Старая сказка на новый лад

— Не думай, а следуй, не думай, а слушай.

А флейта всё слаще, а сердце всё глуше...

(М. И. Цветаева)

«В год 1283, сентября 23 дня, на день африканских мучеников и девы Фёклы, в городе был большой пожар».

Вальдемар отложил перо и почти отшвырнул лежавший на коленях свиток. Поправил попавшую в глаза прядь волос и еле сдержал зевок. За высоким стрельчатым окном слышался стук мяча и детский смех. Покусывая перо (зачем-то снова взял его в руку), Вальдемар поймал себя на мысли, что придумал, что за окнами слышится смех и звуки игры в мяч. Точнее, не то что придумал, он вообразил это внутренним чутьём, вообразил так живо, что по-настоящему в это поверил, но угадать наверняка никак не мог — сквозь толстые каменные стены церковной библиотеки звуки внешнего мира не проникали совсем. Но было лето, полдень и воскресенье, что означало, что недавно закончилась месса и горожане отдыхают от трудов праведных: в воскресный день работать грешно. Мальчик окинул взглядом кипу пергаментов, переплетённых и нет. Видимо, на него запрет трудиться в праздник не распространялся. Или, во всяком случае, отец Франц считал, что не распространяется: «Вальдемар, ты так аккуратно пишешь, а кроме того, у тебя великолепно получаются миниатюры и виньетки. Ты сможешь украсить новый свод законов нашего города. И помни: ты пишешь экземпляр хроники для самого бургомистра! Поэтому поторопись: бургомистр — деловой человек, он не может долго ждать. А за работу он обещал тысячу гульденов. Ты можешь себе представить — тысячу!».

Получается, из-за того, что бургомистр — занятой человек, а главное — из-за обещанной тысячи гульденов (почему-то у Вальдемара всё чаще просыпалось ощущение, что деньги в конечном итоге получит отец Франц, а ему самому не достанется ни гроша. А у него хворает мать, крепко пьёт отец и всё бледнеет и грустнеет с голоду маленькая сестрёнка) мальчик должен сидеть здесь целыми днями и переписывать эту скучнющую хронику, где каждый год то чума, то пожар, и ничего интересного. Так ведь и лето пройдёт! А самое страшное, что так он может во всё лето не увидеться с Гретой. При мысли об этом Вальдемар едва не потерял сознание.

Грета была дочерью их бургомистра. Красивая румяная девочка с белокурыми, как у Мадонны в их церкви, волосами. Впервые он увидел её прошлым летом: приближался праздник Вознесения, и Грета собирала в саду цветы, чтобы украсить церковь. На ней было розовое праздничное платье, а волосы вились по плечам и спине крупными золотыми кольцами. Глаза — голубые, как летнее небо над их маленьким городком — смотрели приветливо, не опускались с наигранной скромностью в землю, как у других городских красавиц, а глядели прямо и бесстрашно. Девочка напевала себе под нос что-то весёлое и очень красивое. День был ясный, и лучи полуденного солнца мягко падали в бургомистров сад. Грета вся была озарена ими, купалась в них, как в прохладной воде, подставляла под них лицо. Они тогда даже поговорили, хотя о чём, Вальдемар уже почти не помнил. Кажется, он попросил воды, и она сама — сама, не позвав никого из слуг! — дала ему напиться. С той поры, как писали в рыцарских романах, которые Вальдемар, признаться, украдкой почитывал в церковной библиотеке, он не ведал сна и покоя.

С тех пор прошёл почти год. В самом начале весны Грете минуло пятнадцать, и отец объявил о скорой помолвке с каким-то знатным человеком из другого города. Из-за этого у Вальдемара мучительно щемило сердце, и он не мог проходить мимо дома бургомистра без того чтобы не прислушаться: а вдруг в доме праздник? Тогда это точно помолвка, и значит, всё погибло, и остаётся только одно: рискнуть — предложить Грете руку и сердце, бежать и венчаться тайно. Конечно, он всё понимает прекрасно: она — первая невеста в городе, а он — простая церковная крыса, нищий писарь, ничего больше, но разве нищие порой не умеют любить сильнее иных богатых?

Так, надо отвлечься от невесёлых мыслей. Как бы там ни было, ради сестрёнки и матери он должен закончить эту работу. Что у нас дальше? «В 1285 году, июня 20 дня, от чёрной смерти умерло сто и пятьдесят человек». Нет, в этой дурацкой летописи решительно ничего нет, кроме смертей и пожаров. А главное, автор хроники явно был не очень хорошим писателем — слог прозаичен и скучен.

Стоп! А вот это уже интереснее! Почему этот неведомый автор пропустил целый год? Целый год ни чумы, ни пожара — так уж и писать не о чем? И вдруг, как луч солнца сквозь витражное окно, откуда-то сверху к Вальдемару снизошла мысль, точнее, идея. Глаза загорелись озороватым огнём. Мальчик макнул перо в чернила, и скоро оно быстро-быстро заскрипело по пергаменту.

Но вот догорела тусклая сальная свечка. Значит, надо сходить за новой. «Хоть какая-то прогулка!» — грустно усмехнулся юный писарь, толкнув тяжёлую дверь и сторожко спускаясь по высокой винтовой лестнице.

Обедня, как он и предполагал, уже отошла, и в церкви царил приятный полумрак, пересечённый струившимися из окон солнечными лучами. На Горнем месте кротко улыбалась Мадонна с чертами Греты, и Вальдемар улыбнулся ей в ответ, как вдруг услышал два непохожих между собою звука с разных концов большого гулкого помещения. Первый — стук в дверь. Тихий, но очень настойчивый. Природу и источник второго звука мальчик осознал, когда пошёл открывать. Громкие женские вздохи, еле слышный мужской шёпот. Из дальней исповедальни, то есть, с противоположного от двери конца храма. И, ещё за какие-то доли секунды до осознания того, что это за звуки, Вальдемар уже испытал ни с чем не сравнимое омерзение. Оно пробрало его до дрожи, и он не сразу смог продолжить путь к входной двери.

Он, конечно, знал, что мельничиха Марта ходит к отцу Францу, но, в силу своих неиспорченных четырнадцати лет, полагал, что ходит она к нему исключительно за духовным советом. Пронзительный смех и сладострастные вздохи, доносившиеся из дальней исповедальни, явно принадлежали именно Марте и говорили сами за себя. От омерзения почти переходя на бег, Вальдемар почувствовал, как к горлу подступает комок. Ужасный город! Бургомистр замучил жителей поборами, в то время как сам даже на хорошую мостовую не может пожертвовать! Жена его сплетничает на базаре с другими женщинами, выведывает у них всю подноготную, а потом доносит, низко, подло рассказывает всё мужу, и тот строчит одно за другим письма архиепископу, королю, а иногда и самому Папе Римскому. Старший их сын, Иоганн, воришка, недавно стянул у соседки курицу. И ему ничего за это не было, потому что он сын бургомистра и некому жаловаться. Как хорошо, что Грета не такая! Мельник утаивает часть муки, не отдаёт её пекарю и на ярмарку, хотя его закрома уже ломятся от припасов, и не далее как два месяца тому назад часть его запасов поели крысы. А кроме того, мельник обсчитывает, берёт за мешок муки больше денег, чем должен. Жена его вот, оказывается, не скромная богомолица, которая ходит к священнику ради душеспасительной беседы, а развратница. Священник — прелюбодей! Да где, в каком другом городе такое бывает? В какой Библии это написано?!

Стук, продолжавшийся уже, наверное, с полчаса, всё не утихал, и наконец, Вальдемар добрался до выхода и открыл тяжёлую дверь. Очень удивился, увидев на пороге сестрёнку.

— Марихен? Ты зачем здесь? — он взял сестру за руку и попытался как можно скорее увести её, чтобы она не услышала творящегося в церкви кошмара.

— У Греты пироги едят. С горохом! — сообщила девочка доверительно, откусывая сразу большой кусок от перепавшего ей ломтя пирога.

От слов «пироги с горохом» у Вальдемара потекли слюнки. Когда он в последний раз ел пироги с горохом? Уже и не вспомнить… Лет пять с половиной тому назад, когда родители позволили себе разгуляться — праздновали рождение Марихен. Потом в сознании больной струной запела другая мысль, ещё мучительнее голода: у Греты едят пироги с горохом! Это значит, конец, помолвка… На мгновение мальчик почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. Но тут же совладал с собой. Достал из кармана смятый кусок пергамента. Да, он написал его заранее, когда мысль, бушевавшая сейчас в его мозгу, ещё только брезжила каким-то неясным намёком. Протянул его сестре:

— Будь добра, отнеси это, пожалуйста, Грете. И скажи ей четыре слова: «Два часа. Площадь. Дудочка». Запомнила?

— Два часа. Площадь. Дудочка. И отдать письмо, — важно повторила Марихен. — А что это значит?

— Увидишь, когда наступит два часа, — загадочно улыбнулся Вальдемар. Потрепал сестрёнку по совсем ещё коротеньким золотым волосам. «Вырастет — будет как Грета», подумал он. — А теперь беги!

Марихен покорно побежала в сторону бургомистерского дома, а брат, глядя ей вслед, снова тяжело задумался. Вырастет — будет как Грета, такая же белокурая и красивая. Марихен, милая моя сестрёнка, будет ли кто-нибудь любить тебя так, как твой нищий несчастный брат любит сейчас Грету...

Третья мысль за последние десять минут, сквозная и пронзительная, была даже сильнее и ярче, чем осознание того, что Грета скоро станет женой другого. Как будто в голове сложилась какая-то чертовская мозаика, мучившая Вальдемара последние недели две. Но позвольте, она же сложилась у него в мозгу раньше, он ведь сам, озоровато ухмыляясь, написал её в хронике под сегодняшним днём — 26 июня — и вымышленным годом — тем самым, 1284, под которым в летописи не значилось ни одного события.

Теперь он понимал, как никогда, что сестру ждёт безрадостное, нищее будущее. Ещё немножечко подрастёт — и будет, так же, как и все, считать деньги, копить припасы, побираться у богатых господ… Вспомнил отвратительную сцену в храме — а если на месте мельничихи когда-нибудь окажется Марихен?! Сейчас — это он знал — он за её честь убил бы любого, но вряд ли он протянет долго, когда то пожар, то чума не только в хронике, но и в жизни, да и есть почти нечего. Кто будет заботиться о сестре, когда его не станет? Но теперь, когда мозаика сложилась, он точно знал, что нужно делать. Но из-за какого-то маленького, последнего сомнения — любви к сестре? — не решался.

Увидев, что Марихен прибежала обратно, Вальдемар понял, что так и стоял всё это время на улице у церкви. Сколько? Час? Полтора?

Сестра принесла ответное письмо, написанное наспех, беглым красивым почерком с завитушками, который Вальдемар едва мог разобрать:

«Милый Вальдемар, если бы ты знал, как меня удивило и насмешило твоё письмо! Я конечно же помню тот лучезарный день накануне Вознесения, но мне очень жаль, если моя доброта подала тебе повод думать, что дочь бургомистра может стать женой нищего писаря. Я скоро — к осени — выйду замуж за богатого и доброго человека, и мы тотчас же уедем из этого города. Мы с тобой, может быть, больше никогда не увидимся, поэтому не поминай меня лихом и не сердись на меня. Я рада была принести тебе кружку воды и почту за счастье поднести ещё одну, если когда-нибудь понадобится. Маргарета».

Вот как. Даже подписалась полным именем, как взрослая. К удивлению, Вальдемар ощутил, что лицо у него совершенно сухое. Провёл рукой по глазам — слёз не было. И вдруг, неожиданно, та самая демоническая мозаика, сложившаяся в его голове ещё в башне, в библиотеке, обрела смысл. Теперь план действий был ему абсолютно ясен, более того, задокументирован им как раз в том экземпляре летописи, который достанется бургомистру. Подумаешь, восемьдесят лет расхождения! Кто там через пару веков заметит!

Хотя городская площадь, откуда он планировал начать действовать, лежала совсем в другой стороне, Вальдемар ещё на какое-то время заскочил в церковь. Бросил в огонь очага предыдущий экземпляр летописи — тот, с которого он переписывал. Чтобы никто не заметил, что сведения за 26 июня 1284 года дописал он сам, а не безвестный хронист прошлых времён. Пусть дальше кто-нибудь другой пишет. Найдёт, откуда переписать.

На выходе ему в глаза бросилось висевшее над алтарём большое деревянное Распятие. Вальдемар с каким-то особым чувством опустился перед ним на колени, но вместо молитвы сказал то, что его односельчанам показалось бы ужасным кощунством:

— Я знаю, что Ты поймёшь меня. Ты сделал бы точно так же. Детей нужно спасать из этого порочного, алчного города. Чтобы они тоже не стали со временем алчными и порочными. Я сделаю это, я спасу детей, а с ними уйду и сам. Прими нас в тот мир, где нет ни прелюбодейства, ни пьянства, ни алчности, ни глупых помолвок с тем, с кем не надо. Мы — Твои дети. Мы умрём, но останемся верны заветам. Прими нас! — мальчик встал и твёрдым, не дрогнувшим шагом побрёл вон из большого храма, с которым его больше ничего не связывало. Он чувствовал, что распятый на Кресте Христос смотрит ему в спину и всё понимает, и обязательно примет их всех.

Нащупав в кармане своих разноцветных лохмотьев нож для очинки перьев, Вальдемар успокоился окончательно.

Грета расчесала свои роскошные волосы. Оправила оборочки на розовом платье. Она была хороша собой и явно знала это. Сегодня на её лице впервые появился какой-то незнакомый, взрослый румянец, как будто ей только что сказали какой-то изысканный и двусмысленный комплимент. Сегодня она стала невестой! Ну почти — надо только пойти в церковь, чтобы отец Франц благословил Людвига и её, обручил их. Как прекрасно! Какое счастье ждёт впереди — красивый, благородный и — главное! — богатый юноша.

Так… в церковь, в церковь… для обручения нужно переобуться, надеть свои самые нарядные туфельки.

Болото находилось далеко за городской стеной, но Вальдемар оказался там быстро. Ловко срезал перочинным ножиком длинную тростинку. Перед тем, как проделать в ней отверстия, поднял её вверх и прошептал горячо, в почти языческом экстазе:

— Призываю хор серафимов, воспевающих Премудрость Бога и красоту райских садов! Призываю шум ветра в листве, пение соловья и голос моей Греты!

Он не знал, кто первый извлёк из его дудочки звук — он сам или обнявший его ласково лёгенький порыв ветра.

Красивая, хотя и незамысловатая мелодия донеслась до слуха бургомистровой дочери в тот момент, когда она уже завязала ленточку на одной туфле и собиралась надеть другую. Удивившись, откуда мог бы исходить этот звук, Грета распахнула окно. Да это же дудочка! Нет, не может быть, откуда же ей тут взяться? Сегодня же не ярмарочный день, да и не Масленица, так что балаганов тоже не должно быть. Но нет, это же точно-точно дудочка! Мелодия такая весёлая, что так и тянет в пляс. Грета даже запрыгала в такт, так и не обув вторую туфельку. А песня не стихала, наоборот, становилась уверенней, звонче. И вот уже Грета, забыв о том, что она благовоспитанная девушка и без пяти минут невеста уважаемого человека, прыгает на одной ножке вниз, во двор, оттуда за калитку — и вот уже весёлые ноги сами несут её на площадь, а со всех сторон слышится смех и топот десятков и сотен пар детских ног. А тростниковая дудка поёт о райских кущах, о счастье, о вечном лете, яблочных пирогах и праздниках. И вот уже так сладко-сладко, так хочется всё бросить и бежать вместе с остальными ребятами за этой дудочкой, за этим музыкантом (похож на оборванца, который сегодня прислал ей через сестру записку? Глупости! Тот нищий, а этот — красивый, настоящий волшебник!), бежать хоть на край света, хоть на то страшное болото, на которое маменька и няня строго-настрого запретили ей ходить. Ой, да и болото, оказывается, не страшное вовсе, а весёлое: с кочки на кочку, с кочки на коч...

Когда звуки тростниковой дудочки окончательно растворились в тёплом летнем воздухе, в городке воцарилась тишина.

Послесловие

"В 1284 году в день Иоанна и Павла, что было в 26-й день месяца июня, одетый в пёструю одежду флейтист вывел из города сто и тридцать рождённых в Гамельне детей на Коппен близ Кальварии, где они и пропали" (Из хроники города Гаммельна).