Желание

Интересно, если бы в наше время проводились публичные наказания, нашлись бы желающие посмотреть?

Глядя на благообразные лица тётушек, чинно потягивающих чай из чашек цвета кобальта, подозреваю, что нашлись бы. Уверена, что ни рабочие будни, ни домашние заботы, ни дети не смогли бы препятствовать их любопытству. Тому, что заставляет внимательно следить за коллегами, друзьями и соседями, подмечая мельчайшие детали в поисках скандала.

В моих руках такая же чашка: тончайшая, фарфоровая, предмет гордости бабушки и моих детских мечтаний.

Как мне хотелось когда-то дотронуться до этого чуда, насладиться его лёгким, переливчатым звоном, поднести к губам… Чай, разлитый в эти чашки, в моём воображении превращался в нектар, а чаепитие в ритуал — увы, участвовать в нём могли только взрослые.

Может быть, поэтому чаепитие много лет оставалось моей любимой игрой, выдержать, которую мог только лишь один человек — Мишаня. Именно он мужественно пил мутную воду из крошечных пластмассовых чашек и по-настоящему ел пироги, слепленные мною из глины, приносил на десерт землянику и помогал донести до дома мои сокровища. Когда-нибудь, — думали мы — мы будем пить чай из горячо любимых мною чашек каждый день.

Бабуля обещала мне подарить вожделенный сервиз на нашу свадьбу.

Достигнув возраста, когда уже можно получить из бабушкиных рук заветную чашку, я понимаю, как много потеряла в детстве. Всё потому, что так и не решилась воспользоваться одним из бабушкиных дежурств, нарушить запреты и выпить чаю из желанной посуды. Возможно, моя память пополнилась бы воспоминанием из тех, что приходят на помощь, когда жизнь проверяет нас на прочность, позволяя, несмотря ни на что, верить в чудо.

Сейчас чуда не будет. Будет только ароматный чай, хрустальный перезвон несбывшихся мечтаний, боль, тихо, но неотвязно скребущая грудную клетку изнутри, и любопытные взгляды.

За вечер я ответила на сотню бессмысленных вопросов.И, казалось бы, заслужила передышку, когда можно посидеть за столом, молча попить чаю и вспомнить, как могла часами восхищенно рассматривать обыкновенный фарфор…

Но не все думают так же. Главный вопрос так до сих пор и не прозвучал. Двадцать пять лет, а до сих пор не пристроена! Как не спросить-то? Мне ли не знать, как жжётся неудовлетворенное любопытство?

— Марусенька, ну, теперь, когда диплом получила, можно уже и замуж выйти?

Тётя Таня, та, которая Ивановна, а не Алексеевна. Их на самом деле даже три, но третья живет на Камчатке и на мелкие сборища, такие, как окончания детками институтов, к счастью, не является. Да и закончен-то вовсе не институт, а затрапезное культпросветучилище, как метко выразился папенька при моём туда поступлении. Эта тётя Таня уже много лет работает завучем в школе, имеет большую волосатую родинку на правой щеке, двойной подбородок и дядю Колю, под железным каблуком своих особенно деловых туфель.

Говорят, вспоминать нечистого к ночи — не к добру. Тем более, такой ночи, когда вся нечисть стремится на шабаш, чтобы повеселиться. Оглядев насторожившиеся лица тётушек, которые старательно делают вид, что им всё равно, поняла, что никак нельзя отделаться коротким ничего не значащим ответом.

— Тёть Тань, я бы с радостью. Но с нашими законами разве выйдешь замуж? — отвечаю негромко, но во внезапно повисшей тишине, слышно отлично.

Серые, украшенные не совсем ровными стрелками а-ля Анжелика глаза радостно вспыхивают.

— А каким образом наши российские законы тебе мешают выйти замуж? — интересуется тётушка и оглядывается по сторонам, ища поддержки у окружающих.

Окружающие: тётя Нина — любительница сладостей, что очень хорошо видно по её рукам, вместо чашки и ложки они держат два кекса, украшенных башнями из взбитых сливок, и даже пальцы напоминают розовые, пухлые помадки, перетянутые золотыми кольцами, и тётя Софа, у которой вместо чая в чашке нарзан, а вместо угощения бесконечные разговоры о болячках, синхронно кивают.

— Как каким? — делано удивляюсь и напускаю максимально скорбный вид — я ведь лесбиянка, а у нас в стране однополые браки запрещены, к сожалению.

Чтобы не рассмеяться, прячу глаза и делаю большой глоток чая. В этот момент в наступившей тишине с оглушительным звоном падает на стол мельхиоровая ложечка.

— Мару-у-у-ся! — страдальческий то ли зов, то ли стон матери добивает меня окончательно.

— Ой! Я, кажется, утюг забыла выключить! — неожиданно «вспоминаю» я. — Извините, мне придётся вас покинуть.

Быстро соскакиваю с места и, воспользовавшись общим замешательством, почти успеваю скрыться.

Возле самой калитки меня перехватывает сухая, но всё ещё твёрдая рука.

— Не спеши так, деточка, — приказывает бабуля.

Разве можно ослушаться женщину, которая три десятка лет умудряется держать в страхе всех будущих медиков нашего города?

— Подарок принять забыла.

В темноте мне не видно, что происходит, но я чувствую, как что-то холодное скользит по коже и обвивает шею, подобно змее в поисках тепла.

— Спасибо, баб. Не надо было, — смущённо шепчу я.

— Надо! — отрезает бабуля. — У тебя жизнь новая начинается — это надо отметить. — Чувствуется, что она хочет добавить ещё что-то, но не решается.

— Ладно, иди, — после раздумья решает она.

И я с радостью подчиняюсь.

******

Вот тебе и самая короткая ночь в году!

На улице темень, в соседних домах ни малейшего проблеска, ближайший островок света под фонарём, на перекрестке. Слышно, как сердито шумит река на перекатах, редкие порывы ветра бросают в лицо запахи мокрого песка, водорослей и свежего коровьего навоза.

Молюсь про себя, чтобы не вляпаться в «лепёшку», осторожно шагаю в сторону пустынного перекрестка, в центре которого успокаивающе гудит трансформаторная будка. Какой-то затейник, скорее всего из деревенской шантрапы, сделал возле будки скамейку из пары чурок и старой доски.

Новые лодочки до того натёрли ноги, что хочется плакать. Вместо того чтобы вызывать такси, я первым делом усаживаюсь и с облегчением стаскиваю туфли. Прохладная трава ласкает ноги. Что-то подозрительно похожее на блаженство охватывает меня, заставляет позабыть обо всём на свете. Хочется лечь на скамейку и смотреть вверх, как по небу цвета золы, медленно ползут облака, похожие на клочья антрацитовой протоплазмы. Но, к счастью, не успеваю.

— Девушка, закурить не найдётся? — глупейший вопрос отрывает от созерцания.

Если бы не голос, широкие плечи и резинка от трусов с надписью Кельвин Кляйн, нахально выглядывающая из-под джинсов, приняла бы за девчонку. Уж слишком симпатичная мордашка: такие подростки любят вывешивать в качестве аватарки. И стрижка модная, как будто из салона вышел. Парнишка явно не из местных, скорее из дачников, что облюбовали наш — как пишут в объявлениях о продаже «уютный уголок на берегу реки» — и отгородились от окружающей красоты высоченными заборами.

«Сидел бы и дальше в своем огороженном раю, пока тебе местные шею не намылили», — подумала я.

— Прости, не хотел напугать, — заявил малолетний курильщик, бесцеремонно усаживаясь на скамейку рядом.

На некоторое время я лишилась дара речи из-за волны парфюма. Она, словно ядовитый газ, обрушилась на мои несчастные рецепторы, вызвав обильное слезотечение.

— Ты чего? — удивлённо крикнул он вслед, когда вместо ответа я соскочила со скамейки и рванула в темноту, забыв про обувь. Первый же камешек, что вонзился в измученную ступню, моментально вернул память.

Пришлось, прихрамывая, возвращаться обратно. Малолетка сидел на скамейке, спиной опираясь на стену трансформатора, а моих туфель нигде не было видно.

— Потеряла что-то? — спросил он невиннейшим голосом, и я поняла, что он абсолютно точно знает, где моя обувь.

— Что тебе надо? — вариант ехать домой босиком не показался мне привлекательным.

— Для начала закурить, — заявил воришка, бесцеремонно разглядывая меня. Что-то было в его взгляде такое, что заставило меня пожалеть о том, что я выбрала слишком эпатажный наряд. Обтягивающая белая футболка в сочетании с лиловой пачкой и гетрами цвета чернослива предназначались для тётушек, чтобы им было что обсуждать, а не для ночных бесед с незнакомцами.

— А если я не курю? — полюбопытствовала я, невольно втягиваясь в непонятную мне игру.

— Твоё право, — пожал плечами парнишка, — но раз таскаешь не нужные тебе сигареты, то вполне можешь поделиться.

В меня словно анестетиком плеснули: кожа одновременно и похолодела, и потеряла чувствительность, как будто готовясь к защите. Действительно, в моей сумке валялась пачка сигарет, которую я сегодня утром отобрала у подружки. Собиралась выкинуть, но забыла.

— Только не спрашивай: откуда мне известно про сигареты в твоей сумочке, про фотографию в твоём кошельке, про ночные посиделки в обнимку с плюшевым медведем, которого ты бережёшь, потому что это ОН подарил.

Давно я не слышала столько сарказма и никогда не думала, что местоимение можно произносить как ругательство. Парнишка явно подготовился к встрече.

Но мне это не интересно. Ещё не дослушав, решила, что добраться до родительской дачи смогу и босиком. Развернулась — и уперлась в невидимую вязкую субстанцию. Она пружинила под руками и не позволяла выйти за пределы освещённого круга.

Некоторое время топталась вдоль стены, пытаясь найти слабину, пока окончательно не убедилась — не вырваться. Всё это время спиной чувствовала взгляд парнишки. Но доставлять ему удовольствие истерикой или глупыми вопросами не стала.

Поняв, что придётся играть по его правилам, выдохнула, чтобы сдержать ту часть себя, которая билась в панике внутри, достала сигареты и бросила ему. Попасть не надеялась: с моим-то астигматизмом! И без очков. Но то, что я называю вредностью, заставляло, как говорят — выёживаться, несмотря на заведомо проигрышную комбинацию.

— Умница! — похвалил меня пленитель, протянул руку, и пачка улеглась ему точнёхонько в ладонь. Вытащил сигаретку, посмотрел на неё задумчивым взглядом, и её кончик самостоятельно воспламенился.

«Дэвид, блин, Копперфильд!» — подумала я.

— Ошибаешься. Я тебе не балаганный фокусник, — ответил он на мою мысль, с удовольствием затягиваясь.

— Ну, он-то, наверное, может позволить себе не стрелять сигареты у женщин, — не осталась я в долгу.

Вытащила из сумочки пакет, который на всякий случай таскаю с собой, расстелила его на траве и уселась, как собеседник, опираясь на стену. Получилось удобно, потому что та перестроилась, образовав подобие спинки кресла.

— Мы будем обсуждать, что я могу или не могу себе позволить? Или сразу перейдём к тому: кто я и что мне нужно?

Отвечать я не стала. И не потому, что не интересно. Старалась держать лицо, как папенька учил. «Что бы ни случилось, держи себя в руках и не паникуй! Иначе сделаешь только хуже, и прежде всего самой себе».

— Ты слышала, наверное, о духах природы? Вы привыкли называть нас: домовыми, лешими, водяными… бесами. Я — путник, дух дороги. Помогаю людям в пути, или не помогаю… — тут он прервался, задумчиво изучая очередную сигарету.

— В основном, конечно, помогаю, если тот, кому нужна помощь, не забывает поблагодарить меня. Вот так я к курению и пристрастился. Почему-то мужики чаще всего одаривают меня пачкой сигарет. Хотя я бы предпочёл парочку девственниц, — мечтательно протянул он, глядя на тающий в воздухе дымок.

Тут я не выдержала и фыркнула, даже не так страшно стало.

Он словно вспомнил про меня и криво ухмыльнулся.

— Смешно ей. Могу и тебя использовать по назначению, — пригрозил он.

— Ага, превратишь в девственницу и сам себе подаришь? — тут я не выдержала и засмеялась. Хохотала долго — до слёз и боли в животе.

Он ждал, внимательно изучая меня, словно учёный морскую свинку, перед тем как отправить на опыты.

— Тебе не страшно? — полюбопытствовал бес.

При слове «страх», что-то свернулось внутри, и смеяться сразу же расхотелось.

— Страшно, — призналась я, заставив собеседника торжествующе улыбнуться, — чего ты хочешь?

— Ты в пути, и тебе нужна помощь. Я могу помочь.

— Если ты о туфлях, оставь их себе. Они мне всё равно жмут.

— Ты прекрасно знаешь, что я не об этом. Но если ты настаиваешь, я приму твой дар. Да будут твои пути лёгкими и приятными! — речитативом добавил он. Ты хочешь изменить свою жизнь, поэтому на тебе этот знак, — указал он на кулон, что бабуля подарила мне на прощание.

Кулон как кулон — скорей всего старый, потому что золото, потемнело от времени — ромб с вплетённым в него узором. Вроде бы ничего выдающегося.

— Ничего я не хочу менять! Я сегодня диплом получила, а в понедельник выхожу на работу. Буду библиотекарем, как и мечтала. Квартира у меня есть, деньги тоже. Ты ошибся! А кулон — не мой. Мне его бабуля подарила.

Парнишка насмешливо смотрел на меня из-за завесы дыма, который как и я не мог выбраться за стены купола. То, что вязкая субстанция образует именно купол, я догадалась благодаря дыму, который поднимался до определенного момента вверх, а потом остывал и начинал движение обратно.

— Совсем ничего? Даже то, из-за чего ты плачешь по ночам, не можешь поладить с родственниками и общаешься только с девчонками?

Я зачем-то попыталась выцарапать ему глаза. Ничего, естественно, не получилось. Он совершенно спокойно удержал меня, несмотря на субтильный вид. И попытка ударить ногой в пах тоже не увенчалась успехом. Не так-то просто стукнуть, как следует, босой ногой. У меня получилось только отбить себе конечность, но недостаточно сильно — боль физическая не смогла перевесить то, что сжигало меня изнутри.

Пламя, наконец-то, вырвалось на свободу, с восторгом пожирая то, что удавалось сберечь от него все эти годы. Кажется, я кричала. Не помню. Как не кричать, если с тебя сдирают кожу, но ты ещё жива. Если там, под оболочкой, ты прятал от себя то, что больше всего на свете хотел забыть.

Предательница-память воспользовалась моей беспомощностью, подхватила бьющееся в припадке сознание и поволокла в логово, слепленное из тех воспоминаний, что я много лет старательно избегала.

*******

Май мы встречали на реке. Не в том месте, где к ней жмётся наша родная улица Приречная, а на пару километров вверх по течению — в царстве леса. Там за стволами деревьев теряется ощущение близости человеческого жилья. Прохладно, даже когда стоит жара, и редкие горбушки снега прячутся в тени сосен до июля. Ароматы первой травы, согретых солнцем ёлок, сырой полусонной земли дурманят, заставляют частить пульс и мечтать.

Лежать и греться на солнышке так хорошо, что, когда на лицо падает тень, открывать глаз не хочется. Тем более, я знаю, кто это. По лесу люди ходят по-разному: кто-то шумит, как бульдозер, кто-то вышагивает, как на параде. Есть те, кто скользят как лодка по воде, почти не оставляя следов, а он ходит, как будто танцует.

— Вставай, лентяйка! Уроки делать надо, — садится рядом со мной на старенькое одеяло и легко касается моей щеки.

— Не встану, — улыбаюсь я в ответ, ловлю его руку, лицом прижимаюсь к запястью.

Несколько секунд молчим, наслаждаясь присутствием.

— Экзамены не сдашь, — укоряет он, распуская мои волосы. Каждое утро я скручиваю их в тугой узел, чтобы не мешали. Но стоит нам остаться вдвоём, и он «расколдовывает» меня, превращая из зануды в обычную девчонку — во всяком случае, мне он так говорит. За два года это превратилось в ритуал, поэтому я подставляю голову и довольно мурлыкаю.

— Что толку от экзаменов? Главное, на двойки не сдать, в десятый класс меня всё равно возьмут, — пытаюсь увернуться я, — это тебе учить надо.

— Если ты не сдашь экзамены, твой отец с меня шкуру спустит, — мы оба знаем, что это правда.

— А если не сдашь ты, тебе придётся идти в армию, — вздыхаю я, сажусь и достаю ненавистный учебник алгебры.

— Сегодня я получил от твоего отца согласие на то, что ты пойдёшь с нами в поход, при условии, что у тебя не будет троек, — роняет он совершенно безразличным голосом.

— Что, правда? — выдыхаю я, забыв об учебниках.

Сейчас мне больше всего хочется говорить об этом, но Мишка сидит, нарочито серьёзно уставившись в учебник. Солнце золотит вихры цвета гречишного мёда, заглядывает под ресницы в глаза серо-синей речной глубины, согревает гладкую кожу рук. Он весь сосредоточенный, спина ровная, лицо строгое, если бы не морщинки в уголках губ, нипочём не догадаться о смехе, что распирает его.

Наконец, он не выдерживает и хохочет, упав на спину. Я дуюсь, подбираю не свой учебник и делаю вид, что занята.

— Это же не твоя книга, что ты там вычитываешь? — одним движением он отбирает у меня книгу и валит на спину. Я пытаюсь вернуть томик обратно, но не получается. Несколько минут мы возимся в безуспешной борьбе.

— Вот как вы к экзаменам готовитесь! — настигает нас ехидный голос.

Это моя младшая сестрёнка Настёна — самое любопытное и зловредное существо на свете, верный папенькин шпион, от которого никак не получается скрыться.

Мы оба буквально подпрыгиваем и практически синхронно краснеем.

*******

Экзамены мы сдали. Мишаня лучше всех в классе, а я умудрилась набрать достаточное количество баллов, чтобы получить четвёрку по математике. И отец сдержал обещание.

Наш автомобиль остановился возле школьных ворот. Мишка сразу выскочил, вытащить вещи из багажника, а меня отец задержал.

— Я надеюсь на твоё благоразумие, дочь, — с нажимом на «благоразумие», высказался он.

— Конечно, пап, — сделала я максимально серьёзные глаза, молясь про себя, чтобы он скорее отпустил меня.

«Какие могут быть «глупости», когда с нами помимо Мишкиной училки будет ещё трое предков из родительского комитета»? Но папеньке такие вещи лучше не говорить, чтобы не тревожить его маразм.

Нас встретил Мишкин друг Стёпка — они долго разговаривали. Я стояла чуть в стороне, наблюдая, как родительская машина исчезает за поворотом. Как только это случилось, Мишаня схватил меня за руку и потащил в противоположную сторону, прочь от школы. Остановились мы только, когда оказались за гаражами, где нас никто не мог увидеть со стороны. Хоть Мишка и тащил оба рюкзака, отдышаться требовалось мне, потому что бежали мы быстро.

В тупичке между красных железных стен мы неоднократно прятались от учителей. Под кособокой черёмухой притаился продавленный диван, который мальчишки притащили с помойки, и несколько обшарпанных стульев и табуреток оттуда же.

Мишка молча забросил рюкзаки на диван, уселся сам и притянул меня к себе. Молчали долго — я ждала, что он скажет, а он внимательно изучал моё лицо. И хотя он улыбался, глаза у него сделались непроницаемо-серыми, почти чёрными, что с ним бывало только, когда он сильно волновался.

— Тебе идёт, — начал он, дёрнув меня за хвост.

— Ага, давай тебе сделаем, — предложила я, накручивая на палец его отросшие кудряшки, — чтобы ты не походил на еврейского мальчика.

— Хочешь превратить меня в еврейскую девочку? — притворно нахмурив брови, спросил он.

— Мне кажется, что ты об этом только и мечтаешь, — надула я губы, делая вид, что обиделась.

— Ничего, скоро меня остригут, недолго бегать осталось, — легкомысленно заявил он, заставив моё сердце сжаться.

Каждое напоминание о том, что скоро ему придётся пойти в армию, потому что ему исполнилось восемнадцать, а отсрочку на поступление отменили, острым шипом вонзалось мне в кожу, оставляя маленькие, но болезненные ранки. И чем меньше оставалось у нас времени, тем болезненнее я реагировала, несмотря на попытки убедить себя, что за год ничего страшного с нами не случится.

— Эй! Я вернусь! Ты даже не успеешь соскучиться, — пообещал он мне, поднимая мой опущенный подбородок.

Мне пришлось до боли прикусить губу, чтобы сдержать навернувшиеся на глаза слёзы.

— У меня подарок для тебя есть, — попытался он отвлечь меня, вытащил из рюкзака бордовую квадратную коробку и пропел — та-та-та-дам!

Внутри на подложке из нежно-розовой ткани лежала чайная пара цвета золотистого южного жемчуга.

— Хотел найти, что-то похожее на сервиз твоей бабушки, но такое сейчас не продают. Как мы с тобой — ты моя красавица чашка, а блюдце — чтобы тебя поддерживать.

Некоторое время мы сидели молча, наблюдая, как на фарфор падают прозрачные капли.

— Ну, не реви. Ты ещё захочешь убить меня, когда узнаешь, что я сделал! — заявил он, заставив меня отвлечься. — Я вчера позвонил класснухе и сказал, что тебя не отпустил отец, поэтому я не иду. А ещё у меня ключи от папашкиной квартиры, а он сейчас на выставке в Питере.

Доходило до меня долго. За это время он успел покраснеть, а потом побледнеть.

— Если не хочешь, пойдём, скажем, что нам удалось уболтать твоего папика, — пристыженно пробормотал он, с такой силой дёргая рукав моей энцефалитки, что я подумала: «Оторвётся».

— Если отец узнает, в армию ты пойдёшь на костылях, а мне придётся сидеть под арестом до сорокалетия, — напомнила я, вызвав бурю эмоций.

Вмиг просиявший, Мишаня соскочил с дивана, подхватив меня на руки, и кружил до тех пор, пока я не начала вырываться.

— Я с пацанами договорился. Они нас прикроют, — успокоил он меня и потянулся за телефоном, — сейчас вызову такси. Ради тебя я готов ползти в армию на коленях! — радостно заявил он и чмокнул меня в висок, придерживая одной рукой, чтобы я не свалилась из-за идущей кругом головы.

*******

Провожали его толпой. Глядя на радостные лица вокруг, я думала: «Почему всем весело, а мне тоскливо так, что хочется выть»? Даже его родители ни разу не разругались в тот день. Это было удивительно, учитывая, что много лет подряд они развлекали соседей постоянными скандалами, и даже развод не смог примирить их.

Глядя на них, я смогла заставить себя держаться спокойно. Терпела, стараясь не испортить другим настроение. Мишка даже в этом помогал мне. Таскал меня за собой за руку, не оставляя больше чем на пять минут, а когда меня, несмотря на жару, начинало знобить, прижимал к себе, согревал, целовал в макушку, и меня отпускало, но ненадолго.

Перед тем, как запрыгнуть в поезд, притянул к себе — на миг, я услышала биение его сердца, чмокнул легонько в губы, публично нарушая родительские запреты, и исчез.

Потом — ожидание, безбрежное как море и такое же горькое, единственная моя радость случалась перед сном, когда очередной листок календаря исчезал в мусорной корзине. Листочков осталось совсем немного, когда случилось восьмое августа и в телевизоре на фоне жёлтых полей замелькали танки.

Двенадцатое августа началось с бешеного гомона воробьёв. Сквозь него я услышала родной голос.

— Маруся, — позвал он меня, заставив соскочить с постели и броситься к окну.

Я долго не могла поверить глазам, не увидев его. Услышанный мною голос был настолько реален, что мне пришлось выйти на улицу, чтобы убедиться, что это галлюцинация, а не очередной Мишкин розыгрыш.

Как не смогла поверить звериному вою — спустя две недели он раздался за соседским забором. Глядя на царапающую землю, безобразно расхристанную Мишкину мать, я думала — она сошла с ума. Не верила — лишь мир вокруг меня выцветал потихоньку, лишаясь цвета, вкуса и запаха.

Родители, испуганно наблюдающие за мной, казались странными, шарахающиеся знакомые — чудиками, одноклассники, которые отказывались со мной разговаривать — ненормальными.

Не знаю, сколько я смогла бы продержаться на неверии, если бы сестрица не сделала мне подарок ко дню рождения — взяла меня за руку и увела на кладбище.

Чтобы забыть час, когда я сидела на скамейке, напротив памятника со знакомой фотографией, и смотрела, как с сияющих в солнечном свете деревьев срываются золотистые листья, я пожертвовала бы частью мозга, но не получалось. Кладбищенский смотритель не позволил мне тогда разбить голову об гранит, а я очень долго находилась под надзором.

*******

Как из огня я вырвалась из воспоминаний, но легче не стало. Захотелось исчезнуть. Рассыпаться на мелкие кусочки и уже навсегда стать частью пустоты, что крадётся за нами, ожидая часа, чтобы навсегда поглотить нас.

Но, увы, она оставляет меня гореть дальше. Сквозь собственный вой я слышу гипнотизирующее бормотанье, чужие руки поднимают меня с земли, втискивают в руки бумажный платочек….

— Хочешь кофе? — предложил бес, когда я немного успокоилась.

Вытащил из темноты сияющий красным лаком термос и налил в стаканчик.

Я высморкалась и кивнула.

Использованный платочек тут же сгорел прямо в моей ладони, но огонь не обжёг. Дым рассеялся, а небо начало наливаться нежной синевой. Сейчас, когда купол исчез, я могла бы попытаться сбежать, только мне не хотелось.

— Откуда это? — поинтересовалась я, осторожно отпив крошечный глоток обжигающе-горячего, приторно-сладкого напитка.

— Дальнобойщики, — коротко ответил искуситель, думая о чём-то своём.

Если бы прохожие увидели нас сейчас, приняли бы за влюблённую парочку. Из-за утренней прохлады мы сидели совсем рядом, укрываясь его ветровкой.

— Тебе хватит силы, чтобы вернуть человека обратно? — решилась уточнить я, допив свою порцию кофе.

— Не мне. Я только посредник. Ты же понимаешь, кто будет исполнителем контракта?

— Понимаю, — подтвердила я.

— Для него нет ничего невозможного. Получишь любимого на семь лет. Без подвохов. Семь полных лет благополучной жизни. Придёт время — острая сердечная недостаточность или исчезновение без вести на твой выбор. А милый твой будет жить дальше, но после всё будет зависеть от него. Помогать ему никто не будет, но и вредить тоже. Пойми: нам невыгодно обманывать, иначе никто никогда не захочет заключать с нами сделок.

— Я верю. Я могу загадать любое желание, и оно исполнится на семь лет?

— Ты права, — кивнул бес, закрутил крышку термоса и снова спрятал его в воздухе.

— Нам нужно подписать договор или ещё что-то?

— Нет. Мне нужно вслух произнесённое согласие, образец ДНК — лучше всего капельку крови, для идентификации, и, собственно, само желание, что нужно исполнить — тоже вслух.

— Так просто? Я думала, нужен особенный ритуал, — удивилась я.

— Обычно нужен. Но сегодня особенная ночь. Она сама ритуал — победы тьмы над светом, поэтому сегодня нам можно всё. Более того, сделки, заключённые в эту ночь, наша сторона старается выполнить так, чтобы максимально удовлетворить заказчика.

— Ну вот, ты заговорил, как клерк из посудной лавки, — захихикала я, — давай переходить к делу. Я согласна на то, что будет исполнено одно моё желание сроком на семь лет, после чего моя душа перейдёт в твою власть.

— Подтверждаю, — совершенно буднично заявил мой напарник, уколол мой безымянный палец ланцетой для глюкометра, выдавил крошечную каплю крови и позволил ей упасть на свою ладонь, — она немедленно впиталась, не оставив никаких следов, — говори желание.

— Я хочу, чтобы семь лет на Земле не было войны. Не просто войны между государствами, а любой, включая улицы, и чтобы люди, которые не погибнут во время этих войн, жили мирно и счастливо, пока не умрут от старости, — выпалила я, опасаясь, что меня остановят.

На несколько томительных минут повисла тишина. Мы по-прежнему сидели очень близко друг к другу. Но ощущение спокойствия ушло.

— Я ведь могу признать договор недействительным, — в голосе зазвучали грозовые нотки.

— Я знаю. Но я должна была попытаться, — кивнула я, пристально изучая свои руки.

— Ты согласилась на сделку, и твоя душа тебе больше не принадлежит. Ты понимаешь это?

— Понимаю, — преодолев очередной приступ паники, согласилась я.

— Почему?..

— Э-э-э.… То, что ты предложил — мечта. Миллион раз, ложась спать, я молилась и просила бога, чтобы произошедшее оказалось сном. Ты не представляешь, какое разочарование ждало меня каждое утро. Я не хотела жить…. И не жила…

Книги заменили мне реальность. Я приходила в книжный магазин и покупала сразу штук двадцать — больше утащить не могла. Первую открывала, как только получала чек. Домой возвращалась, читая на ходу — пару раз меня чуть не сбили. Отец пытался мне запрещать, возил к психотерапевтам. Они-то, наверное, и посоветовали ему оставить меня в покое.

Четыре года — я только читала. Меня знают продавцы во всех книжных. А я не помню ничего, кроме тех картин, что возникали перед моими глазами во время чтения. Это покажется банальностью, но книги научили меня понимать чужую боль.… Не как собственную, с ней я так и не смогла поладить, но научили не желать страдания другим.

Семь выторгованных лет будут для меня не счастьем — мукой! Я буду знать, что время закончится и придётся расстаться. Не хочу переживать это ещё раз, и не хочу, чтобы другие испытали подобное…

Тут эмоции захлестнули меня, и я снова разревелась, хоть и пыталась сдержаться.

— Ну, и дура! Могла бы получить для себя немного счастья, а так… — устало прервал он мои рыдания.

— Могла, — обречённо согласилась я.

— Не передумаешь? — спросил он, поднимаясь. Я осталась одна на импровизированной скамейке.

— Нет, — прогнусавила я в ответ, потому что нос заложило.

— Тогда, пожалуй, я рискну, — задумчиво протянул он.

Не успела я спросить, что это значит, как он поднял руки, как будто закидывая невидимый топор, а потом ударил этим топором в землю.

Грянуло так, что у меня заложило уши, а глаза ослепли из-за вспышки багряного пламени.

— Твой договор принят и в течение трёх суток будет исполнен, — загремел у меня в ушах почти неузнаваемый голос.

Бесконечно долго нас крутило невидимым смерчем. Затем всё оборвалось, и мы оказались выброшенными на мокрую от росы траву. В ушах слегка звенело, и вообще самочувствие было примерно таким же, как после десятичасового перелёта.

Но парнишке явно было хуже. Он как будто похудел сразу килограмм на пять. Оливкового цвета глаза смотрели на меня чуть ли не умоляюще.

— У тебя в сумке шоколадка, — еле слышно просипел он.

Костеря на чём свет стоит бардак в сумочке, я несколько бесконечных минут искала необходимое.

Съев шоколадку, он ожил немного. Но выглядел всё равно плохо — под глазами залегли багровые тени — так и лежал на земле, не пытаясь встать и улыбаясь, как сумасшедший, которому удралось вырваться на свободу.

— Что с тобой? — решилась я спросить спустя некоторое время.

— Ничего, — ответил он мне беззаботно и даже весело, — за такой контракт с меня шкуру спустят, причём неоднократно, — остаётся только дождаться, когда за мной явятся.

— В смысле? — попыталась я разобраться.

— А без смысла, — ответил он, продолжая лежать на траве и смотреть в расцветающие небеса, — мне было поручено заключить одну сделку, а я принял совершенно другие условия. За это меня накажут. Но я очень рад, что подложил им такого жирненького поросёночка. Пусть теперь расхлёбывают! — засмеялся он.

— Что с тобой будет? — спросила я.

— Ничего хорошего, но по сравнению с тем, что было — это всё ерунда. Думаешь, почему меня к тебе послали? Не просто же так!

Я пожала плечами.

— Ты похожа на девушку, которую я любил, ради которой продал душу, — голос его сорвался, — её казнили на моих глазах, но это было только начало.

Он заскрипел зубами.

— В аду не слишком изобретательны по части наказаний. Да это и не нужно. Если человек не слишком одарён воображением, есть стандартный набор. Но лучшие мучители для нас мы сами, — тут он закрыл глаза и замолчал надолго.

Я придвинулась ещё ближе и укрыла его ветровкой. Утреннее солнце светило уже ярко, но воздух, хоть и пропитался его золотым сиянием, ещё не прогрелся. Птицы с утра затеяли азартную перебранку, которой мог бы позавидовать даже рынок в разгар торговли, издалека послышалось мычание возвращающихся «с поля» коров.

— Много тысяч раз я видел одну и ту же казнь. Та, ради которой я готов был на что угодно, сгорала на моих глазах, и ничего! — ничего я не мог поделать. А когда моя душа охладела настолько, что это зрелище перестало меня трогать, меня послали сюда, собирать жатву. Вот я им и собрал! — показал он неприличный жест. — Жаль, совсем нет сил, я бы им ещё пару сделок заключил — остановил голод, чуму и техническую революцию!..

«До чего же он зол!» — ужаснулась я.

— Только таких дур всё равно больше не найдётся, — тут он посмотрел на меня, — езжай домой, а то тут скоро веселуха начнётся.

— Мне тебя, что, одного оставить?

— Нет, конечно. Нас будет двое — я и моя тень, — заявил он, глядя на меня как на умалишённую.

— Я не могу тебя бросить.

— Не дури! — сердито приказал он, — отваливай! Мне хочется одному побыть.

Я улеглась рядом с ним на землю и перетянула на себя часть ветровки, так оказалось намного теплей.

— Тебе тоже попадёт, ты же меченая. А так есть шанс, что не сразу, — жалобно протянул он, — уезжай, пожалуйста.

— Поехали лучше ко мне, хотя бы в тепле дождёмся наказания, — предложила я.

Он ничего не ответил, только дрогнули длинные ресницы.

— Вот и славно, у меня дома тортик есть и кофе, и даже мороженое найдётся, если будешь себя хорошо вести. Подружка моя уехала на каникулы, поэтому ты никому не помешаешь. Заодно и соседок моих порадуешь, а то им обсуждать нечего.

Не дожидаясь ответа, я вызвала такси.