What Dreams May Come

Умереть, уснуть, —

И только; и сказать, что сном кончаешь

Тоску и тысячу природных мук,

Наследье плоти, — как такой развязки

Не жаждать? Умереть, уснуть. — Уснуть!

И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность;

Какие сны приснятся в смертном сне,

Когда мы сбросим этот бренный шум

Уильям Шекспир, «Гамлет, принц детский»

Младенец посапывает и улыбается во сне, и Маша думает, что никогда ей не было так спокойно. Это нелегко, конечно, но держа сына вот так на руках, ощущая аромат нежного пушка, покрывающего его маленькую головку, юная мать чувствовала себя вознаграждённой за все. Чувствовала, что все делает правильно.

Она чуть подоткнула одеяльце, и сын заворочался во сне на её руках. Маша принялась привычным движением покачивать его, мурлыкая что-то убаюкивающее, и тут младенец закричал. Это не был обычный недовольный крик потревоженного ребёнка, не был и требовательный крик голода. Это был отчаянный вопль ужаса и агонии. Младенцы вообще не должны так кричать.

Не веря своим глазам, чувствуя, как сердце замирает от невыносимости происходящего, Маша смотрела, как младенец на её руках начал растекаться какой-то жуткой, кровавой массой, съеживаться и таять, будто воск над огнём… не переставая кричать.

И его мать закричала тоже.

***

Мерзоглаз непроизвольно выпустил виски кричащей во сне грешницы из длинных костистых пальцев и вздрогнул. В аду быстро привыкаешь к воплям, будто вопли агонии или ужаса, и когда его тренировочный образец стала вопить, это ничуть не смутило демона. Но эмоции!.. Создавая для грешницы кошмары, Мерзоглаз должен был создать с ней тесную эмоциональную связь, чтоб следить за ходом работы, и…

И боль потери обрушилась на него, как шторм, как селевой поток.

Странное, безумное человеческое чувство — боль из-за другого. Боль, которую Мерзоглаз, он это знал, не смог бы вызвать видениями дыбы и раскаленных углей.

Ещё раз нервно встряхнув пальцами, демон направился прочь из камеры, оставив грешницу метаться во сне в одиночестве.

Мерзоглаз быстро проходил мимо дверей, из-за которых доносились на разные голоса скрежет зубов, крики и стоны. Крики отчаяния и сдавленный рык бессильной ярости, стоны неизбывного одиночества и визг от непереносимой боли — мохнатые заостренные уши Мерзоглаза привычно различали все оттенки этих звуков. Он был хорошо подкован в теории.

А вот практика…

Прежде, чем совращать и преследовать людей на Земле, каждый, даже самый мелкий бес должен был пройти соответствующую тренировку. К счастью, не будь ад таким бесконечно просторным, он уже был бы переполнен, и потому недостатка в подопытных не было.

Такому чёрту низкого ранга, каким был Мерзоглаз, не предстояло бороться за души праведников (если таковые вообще сейчас на Земле имелись — адская пропаганда убеждала в обратном), да и вообще прилагать усилия к совращению смертных, лишь преследовать их, досаждать и, если б Мерзоглаз хорошо себя проявил, возможно, поучаствовать в какой-то второстепенной одержимости. Поэтому и тренировочные занятия молодого чёрта требовали всего лишь пытать душу наложившей на себя руки детоубийцы кошмарными видениями, играть с теми снами без пробуждения, в который погружены все души в преисподней, делая эти сны сколь возможно более кошмарными и мучительными.

И Мерзоглаз знал, что справился неплохо. Может, даже очень хорошо для первого раза. Но что-то было… не так.

Чёрт постарался выкинуть эти мысли из головы, добравшись до широких дверей, сделанных из искусно переплетенных между собой душ. Дверь беспрерывно стонала, подрагивая и блестя в тусклом багряном свете обнаженно-влажными мышцами. Ощутив себя вновь достаточно уверенно, Мерзоглаз толкнул дверь. Позволить себе слабость или сомнения при начальстве было никак нельзя.

Мелхи-хараг, как всегда, восседал на подушке из сотен раздавленных, перемолотых душ. Сотни его ртов бормотали приказы множеству подчиненных разом, а также проклятия, богохульства и непристойности. Старший демон обратил внимание и на Мерзоглаза.

— Как прошло первое занятие? — прошамкал один из слюнявых ртов.

— Успешно, о гнуснейший повелитель, — отвечал черт, стараясь сохранять хладнокровие и в верных пропорциях соединять подобострастность и уверенность в себе. Как наглость, так и слабость в глазах начальства могли стать роковыми. — Я быстро нашёл нужные образы, и её крики и ужас были вполне удовлетворительны.

Мелхи-хараг почавкал бессмысленно несколькими ртами, и вдруг его костяные многосуставчатые щупальца обхватили горло Мерзоглаза. Выщербленные копыта бессильно заскребли по грязно-липкому полу в тщетных поисках опоры.

— Надеюсь, ты ничего от меня не утаиваешь, мой маленький Мерзоглаз? Ты не можешь и вообразить глубину моего разочарования, если ты окажешься не до конца откровенен со своим милостивым повелителем… но ты его почувствуешь.

Боль в полураздавленном горле была ужасна, но она не вывела молодого чёрта из равновесия. Существование в аду приучает к боли. И приучает никому не доверять.

— Н-нет… Ни в коем, кх-х, случае, о нечестивый владыка… — просипел Мерзоглаз.

— Смотри же, — после мучительно долгой паузы произнесло хором сразу пять ртов Мелхи-харага, и бес упал на твердый пол, мучительно кашляя. — Ещё шесть занятий с этим объектом. Постарайся улучшить свои, как ты уверяешь, высокие результаты. Постарайся…

Целуя пол, пахнущий выдавленными из душ-подушек тухлой кровью, горькой желчью и дерьмом, Мерзоглаз отполз к двери.

Боль в горле не выбила его из колеи. А вот то, что он испытал рядом со своим объектом…

Это не был страх. Не была ненависть. Это не было ни завистью, ни бессильной злобой, ни слепой яростью, ни зудящей похотью, это не было похоже на желание возвыситься за чужой счёт или на серую свинцовую апатию. Мерзоглаз не знал названия для такого чувства.

***

Мерзоглаз продолжал свои тренировки. Он пробовал различные методики, и неизменно с превосходным результатом: сон о том, как тяжёлый молот разбивает последовательно каждую косточку грешницы на мелкие осколки, и бесконечно долгий сон-преследование с бешеными собаками, готовыми её разорвать, сны о свежевании и темной тюремной камере, о громадных пауках и о последней стадии проказы… Особенно удачной оказалась идея Мерзоглаза с трупом — грешница должна была, как если б была ещё живой, прочувствовать все, что могло бы ощутить её окоченевшее тело за те пятнадцать часов, что прошли, пока его не вынули из петли. И всякий раз страх, боль и отчаяние были правильными, привычными и освежали чёрта самым приятным из ощущений — чужими страданиями. Но когда он пытался развить свой успех и использовать ребёнка, все менялось. О, ужаса и отчаяния было больше, чем в любом другом сне, что он насылал, но они были… какие-то неправильные. От них Мерзоглазу становилось неуютно, и он сам не знал почему. Откуда вообще неуверенность в присутствии той, кто полностью в его власти, кого он может мучить, как ему заблагорассудится?..

Чёрт переставал понимать уже собственные эмоции. Что-то тяжкое и болезненное понемногу росло в нем, причиняя доселе невообразимое беспокойство — беспокойство, не связанное с собственной безопасностью, с грядущей болью или с шансом занять место получше, обойдя другого.

И в то же время Мерзоглаз не мог удержаться. Он вновь и вновь показывал подопытной мучения и гибель её нерождённого ребёнка, пытаясь понять, что же менялось в привкусе её эмоций… и в нём самом. Жертва металась в кошмарах без пробуждения, а чёрт вглядывался в неё…

И по какому-то наитию вызвал сон-воспоминание.

Маша не могла поверить, что это было по правде. Она ж даже десятый класс не закончила! Ну как это может быть? Это ж нечестно! Нечестно!!! Её подруги тоже так делали, Алинка из «Б» вообще со всеми подряд трахается, так почему же именно она?! Нечестно!!!

И все-таки все признаки подтверждали, разговоры с подругами не успокаивали, и тесты (целых три! Сколько карманных денег ушло!) как сговорились. Хорошистка Маша, шестнадцать лет и семь месяцев, беременна.

Она знала, от кого (потому что никого другого у неё в жизни и не было), но говорить ему что-то было страшно и непонятно — как. Ну не скажет же он «выходи за меня, я позабочусь о ребёнке»? Всего на год старше, да и не в этом дело — они, блин, в кино вместе ходят, он подарил раз плюшевого мишку и по три розы раза два. Не собирались они заводить никаких детей, даже если не сейчас!

Но хрен бы с ним, а как сказать родителям?..

Вот это Маша вообще не могла представить. И даже не беременность… Но как мама с папой отреагируют на то, что их доча трахается без резинки? Они наверняка и вообразить такого не могут, блин! И Маша просто… не могла представить, что она им это скажет.

Не могла представить, что будет менять подгузники и возить коляску и что там ещё молодые мамы делают, пока её подруги будут готовиться к поступлению. Это все было просто… неправильно! Невозможно! Нечестно!!!

Она сидела на уроках и думала об этом, рыдала в подушку у самых доверенных подруг и, в конце концов, собрала карманные деньги, подработала, позанимала у тех самых подруг и…

Процедура была мерзкая. То есть Маша ничего не помнила, кроме тошноты после анестезии и боли, когда анестезия совсем прошла, но ей было мерзко. Очень.

А потом стало хуже. Потому что волнения об объяснениях с родителями, о будущем и о смене подгузников прошли, и их место заняло что-то другое.

С тем парнем они больше не ходили в кино, потому что сидя рядом с ним, Маша думала «а что бы он сказал про то, что я убила его ребёнка?». Зато она много плакала, прижимая к груди дешевого набивного медведя. Родители думали, что это из-за расставания, и осторожные «милая, ну ты себе ещё лучше найдёшь, такая красавица» не раз вызывали у Маши дикую, неконтролируемую истерику.

В школу она как-то ходила — будто во сне, а вот подруг видеть почти перестала. От человека, который в любой момент может разрыдаться без всякого повода, легко устать.

Почти два месяца прожив так, просыпаясь с криками или в слезах каждую ночь и чувствуя себя невыносимо виноватой и невыносимо одинокой каждый раз, как видела где-то ребёнка, Маша решила, что больше не может.

Бельевая верёвка легко могла оборваться, хлипкая люстра — не выдержать… Но все вышло как нельзя лучше. Когда родители вернулись от бабушки, Маша, отговорившаяся от поездки плохим самочувствием, уже заснула навсегда.

Мерзоглаз отпрянул от дрожащей во сне грешницы с низким рыком. Он не понимал того, что сейчас видел. Почему, почему и как она страдала из-за кого-то другого, из-за мёртвого? И почему он ощущал боль из-за неё?!

А боль была — свинцовая, тяжкая боль в груди, росла, надувалась и пульсировала, вытесняя все прочее.

Покачиваясь, припадая на четвереньки, удерживая вой за сжатыми клыками, Мерзоглаз выполз из камеры, где спала девочка-мать-самоубийца. С трудом добрался до тёмного, смердящего отнорка, где не было ни других бесов, ни тревожно дремлющих душ, и зарыдал. Это было так же странно, как и боль в груди, боль из-за того, что она хотела быть с ребёнком, она не пыталась сбежать, а только хотела отправиться к нему. Мерзоглаз привык к крикам, стонам и воплям, но слёз в аду не бывает.

***

— Ты странно выглядишь в последнее время, мой маленький Мерзоглаз, — прошамкало сразу десять ртов Мелхи-харага, и это был дурной знак. — Что это с тобой?

Чёрт поднял глаза и ответил с заискивающей улыбкой:

— Я всего лишь возбужден, ваша грознейшая повелительность, в ожидании того, что попаду на Зе…

— Попадешь, если я так решу!!! — шипастая лапа с грохотом впечатала Мерзоглаза в стену, пробив его грубую волосатую шкуру в нескольких местах, точно бумагу. — Не будь таким самонадеянным, чертёнок, или тебе придется пожалеть об этом. Прегорько пожалеть.

— Я молю о снисх-хождении… Я совершил ошибку… — прохрипел Мерзоглаз, заливая чёрным ихором серую шкуру.

Мелхи-хараг выпустил его, и черт сполз по стенке и, хромая, попятился из покоев начальства.

Все прошло по плану. Мелхи-хараг получил повод гневаться и подтверждение своим подозрениям и теперь успокоится. А помятый, залитый своей кровью Мерзоглаз поспешил в камеру, где спала Мария.

Теперь — не просто подопытная, не просто жертва. Мария.

Ад — место вечного сна (хотя и не вечного покоя), и чёрт не мог до конца разбудить её. Кое-как подняв девушку на ноги, он на ходу внушал ей сон о происходящем вокруг, о тесных и темных коридорах, по которым они пробирались, и Мария шла подобно лунатику.

Трижды Мерзоглаз заставлял её замереть, ожидая, пока пройдут по пересекающим их путь коридорам другие демоны, однажды едва успел затолкнуть в камеру-гроб, где спала чья-то ещё душа, прежде, чем пролетающий инкуб их заметил. А ведь Мерзоглаз выбирал самые одинокие и пустые проходы, самые забытые шахты.

Но все же он и его сонная спутница достигли цели.

Громадные, невообразимо громадные железные врата, смятые как газетная бумага много-много лет назад, лежащие на голых и мертвых камнях подножия ада.

Лишь один раз Мерзоглаз был здесь, издали поглядев на вечный символ величайшего поражения преисподней. Темная пустота за воротами не привлекала демонов… нет, она их пугала. Бесы, черти, суккубы и инкубы вырывались в мир людей через множество иных узких склизких нор, выходящих на жуткие болота, в оскверненные церкви и языческие капища.

Вот только именно этой ночью все проходы были закрыты. Вот только Мария бы в эти ходы не протиснулась. Вот только нужно ей было совсем не в мир людей.

Из пустоты за сломанными вратами еле слышно донесся хор: «…в нем бо звездам служащии, звездою учахуся, Тебе кланятися Солнцу правды, и Тебе ведети с высоты Востока…». Шерсть за загривке Мерзоглаза стала дыбом, и он непроизвольно сделал шаг назад.

Чёрт толкнул девушку в спину, она шагнула раз, другой и застыла. Мария спала стоя и плакала во сне. Мерзоглаз долго смотрел на неё, дрожа от ужаса, превосходящего все, что он испытывал прежде, трепеща больше, чем когда громадный демон готов был разорвать его ещё недавно на куски.

Но без него она идти не могла.

Мерзоглаз положил когтистую руку на плечо Марии, и они вдвоём шагнули за железные врата преисподней.