Тьма в лесу

Я принимаюсь сейчас за этот рассказ, рассказ о событиях, произошедших, когда я был ещё почти ребёнком, много лет назад, по двум причинам. Во-первых, хоть я ещё не старик, но сердце у меня слабое, и врачи говорят, что я не могу рассчитывать на особенно долгую жизнь, а мне не хотелось бы унести в могилу тайну произошедшего со мной и моей сестрой, даже если я сам не вполне понимаю, в чём эта тайна заключается; во-вторых же, хотя, возможно, это лишь игра моих расстроенных нервов (возможно, неведомый читатель пожелает отнести на их счёт и всё нижесказанное — мне, однако, сложно поверить, что столь сильное и так повлиявшее на мою дальнейшую жизнь впечатление было лишь иллюзией), в последнее время я всё чаще слышу за окном невнятные шорохи, особенно когда осенний ветер дует с холмов, завывая даже в замочных скважинах… Если это не самообман, то, следовательно, тем меньше времени у меня осталось и тем более важно передать впечатления, которые я хранил долгие годы. Однако я предоставлю читателю самостоятельно судить о значимости и истинности сообщённого в этих записках, ибо и сам не могу поручиться за своё психическое здоровье, задумываясь о том, что я, возможно, видел…

Наша семья жила в небольшой деревушке под названием Дарквуд, а точнее — на самой её окраине, поодаль от остальных домов. Вроде бы так было оттого, что отец мой (а также ещё по меньшей мере три предыдущих поколения) был дровосеком. Однако с течением времени, задумываясь над этим, я начинаю сомневаться, что чуть меньшее расстояние до леса оправдывало увеличивающийся путь на рынок, в магазин или на почту. Возможно, истинной причиной столь обособленного проживания было то, что нашу семью в деревне не любили — я не раз ловил на себе неприязненные, поспешно отведённые взгляды, слышал приглушённый шёпоток за спиной в торговых рядах, а старухи порой, завидев нас с матерью или отцом, идущих по улице, выставляли перед собой руку с указательным пальцем и мизинцем, отогнутыми наподобие рогов.

Семья же моя была такова: отец, Грэхем Мэкен, мрачный могучий мужчина, тяжёлый взгляд которого неизменно наводил на меня страх, хоть он никогда не обходился с нами, детьми, как-то особенно грубо, да и вообще дома большей частью хранил молчание; мать, Эбигайл, тоже была молчалива, и несколько отрешённое выражение её угловатого лица производило порой гнетущее впечатление; неудивительно, что в такой атмосфере моя сестра Маргарет росла тихой, склонной к уединению и оттого слабой и бледной. Она немало времени проводила, глядя на огонь или в вечернее небо, а в детстве рассказывала мне свои сны — единственные сказки, что были мне знакомы. К сожалению, теперь я не могу припомнить ничего из её рассказов… Когда-то (полагаю, нам с Маргарет ещё не было и шести лет) с нами жил дед — мужчина, кажется, ещё более могучий, чем отец, и на голову его выше, хоть и сутулившийся от старости. Я не могу вызвать в памяти его лицо, но хорошо помню, что воспоминание о нём не раз становилось причиной моих ночных кошмаров — вероятно, старик был даже более суров, чем его сын (впрочем, я не уверен, отцом кого из родителей он был). Потом дед исчез — очевидно, умер, хотя не припомню, чтоб мы когда-нибудь посещали его могилу или вообще говорили в семье о нём в дальнейшем.

Теперь я осознаю, что начал своё повествование несколько самонадеянно, исходя из того, что его происхождение читателям известно. Однако предсказать, в чьих руках окажутся эти записки и каким путём попадут туда, в точности невозможно, а потому стоит сообщить кое-что и о себе. Моё имя — Джон Гримм (из дальнейшего будет ясно, почему я не ношу семейную фамилию), я преподаю языки в Мискатоникском университете, холост. Полагаю, более в моей биографии нет ничего примечательного, исключая случай, о котором я и намереваюсь рассказать.

Наша с Маргарет жизнь протекала безрадостно, но спокойно до одного памятного дня, наступившего, когда нам было около тринадцати лет (мы были двойняшками — порой я думаю, не это ли вызывало суеверный страх у жителей Дарквуда, ведь, как известно, в примитивных обществах рождение близнецов часто считается дурным предзнаменованием). Впрочем, точнее я сказать не могу, поскольку наши дни рождения никогда не отмечали, и о собственном возрасте мне остаётся лишь примерно догадываться. Нашему воспитанию уделялось чрезвычайно мало внимания, и к этому времени мы даже не умели писать (о том, чтоб мы посещали деревенскую школу, не шло и речи). Большей частью мы были предоставлены сами себе или помогали матери по хозяйству, пока отец почти весь день проводил в лесу.

Итак, в начале сентября 18** года я заметил, что родители ежевечерне выходят на крыльцо и пристально вглядываются в осеннее небо. Это показалось мне странным, поскольку они никогда не были, как мне представлялось, склонны к созерцательности. Однако особого значения я этому не придавал, пока через неделю или около того после начала этих вечерних наблюдений отец не поднял глаза от тарелки и не смерил нас с Маргарет весьма мрачным и будто содержащим некую тайну взглядом исподлобья.

— Завтра пойдём в лес, — хрипловато сказал он. Отец всегда объяснялся рубленными фразами, будто обычная молчаливость почти совсем отучила его от человеческой речи, — Начну учить вас ремеслу.

Я всегда знал, что со временем стану дровосеком — фактически, единственным, что я знал о своей семье, было то, что работа в лесу — потомственное занятие в ней. Однако Маргарет, девочка, да к тому же вялая, бледная, довольно болезненная и зачастую проводившая в неподвижности по нескольку часов, глядя на что-то, видимое одной лишь ей… Мне представлялось, что она для этого никак не подходит, и я решился хоть и не возразить отцу, но задать вопрос, что в общении с родителями делал редко:

— Как, и Маргарет тоже?

— Да, и Маргарет тоже. Вы оба. — отвечал отец всё так же мрачно, и на этом разговор закончился.

Впрочем, сестра не выказала особенного беспокойства по поводу предстоящего похода — стоит отметить, что порой мне казалось, будто Маргарет воспринимает события окружающего мира как нечто смутное и не имеющее к ней отношения; она не была глупой или безумной, но повседневная жизнь будто не имела для неё никакого значения.

Наутро отец, ни слова ни говоря, собрался как обычно и в дверях махнул нам рукой, приказывая следовать за ним. То был зябкий осенний день, серое небо нависало над чёрной стеной леса, деревья которого устремлялись вверх будто иглы злобного дикобраза. Стоит описать этот лес подробнее. Дарквуд располагался (и, полагаю, располагается по сей день, хоть я не был там с детства) в той части Новой Англии, которой совершенно не коснулась промышленная революция, даже такие деревеньки там были разбросаны на значительном расстоянии друг от друга, что уж говорить об отдалённых городах. Никаких фабрик поблизости также не было, и лес стоял почти не тронутый, в своей первозданной и зловещей дикости. Местные жители избегали ходить туда — частично причиной было то, что в лесу почти не было проторенных тропинок, и велика была вероятность заблудиться, а также ещё сохранившиеся там дикие звери, включая и хищников, но, как мне кажется, на то были и основания другого рода, суеверные рассказы, которые я, впрочем, слышал лишь урывками — в нашей семье их никогда не повторяли, а с соседями мы почти не общались. Роль отца отчасти была связана именно с этим страхом — он был единственным, кто без опаски ходил в лес, и, вероятно, поэтому при всей неприязни к нашей семье нас терпели в Дарквуде. Не могу сказать, что для подобных суеверных слухов и трепета вовсе не было опасений — я и сам пережил не слишком приятные минуты, когда мы шли среди высоких, многовековых деревьев, кроны которых почти полностью закрывали солнце, так что внизу царил зловещий полумрак, и тени будто растягивались в причудливые и омерзительные фигуры. Осенний запах прелых листьев бил в нос, явственно говоря о разложении и распаде, на узловатых корнях белели грибы, похожие на опухоли.

На опушке мы шли ещё по чему-то вроде тропинки, хоть и довольно запущенной, очевидно, протоптанной отцом, однако вскоре свернули в чащу, пробираясь сквозь ветки кустов, похожие на ломкие костистые пальцы, спотыкаясь о корни и порой перебираясь через поросшие осклизлым мхом валуны. Отец не торопился, однако и не замедлял шаг, и мы, дети, впервые оказавшиеся так глубоко в лесу, отчаянно спешили, чтоб не потерять его из виду. С пугающей ясностью я понимал, что без провожатого мы будем обречены навеки остаться в этом тёмном, смердящем тленом месте. Наконец, отец остановился у корневища какого-то некогда громадного дерева. Он велел нам с Маргарет сидеть на пне, пока он не выберет подходящий ствол, и скрылся в зарослях. Не могу сказать, как долго мы ждали, прежде, чем начать звать отца, — в полутьме, вслушиваясь в скрипы и шорохи, ощущаешь время очень смутно. Но сколько мы ни кричали, он не отзывался, а долго кричать я боялся — казалось, что-то в глубине леса отвечает на наш зов неясными и зловещими звуками; Маргарет же сохраняла свою обычную отрешённость и лишь присоединяла свой голос к моему, но не выглядела обеспокоенной. Я попытался разыскать отца, но не решался далеко отходить от сестры и условленного места, и мне не удавалось заметить никаких следов ушедшего родителя. И вновь — не знаю, как долго мы ждали его возвращения, порой вновь принимаясь за бесплодные призывы; но когда живот начало подводить от голода, а темнота вокруг сгустилась даже сильнее, чем прежде, я решил, что надежды нет. Взяв Маргарет за руку, я пошёл по направлению, как я надеялся, к выходу из леса.

Однако найти его, впервые зайдя так глубоко в чащу, было почти невозможно. Мы пробирались сквозь заросли, а из чёрных провалов, в которые с наступлением сумерек превратились тени деревьев, на нас, казалось, смотрели десятки немигающих, нечеловеческих взглядов. Передать на бумаге это ощущение невозможно, но мне казалось, что тёмные стволы вокруг — это сомкнувшиеся зубы громадного чудовища и в то же время — колонны омерзительного храма неким мрачным и жестоким богам; впрочем, и эти слова неточны, ибо давящий ужас, охвативший меня тогда, не передать словами, и не описать на человеческом языке, как выглядел тогда лес. Вы, возможно, сочтёте всё это последствиями психологического шока и голода, детскими фантазиями, и у меня нет средств вас разубедить, но уверяю, это было пугающе реально. В лесу было нечто, нечто из мрака, много более древнее, чем человек, и чуждое ему. Его присутствие и тягостное, неотступное внимание были физически ощутимы, и даже Маргарет испуганно жалась ко мне и нервно оглядывалась через плечо.

Однако усталость брала своё — мы не ели весь день, много часов брели, спотыкаясь о корни, и (следует помнить, что мы были ещё почти детьми) несмотря на страх перед сгущающимся вокруг мраком всё труднее было держаться на ногах. В этот момент перед нами появилась птица, каких я никогда не видел ни до, ни после того. Белоснежная, она будто светилась среди тёмного леса, её крылья били в воздухе часто, будто стрекозиные, а взгляд… Он испугал меня даже больше, чем окружающая тьма, хоть я не могу объяснить, чем именно. Однако Маргарет, поднявшись, последовала за порхающей между бугрящихся стволов птицей, и мне ничего не оставалось, как последовать за ней. Мы явно уходили всё глубже в чащу: ветви деревьев сомкнулись в непроницаемый полог, однако белоснежная проводница каким-то образом была всё ещё видна.

Вдруг перед нашими взорами открылась поляна, и страх, который я испытывал в тёмных зарослях, показался ничтожным в сравнении с ужасом от увиденного там. На поляне располагался дом, если его можно так назвать; стены были выстроены из отвратительного пористого материала, напоминающего по структуре хлеб или кекс, — не могу вообразить даже, какого он мог быть происхождения, более я ничего подобного в жизни не видел. Дом на первый взгляд казался кривоватым, но присмотревшись, я осознал, что он не просто неряшливо построен, но чудовищно искажён — его углы неуловимо отклонялись от законов евклидова пространства. Не могу описать ужас, охватывавший меня всё сильнее по мере того, как я вглядывался в очертания этого сооружения. Постепенно я начинал видеть в его пористой поверхности некий узор, кошмарные, богохульные образы…

Пока я вглядывался в гротескное строение, его дверь — скорее напоминающая тёмные провал беззубого рта, — отворилась, и на пороге появилась старуха, столь же жуткая, как и её жилище. Морщинистая кожа женщины под влиянием времени обратилась в подобие пергамента, тёмно-коричневого и жёсткого, белёсые глаза с неестественно маленькими зрачками, выкатившиеся из орбит, бессмысленно вперялись в пустоту, и хотя тщедушное тело было обёрнуто в какие-то смердящие облезлые шкуры, чувствовалось, что в его очертаниях есть нечто неправильное и нечеловеческое. Когда старуха, мерзко причмокивая, заговорила, стало ясно, что её зубы очень кривые — и очень, неестественно острые.

— Заходите, детки… Вы, должно быть, голодны… Входите же… — прошамкала она голосом, произведённым будто не вполне человеческой гортанью. Я не могу и не хочу описывать его, ибо одно воспоминание о его мерзостных обертонах вызывает холодный пот.

Хотя меня и мучил голод, я ни за что не стал бы приближаться к отвратительной женщине и её дому, но Маргарет, крепко взяв меня за руку, решительно направилась прямо к ней. Я попытался окликнуть сестру или увести её, но обычно хрупкая и болезненная девочка проявила удивительную силу. Мы оказались внутри «хлебного» дома, и дверь за нашими спинами захлопнулась.

Внутри строение оказалось столь же гротескно-кошмарным, что и снаружи. К счастью, почти полная тьма, царившая в доме, защитила мой разум от созерцания извращённых, невообразимых форм, наполнявших его — я убеждён, что человеческое сознание и человеческие руки не могли бы породить ничего подобного, даже под влиянием глубочайшего безумия. Единственным слабым источником света было жерло печи в центре дома, откуда лилось алое, ритмично мерцающее сияние — однако я не слышал шума огня и не ощущал запаха дыма. Я назвал это сооружение печью, поскольку оно напоминало её по форме, однако я убеждён, что это был алтарь — лишь частично подсвеченные кровавыми отблесками, его формы едва угадывались, но я, хоть и смутно, рассмотрел отвратительные руны, грубый рельеф, запечатлевший богохульные сцены с участием каких-то полуживотных, а вершина, труба этой «печи», несомненно, представляла собой некое изображение, но я разглядел лишь нечто вроде козлиных рогов.

Старуха толкнула нас в спины, вынуждая приблизиться к печи, и гортанно начала литанию, слова которой, я готов поклясться, принадлежат не языку людей:

— Йа, Шаб-Ниггурат! К’хаа, андаграша дзэц’л наах! Тика-лли, тика-лли! Ношеран гзоа пхо’та!..

Пока она говорила (меня пробирает дрожь при воспоминании об этих ужасных звуках), багряное сияние становилось всё ярче и пульсировало всё чаще. И — я готов поклясться в этом! — из тёмных углов ей начали вторить голоса, невообразимо тошнотворного тембра, явно не принадлежащие человеческим существам… Маргарет, не мигая, смотрела в алое жерло печи, меня же на время сковал ужас. Сбросив, наконец, оцепенение, я дёрнул сестру за руку, но она даже не шелохнулась. Я дёрнул сильнее и, не удержавшись, повалился на пол. В этот момент сияние стало нестерпимым, я ощутил это даже сквозь сомкнутые веки, а к хору голосов прибавилось нечто… Объятый слепым ужасом я побежал, не разбирая дороги, оттолкнул, кажется, старуху и, не знаю каким чудом, распахнул дверь. Я бежал и бежал, не останавливаясь, а воспоминание о том, что я вроде бы увидел в тот момент, когда багряный свет залил весь домик — или, скорее, дольмен, — придавало мне сил.

В общем-то, моя история на этом заканчивается. Не могу точно сказать, как много времени я провёл в лесу. В конце я не бежал, а просто брёл в тупом оцепенении — и, надо полагать, всё-таки добрёл до края леса. Я этого не помню. Но пришёл в себя уже в кровати, в доме Гриммов, которые не только подобрали лежавшего у дороги истощённого мальчишку, но и впоследствии вырастили его как собственного сына, за что я им бесконечно благодарен. Как оказалось, я вышел совсем с другой стороны леса, вдали от Дарквуда, и был этому рад настолько, что скрыл от своих усыновителей название родной деревни, сославшись на то, что позабыл почти всё своё прошлое из-за шока. Позже мне говорили, что в бреду, когда меня только нашли, я твердил что-то о козах, об алых щупальцах и то звал сестру, то требовал, чтоб она ушла, и называл её чудовищем. Когда я пришёл в себя, то рассказал, что со мной была сестра Маргарет, несколько мужчин отправились прочёсывать лес, но, как и следовало ожидать, не нашли её. Стыдно признавать, но я был в некоторой степени рад этому — ведь, найдя её, могли найти и дом, о котором я не хотел даже вспоминать, а кроме того… Впрочем, это уже относится к моим домыслам. Дальнейшая моя жизнь, благодаря новой семье, сложилась хорошо и прошла без особенных приключений. У меня обнаружились способности к филологии, и в результате я преподаю мёртвые языки в университете Мискатоника по сей день.

Мой коллега, профессор Алберт Н. Уилмарт, как-то рассказывал мне о похожих на печи святилищах какого-то индейского племени в Аппалачах, впрочем, полностью истреблённого белым человеком, и, вероятно, я столкнулся ни с чем иным, как с обезумевшей от старости последовательницей угасающего культа. Однако мне не дают покоя голоса, которые я слышал в том доме. Не даёт покоя тихий скрежет, раздающийся под окнами, выходящими на дальний лес (а ведь я специально селюсь поодаль от лесов и даже парков), и становящийся всё настойчивее день ото дня, особенно в новолуние… И главное, мне не даёт покоя вопрос — что в действительности я увидел мельком за плечом, сквозь почти сомкнутые веки, когда багряный свет стал нестерпимо ярким, а Маргарет подхватила заклинание старой ведьмы?..