Ормус. Мистерии Возвращения. Глава 5.

5 . Петра — сокровище набатеев.

И снова дни уходили, рассветы вставали, сменялись заходами. Позади осталось разнообразие долины, в котором обитала златорогая Хатхор. А пустыня оставалась пустыней, зверем с жаркой, солнечной пастью. Она стремилась вырвать жизнь из исхудавших, почерневших тел. Сознание, что идут дорогой Мозе, быть может, окрыляло Ормуса, но остальные члены маленького сообщества не вдохновлялись этой мыслью. Заботы о поддержании жизни от источника к источнику, от одного глотка воды до другого, съедали и без того жалкие остатки сил. Впоследствии Иисус вспоминал, и не мог вспомнить, чем жил он в это время. Вставали перед внутренним взором пески, жгли спину лучи солнца, глаза слепли от света. Скалы, днем серые, на вечерней и утренней заре слегка розовые, походили одна на другую. И они брели, без особого смысла и цели, брели, ведомые мучителем Ормусом. Лишь память о прошлом незримой нитью связывала нынешнего Иисуса с тем, которым он был. Самому себе он казался тенью. Память позволяла отождествлять эту тень, едва передвигающую ноги, с именем Иисус, с судьбой Иисуса. Но он почти не верил, что был когда-то…

Жрец оставался самим собой. Он знал, где найти воды, и знал, сколько каждый может себе позволить до следующего раза. Он мог разыскать топливо для костра, найти высохшую траву или деревце, спрятанное у подножия скалы, и обречь его огню для приготовления нехитрого ужина. Он мог подстегнуть Альму, ободрить Иисуса. Он сочинил для бедняги Ромула, которому мучительно было ступать по раскаленному песку днем, подобие обуви из кожи…

Сам же он по-настоящему не унывал никогда. Мог, конечно, быть раздражен, или мрачен, но его силы никогда не иссякали. Казалось, ему все равно, жара или холод, и уж точно неважно, голоден ли он, жаждет ли. Не от внешних условий зависело настроение Ормуса, оно существовало само по себе, всякого рода размышлениями питающееся. Внешний же мир мог не беспокоиться, как Ормус не беспокоился о нем. Они, казалось, существовали независимо друг от друга…

И, однако, как оказалось, он тоже устал от однообразия существования в пустыне. Однажды поздним вечером он вдруг сказал:

— Пожалуй, что и хватит!

Сил на вопрос, да и желания услышать ответ не было, но привычка отвечать собеседнику заставила Иисуса вопросительно поднять глаза на жреца, оторвавшего его от бессмысленного созерцания. Звезды над головой, искры от горящей, разлетающейся в стороны травы, сгущающаяся темнота, и не надо брести шаг за шагом неведомо куда, терзая себя. Голод и жажда утолены. Что еще нужно, чтоб забыться и ощутить себя почти счастливым? Чтоб все замолчали, пожалуй, и дали забыться во сне.

— Я так понимаю, что сорок лет — это много. Нужно было Мозе для этого жестоковыйного народа, чтоб даже самые низкие из рабских душ либо умерли, либо напрочь забыли о рабском своем происхождении. Но мне-то зачем? Я устал измерять пустыню шагами. Я не слышу больше голоса Мозе сквозь времена. Ты же, хоть и много в тебе рабского… Не возражай, не надо, ты, во-первых, утомлен для такого спора, а потом, если ты сам не раб, то пастырь рабов, то есть овец, по мне одно и то же.

Иисус устало качнул головой. Он хотел сказать, что любовь — не рабство, что она возвышает и врачует, дает надежду…

Ормус сказал бы в ответ, что любовь связала его по рукам и ногам, и ведет по пустыне неведомо куда, и был бы по-своему прав. Не стоило спорить с Ормусом. Бесполезно!

— Тебя не вылечить пустыней. Разве только убить, как твоих предков, а мне не этого надо. Значит, пойдем туда, где Мозе завершал свой путь.

Он помолчал немного, а потом сделал весьма странное заявление:

— Они убили его, я знаю[1].

Он увидел лицо Иисуса, и довольно рассмеялся.

— Вот, ты распахнул глаза и проснулся. Мне нравится дразнить тебя и удивлять, ты как ребенок, живой и непосредственный. А ведь другие этого не видят, для них у тебя всегда готово спокойствие, или, может быть, грусть… С другими тебе, наверное, скучно, хоть ты не признаешься в этом?

Иисус вернул себе спокойное выражение лица. Представил себе, что его обволакивает незримая, но прочная одежда. Закрывающая его наглухо от мира. От Ормуса. Нет нигде ни малейшего отверстия. Прочная, блестящая броня. Иногда это помогало уйти от непрошенного Учителя, закрыться.

— Что тебя удивляет? — продолжил Ормус. Что люди народа твоего убили Мозе? Да иначе и быть не могло. Сколько раз за это самое время тебе хотелось сжать пальцы на горле моем, и не отпускать, пока не перестану биться? И если ты, руководимый во всем своей так называемой любовью, испытывал это, то, что должны были чувствовать люди, которых Мозе увел из прошлой их жизни? Там было по-скотски сытно, много воды и мяса, не надо было брести по жаре в никуда. Пусть иногда плеть касалась их спины, так что же, плети голода, жажды, жары — чем они лучше? Для духа лучше, скажешь ты, и я скажу тоже. Только мы с тобой — уже немного другие. Он, Мозе, тоже был другим. А эти, жалкие люди, не люди — скот… Говорю же тебе, овцы. О них можно заботиться, лечить тела, разводить. И все для того, чтобы путем неведомого мне отбора богов, жизни, других обстоятельств, из этого стада выбивались другие. Не такие, как они. С умом, с сердцем. С желанием быть выше своей среды…

Он помолчал, словно предлагая Иисусу возразить. Ученик наглухо спрятался в броне. Возможно, ему так казалось, ведь от яда в крови ни укрыться, ни убежать невозможно. А Ормус был ядом, несомненно. Но, во всяком случае, Иисус безмолвствовал.

— Мы пойдем в те места, где он потерял половину своего сердца, утратил силы. Он постарел и сдался, наш Мозе, и позволил себя убить. Кто знает, не то же ли ждет меня? Впрочем, у меня не было Мириам^[2] и Аарона^[3], с самого детства никого не было. Некому было умереть, чтобы поразить и меня в самое сердце. У него, столь сильного духом, были, и это сказалось. Вот, я завел тебя, но это не навсегда. И Альму я отпущу. Пусть идет к своему народу. Никто мне не нужен, я, Ормус, сам по себе…

Фыркнул Ромул, словно подтверждая мнение Ормуса. Всхлипнула во сне Альма, казалось, услышав и там произнесенное мучителем своим и ненавидимое ею имя. Раньше не была она Альмой, не так ее звали…

— Мы увидим с тобою порт — Ее детище. Что можешь знать ты о Хатшепсут^[4], чужеземец? Как мало знаете вы, запертые в пределах своей страны и своего убогого, маленького народа. Впрочем, и мой народ теперь таков, кто бы мог подумать! Поистине, есть времена расцвета и упадка, и во все времена есть люди, а есть жалкие их подобия. Мы поплывем с тобою на кораблях, которые мало похожи на те, ее корабли, те были прообразом нынешних. А начнем мы с перемены цвета. Если нет в пустыне зеленого, а есть розовый, помимо жестокого желтого или скучного серого, давай выберем то, что мне по душе сегодня. Я выбираю розовый…

Иисусу было все равно. Розовый так розовый. Ормус говорит загадками, то его дело. Жизнь не меняется оттого, что меняются краски на небе и на земле. Вот в этом он как раз и ошибался…

На третий день пути после этого разговора, днем, словно по волшебству, ниоткуда, из знойного марева, из песка, возник перед ними небольшой отряд на верблюдах. Шестеро. Вооружены, и мечи у них, и луки со стрелами. Лица закрыты почти полностью, лишь черные глаза настороженно отливают блеском, подобным сиянию луны на поверхности вод ночью. Странные, таинственные люди. Казалось, должны бы отобрать последнее, кто, если не разбойники? Но нет, не стали шарить в седлах, даже не взглянули на них. Старший, окинув незначительное воинство Ормуса взглядом, сразу выделил главного. Кивком головы отозвал Ормуса в сторону.

Заговорили, о чем — кто же знает? Разве кто из них, оставшихся в стороне, говорит на наречиях Египта? Но Ормус, он, видно знает, что сказать. Легкий, исполненный достоинства поклон в седле начальника отряда. А в лице, которое он открыл, откинув в сторону кусок белой материи — удивление, пожалуй, даже уважение. Ормус умеет вызывать уважение, этого у него не отнимешь. Но здесь иное, тут, пожалуй, еще и узнавание, и уважение как следствие узнавания…

Отряд поделился с ними водой. Таким количеством воды, которое трудно себе представить в пустыне. Кто из путников мог знать, что в сердце скалы, стоящей на дороге, одной из тысяч, выдолблено дно, и озерцо воды, собранной в период дождей, ждет их, счастливых? Они омыли лица в голубенькой луже, открытой им, и пили вволю, и вода была свежей, чистой, а вкус ее был неповторимым…

Правда, неприятный конфуз произошел с Ромулом. Ну откуда ему было знать, что так себя не ведут? Щенок знал, что такое купание, он ведь был выращен Антом. Тот не жалел воды для своих питомцев, малыши были вычищены и отмыты, словно младенцы, каждый вечер перед сном. Понтий Пилат гордился своим акведуком, выстроенным для Иерусалима, да и в Кесарии не знали нехватки воды. После стольких месяцев жары, порой и жажды, которую он так остро ощущал! Вдруг — озерцо воды, прохладной, зовущей! Ему дали его собственную плошку для питья, он напился вволю. А потом вывернулся из-под ног хозяина, с победным лаем понесся к озерцу, и плюхнулся в него с размаху, всем телом! И понесся от края до края, фыркая, взвизгивая, всем своим видом выражая удовольствие, предлагая всем разделить эту радость! Почему-то никто не радовался, его быстро выудили, да шлепнули по носу пребольно. Конечно, Ормус, кто же еще был источником всех бед? Впрочем, хозяин тоже ворчал, и потому Ромул не стал огрызаться. Выговаривала ему и Альма, и Ромул отворачивал голову, прижимая ее к земле, делая вид, что все это его совершенно не касается. А ушки его напрягались, дрожали, слушая сердитые слова, конечно, не ему, не ему все это говорилось, не может быть, чтоб все на него сердились, он же ничего такого…

На выходе из пещеры он уже точно решил, что это и в самом деле не его касалось. Победно встряхнулся, обдав Ормуса фонтаном брызг, и понесся наружу с лаем! Мокрым быть хорошо, когда жарко! А его товарищей: ослицу с осленком, верблюдов — никого вообще в пещеру не пустили! Один только Ромул купался, вот так-то!

— Набатеи^[5] умеют многое, — говорил Ормус ученику. — Немногое, правда, ведомо им из того, чего не знали бы мы, египтяне. Но вот про воду они знают больше. У нас есть Нил, и мы живем Нилом. У них не было Нила, они его придумали. Они придумали способы удержать воду. Не дать ей испортиться, зацвести. Кажется, там, где набатеи, там вода вытекает из-под земли. Не постигли ли они секрета Мозе? Мы еще увидим с тобой источник, что выбил он ударом жезла из скалы. Засохшая речушка, не более, конечно, что в этих скалах, измученных солнцем, может быть еще? Но, ты все же прислушайся, быть может, голос сердца заговорит в тебе, раз молчит во мне эти дни? Должна же быть польза от тебя, которого считаю второй половиной. Если молчит ум, должно говорить сердце. Что-нибудь одно должно работать…

Так Иисус встретился с набатеями и познал Петру^[6]. Петру, что осталась в душе, казалось, высохшей до самого дна. Как источник Моше^[7], Ормус был прав. Оказалось, жалкая речушка. Только в полосу дождей наполнялась она живительной влагой, бежала к городу, весело журча. Так и душа Иисуса ожила, встрепенулась в Петре. Моше все же не оставил их своей заботой, если голос его и был тих, затерялся в шуме большого города.

— Рекем[8], — говорил Учитель. — Так называлась Петра в старину. По имени одного из царей Мадиама. Твои же предки звали Петру Кадесом. В Кадесе пробыли дети Израиля не один год, ты знаешь, а девятнадцать. Здесь их могилы. Мы посмотрим их, ты коснешься рукою камня и песчаника, которые легли на их останки, и скажешь мне, иудейские ли это могилы. Я знаю, ты найдешь их иудейскими…

Иисусу позже пришлось действительно коснуться рукою древних скальных гробниц. И услышал он тогда, и пересказал Ормусу слова: «И отправились сыны Израилевы из Кадеса, и пришло все сообщество к горе Ор… И снял Моисей с Аарона одежды его, и облек в них Елеазара, сына его; и умер там Аарон на вершине горы»[9]. Так поведали камни и песчаник, так сказало сердце. Вел их Моше дорогою своей…

А пока, в один из дней своих, они вошли в город. Прошли под сводчатой аркой из камня, высоко вздымавшейся над головами. Эта арка отделила их от пустыни, отрезала, словно и не было вокруг никогда песка и скучных серых скал под невыносимо жарким солнцем.

Петра потрясала. Величием духа человеческого, пожелавшего здесь, в камне, воплотить мечту о городе в сердце пустыни. Природный каньон, в котором город нашел себе убежище, не был рукотворным. Об этом позаботилась сама природа. Но жилища людей, выдолбленные в скалах, в песчанике, который отнюдь не казался мягким на ощупь! А если и был таковым, то вызывало еще большее удивление, как удавалось удержать его над этими нишами, в которых жили люди? Как он не обрушивался на их головы?

Петра потрясала. Красотой камня, что на срезах давал небывалый рисунок. Полосы цветов радуги, затейливо скрученные, создавали рисунок небывалой красоты. Напрягая воображение, можно было вычленить из этих полос истинные художественные творения. Вот небо, уголок его цвета глубокой сини, вот раскаленное солнце в нем. А внизу, под ними, белые загривки морских волн… Легко было увлечься картиной, остановиться, изображать из себя долго зеваку с открытым ртом. Совершенно не замечая, как толкают тебя под локоть бегущие по своим делам люди…

Петра потрясала. Морем зелени, растущей, казалось, из самого камня. Присмотревшись, чужеземец понимал, что в нишах, устроенных по сторонам улицы, есть земля, привнесенная сюда трудолюбивым человеком. Желоб, устроенный вдоль улицы, нес свою воду вниз, в глубину каньона, куда стремился и сам город. Он питал дерева смоковниц, заросли, подобные тростнику, кусты, цветущие ярко-розовыми цветами. На фоне скал, что были стенами города, скал, чей нежно-розовый оттенок и без того трогал сердце, это было как… Как глоток воды умирающему в пустыне.

Петра потрясала. Прохладой своей. Скалы, разлом в них, дорога, идущая вниз. Эти утесы, создавая над головой преграду лучам, почти не убавляли света, но лишали солнце силы. Оно переставало быть жарким в Петре…

Петра потрясала. Обилием народа на улицах. Одетые преимущественно в белое женщины, но впрочем, белое здесь, в этом городе, все равно отсвечивает розовым. Их длинные, до пят, белые одежды на рукавах и на груди оторочены розовым, синим, красным, украшены блестящими камешками. На головах нечто вроде платков, по-разному закрепленных. У одной обручем, у другой подобием застежки сбоку; видимо, нет общего правила, лишь мера кокетства каждой из этих словно плывущих по улице горлинок. Да необходимость прятать лицо от палящих лучей солнца, которое нет-нет, да и вынырнет между верхушками скал, пусть ненадолго, но ведь бывает, бывает, вот тогда и пригодится платок! Мужчины, по большей части весьма шумные, говорливые, вооружены до зубов. К чему им мечи и луки со стрелами в городе, или короткие ножи за цветным, широким поясом, кто же знает? Тоже дань привычке и общее поветрие?

Весь этот шум, гам, крики с требованием посторониться, когда идет караван по вдруг суживающейся между скалами улице, нагруженный тюками. Вся эта суета, после стольких дней одиночества в пустыне! Путники глохли и слепли поначалу!

Петра потрясала. В проемах скал стояли изваянные из камня скульптуры. Горели в нишах у жертвенников огоньки, люди кланялись, люди плакали, просили о чем-то…

Да, в один из дней их жизни широкие ворота черного дерева за аркой распахнулись перед ними. И они пошли по главной улице Петры вниз.

Довольный, оживленный Ормус, беспрестанно вертящий головой из стороны в сторону.

Иисус, то и дело касающийся рукой теплых, цветных стен, ощущая, как замирает сердце. Альма, потерянная, испуганная, жмущаяся к стенам. Ромул, об которого беспрестанно спотыкался Иисус. Собака жалась к ногам хозяина, настороженно прислушивалась к звукам, принюхивалась к острым запахам пряностей, витающих в ущелье. Так они шли, держась кучкой, равняясь на Ормуса, а Альма еще вела за собой ослицу, а за ней трусил осленок…

Улица, по которой они шли, постепенно сужалась, с обеих сторон стиснутая отвесными скалами. Ущелье становилось все уже и уже. Красный песчаник скал нависал над ними. Голубое небо виднелось только через узкий просвет. Луч солнца не заглядывал сюда, и посреди дня потемнело.

Еще несколько шагов. И неожиданно ущелье распахнулось. От яркого света Иисус на секунду зажмурился, а когда открыл глаза, то у него перехватило дыхание… Прямо перед ними на фоне скалы возвышался храм. Огромный, изумительно стройный, таинственно мерцающий розовато-красным светом. Гармония и изящество пропорций, розовый цвет песчаника, из которого храм был сделан, все было поразительно. Скалы скрывали великое творение великих мастеров! Площадь перед храмом была полна народа. Словно во сне, двинулась к храму процессия ошеломленных чужеземцев. И вблизи от него снова был поражен Иисус. Храм был искусно высечен прямо в скале, вернее, фасад храма. А самим храмом являлась скрывавшаяся за ним пещера — огромный, по всей видимости, зал, вырубленный в скале. Изящный фасад храма в изобилии украшали колонны, статуи и женские фигуры в развевающихся одеждах. То были древние, как сам этот мир, богини… На нижнем портике сиял солнечный диск с рогами коровы — символ египетской богини Исиды^[10]. Ормус приветствовал ее, преклонив колени, и выглядело это величественно и торжественно. Он сиял улыбкой, когда поднялся. Возможно, он был твердокаменным, этот жрец, и не знал печали, но радость при встрече с родиной в лице древней и почитаемой богини мог испытать и он…

А дальше, покинув своих, Ормус пошел в храм. Раздвигая толпу, разрезая ее, почти никого не касаясь, лишь пронзая взглядом. Вскоре перед ним возник свободный коридор, он дошел по ступеням и стал подниматься вверх…

«Никогда еще я не видел его таким», — думал Иисус. — «Он здесь к месту, он подходит к этим стенам, этим фигурам древних крылатых богинь, этому красному храму… Он свой здесь, хотя и умеет быть своим почти повсюду. Каким бы он ни был, мне уже не избавиться от чувства предельного уважения к нему. И, пожалуй, даже восхищения. Вкупе со страхом и брезгливостью, да…».

Дом, что отвели им для проживания, был обычным каменным домом в верхнем городе. Выстроенным из того же розового песчаника. От площади, где был храм, пришлось идти вверх по ступеням. Ни ослице, ни осленку было не одолеть этого подъема, и этих своих верных спутников пришлось оставить в нижнем городе, в одной из ниш, выдолбленных в скале. Там было устроено нечто вроде хлева, и, убедившись, что животным там будет хорошо, люди оставили их. Кроме Ромула, конечно. Он не мог остаться, где бы то ни было, тем более в хлеву…

Вечером, у небольшого фонтана в доме, где их кормили сытно, со многими сладостями, фруктами, избытком напитков, Ормус поразил своего ученика вестью. Впрочем, не в его привычках было принести радостную весть вот так, выложить ее сразу. Начал он с другого разговора.

— В Петре я хотел бы, о ученик, доказать тебе торжествующее начало жизни. А вместе с нею и религий, поскольку религии — тоже часть жизни, важная, конечно, но изменяющаяся, как сама жизнь. Конечно, ты многое слышал о набатеях и до меня, твоя страна соседствует с этой, а соседи знают о жизни друг друга порой больше, чем родные. Но, думаю, я все же вижу многие вещи иначе, чем твои соплеменники. Я говорю от лица многих поколений умных, ученых людей, мне доверены тайны веков, и я свободен от узости взгляда, присущей обывателю…

Неторопливым шагом ступали в его рассказе отголоски гибели Содома и Гоморры^[11]. В пещерах будущего города в ужасе прятались Лот^[12] с дочерьми и отчаянно порождали народы Моав^[13] и Амон… Эдом, извечный враг Израиля, верно, потому что коренной его родич, осваивал эту землю для себя. Потом пришли набатеи. Мужчины, сплоченные в союз под управлением выборного шейха. Жизнь ранних набатеев — по праву «мужественная» ее часть. Суровая пустыня, жестокая, отбирающая жизни. Через нее от моря, на верблюдах, везут набатеи ценнейший по тем и по этим временам товар — благовония, пряности, шелка, драгоценные металлы, веселящие душу, но губительные для тела вещества, употребив которые, безумен бывает человек и непредсказуем в своих поступках. Безумными кажутся и сами набатеи, полюбившие свой труд. Ради сохранения его жертвуют они всеми радостями оседлой жизни: запрещают строить себе дома, разводить сады, пить вино…

В совершенстве овладевают они знанием воды и ее дорог в пустыне. Сооружают в пустыне хранилища для дождевой воды, прячут их от постороннего глаза, и владеют торговым путем единолично. Так проходят столетия.

Эллины вступают на эти пески. Нет родства между эллинами и народами этих земель. — Но замечал ли ты, как притягательна сила эллинской мысли? Как красив их древний пантеон богов? В Египте умеют думать, но философия — изобретение эллинов, поверь. Наши боги тоже красивы. Но их истории — истории богов, не людей. Греки сумели привязать богов к своей собственной истории. Жил в таком-то эллинском государстве такой-то царь, и к его жене, красавице, под видом мужа вошел сам Зевс-громовержец. А сразу вслед за ним взошел на ее ложе и муж женщины, то-то подивилась она, должно быть, неожиданной прыти мужа. В назначенный час родила она двоих детей, и один из них был сыном бога, другой — сыном земного человека…

Ормус насупил брови, вздохнул.

— Притягательность этого народа еще и в торговой его сметке, и склонности к медицине, врачующей тело, не брезгующей им, а бережно изучающей. В отсутствии спеси, столь свойственной малым народам вообще, и мало ли в чем еще! Многие боги Египта с приходом эллинов поменяли лицо…

А боги набатеев исчезли с лица земли вообще. Душара^[14] стал Зевсом, женская сущность его Аллат^[15] — и Афродитою признавалась, и Афиной. Наша Исида пришла сюда вместе с греками и египтянами из Александрии Египетской. Ты видел, как построен храм — к нему приложили руки наши мастера. Теперь, когда римляне здесь хозяева, Венерою она стала. Вот тебе картина того, как меняются наши боги по мере того, как меняемся мы сами. И набатеи изменились. Сняли запрет на оседлость. И то сказать, слишком многие народы стали считать эту землю своей. Надо было спасать себя от набегов и нашествий. Петра — столица земли набатеев. Здесь укрываются они под защиту царя, уже не шейха, не выборного главы, здесь берегут своих когда-то не менее, чем сами они, мужественных женщин. Теперь им нет нужды нести все заботы кочевой жизни. Быть может, потому стало меньше рождаться детей… Здесь отмечают они свои праздники. Все меняется очень быстро, ты заметил? За одно, за два столетия поменялись боги, образ жизни, способ правления, и это у вольного народа. Все, что только могло измениться, само собой, без особой борьбы сменилось.

Они помолчали, вернее, на время замолчал Ормус.

— Кто знает, что получилось из сочиненной мной легенды о тебе? То, что само собой произошло у набатеев, я вызвал к жизни в Иудее, вызвал искусственно. Теперь все зависит от времени, легенда начала свою дорогу. Надо дать ей время вырасти и укрепиться, и ты не должен этому мешать. Потому я колеблюсь. Надо ли дать тебе возможность встречи?

— С кем встречи? С кем? — не веря собственной надежде, еле слышно выдохнул Иисус.

— Здесь, в столице, есть еврейский квартал. Твои соотечественники дорожат торговлей. И старые связи, что испокон веков были между ними и Эдомом, между ними и Моавом, выросли в связи с набатеями. А окончательно соединил все Рим. Под крылом римского орла прилетел сюда когда-то Иосиф, твой родственник. Мало ты знаешь об этой стороне жизни дяди, да и кто другой тоже. Что же, торговца можно понять, он не хочет определенной славы среди народа своего. Теперь его сын владеет здешней торговлей. Если мои сведения верны, он сворачивает дела свои тут, и собирается воссоединиться с отцом. В том месте, что назначено Иосифу для жизни…

— И ей? — спросил ученик, но не вслух, а всей душой своей, про себя, поскольку язык отказал ему в подчинении.

Но Ормус услышал, и стал еще мрачнее, чем был, с того самого мгновения, как стал говорить о встрече.

— Ты не сделаешь попытки увидеться с кем-нибудь другим. Мы пойдем туда вместе, вечером, перед самой ночью. И горе тому, кто нарушит мои распоряжения, о ученик!

[1] Существуют несколько версий смерти Моисея, как убийства. Эту теорию авторы разделяют. «Моисей не умер своей смертью, а "во время бунта израильских идолопоклонников на стоянке в Моаве был убит и похоронен в общей могиле" (Зиновий Косидовский). Главный аргумент: накануне своей смерти он был в ясной памяти, в добром здравии. Иосиф Флавий: "… вообще они (израильтяне — В. П.) считали для себя полезным быть более самостоятельными и освободиться от тирании Моисея, которую они сносили лишь в силу благодарности за освобождение их от египетского ига". Версии об убийстве Моисея кем-то из его окружения придерживался Зигмунд Фрейд: "Вероятно, [израильтянам] было нелегко отличить образ человека Моисея от образа его Бога.., поклонение которому было [им] навязано; и чувства их не обманывали, так как Моисей в характере своего Бога мог запечатлеть черты своей собственной личности — такие как вспыльчивый нрав и непреклонность. И если они действительно однажды убили своего великого человека, то лишь повторяли преступление, совершённое в древние времена и направленное, вопреки закону, против божественного царя". Гипотеза о насильственной смерти Моисея вошла и в художественную литературу. Современный израильский писатель Борис Клейман в своём романе "Modus vivendi" описывает ужасную картину суда над Моисееем, происходящего накануне долгожданного перехода израильтян через Иордан. В роли судьи и палача — его ученик и наследник Иисус Навин:

"А тебя, учитель, придётся бросить здесь. Убивать я тебя не буду. Ты не враг мой. Время твоё истекло. А ты не можешь этого понять. Ты умрёшь сам… Я — слово Бога!" Бен Нун повернул копьё лезвием вниз.., проткнул ступню сидящего на камне старика… [и] навалился на копьё всем телом. Хриплый булькающий крик вырвался из горла Моисея… Нуний выдернул копьё и пронзил вторую ступню. "А народу мы скажем, что похоронили тебя в долине"… Старик упал на четвереньки… "Ты похож на льва, старого, беспомощного льва, изгнанного умирать. Вот и умирай здесь. А мы уходим". Нуний повелительно махнул кистью руки, и все быстрым шагом направились к краю вершины"...

И всё же, потомки не могли смириться с мыслью о насильственной смерти человека, роль которого в становлении их как народа, в приобщении к великой религии, в обретении земли не просто велика — огромна. Особенность человеческой памяти — хранить доброе, и забывать дурное. И спасибо человеческой памяти.». Пайков В.Л. Смерть Моисея. Из книги «За обещанной Землей».

[2] Мариам(ивр. ‏מִרְיָם‏‎‎‎,Мирьям; вСептуагинте Μαριάμ, вВульгате Maria) — дочьАмрама иИохаведы, старшая сестраАарона иМоисея (Исх. 15:20). Отожествление ее с Мириам-пророчитцей авторы считают неуместным. Читатели, которые хотят более подробно узнать позицию авторов по данной проблеме мы советуем ознакомиться с нашей работой «Моисей, кто ты?». Часть 5.

[3] Ааро́н(ивр.‏אַהֲרֹן‏‎‎‎, Ахарон; этимология неясна) вПятикнижии — старший (на три года) братМоисея и его сподвижник при освобождении евреев из египетского рабства, первый еврейскийпервосвященник. СынАмрамаиИохаведы из коленаЛевия. С нашей точки зрения молочный брат Мозе-Тутмоса.

[4] Хатшепсут(1490/1489-1468 до н.э. — 14791458 до н.э. или 1504-1482 до н. э.) — первая женщина-фараонДревнего Египта из Нового царства XVIII династии. До воцарения носила то же имя (Хатшепсут, то есть «Находящаяся впереди благородных дам»), которое не было изменено при восшествии на престол (хотя источники называют её тронным именемМааткара — Маат-Ка-Ра). Имела титулы «Великая жена царя» и «Супруга бога Амона».

[5] Набатеи, полукочевой семитский народ, основавший царство на части территорийЭдома иЗаиорданья. Набатеи не оставили письменных памятников, кроме отдельных надписей, и их история известна главным образом из источников на греческом и латинском языках, наиболее важные из которых восходят к 1 в. до н.э. — 1 в. н.э. Большинство источников называет набатеев также «арабами». Племена набатеев утвердились в южном Заиорданье иНегеве в 3 в. — начале 2 в. до н.э.

[6] Пе́тра(араб. البتراء‎‎) — древний город, столицаИдумеи (Едома), позже столицаНабатейского царства. Расположен на территории современнойИордании, на высоте более 900 м надуровнем моря и 660 м над окружающей местностью, долиной Аравы, в узкомканьоне. Проход в долину — черезущелья, расположенные на севере и на юге, тогда как с востока и запада скалы отвесно обрываются, образуя естественные стены до 60 м в высоту. Неподалёку от Петры расположены скальный храмАд-Дэйр и могила Аарона.

[7] По легенде и по Ветхому Заветуименно в ущелье Сик Моисей ударом жезла извлек воду из скалы. Небольшая высохшая речка, в каньоне которой расположена Петра, и сегодня носит название «Вади-Муса» — «река Моисея». Он и умер неподалеку от Петры ( а по нашей версии убит), на знаменитой горе Небо (Нево), после того как вывел из Египта еврейские племена в Землю обетованную (Втор. 34:1). А на вершине самой высокой горы похоронен брат Моисея Аарон — первый библейский священник.

[8] Аргументом в пользу того, что Древний Мадиам не мог располагаться на Синайском полуострове, может послужить тот факт, что в книге Чисел (31:8) упоминается победа израильтян, одержанная над царями Мадиама. Среди убитых монархов фигурирует имя Рекем. Согласно еврейско-римскому историку Иосифу Флавию именно так называлась древняя Петра в библейские времена — Рекем, что на арамейском звучало как קָדֵש [Kadesh] — «Кадес» (Синод. перевод). А в Кадесе, как известно, израильтяне пробыли 19 лет. Если название Рекем-Петра, как утверждают некоторые библеисты, происходит от имени мадиамского монарха, упоминаемого в книге Чисел, значит «земля Мадиама» не могла находиться на египетской территории Синайского полуострова. А древняя Петра-Кадес, которая, согласно этой гипотезе, была занята израильтянами, и стала их основным местом проживания на территории мадиамитян в течение целых 19 лет.

Мы не настаиваем на этой гипотезе, но устами нашего героя, Ормуса, излагаем ее как факт. Мог ошибаться и Ормус…

[9] Числ. 20:22-27. Сегодня эта вершина близ Петры (Иордания), на которой находится могила Аарона, известна под названием «Джабаль Харун». Не исключено, что и первые скальные гробницы Петры для захоронений своих усопших сродников были высечены не набатеями, а именно древними израильтянами (вернее хаабиру-праевреями).

[10] Иси́да(Изи́да) (егип. js.t, др. — греч. Ἶσις, лат.Isis) — одна из величайшихбогинь древности, ставшая образцом для пониманияегипетского идеала женственности и материнства. Она почиталась как сестра и супругаОсириса, матьГора, а, соответственно, иегипетских фараонов, которые исконно считались земными воплощениями сокологолового бога.

[11] Содо́м(ивр. ‏סְדוֹם‏‎‎‎,Sədom — букв. «горящий»; греч. Σόδομα)и Гомо́рра(ивр. ‏עֲמוֹרָה‏‎‎‎,ʿAmora — букв. «погружение, потопление»; греч. Γόμορρα) — два известныхбиблейских города, которые, согласноБиблии, были уничтоженыБогом загрехи жителей. Города входили в Содомское пятиградие (Содом,Гоморра,Адма ,СевоимиСигор) и находились, согласноВетхому Завету, в районеМёртвого моря, однако точное место сейчас неизвестно. Историческая достоверность самого существования этих городов подвергается сомнению, так как они упомянуты лишь в библейских источниках и неизвестны археологии.

[12] Лот(ивр. ‏לוֹט‏‎‎‎), вПятикнижии — племянникАвраама (сын его братаАрана).

[13] Согласно Пятикнижию, выйдя из Сигора, Лот поселился в пещере под горой вместе со своими дочерьми. Дочери, оставшиеся без мужей, решили напоить своего отца ипереспать с ним, чтобы родить от него потомков и восстановить своё племя. Сначала так поступила старшая, на следующий день — младшая; обе забеременели от своего отца. Старшая родила Моава, предкамоавитян, а младшая — Амон (Бен-Амми), предкааммонитян.

[14] Душара(араб. ذو شرى‎‎) — божестводревнеарабского пантеона. Являлся верховным божеством в пантеоне государства Набатея, почитался также некоторыми племенами северной и центральнойАравии. По-видимому, имя божества является арамеизацией арабского «зу-Шара» («владетель Шары»). Шара — вероятно, названиеПетры, а также, возможно, является заменой запретного имени божестваАарра. Душара был богом-покровителемПетры, столицы Набатеи, иМадаин-Салих, а также также богом-громовержцем и отождествлялся сЗевсом издревнегреческого пантеона.

[15] Алла́т,ал-Лат(араб. اللات‎‎богиня, ивр. ‏אלה,אלת-הים...‏‎‎‎богиня ) — древнеарабская ишумерская богиня неба и дождя. Почиталась унабатеев, надписи на этом языке, содержащие имя Ал-лат, найдены в городахПетре иХатре. Считалась матерью Хубала, отождествлялась сАфродитой-Уранией, а также римскойМинервой. В набатейско-греческихбилингвах называется «Великой Богиней».