Глава 2

Травница жила рядом с полем — сразу за плетнем колыхались хлеба. Сухонькая, жилистая, еще не старая женщина встретила их за работой — веретено споро крутилось в ее руках, обматываемое толстой шерстяной пряжей. Выгоревшие на солнце соломенные волосы уложены в косу, на плечах — платок поверх простого платья.

Завидев вооруженного человека, сопровождаемого святым отцом, знахарка отложила пряжу.

— С чем пожаловали, люди добрые, с бедой или с миром?

Священник демонстративно пропустил вопрос мимо ушей и, отвернувшись, снова что-то забормотал.

— Мое имя Ингер Готтшальк, охотник на ведьм, — резковато отрекомендовался комиссар, — ты, женщина, пользовала местную бездетную семью, что жила на отшибе?

— Я, господин, — травница поклонилась. Взгляд ее светлых глаз не отрывался от пришедшего.

— Использовала ли ты дьявольские обряды при том? — продолжал комиссар.

— Господин, я…

— Да или нет, женщина!

Солнце палило нещадно, раскаляя воздух над пыльным двором. Готтшальк оттянул ворот рубахи — дышать стало нечем, будто в печи.

— Нет, господин, — ответила ведунья, — с вашего позволения, я предложу вам холодного травяного настоя. Он утолит жажду и облегчит тяжесть от духоты.

— Неси свой настой, — охотник сел на грубую деревянную лавку, где до этого сидела за работой травница. Веретено и кудель все еще лежали рядом, и комиссар, осторожно взяв по очереди каждый из предметов, осмотрел их.

Знахарка вышла из дома, неся кувшин и глиняную кружку.

— Вот, господин, — из кувшина в кружку полилась прозрачная, бледно-зеленоватая жидкость с густым травяным ароматом, — только что из подпола. Иначе-то и жару не пережить…

Ингер взял кружку и глотнул настоя — на вкус снадобье отдавало чем-то горьким, но на удивление приятным. И оказалось действительно восхитительно холодным. Но осушать кружку он не торопился.

— Перечисли все, что ты делала для той бездетной семьи, — приказал он.

— Анна приходила ко мне трижды, господин, — начала травница, по-прежнему держа в руках кувшин, — и трижды я ей помочь пыталась. Водой непочатой поила, боровушку собирала да заговаривала, наставляла, как отвары мои применять.

— Не помогли твои заговоры, женщина, — бесстрастно произнес комиссар.

— Был у них малыш, — тихо сказала травница, обернувшись на отца Ульриха, делавшего вид, что ничего не слышит. — После третьего раза Анна родила девочку в положенный срок. Да только та не жилицей оказалась. Дьявольская печать в пол-лица была у младенца.

Ингер ощутил, как захолонуло в груди.

— Клянусь, господин, не моя это вина, — пальцы травницы судорожно сжимали кувшин, — господом богом поклясться готова — не моя!

— Вы умертвили девочку? — быстро спросил комиссар.

— Нет, господин, — покачала головой знахарка, — Анна унесла ребенка домой. Плакали горько они вместе с мужем, и я сразу все поняла. Я узнала потом, что девочка утонула в реке. Ее не отпевали и не хоронили — сказали, что теченьем тельце унесло. У нее даже имени не было…

Ингер помолчал. Молчала и знахарка, переминаясь с ноги на ногу.

— Поклянись, — потребовал комиссар неожиданно, — поклянись именем господа, что не наводила порчи на младенца, что не строила козней бесовских и не сношалась с дьяволом!

— Клянусь! — тут же ответила знахарка, — именем господа клянусь, что не виновна! Бог мне свидетель!

Комиссар поставил опустевшую кружку на лавку и поднялся.

— Прощай, женщина.

И быстрым шагом направился прочь, туда, где за плетнем дожидался его отец Ульрих.

— Вы заберете ее? — пытливо заглянул в лицо святой отец. В его глазах светилась настоящая одержимость — пусть и не дьяволом, но оттого не менее опасная. — Быть может, и она здесь руку приложила, к исчезновениям-то? Знает она что-то, чует мое сердце, знает!

— Она поклялась святой клятвой, что не причастна, — резко бросил комиссар.

— Ох, нечисто здесь, господин… — бормотал священник, воздевая руки, — обманула она вас, ведунья эта…

Готтшальк промолчал, но отец Ульрих не успокаивался.

— Поклялась, это уж конечно, — нудил он, семеня позади, — все они клянутся, да что ж с того? Не знаете али? Нет для них святого, богохульствуют же на шабашах дьявольских, попирают ногами нечистыми иконы святые!..

Комиссар резко остановился, и Ульрих, увлекшись, едва не врезался ему в спину.

— Видели ли вы лично, святой отец, чтобы эта женщина на шабаш отправлялась? — спросил Готтшальк, поворачиваясь.

— Нет, но…

— Я задал вопрос, — грубо прервал пастыря инквизитор, — предполагающий ответ из одного слова.

— Конечно, — отец Ульрих склонил голову, но Готтшальк успел заметить, как недобро сверкнули его узкие глазки.

— Я повторяю свой вопрос: видели ли вы лично, чтобы эта женщина участвовала в шабаше?

— Нет, господин, — отец все еще стоял, опустив голову и не глядя в лицо комиссара.

— Имеете ли вы доказательства того, что она приложила руку к бедам, происходящим в этом селении? — продолжал Ингер.

— Нет, господин, — повторил отец Ульрих.

— Имеете ли вы доказательства того, что эта женщина является пособницей дьявола?

— Нет, господин, — в третий раз произнес Ульрих.

— Готовы ли вы свидетельствовать против нее, говоря при этом правду и помня об ответственности перед судом и совестью за лжесвидетельство?

— Нет, господин… — тихо ответил пастырь.

— У вас нет никаких доказательств в пользу богопротивных занятий этой женщины, — подвел итог комиссар.

— Нет, господин, — покорно согласился Ульрих, — пока — нет…

Последние, почти неслышные, слова святого отца заглушил шорох песка под ногами Готтшалька.

Остальной путь — до местной церкви — они проделали в молчании. Возле на удивление опрятной и чистой постройки их дожидалась пожилая пара. Глаза вставшего им навстречу мужчины опухли от слез. Тяжело опираясь на суковатую палку, он неловко поклонился, то же сделала и женщина, отводя за ухо прядь седых волос.

— Господин охотник, — выговорил мужчина, — мы люди бедные, простые. Христом-богом молим вас — помогите отыскать дочку нашу. Одна ведь была, как свет в окошке, единственная отрада наша…

При этих словах женщина, не сдержавшись, заголосила и зарыдала, упав на колени и раскачиваясь.

— Ушла погостить к тетке своей да и пропала, — голос мужчины дрогнул, — сгинула вместе с домами теми, от козней ведьмы проклятой! Заклинаем вас, господин, разоблачите колдунью, верните дочку!..

Комиссар молча слушал.

— Завтра, — наконец отрывисто проговорил он, — после вечерней службы отец Ульрих прочтет проповедь в этой церкви. Мы должны действовать вместе, если хотим уличить колдунью. Каждый из вас знает больше, чем думает, и рассказ каждого поможет общему делу. Завтра. Идите и передайте мои слова жителям.

Мужчина часто-часто закивал, подхватывая жену под мышки и поднимая ее с земли. На грубого полотна юбку крестьянки налипли комочки земли и сухая трава.

— Да-да, господин охотник, — бормотал он, с трудом удерживая женщину одной рукой, пока вторая сжимала палку. Седые волосы крестьянки мотались перед ее подурневшим, морщинистым лицом. Стоящий поодаль Ульрих скривил влажный рот.

Комиссар не выдержал. Шагнув к пожилой чете, он взял женщину за руку, помогая мужу поднять ее. Крестьянка подняла на него глаза, ее губы мелко задрожали. Она затрясла щеками, замотала головой. Серые космы рассыпались по накрытым платком плечам.

— Тише, Берта, все хорошо, — зашептал ей муж, — господин просто хочет помочь.

Женщина продолжала трясти головой, но на ногах стояла уже твердо. Ингер отпустил ее, и она тут же мелко засеменила прочь, подбирая грязные юбки. Ее муж растерянно и торопливо поклонился.

— Простите нас, господин, дурная она… Я сделаю все, как вы сказали. Да хранит вас бог!

Осенив себя крестным знамением, мужчина, прихрамывая, поспешил за супругой. Готтшальк взглянул на Ульриха — тот стоял, не шевелясь.

— Отец Ульрих?

— Да-да, господин, — пастырь внезапно стал самой подобострастностью.

— Вы помните о том, что ваш сан накладывает на вас определенные обязательства?

— Разумеется, но и вне всякого сана я…

— Само собой, — прервал его Ингер, — и главное из этих обязательств — быть примером. Не мне учить вас смирению и христианским добродетелям. А теперь скажите мне — в чем дело?

— Простите, господин, я не…

— Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю.

Ледерсены комиссара подняли облачко пыли, когда Готтшальк шагнул к священнику. Тот дернулся, пытаясь отшатнуться, но вовремя опомнился, застыв изваянием. В душном мареве недвижно повисли полы сутаны.

— Вам не пришлась по душе моя помощь крестьянке, — Готтшальк смотрел священнику в глаза, и кончики ножен, выглядывавшие из-под полураспахнутой котты, почти касались сутаны Ульриха. Облачко пыли медленно оседало. — Так ведь, святой отец?

— Я-я… — выдавил Ульрих, облизнув губы тонким языком. Из его рта пахло луком. — Я не могу судить о поступках другого человека, — наконец, нашелся он. — Эти люди — наши овцы, и долг наш — пасти их как овец…

— И стричь их шерсть, а овец заблудших возвращать в стадо, — тихо закончил Готтшальк, — все верно, святой отец. И пастырь не должен сбиваться с дороги, так ведь?

— Так говорят нам отцы церкви.

— Иначе овцы пойдут за ним следом неверным путем, — комиссар сделал шаг назад. Ульрих перевел дух. — Так вот, отец, долг служителей трибунала — пасти вас, пастырей, вместе с вашим стадом, не делая различий между пастухом и овцами. И той же цели служу я. Ибо дьявол неразборчив, и козням его подвластны все мы.

— Господи спаси, — тут же перекрестился Ульрих.

— Вы, конечно, уже готовы к завтрашней проповеди, — произнес Готтшальк с нажимом на «готовы». — Помните, я по-прежнему рассчитываю на вашу помощь. Если, конечно, наши цели все еще совпадают.

— Я всецело в вашем распоряжении, господин, — смиренно произнес приходской священник, повторно осеняя себя крестом.

— Надеюсь на это, святой отец.

Когда за Ульрихом закрылись тяжелые двери церкви, Готтшальк не спеша обошел вокруг строения, привычно отмечая расположение окон (по одному на северную и южную сторону), осматривая алтарную апсиду с потемневшей крышей-конхой и две крохотные башни, приткнувшиеся по бокам от входа. Южное окно было забрано решеткой, за которой угадывался цветной витраж — немалая редкость для скромной деревенской церкви. Северное, закрытое простым мутным стеклом, выглядело достаточно широким, чтобы в него мог пролезть взрослый мужчина.

Но опасность не всегда исходит от мужчин — порой женщины, эти коварно-притягательные создания, обводят вокруг пальца, лишая самого сильного его силы, и самого умного — его ума… Козни ли это дьявола, или сама природа этих созданий такова? О, несомненно одно — даже если нечистый не приложил лапу к творению их, он испортил их своим пагубным влиянием после…

Ингер хмыкнул, вспоминая россказни о ведьме, и после неторопливого обхода двинулся прочь по деревенской улице. В небольшом даже в лучшие времена, а ныне полузаброшенном поселении, где отродясь не было ничего похожего на постоялый двор, ему отвели не самый плохой угол. Хозяин, крепкий мужик с ватагой ребятни и молодой женой, поддерживающей округлый живот, уже перебрались на соседнее пустующее подворье, заняв соседский, куда более просторный дом. На дворе мычала пятнистая корова, которую утром приходила доить старшая дочь хозяина. Трогательно покраснев и не смея поднять глаз, она вручила охотнику крынку с молоком и убежала — он даже не успел толком разглядеть ее лицо.

Верная пегая Ромке смирно отдыхала на конюшне после утомительной поездки из соседнего селения. Входя на двор, Готтшальк услышал ее ржание — кобыла почуяла хозяина.

День клонился к вечеру, и новая крынка с молоком уже ждала охотника, заботливо отставленная в тень под стеной. Готтшальк хмыкнул, поднимая крынку, и отправился на конюшню.

Ромке встрепенулась, завидев фигуру вошедшего. Ингер похлопал кобылу по гладким бокам и поднес крынку к влажному носу. Ноздри дернулись, шершавый язык устремился в жирную белую жидкость.

— Ну-ну, будет, — Готтшальк осторожно убрал молоко и погладил лошадь между ушей. — Мне-то оставь.

Кобыла фыркнула и переступила тонкими ногами. Готтшальк выждал несколько минут, продолжая поглаживать животное и внимательно наблюдая за ним. Ничего — глаза кобылы по-прежнему блестели, бока равномерно вздымались. Ромке прядала ушами, поглядывая на хозяина.

— Умница, — комиссар похлопал лошадь по крупу и, прихватив ополовиненную крынку, вышел.

Молоко оказалось вкусным. Оно еще таило в себе аромат душистых трав и выдаивавших его рук. Ингер осушил крынку, не заходя в дом, и взглянул в сторону соседнего подворья. В пыли за плетнем кувыркались детишки.

— Умница, — еще раз произнес он.

***

«Умница» появилась только с закатом. Оранжевый солнечный шар уже готовился прижечь кромкой горизонт, когда на двор робко вошла тоненькая девчушка в сером полотняном платье и сером же платке. Корова доверчиво повернула к ней голову. Повернул голову и комиссар, наблюдая за вошедшей из дома.

Девушка погладила корову по покатому лбу и забрала пустую крынку. Ее длинная тень протянулась через двор и коснулась порога.

— Молоко великолепно.

Крынка, глухо ударившись в утоптанную землю, покатилась по двору.

— Я напугал тебя, дитя, — Готтшальк показался на пороге, глядя, как девушка полупрозрачными руками кутает лицо в платок.

— Н-нет… — шорох листвы звучал громче, чем ее голос, — нет, господин…

— Передай мою благодарность отцу и матери, — продолжал комиссар, — этот дом стал добрым пристанищем для меня.

— Да, господин…

— Ступай, умница, — добавил комиссар, глядя, как исчезает за горизонтом верхушка светила, — и да хранит тебя Господь.

— Благодарю, господин.

Девушка подхватила крынку и, поклонившись, убежала. Готтшальк смотрел ей вслед, размышляя. Девица слишком юна, чтобы врать комиссару, но именно таких, наивных и юных, используют как орудие в зловредных кознях. О нет, не демоны, а обычные люди, таящие камень за пазухой. Мужчины и женщины, связавшиеся с нечистым бесом мести, запродавшие душу ему в обмен на шанс насолить неугодному человеку.

На всякий случай Готтшальк еще раз зашел на конюшню. В его голове вертелся давний рассказ — подмешанный в молоко сок белладонны умертвляет не сразу. «Красная заря», что растет по окраинам и цветет на рассвете, будучи добавленной в пищу, вызывает страшные мучения немедленно. А едкий нектар наперстянки убивает постепенно, учащая пульс, вызывая колики, рвоту и смерть.

Ромке мерно жевала сено.

Комиссар в задумчивости постоял, рассеянно поглаживая кобылу по холке. На дворе смеркалось, и он, заперев ворота конюшни, вернулся в дом.

Утром о его прибытии, казалось, знал один лишь отец Ульрих, встретивший Готтшалька у околицы. И все время, пока комиссар со священником передвигались по деревне, она казалась пустынной. Не бродили за ними по пятам толпы жаждущих донести на ближнего своего, никто с мольбой не бросался под копыта лошади, рискуя быть растоптанным раньше, чем выслушанным. Но не раз и не два Готтшальк замечал, как колыхались занавески в подслеповатых окнах.

За ним наблюдали. И боялись — больше, чем обычно.

Тщательно занавешивая оконца, Готтшальк размышлял о завтрашней проповеди. Пока Ульрих будет болтать языком, пугая прихожан, за людьми нужно будет внимательно понаблюдать. Не исключено, что кто-то из местных знает о ведьме больше, чем хочет сказать. И эта странная история с пропавшей девушкой… Люди не исчезают в никуда и не возникают ниоткуда — но местные, кажется, с этим утверждением не согласны.

Его мысли перескочили к прошлому. Однажды ему уже пришлось столкнуться с чудовищным упрямством невежд, уверенных в том, что человек может появиться из пустоты. Боже всемогущий, они и впрямь свято верили, что то были козни дьявола! Он вспомнил «еретичку» — тощую, немытую, с блестящими глазами женщину, похоронившую мужа. Она отнюдь не выглядела убитой горем и вряд ли вообще осознавала, что происходит.

— Мой Антонио, — шептала она так быстро, что он едва мог ее понять, — мой Антонио, он ведь помнит меня. Он приходит ко мне, каждую ночь приходит, и ложится со мной, как всегда ложился!..

И разражалась громогласным смехом, удивительным для ее тщедушного тельца, а по ее дряблым щекам текли потоки мутных слез.

Неудивительно, что ее сочли еретичкой — один вид этой женщины прямо-таки вопил о ее связи с нечистым. Несомненно, она заключала позорную сделку, запродав свою душу. И, конечно же, ее упокоившийся муж действительно являлся ей, будучи вызванным с того света дьявольской силою.

Но хуже всего то, что она сама в это верила.

— Не хотите ли провести у меня ночь, святой отец? — желтозубо ухмыляясь, спрашивала она. — Чтобы убедиться, что мы с моим Антонио неразлучны!

Комиссар с грохотом задвинул засов на двери. И ведь он согласился! После стольких лет, которые, казалось, должны были научить его уму-разуму!..

Готтшальк швырнул в плошку на столе кусок свиного жира, заботливо приготовленный для него хозяевами. Толстый, скрученный из суровой нити фитиль затлел, поднесенный к лампадке. Комиссар невидяще смотрел на крохотный огонек, бросавший блики на простое деревянное распятие на стене.

Возможно, она действительно была бы хороша в постели — говорят, безумицы в экстазе вытворяют такое, что даже блудницам в голову не придет… Но познать ее ему не пришлось.

Он стянул котту и бросил на грубо обтесанную лавку. Перевязь с клинками полетела следом, тяжелая, надоевшая за день. Секунду смотрел на свои руки, обтянутые плотными перчатками, будто второй кожей. Свободные рукава рубахи покрывали запястья и, распускаясь широкими манжетами, открывали взору тщательно выделанную кожу перчаток.

Пальцы горели. Готтшальк оперся руками о стол и опустил голову.

Сегодняшние поиски не дали ничего. Он все так же далек от истины и от загадочной ведьмы. Возможно, завтрашняя проповедь что-то поможет прояснить.

Перебирая в памяти события минувшего дня, он кое-что вспомнил. Рука потянулась к суме, извлекая из нее кусок белой кости, и комиссар поднес осколок к разгоревшемуся фитилю.

«Кость» при внимательном рассмотрении оказалась никакой не костью. Больше всего обломок походил на тщательно выбеленное дерево — но структура его, в отличие от древесины, была не волокнистой, а совершенно однородной, как у металла. Готтшальк взвесил осколок на ладони — тот казался легким, как просушенная ветка. Ни камень, ни металл подобного размера не могли быть настолько невесомыми.

Зажав кусок «кости» в руке, комиссар что было сил стиснул кулак. Раздался еле уловимый скрип и чуть более громкий хруст — и обломок распался на две части, неровных и таких же чисто-белых на изломе. Фитиль, пропитавшийся плавленым жиром, вспыхнул ярче, и Готтшальк увидел то, чего не замечал раньше — два символа на одном из боков обломка, по странной случайности оставшиеся на одном и том же куске. Начертание поражало своей филигранной аккуратностью. А сами символы казались совершенно незнакомыми.

Что это — артефакт из далеких земель? Говорят, норды умеют выплавлять из серебристого металла легчайшие доспехи, которые, однако, протыкаются простым кинжалом.

— Дьявольщина, — пробормотал комиссар, кладя обломки на стол и стягивая перчатки. Вспотевшая за день ладонь оставила на выскобленной столешнице темный след.

Он тщательно завернул обломки в обрывок холста и спрятал в походную суму. Рука нащупала среди смятой одежды твердые, гладко обточенные досочки.

Книга.

Он не достал доставать ее — этот импровизированный фолиант с самодельной «обложкой» из дерева. Вложенные между досочек разноразмерные листы за долгие дни перемешались, а пыль с них исчезла под его пальцами, перебиравшими страницы сотни раз. Книга изменила свой вид, но не стала от этого ближе. Он заучил ее наизусть, но смысл написанного не открылся ему. Он был так же далек от понимания сути странных рисунков и не связанных фраз, как и в тот день, когда обнаружил книгу.

Инквизитор опустился на лавку и закрыл глаза. Оранжевая тень пламени плясала на веках. Усталость прошедшего дня навалилась на плечи, заставив сгорбиться и тяжело облокотиться о столешницу. И, как всегда в такие моменты, перед глазами заплясали образы, где утомленная мысль причудливо переплела воспоминания и сны…