Единственная боль

Кожа рвётся, рвутся мышцы, как сухие ветки, трещат кости. Весело, как сок из раздавленной вишни, брызжет яркая кровь, содержимое мешка с костями падает, руки уже не в силах зажимать глубокую рану, тело дёргается в судорогах, мир кружится, тает, и ты понимаешь, что больше не часть его.

В это момент мы могли бы видеть колыхающийся, серенький пар, медленно выползающий откуда-то из грудной полости, если бы душа действительно выглядела как пар. Смерть мучительная, но очень быстрая. Такая, что боль нескольких секунд успевает выжечь из совести и памяти всё плохое, что было когда-либо.

По-моему, лучше умереть так, чем от болезни. Медленные, щадящие страдания, жалость, постоянная жалость со всех сторон, сначала она доставляет удовольствие, потом становится тяжёлой, как ничто до этого. Душа долго бьётся в замученном теле, всплывает всё давно забытое, старые и до сих пор не отпущенные обиды, есть время съесть себя. Как тело не хочет быть в грязной, рваной одежде, так и душа не желает пребывать в безвозвратно повреждённом теле.

Мой отец умирал от болезни. В эти годы он не хотел меня видеть. И дело было не во мне, дело было в нём. Однажды он взял меня за плечи и сказал:

— Надеюсь, ты не понимаешь, как мне тяжело, и никогда не сможешь понять. Поэтому просто поверь, что это так. То, что должно со мной случиться — неизбежно, я должен найти в себе силы сломать себя и преклониться перед неизбежностью.

— Разве настоящий человек не может приспосабливаться и противостоять?

Эти слова были сказаны мне им же года два назад. Тогда отец был ещё молод и здоров. Это был мой первый разговор о серьёзном, о жизни.

После этих слов во взгляде отца что-то изменилось, но он сказал:

— Нет, есть вещи, против которых человек бессилен.

Он прав, несомненно, он был прав. Но тем не менее, прошло 5 лет, и он выздоровел. Его организму был нанесён непоправимый вред, он сильно ослаб и состарился, пал духом, стал тих и равнодушен. Он совсем недолго жил со мной и с моей матерью, в один день просто собрал вещи и переехал в пригород, ничего не сказав. Возможно, мать знала причину его отказа от родного дома и семьи, но мне ни словом, ни взглядом не выдала этой тайны. Я долго не видел отца и не имел желания навестить, хотя по-прежнему любил и пытался понять.

В 20 лет я попал в больницу с тем же диагнозом, что и отец. Сначала меня охватил страх, но после нескольких недель в палате я смирился. Мои мысли начали течь медленнее и обретать новые формы. Мне было трудно ходить, голова страшно кружилась, я терял сознание, всё, что я мог — сидеть на своей кровати и смотреть в окно. Иногда я пытался рисовать, но карандаш буквально выпадал из рук. В голове роились образы, разрывали меня, но они были слишком объёмные, слишком сложные, чтобы их можно было во всей полноте и мощи разместить на маленьком листе, а передавать образы не до конца — какой смысл?

Всё чаще я чувствовал себя ничтожным, маленьким, и таким же безликим, как песчинка на морском берегу — всего одна из миллиона подобных и такая же жалкая, ничего не значащая в этом мире, стоило мне только подумать о том, куда я иду, что с каждой минутой приближается ко мне. Мучали вопросы — что такое смерть? Может ли она обретать плоть? Действительно ли она неизбежна? Моя душа томилась по ней. Я начал чувствовать душу. Можно сказать, физически. Она корчилась, извивалась в нетерпении, подступала к горлу, пытаясь вырваться, но тело удерживало её в рефлекторном страхе. Порой желание, тяга были настолько сильны, что на борьбу с самим собой уходили все силы, разум был напряжён до предела. Сначала эта борьба занимала не более чем полминуты, через месяц она стала многочасовой. В такие минуты я был счастлив, что у меня нет ни жены, ни ребёнка, что они не могут видеть меня в таком состоянии, хотя создание своей семьи было моей заветной, почти навязчивой мечтой.

Также я был рад, что мать часто не пускают ко мне.

Моя болезнь развивалась быстрее, чем у отца. Я таял на глазах, и в моей душе рождался животный страх, когда медсестра приносила мне зеркало по моей же просьбе. Я был худ и бледен, измученное выражение лица, страшные, как будто чужие горящие глаза, это тело не было похоже на живое. Но уходила медсестра, уносила шприцы, склянки, свои приборы и сотавляла меня наедине с этим страшным человеком из зеркала. И мои мысли снова уносились далеко. Мне было не до внешности. Каждый вечер я проводил в полузабытьи, ожидая очередной схватки на смерть со своим естеством, которое горело мучительной жаждой избавиться от этого отвратительного тела.

И вот, через год пришёл тот момент, когда страсть моей души достигла апогея. Я проснулся посреди ночи от щемящей, щекочущей боли в грудной клетке. Боль начала подниматься выше по моей шее и расползаться по всему организму, обжигая внутренности. Я испытал жуткие приступы рвоты. Не выдержав, я свесил голову с кровати и выпустил изо рта лужу крови, моей живой алой крови.

Едкий жар наполнил мою ротовую полость и носоглотку, я вынужден был откинуться назад на подушку и заставлять себя сдерживать приступы рвоты. Моя температура подскочила до неимоверных высот. Я горел. Ладони были липкие и почти не повиновались. Эта ночь была переломным и самым кошмарным моментом моей жизни. Душа хотела выйти из меня, безумно хотела, рвалась через поры, если бы она была из той же плоти, что и я — она порвала бы моё ослабшее тело на куски.

Мне самому очень хотелось отпустить её. Но мой мозг, упрямый мозг, упрямый человеческий разум, твердил одно и то же: я хочу жить.

На мою борьбу ушла вся ночь. Простыни были сбиты, за занавесками брезжил рассвет, а я уходил в неведомое против своей воли.

Дальше следует провал в памяти, заполненный густым серым мраком и тихой, свербящей болью в груди. Мысли совершенно замерли. Никаких чувств, кроме этой боли. Но тем не менее, я не понимал, а просто знал, что жив. За эту ночь тело и разум превзошли собственные возможности. Энергии больше нет.

Не знаю, долго ли так лежал. Но через какое-то время болезненное забытье перешло в крепкий сон.

Когда я проснулся, всё было по-прежнему. Во всяком случае, потолок над моей кроватью, часть белой стены и окно остались без изменений. В ту же минуту дверь моей палаты открылась, кто-то подошёл ко мне. Шаги были очень мягкие и лёгкие, неразличимые на слух. Если бы не тепло и шумное дыхание справа от меня и блестящие тёмные волосы, попавшие в поле моего зрения, я бы так и не понял, что в моей палате таки-оказался кто-то ещё. Загремели склянки, в воздухе повис запах лекарств, и я понял, что ко мне пришла медсестра. Ставить капельницу, как я понял через полминуты, почувствовав острую боль на сгибе руки. В плечо мне был сделан умелой рукой укол. Снова загремели склянки. Я решил, что девушка сейчас уйдёт, и закрыл глаза, но дверь не скрипнула и не захлопнулась за ней. Значит, она была ещё рядом, передвигалась по палате беззвучными шагами. Шторы зашуршали, и света стало гораздо меньше.

— Интересно, — думал я, — с какой стати?

Но я ещё больше удивился, когда почувствовал, что она села на край моей кровати и положила ладонь мне на живот.

— Вы спите? — тихим, неуверенным голосом спросила девушка.

— Не сплю, — ответил я ей с большим трудом.

— Вы можете открыть глаза? Я хочу, чтобы Вы меня видели, — таким же робким голосом просила медсестра.

Удивлению моему не было предела. Наверное, давно я не испытывал ничего такого земного, как удивление.

Сделав усилие, я поднял веки. Комната была плохо освещена, через плотные шторы свет почти не проникал. Но я разглядел её лицо. Бледная кожа, тёмные, слегка вьющиеся волосы, худощавое, но миловидное лицо, с аккуратными небольшими губами, небольшим слегка вздёрнутым носом и большими, очень эмоциональными глазами пронзительного ярко-синего цвета. Она посмотрела мне в глаза, и на её губах возникло подобие улыбки, однако взгляд остался рассеянным и печальным. Она подалась ко мне, и я смог разглядеть её лучше. Забавные черты. В этой девушке чувствовалась благородная кровь, но в то же время было что-то детское, беспомощное и очень милое.

— Красивая, — смог подумать я, однако как-то со стороны, не надеясь, я уже ни на что не надеялся.

— Как Ваше самочувствие? — спросила она. — Вам лучше?

— Да, — еле слышно выдавил я.

— Вам трудно говорить… можете не подтверждать, я знаю. Поберегите силы. — Девушка успокаивающе положила руку мне на лоб.

Рука была мягкая, прохладная, невесомая.

— Ночью Вы потеряли много крови и сил. Вы были в пограничном состоянии, на волосок от смерти. Но не переживайте, скоро не станет вашей болезни и ваших страданий. После того, как Вы согласитесь пойти со мной. А Вы ведь согласитесь?

Её слова меня ошеломили. Первая мысль — девушка не в своём уме, и может быть, что не медсестра, а пациентка, сумасшедшая. Но тем не менее, на ней был белый халат, капельница была поставлена ловко, и взгляд её был светел и спокоен. В её глазах читалось веселье, как мне казалось, не совсем уместное, но приятное. Я так давно не видел весёлых лиц, только белые маски, сосредоточенные мины врачей и заплаканные глаза мамы. Разум снова испытал тоску по жизни, если бы в теле было больше сил, я бы вырвал из вены капельницу, встал и выбежал бы на улицу. Но при этом в груди снова шевельнулось что-то протестующее. Если протест начнёт возрастать и атака упадёт на меня в этот момент, когда я совсем обессилен — мне конец.

Девушка с любопытством смотрела на меня.

— Я люблю тебя, — говорила она мне уже нежным голосом. — Ты тоже меня полюбишь, обещаю. Мне тяжело видеть тебя в таком состоянии, пойди за мной, ты сможешь.

Её голос звучал как мольба, но по сути своей являлся приказом.

Мою грудную клетку распирало всё сильнее. Еле шевеля губами, я ответил:

— Я слаб, я не смогу, что Вы говорите…

— Сможешь! — Прозвучал её голос резко и громко уже на расстоянии. — Я знаю тебя, ты не хочешь здесь оставаться! Ты хочешь жить! Иди ко мне!

И тут я словно обезумел. Душа и разум смешались в одно целое, но готовое разорвать само себя на части. Руки и ноги уже принадлежали не мне. Выжимая из себя последние силы, я скатился с кровати и пополз к ней. Моей целью были её тонкие ноги в узких ботинках, но они казались невероятно далёкими, сколько бы я не приближался. С какой борьбой я преодолел эти метры!

Медсестра рывком подняла меня за плечи с пола. Я еле стоял на ногах, сознание покидало меня, я чувствовал тёплые струйки, стекающие из носа на верхнюю губу и изо рта на подбородок и на грудь. Лицо этой медсестры было всё время передо мной. Оно расплывалось, виделось мне всё более нечётким, но я уже не сдерживался, всё моё стремилось к ней, она говорила что-то, обещала вылечить, называла себя моим шансом, давила на самую больную рану.

Внезапно я осознал, что она врёт. И, что самое страшное — её не существует. Человеческий разум не предал меня, хоть и был вынужден породить эту красивую реалию. Это был человек из плоти и крови, но тем не менее — чужой, её не должно было быть здесь, в этой палате, в этом городе, в этом измерении.

Сдерживая крик, я собрал все свои оставшиеся силы и вложил в удар. Удар пришёлся прямо в лицо.

Было такое ощущение, что я ударил в стекло — сначала её удивлённые испуганные глаза, потом слабое, лениво идущее по руке ощущение чего-то тёплого и твёрдого на костяшках пальцев, и изображение рассыпалось вдребезги. Я не видел больше ничего. Я упал на пол.

После того случая я фантастически быстро пошёл на поправку. Пробыл без сознания неделю, но очнулся полный сил. Через месяц я смог вставать с постели и ходить. Через полтора года я вышел из больницы на своих собственных ногах.

Как ни странно, у ворот меня встретил отец. Я сразу его узнал, хоть давно и не видел. Он был уже совсем не такой, как раньше — ниже ростом, седой, с тоской в глазах. В этом человеке больше не было жизненной силы. Но он, видимо, смирился.

Увидев меня, отец не испытал никаких эмоций — кроме сострадания и сожаления — и обнял тонкой высохшей рукой.

— Ты так постарел с момента нашей последней встречи, — сказал он печальным голосом. — Я очень надеялся, что тебя это обойдёт, но вот, не судьба… Мне нужно поговорить с тобой, прежде чем ты вернёшься домой.

— Мать, как там мать? — торопливо спросил я.

— С ней всё хорошо. Она жива и здорова. Пойдём присядем, — опираясь на мою согнутую руку, отец повёл меня к стоящей неподалёку скамье. Мы сели.

— Ну, рассказывай, как ты выжил, — задал он неожиданный и поражающей бестактностью, непростительной даже для отца, вопрос. — Да-да, не удивляйся, я знаю, каких трудов это стоило тебе. Сам прошёл через такое. Послушался твоего совета. Расскажи, что было с тобой?

И я рассказал ему всё. Настолько подробно, насколько позволяла мне память. Отец слушал молча, хладнокровно и безучастно, глядя куда-то вдаль, а когда я закончил рассказ, ешё несколько минут сидел молча. Потом он поднял глаза и спросил тихим, надтреснутым голосом:

— Скажи, сын, что ты сейчас чувствуешь?

— Радость.

— А глубже?

Мне пришлось призадуматься, но я ответил.

— Опустошение.

— Вот. Опустошение. Ты потратил почти все силы, отпущенные тебе на многие годы, зря.

— Ну почему зря?

— Потому что ты в свои 22 года стал абсолютным стариком. Думаешь, нас старит время? Нет. Мы стареем, когда в нас кончаются силы. У кого-то раньше, у кого-то позже. И главное: в жизни всё распределено. Тебе дают определённое количество силы, которое ты должен израсходовать за определённое время. И даже случайности неслучайны. Так сложилось, что ты не был силён, и жизнь твоя не должна была быть долгой. А ты взял и выжил. Неизвестно, когда представится тебе второй шанс. Зачем? Как ты будешь жить с таким мизерным количеством энергии?

Он отчитывал меня, как за плохие оценки в детстве, и мне стало не по себе.

— Но ты же сам мне сказал, что надо уметь противостоять!

— Но есть вещи, которым надо уступать. Можно победить, но это будет бахвальством. Смерть — она проиграет, но отравит твою дальнейшую жизнь. Ты будешь проклинать день своего второго рождения.

— Почему? Я не сожалею.

— Ты нет, а твоя душа да. Мы все, точнее наши души, вышли из вечности и должны вернуться туда же. Это их дом. Они не получают наслаждения от нашей жизни, просто такова их задача — наполнять тела. так что самая сильная боль, которая с нами присутствует с первых секунд до самых последних — это тоска по вечности. Мы ждём смерти, но осознаём это под конец жизни. Не бывает двух смертей. В то утро ты сделал больно душе, обрёк себя на вечную тоску.

— Но зачем тогда выжил ты, отец?

Отец немного помолчал, а потом ответил мне:

— Я сглупил, послушал тебя. Зачем было слушать 12тилетнего мальчишку — одному Богу известно. Но, тем не менее, продолжаю существовать. Жду своего второго шанса. Сын, не спорь больше со своей душой. Она такая хрупкая, да к тому же гораздо выше наших тел, а уж тем более нашего разума и сознания. Следуй за ней впредь.

Я хотел возразить, сказать, что она приведёт меня к смерти снова, но это было бы очень глупо. Конечно, к смерти, нет двух дорог.

Я зада другой вопрос:

— Отец, скажи, смерть являлась тебе в том же образе?

— Она явилась мне в образе твоей матери. Я почти поддался, но собрался с силами в последний момент. Понял, что не она. Уж очень глаза странные. Совсем не её. Я-то знаю. Всю жизнь в этих глазах тонул.