовки. Воронёку нравилась эта неуправляемая людская масса. Всё, как в старые добрые времена, когда он только начал жить один. Гнездо превратилось в флэт. Странно было приходить домой, когда люди на кухне спрашивают у тебя кто ты и сильно удивляются, когда узнают, что ты хозяин квартиры. Ещё забавнее было встречать каждый раз новых людей в своей постели. Эти времена были славными и безумными. Теперь же пришлось угомониться.

Макс скучал, он не знал добрую половину народа. Да и Сиська постоянно лезла целоваться и тискаться. Все присутствующие на вечеринки парочки вели себя абсолютно так же, словно у людей вообще нет какого-то иного способа проявлять нежность. И все вокруг обязательно должны это видеть. Потом Полина начала докапываться до Германа, предлагая ему замутить стрип-шоу с её участием на своём выступлении. Он кривился и говорил о формате группы. Кристи и сотоварищи наоборот звали её к себе, но Королева Силикона не благоволила им в последнее время. Дани заскучал и поджог себе штаны. Какая-то девчонка окатила его ведром воды, тем самым испортив басисту причёску.

— Нахер ты это сделал? — спросил Герман.

— Иногда просто необходимо сделать что-то тупое, чтобы развеяться, — сказал он, садясь обратно пить виски, сияя адекватностью и приличием.

Лукреция прислала Герману новую гитару «Gibson Les Paul», стараясь получить прощение. Он ничего ей не ответил, но от подарка не отказался. Воронёнок считал эту гордость излишней. А вещи всегда остаются хорошими и совсем не важно, кто их подарил и с какой целью. Ему нетерпелось опробовать эту гитару. Только с ней начали появляться мысли о записи альбома.

Весь вечер они не сталкивались, напиваясь в разных концах квартиры. Кристи пытался расшевелить Германа, но тот обращал на него мало внимания. Макс стрельнул у Сиськи ещё порошка, уходя в небытие. Это дерьмо перестало доставлять радость. У кого-то из гостей был с собой спайс. Макс решил добиться им, по привычке засыпая в бонг целую хапку.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил кто-то сквозь густой кисель. Изображение подрагивало и искрилось совсем.

Макс ответил что-то невнятное.

— Дай пять, чувак.

Рука прошла сквозь руку, не встретив сопротивления. Макс сполз по стенке. Ватные ноги отказывались держать тело. Кто-то стоящий над ним, спросил что-то, но Макс уже не смог разобрать слов. Язык потерял смысл. Он смотрел на свою руку и видел все семь астральных тел. Они трескались как панцирь или старая кожа змеи. Главное было не закрывать глаза, потому что тогда этот мир становился ещё ужаснее. В груди начало неприятно покалывать.

— Помогите, кажется мне совсем плохо, — сказал Макс, с трудом узнавая свой голос.

— Да расслабься ты.

— Нет, там что-то с сердцем, — повторил он.

Всё тяжелее становилось дышать. Это было бы менее противно, если бы не мелькание колючего света в глазах. Связь с реальностью истончилась, как нить. Макс понял, что проваливается в дырку в собственном зубе. Его тянуло в чёрный водоворот. «Это не свет в конце туннеля, это просто сфинктр изнутри», подумалось вдруг. Тело перестало слушаться, став вдруг мёртвым и ненужным. Было страшно и как-то грустно в шаге от грани перед порогом неизвестности. Всё вдруг перестало интересовать, став каким-то вторичным. У него не осталось имени, он стал просто искрой света. Где-то в вышине плыло множество таких искр, все они сливались в единую субстанцию. Соприкосновение с единым было главной и истинной целью. Макс соприкоснулся с субстанцией, став на миг её частью. Вот оно высшее наслаждение — просто перестать существовать. Один миг пленительного счастья, чтобы потом уйти в пучину и исчезнуть насовсем.

— Останешься? — прозвучал голос из ниоткуда.

Секунда тянулась бесконечно.

— Я, пожалуй, вернусь.

— Ты уверен?

— Я что-то там забыл. Возможно себя.

В следующий миг Макс услышал биение собственного сердца. До него только сейчас дошло, что всё это время оно было неподвижным и мёртвым. Перед глазами выступали силуэты. Он узнал Полину, Германа и остальных. Воронёнок держал его за руку. Макс понял, что находится на кровати, хотя, точно помнил, что отключился в коридоре.

— Надо же так упороться, чтобы пульс пропал, — сказал Герман.

— Я сдох. К чёрту. Я сдох, — повторял Макс.

— От спайса же не умирают.

— Значит, я был первым.

— Котик, как я рада, что с тобой всё впорядке, — проворковала Полина. Но было как-то совершенно не до неё.

Он посмотрел на часы и понял, что с момента упорки прошло пятнадцать минут, которые в сознании успели трансформироваться в годы. Вот уж точно «пятнадцать минут вечного ада». В голове всё ещё скакали ложные воспоминания. Собственные мысли казались открытыми для всех вокруг. Захотелось в сортир. Макс с трудом встал и поднялся, понимая, что его кроет. У дверей сортира стоял тёмный ангел в шелках и перьях. Он казался тут совершенно естественной частью интерьера.

— Дай пройти, — сказал Макс.

— Да ну вас наркоманов, — сказал ангел, размахивая косой смерти. — Надоели подыхать и возвращаться.

Он зловеще хихикнул и растворился в воздухе. «Наверное, этот чувак заходил за мной, но слегка опаздал». У наркоманов и смерти вообще странные отношения. Они давние друзья, потому что каждый торчёк умирает неограниченное количество раз. Он вообще считается немного мёртвым и смерть для него — нечто естественное, возможно он даже не заметит, когда на самом деле умрёт, это будет продолжением трипа.

Вернувшись, Макс налил себе целый стакан неразбавленного виски и залпом осушил его. Начало отпускать.

Чуваки вернулись с целым коробком натуральной травы. У Макса просто не было сил отказаться. Спустя полчаса после своей смерти в свой день рожденья, нет ничего лучше, чем сидеть с косяком в зубах и бутылкой виски в руке. «Смерть тебя ничему не учит», — бросил Герман, проходя мимо.

Максу он вдруг показался подозрительно похожим на ангела смерти из недавнего трипа.

Глава 13

Всё началось с того, что пьяный Герман решил склеить тёлку. Наверное, средний перст судьбы толкнул его на такой неожиданный поступок. Дело было в баре неподалёку от дома, который успел сильно испортиться за последнее время, собственно, как и все заведения Москвы.

Воронёнок подвалил к симпатичной шатенке где-то в два часа ночи. Бар был пуст и скучен. Из динамиков играл простуженный джаз. За окном мелькали силуэты такси.

— Детка, пойдём со мной, ночь слишком хороша, чтобы проводить её в одиночестве, — выдал он.

— Я с малолетками не связываюсь, — холодно ответила она, меряя его холодным взглядом.

— Мне двадцать три, — хмыкнул Герман.

— Мне тридцать два, — ответила она без тени смущения.

— С виду не скажешь.

Она была непрошибаема как стена, но отступать так рано не хотелось. Аргументов в голове было мало.

— Вообще-то я музыкант.

— А я работаю в музыкальном бизнесе, — бросила она небрежно.

Было ясно, что разглядывать себя в зеркало было ей интереснее, чем говорить с подвыпившим гитаристом. В голове Германа загорелась красная лампочка. Надо было срочно что-то делать, чтобы не опозориться. Женщина подняла голову и взглянула на него так, словно видела в первый раз. Герман вложил в ответный взгляд всё своё обаяние.

— Ладно, поехали со мной, покажу тебе настоящий секс, — снисходительно бросила она. — Всё равно делать нечего.

Герман пошёл, пусть даже и чувствовал себя оплёванным.

В такси он запустила руки ему в штаны. Пришлось держаться, чтобы не трахнуть её прямо на сиденье. Её квартира представляла из себя большую студию с минималистическим дизайном, что больше походило на жилище холостяка. Обилие пустых бутылок и коробок из под пиццы.

— Кстати, а как тебя зовут? — спросил вдруг Герман.

— Мария. Мария Тофель, — ответил она.

Это имя действительно показалось ему смутно знакомым.

— На выпей «Хенесси» и падай в койку, скомандовала она.

Это был чумовой трах. Мария взяла власть в свои руки. Она была жёсткой, как постельный фюррер. Она сидела сверху, пригвоздив Германа к кровати своим хрупким телом.

Когда Герман проснулся, всё тело отозвалось тягучей болью, словно он провёл всю ночь в камере пыток. На руках алели свежие следы от наручников и пара сигаретных ожогов. Лучше уж получать свою долю боли так, а не принимать на сердце. И то, что болит на душе отлично выходит через раны и порезы.

Вошла Мария в красном халате и поставила на столик перед кроватью бутылку хорошего «Гинесса».

— Вот. Похмелись.

— Обычно я похмеляюсь водкой, но это точно сойдёт.

— Твою печень уже можно пускать на фуагра.

Она закурила, опускаясь в кресло. Герман наблюдал за плавностью её движений и дымом от сигареты. Он понял, что скоро пора уходить. Бутылка с пивом опустела в несколько глотков.

— Кстати, пришли мне пару демок. Может быть, играешь ты лучше чем трахаешься, — усмехнулась Мария. — Я постараюсь тебе помочь, если это чего-то стоит.

От неё он вышел в приподнятом настроении. Было недалеко и вполне можно дойти пешком, наслаждаясь утренней прохладой, глядя на спешащих куда-то людей. Апрель перетекает в май и уже можно жить. От приятных мыслей отвлёк телефонный звонок. Звонила мать. Лукреция рассказала ей про проблемы с алкоголем. Она рекомендовала лечь в клинику. Предлагала найти самую лучшую и даже заграницей. Герман прекрасно умел врать, особенно в такие моменты. Мало того, что он честно полагал, что не нуждается в лечении и вполне себе может протянуть и так. Лукреция драматизировала. Она хотела любыми путями вырвать его из привычной среды.

Дома встретил Макс, излучающий какую-то подозрительную теплоту и любовь

Ближе к вечеру Герман рассказал ему эту историю, тот смеялся, шутя про шоубизнес через постель.

— Вот не надо. Трахался я с ней просто так и это не стопроцентная вероятность, что всё выгорит. Тем не менее, Герман прислал ей пару домашних записей и вскоре забыл про этот инцидент.

***

В это время "Opium Crow" наконец-то удалось сделать себе сольный концерт в небольшом клубе за пределами садового. Герман считал такие места помойкой, но отказываться было глупо. На репетиции он превращался в полного тирана, стараясь добиться от всей команды идеального звучания. Чтобы расширить концертную программу пришлось добавить в неё каверы. На взгляд Германа Максу вообще не давались чужие песни. В «Welcome To The Jungle» его голос звучал как карикатура на голос Эксла Роуза. Учитывая, что настоящий голос Макса был намного ниже, это звучало несколько странно. Петь эту песню своим натуральным вокалом не получалось вовсе. С «Lost Boys» «The69Eyes» ситуация выходила обратная. Пришлось всё немного изменить, сделать кавер агрессивнее и жёстче оригинала.

— Да всё зашибись, только «shades of blue», а не «shit of blue», — поправил его Герман.

— Да ты думаешь слова кто-то слышит?

Позже Макс начал ныть, что без ритм-гитары ничего не звучит, но Герман скорее убьёт, чем допустит в группу ещё одного гитариста. Он был очень ревнив, если дело касалось собственной музыки.

— И вообще, мне скучно стоять без инструмента, как неприкаянному, — продолжал Макс. — Я тоже, между прочим, умею играть на гитаре и музыку тоже могу писать.

— Не говори при мне, что умеешь играть на гитаре, пока я тебя не треснул, — Герман начинал закипать.

После репетиции все собрались за пивом в парке.

— Знаешь, мне впервые уютно на наших репах, — сказал Макс. — Раньше я всё время чувствовал себя лишним либо каким-то отдельным элементом. Теперь же мне как-то спокойнее.

***

Перед концертом в гримёрку пришла журналистка одного из вебзинов, посвященного тёмной сцене. Рок-журналы постепенно канули в лету, уступив место интернету. Такие дети постоянно маячат на разных мероприятиях ради халявного прохода в клуб. Максу понравился её прикид готической школьницы и рваные колготки в сетку.

— Вы рискуете стать главным открытием этого года, — начала она, грызя кончик ручки. — Сколько уже существует группа?

— Где-то около полугода, — ответил Герман. — Но раньше у нас у всех были разные проекты.

— Я играл с пункерами в подвале, — рассмеялся Макс.

Девушка вопросительно посмотрела на Дани.

— Я вообще не играю, я яйца чешу, — ответил он.

— А кто из вас пишет тексты, а кто музыку? — она перешла дальше к списку вопросов.

— Большую часть текстов пишет Макс, но и я, когда у меня есть вдохновение. С музыкой аналогично, но все аранжировки мои, — сказал Герман.

— Как приходят идеи ваших песен?

— Сначала они шли ко мне из другого мира. Они были отрешёнными и странными, теперь же всё черпается из моей жизни, — ответил Макс. — Всё изменилось. Стало насыщеннее.

— Есть ли у вас кумиры в музыкальной среде?

Герман решил ответить первым. Он упомянул Дэвида Боуи, Элиса Купера, Хендрикса, Слэша, Роберта Смита и ещё целый список имён. Так же добавил, что никого не хочет копировать. Макс же от ответа воздержался, потому что было слишком трудно вспомнить хоть кого-то.

— Когда планируется выход вашего дебютного альбома? Мы и многие ваши поклонники уже заждались вашего диска.

— Не думаю, что это будет скоро. Мы ещё в полной мере не готовы к записи. Альбом должен быть по-настоящему классным, чтобы всех порвать.

— А ещё у нас пока нет денег, — встрял Макс.

— Мы думаем попробовать записать альбом на пожертвования наших поклонников, как делают сейчас многие. Наверное, отчасти это выглядит как грязное попрошайничество, но мы и так рок-н-рольные бомжи, — продолжил Герман.

Макс заскучал вопросы были скучными и банальными, ему хотелось как-то больше и откровеннее рассказать о природе своих песен. Сейчас он снова переборол своё отвращение к ним. Они снова казались живыми. Он вообще представлял себе интервью более интересным. Всякие там провокационные вопросы про шлюх и наркоту. Ему просто показалось, что публика знает о нём ещё слишком мало, чтобы распускать сплетни. Но ничего, ещё есть время подать им повод для размышлений.

Поры было выходить на сцену и снова жить. Взрываться, истекая собственной кровью, на глазах у удивлённой публики. Что его песни, если не чистая грязь? Людям нравится его музыка, но они предпочтут не касаться этого дерьма даже трёхметровой палкой. Если бы они знали, про что все эти песни, что эти истории не просто блеф, что это целые лоскуты жизни, смятые и разрозненные. А Макс будет и дальше медленно убивать себя, выжимая песни как кровь по капле. Они переживут его.

Герман снова выпил перед выступлением, чувствуя, как на него накатывает волна небытия. Дани пошутил как-то раз, что Воронёнок может играть ещё десять минут после того, как отключится. Эти руки помнят все ноты. Он мог играть спокойно, даже когда руки Макса обвивали его за талию, или даже когда тот опускался на колени, имитируя оральный секс с гитарой. Играть со стояком тоже просто и возможно.

Сегодня все были в ударе, и группа и толпа. Пот лился ручьями. Было жарко как в кровавой бане. "Opium Crow" жгли, переполненные чувствами.

***

Всё было хорошо и ничто не предвещало беды. "Opium Crow" прикатили на очередную вечеринку, которую они должны были обеспечивать музыкой. Был приятный майский вечер, источающий запах жасмина. Слишком душно, чтобы сидеть в клубе, дожидаясь начала. Герман прогуливался у чёрного хода на высоких каблуках. Макс и Дани, курили прислонившись к стене.

— Как ты вообще в этом выступать сможешь? — спросил Макс.

— Ничего, нормально, — ответил он. — Когда работал моделью, я ещё не такого натерпелся.

Из-за угла вырулила парочка в чёрном. Макс не обратил на низ никакого внимания. Герман узнал их и демонстративно отвернулся. Это были чувак и тёлка из «Devil's rose».

— Эй, Герман, ну ты совсем, как педик! — усмехнулась она.

Тот ничего не ответил. Дани как бы невзначай метнул в их строну бычок.

— Эй, мы назвали тебя педиком! — присвистнул Бройлер.

— Не потому ли ты называешь меня геем, что сам дрочишь на мои фотки ночи напролёт? — небрежно бросил Герман.

— Да пошёл бы ты! — Бройлер сплюнул под ноги.

— Сколько бы ты не косил под меня. Тебе никогда не сыграть и половину моих соло, — Герман картинно поправил волосы, растрепавшиеся на ветру.

— Дорогие гитары ещё не делают тебя музыкантом, — хихикнула девка.

Максу надоел этот балаган так похожий на спор двух блонднок. Он подошёл и положил руку Герману на плечо:

— Пойдём отсюда. Они меня утомляют.

— Да, твой любовник дело говорит. Проваливайте, — усмехнулся Бройлер.

Макс почувствовал, как в его голове щёлкнул переключатель. Режим надменного дружелюбия сменился расчётливой жестокостью. Его кулак прилетел в лицо гитариста «Devil's rose», разбивая и без того сломанный нос. Тот сделал ответный замах, но промахнулся. Удар сбил его координацию. Тёлка завизжала пронзительно как сирена. Герман отшатнулся в сторону, он понимал, что в драке от него толку мало. Дани пытался оттащить Макса, но получив локтём в лоб, быстро изменил своё решение.

пока "Opium Crow" не выперли раз и навсегда с тёмных вечеринок, лишив при этом халявного бара и внимания тусовки. Всё было бы вполне приемлемо, если бы организаторы согласились бы назвать хотябы одну причину. Дальше всё покатилось в ещё более скверную сторону, когда их выступление на фестивале было отменено, потому что «Devil's rose» отказались выступать с ними на одной сцене. Организаторы считали «DR» ценными участниками, потому и пошли у них на поводу. Герман злился, он говорил, что просто может губительно сказаться на их карьере.

Чёрная полоса тянулась бы и дальше, если бы внезапный звонок от Марии.

— Привет. Забыла совсем о тебе. Так бы и не вспомнила, если бы не наткнулась вчера снова на твою демку. В первый раз она меня не впечатлила. Но если хорошенько нюхнуть и переслушать, то всё встаёт на свои места. Не желаешь ли съездить в тур?

— Реально в тур? — переспросил Герман.

— Ну так сказать. Покататься в сторону югов. Я должна была вести «Х.Z.c» (по названию Герман догадался, что это очередная безликая альтернативная команда, пользующаяся успехом у школьников), но их гитарист сломал руку. А договорённость с клубами осталось. Я спросила: могу ли я отправить туда другую команду, некоторые из клубов дали согласие. Вы конечно хрен что получите, но дорогу, еду и бухло вам оплатят.

— Я только за, потому что Москва объявила мне бойкот.

— Это уже интересно.

— Чем же?

— Если тебя ненавидят, значит, это чего-то стоит? — сказала она на прощанье.

Глава 14

— Так и мы точно едем в тур? — спросил Макс в который раз.

— Да-да, в самый настоящий, — отвечал Герман.

— У нас будет крутой гастрольный автобус или частный самолёт? — спросил Дани мечтательно. Наверняка он уже представлял себе, как закидывается коксом на борту роскошного авиалайнера.

— Нам обещали выделить фургончик и трезвого водителя.

— Круто. Как хиппиваген.

— Нет, скорее газенваген, — обломал Макса Герман. — И вообще сам тур кажется мне стрёмным и тупым приключением. Я раньше как приличный человек ездил на гастроли в Польшу и Чехию. Но зато мы увидим море. Я сто лет никуда из Москвы не выбирался.

Элис вернулась за пару дней до отъезда. Ей ещё долго предстояло переваривать всю полученную за этот краткий миг информацию. Герман поведал ей о туре, а Макс о том, как умирал. Вообще вся жизнь в Гнезде во время её отсутствия сильно переменилась. Не было той силы, что могла держать эти два «таланта» в узде.

— Тебе нужна нянька типа Шэрон Осборн, — сказала она Максу. — Иначе ты совсем сторчишься.

— Шэрон, где моё бренди? — крикнул из угла Дани мерзким и скрипучим голосом.

— Вокруг меня только водка и наркота, в то время, как на самом деле мне нужно шоколадное молоко и печенье, — сказал Макс, когда они остались наедине.

— Зачем ты сам погружаешься в свой ад?

— Меня никто не любит. Я подыхаю от одиночества внутри меня.

— Герман ведь с тобой. Ты очень дорог ему.

— Ты не знаешь, как мы стали далеки с ним. Да и я хотел чего-то не того. Просто вот порой понимал, как сильно мне не хватает тебя. С тобой моя душа в равновесии. Я не хочу умереть. Может быть, это любовь? Я не знаю, я никогда её не чувствовал, — он заглянул ей в глаза, стремясь найти там ответ.

— Макс, — сказала Элис серьёзно. — Я слишком хорошо знаю жизнь, чтобы вляпываться в тебя.

Последние слова она произнесла с явным отвращением.

— Я просто понял, что если и быть с кем-то, то только с тобой. Ради тебя я смог бы бросить всё, что меня убивает, — в висках неприятно застучало.

— Тебя убивает сам твой талант и твоя сущность. Разве ты готов от этого отказаться? Ты не для меня и я не для тебя.

Макс вышел, понимая, что первой девушке в мире удалось его морально поиметь.

— Не надо на меня обижаться, я просто сказала правду. Так будет лучше для нас обоих. У нас же правда нет ничего общего, кроме постели, — сказала она ему вслед.

Он понимал больше чем сказано, он просто её недостоин. Ему действительно не хватало уровня, чтобы с ней связываться. Где-то внутри снова что-то рухнуло. Долгое время он думал, что чтобы завоевать девушку, надо просто хорошо выглядеть и круто трахаться. Но здесь было что-то не так. Ей была не интересна его чёртова душа. Для неё он был просто ребёнком.

От этой бессильной злости на себя осталось только взять и писать что-то. Макс весь день провалялся в кровати, пялясь в стенку. Наконец-то получилось выдать что-то способное охарактеризовать собственное состояние:

По проводам идёт дождь,

Смешиваясь в липкой беде.

Ты не знаешь, как заржавел нож,

Которым я копаюсь в себе.

Мёртвые помнят, мёртвые спят,

Укутавшись в жухлой листве.

Я пил и впитывал весну, как яд,

Перестав на время думать о тебе.

***

Они уехали дождливым утром, по направлению юга. Чёрный фургон «Газели» нёс их вперёд, потряхиваясь на неровной российской дороге. В нём не было сидений, только матрасы и спальники на полу. Это было даже удобнее. Герман заранее приволок лава-лампу и бонг, создавая атмосферу дорожных фургонов хиппи. Дани повесил на стены плакаты с голыми бабами, напрочь заклеив окна. Джеффри еле-еле удалось отпроситься с работы и выкроить в своём графике время.

Герман прихватил с собой три гитары, в том числе акустическую двенадцатиструнку, чтобы играть песни в дороге. Сейчас он этим и занимался, выдавая странные звуки. Дорога была для него отличным поводом порепетировать. Макс покуривал бонг и спал, пока Дани с Джеффом играли в карты. «Суровая жизнь, ребят, — говорил Макс, изредка просыпаясь. — Всё это время у нас не будет интернета, нормальной кровати, сортира и личной жизни. Мы все повязаны турингом».

Герман задумался: был ли Макс не пьяным и не упоротым хоть раз за последние месяца три. Сейчас его куда больше волновало не потеряет ли Макс голос из-за своих увлечений, но пока всё проходило нормально.

Они въехали в Тулу спустя три часа дороги. Макс прильнул к стеклу, изучая грязные улицы города. Он был так же мал, как его родное днище.

— Вы когда-нибудь играли в провинциальных клубах? — спросил вдруг Герман.

Все промычали что-то невнятное в ответ.

— Ну так вот, значит, главное ничему не удивляться, особенно хреновому звуку. Это в порядке вещей, но публика не жалуется. Им плевать, подо что колбаситься. Хорошо будет, если меня самого допустят за пульт.

Они попали на какую-то местную пати в кинотеатре, переоборудованном в клуб. «Crow» досталась роль хэдлайнеров. Радовало тут только дешёвое пиво и странная доброжелательность окружаюших. Ещё в гримёрке Макс почувствовал себя хреново. Подскочило давление. В аптечке нашлась пара таблеток обезболивающего, которое сделало всё тело ватным и разморенным. Стало мерзко, но он не звезда, чтобы отменять выступление из-за какой-то головной боли. Он никому об этом не сказал, но по лицу было видно, как ему хреново.

Они отыграли этот концерт крайне паршиво. Благо половину косяков этого вечера можно было списать на звук. Свои выступления — это единственное, за что группе действительно бывало стыдно. Макс стоял столбом, не в силах даже пошевелиться. Герман в какой-то момент наступил на шнур, из-за чего тот вылетел во время песни, но удалось довольно быстро вставить его на место. Всё шло через задницу, но публика старалась этого не замечать.

После концерта какие-то девчонки утащили их к себе на вписку. Макс старался окончательно не умереть, но всю ночь его непередаваемо тошнило. Он жалел о том, что у него нет сил, чтобы нажраться вхлам, как и вся остальная группа. Всё, что ему осталось, это жаловаться на жизнь девушке, которая так отчаянно хотела от него любви. Если бы он был жив, то наверняка бы её осчастливил, а так оставалось просто болтать с ней в перерывах между поблёвом. С утра все с трудом загрузились в автобус и двинулись вперёд.

— Если я умру в этом туре, то этом не будет ничего удивительного, — Макс развалился на матрасе, придерживая голову, чтобы она не отвалилась.

— Я тебе не позволю.

Герман злился из-за того, что не может сейчас играть по причине больной головы Макса. Это единственное, чем он тешил себя в поездке. Куда гуманнее было бы вообще отпилить ему эту бесполезную часть тела. Мешало только то, что он через неё поёт. Всё, что Воронёнку осталось сейчас — это много и сильно пить. Макс просил его постоянно гладить его по голове, в надежде, что это поможет ему заснуть. Но настроение у Германа было совсем не романтическое.

— Пора перестать так употреблять, а то второй день мигрени меня уже просто размазывает, — сказал Макс. — Это просто смерти подобно… Хотя нет, смерть приятнее.

Следующим городом был Курск, похожий на один большой скучный спальный район. Он казался жутким и пресным.

— Я не представляю, как бы я жил в таком городе, и что бы я делал ночью, когда некуда пойти? — спросил Герман, оглядывая улицы.

— Ты бы ничего не делал. Ты бы сидел дома, боясь выйти с наступлением темноты, потому что ты патлатый, — сказал Джефф.

Все остальные понимающе переглянулись, так как не являлись москвичами и не понаслышке знали ситуации в маленьких городах. А Герман крайне редко бывал в спальных районах Москвы, считая даже Красносельскую или Тульскую глубокой деревней. Зато он отлично знал все подворотни центра. Его виденье Москвы сильно отличалось от остальных.

Курск показался всем слишком пыльным. Даже дышать в нем было как-то непривычно. Перед концертом зашли на вписку. Здесь было даже относительно уютно: куча спальников, ковёр и «роллтоны». «Opium Crow» показалось, что они уже постепенно начинают привыкать к этой жизни.

Макс жаловался на то, что кругом воняет и его снова выворачивает наизнанку. Остальные ровным счётом ничего подобного не чувствовали. Он решил поспать пару часов перед концертом, пока все пошли в бар заливаться местным пивом. Снились кошмары, традиционные для больной головы. Уроды, метро и кровавые реки. Что-то такое, о чём можно писать самые жуткие песни. Иногда полезно поделиться со всеми собственным страхом. Безвозмездно подарить свою боль. Не за этим ли все его песни, чтобы другие знали про этот маленький ад в голове?

Макс хотел, чтобы все шли за ним, как за гамельнским крысоловом в пропасть. Умирая, он должен взять всех с собой. Всё шло от пустого эгоистического желания докричаться. Его музыка — это что-то тёмное, разрушительное, но сделанное с любовью. Он способен любить лишь её безумную силу.

Проснувшись от бреда, он умылся ледяной водой. Макс выглядел отвратительно, даже слишком. Под глазами залегли чёрные синяки. Лицо выглядело опухшим и сероватым.

— Здравствуй, грёбаный нарик! — сказал он сам себе.

Начало казаться, что это именно города выпивают его до капли своей непролазной серостью. Раньше бы всё обошлось, но сейчас Кадавр-Москва слишком плотно отравил его своими ядовитыми соками. И становится тошно вдалеке от этих миазмов. Тьма любит и хранит его.

Вскоре вернулись Герман и остальные.

— Как ты? — спросил Воронёнок.

— Терпимо, но всё равно неважно. Скоро меня можно будет сдать на удобрения, потому что я больше никуда не гожусь.

— Ты петь можешь?

Макс выдал что-то невнятное, сам удивляясь себе.

— Нормально, только безжизненно совсем, — ответил Герман. — Не говори ни с кем до концерта.

И он вышел на сцену в этот вечер и спел, выплёскивая всю свою густую тягучую боль. Порой Максу казалось, что он вообще не узнаёт своих песен, настолько чуждо и странно они звучали на этой аппаратуре. Мигрень не ушла. «Crow» в этот вечер звучали сносно, пусть даже в их выступлении не было прежнего драйва и присущей им дьявольской искры.

Макс был счастлив, когда всё это закончилось. Их вызывали нас «бис», но сознание уже уплывало в чёрную дыру. Он с трудом доковылял до дивана, чтобы отключиться там. Герман растолкал его двадцать минут спустя.

— Знаешь, если следующий концерт будет таким же дерьмовым, то я пошлю всё в задницу и уйду торговать носками, — сказал Воронёнок спящему полутрупу.

— Я просто самовыпилюсь из этого мира.

— Сделай, что хочешь, только воскресни ради бога завтра или никогда. Иначе я разворочу тут весь клуб, а потом оболью себя бензином и сожгу, жить становится просто нечего.

— Пошли спать. Я сейчас отключусь, — сказал Макс.