Соло для души

Перед моим выступлением в зале всегда тихо. Я давно привыкла к этой угрюмой тишине. К липкому страху, пропитавшему все помещение. К лютым взглядам, которыми одаривают меня самые смелые слушатели. Большинство же предпочитает притворяться, как будто им все равно.

Они все мечтают о моей смерти. Или о том, чтобы меня поразила болезнь, из-за которой я не смогу работать. Но все послушно сидят и ждут начала концерта.

Я никогда не спешу. Я все еще помню цветной мир, и мне все еще жаль этих несчастных. И я, как могу, оттягиваю момент, после которого их жизнь навсегда изменится: подкручиваю винт бочонка,* натираю волос канифолью, потом откладываю смычок и настраиваю инструмент. Струна ля первой октавы — по камертону, и далее, каждый раз ниже на чистую квинту** — струны ре, соль и до. По залу плывут густые бархатные ноты нижнего регистра***, звонкие и немного гнусавые — верхнего. Я включаю запись аккомпанемента — этого вполне достаточно для работы — и начинаю играть.

Сегодня у меня только один слушатель: седой мужчина, почти старик, расположился в первом ряду, хотя был волен выбрать любое удаленное от сцены место. Обычно так и поступают, словно расстояние может превратиться в преграду для музыки.

Он ждал моего появления: встать не посмел, но всем телом подался вперед, нервно и, как мне показалось, жадно всматриваясь в мое лицо.

— Госпожа?..

— Учитель?!

Я узнала его по голосу. Когда мы виделись в предыдущий раз, мой учитель уже был не молод. Сколько лет прошло? Много… Время окончательно смыло краску с его волос, стерло знакомые черты: блеклая ветхая кожа складками висит под подбородком. Даже глаза выглядят незнакомыми. Прежде дымчатые, жаркие, пронзительные, теперь — тусклые, застывшие, понурые. Только в голосе сохранилось что-то от прежнего наставника. Впрочем, я всегда лучше запоминала звуковые образы.

Старик, но все же почти. В нем нет дряхлости — прямая осанка, широкие плечи, руки не дрожат, только пальцы нервно постукивают по подлокотнику кресла.

Мне никогда не запрещали разговаривать с приговоренными. Зачем? Никто и не пытался начать беседу — ни они, ни я. Но сейчас я отложила футляр с инструментом и спустилась со сцены.

— Учитель, я…

— Не называй меня учителем. — В его голосе мне послышались горечь и… стыд? — Я предал тебя.

Привычные ощущения: внутри все сжимается, скручивается в тугой узел. Я всегда готова к самому худшему. С тех самых пор, как мир для меня стал серым. И почему-то я сразу понимаю, о каком предательстве говорит мой учитель.

Теперь мне кажется, все предопределилось в тот самый момент, когда я взяла в руки свою первую скрипку. А когда-то — я еще помню — верилось в мечту. Одинаково сильные способности к магии и музыке позволили мне выбрать профессию врачевателя. И всегда рядом был он, мой учитель.

Он преподавал мне технику игры и показывал первые музыкально-магические плетения. Он гонял меня до судорог в пальцах, заставляя отрабатывать гаммы и этюды. Он же придумал поменять скрипку на альт, когда я выросла, и из маленькой крепкой девчонки вдруг превратилась в крупную статную женщину с длинными и сильными руками. «Скрипачек много, — утешал он, когда я рыдала, вынужденно привыкая к новому инструменту, — а ты будешь уникальна. Женские магические узоры в сочетании с голосом альта позволят тебе излечивать редкие болезни».

Упорство и труд помогли мне стать неплохой альтисткой и даже заслужить звание «виртуоз-врачеватель». Я работа в клинике, на кафедре у любимого наставника. Он гордился мной.

А потом случилась беда.

Один из пациентов внезапно умер после назначенного мною лечения. Я не всегда сама играла на альте. У меня в подчинении работали студенты-практиканты, выполняющие самые разнообразные поручения. Одного из них я и попросила сыграть простую обезболивающую мелодию. Конечно же, я не сомневалась, что студент справится. А больной скончался. Причем не от своего основного заболевания — от моей мелодии. Экспертизы, проверки, допросы… И меня обвинили в убийстве.

Врачеватель не имеет права на ошибку. Таков закон.

— Да, это сделал я, — продолжает учитель. — Я подменил то назначение. Студент действительно ничего не знал и отработал по написанному.

Бесцветный мир постепенно теряет и серые оттенки, чернота сгущается вокруг меня и давит, давит, давит…

— За что?

Только это я могу произнести вслух. Внутри кипят и кричат сотни слов, но горло снова сжимает невидимая петля угнетенности.

За что, учитель? Почему вы так со мной? Я верила вам, словно самой себе. Даже больше, чем себе. Вы уговорили, убедили — так будет лучше. Я до сих пор помню, как это было.

Комната для свиданий в чем-то даже уютна: мягкая мебель и цветочные горшки повсюду. В тюрьме не страшно. Главное — изолировать от общества и лишить инструмента. Наверняка они знают, насколько тяжело для мага-музыканта остаться без практики. И поэтому заключение — это пытка.

Учитель пришел ко мне в самом конце следствия, накануне передачи дела в суд. Я надеялась на его помощь, но все, что ему удалось сделать — это договориться о сделке.

— Если ты признаешь свою вину…

— Нет. Я не могла ошибиться.

— Девочка моя, я тебе верю. Но доказательства против тебя. Признай свою вину, и тогда наказание будет не таким суровым.

— Нет…

— Послушай… Просто выслушай, не перебивай. Это будет не казнь, а только подавление. Ты сможешь играть, понимаешь? Все воспоминания останутся с тобой. Мир лишь немного изменится, но ты будешь жить.

— Зачем?

— Жить лучше, чем существовать. Без души мы всего лишь куклы.

— И что им нужно?

Я тогда сразу сообразила — просто так меня не отпустят. Им не нужно мое признание. Доказательства действительно позволяли провести казнь. Значит, что-то другое.

— Контракт на работу.

— Они искали палача. — Слова учителя возвращают меня в эту реальность. — Теперь ты знаешь, для подавления нужна альтистка. Предыдущая отслужила свой срок и отказалась продлевать контракт. Они все равно достали бы тебя. В то время ты была единственной альтернативой. А если бы я отказался им помочь…

Он недоговаривает, эти слова застревают у него в горле. Но я знаю, что он не смог сказать. Он обменял меня на тысячи спасенных жизней. Ведь он уникальный врачеватель. Лучший.

Да, я — палач. И мои слушатели — приговоренные к казни. В наше время нельзя убивать физически, у нас очень гуманные законы. Поэтому мы казним душу. Магическая мелодия моего альта угнетающе действует на психику. Подавляются все эмоции, тускнеют и пропадают краски, делающие нашу жизнь разнообразной. Эти изменения необратимы, и мир становится серым. Поэтому меня все боятся. Меня, а не других палачей, что работают уже после моего выступления. Без моей мелодии их магия — ничто. Только подавленную душу можно сломать и уничтожить.

Без души можно существовать. И даже приносить пользу обществу. Только нельзя врачевать, это уж точно. Учитель не мог поступить иначе, и спасал он не себя — своих пациентов. Получается… я — тоже?

Впервые за много лет я вижу больше света, чем тьмы.

Но…

— Но за что?!

Он удивленно хмурится, а потом понимает, на этот раз я спрашиваю не о себе.

— Твой срок подошел к концу. И ты не стала продлевать контракт. А у меня снова есть ученица. Альтистка, как и ты.

— И вы не захотели предавать ее, — догадываюсь я, снова обжигаясь обидой. — Она лучше?

— Нет, девочка моя, не лучше и не хуже. Я отнял у тебя радость жизни. Это преступление, и все мои благородные цели — не оправдание. Я не смог поступить так еще раз. Пусть хотя бы у нее будет выбор. Стать палачом или перестать лечить… это все же лучше, чем… как у тебя…

— А если я не уйду, ее оставят в покое? — выпаливаю я, озаренная простым решением.

— Скорее всего — да.

Я вижу — учитель не удивлен. В его взгляде — одобрение и… гордость? А еще я вдруг понимаю, что он знает, как я жила все эти годы. Его душа такая же раздавленная, похожая на мою. Но это сделала не магия, а его добровольный выбор.

И все же он не сдался. Он пришел сюда, чтобы дать шанс нам обеим: мне и своей ученице. Ведь выбор — всегда шанс. Тем более, мне действительно все равно. Даже если я перестану играть эту проклятую мелодию, подавленность не исчезнет. Это навсегда.

— Вы уже не практикуете?

— Нет. Только консультации и ученики.

Немало. Он знает, что не сможет заниматься этим после казни. А я замечаю — черного цвета вокруг почти не осталось. И внутри меня наливается теплом давно забытое ощущение «все будет хорошо».

— Помнишь, почему для казни отказались использовать вербальную магию? — неожиданно спрашивает учитель. — Ведь словом тоже можно убить душу.

— Да, но лишь до тех пор, пока веришь говорящему. Когда исчезает вера в слова, они теряют свою магическую силу. А музыка, она… — я запинаюсь, и меня бросает в жар от очередной догадки.

— Поступай, как должно, девочка моя, — кивает мне учитель. — Это твоя работа.

И я молча возвращаюсь на сцену.

Мне давно уже не нужны ноты, я могу играть с закрытыми глазами. Альт поет свое заклинание, коварно выпрашивает, уговаривает мягким матовым голосом, повторяет вновь и вновь: «Я хочу забрать у тебя весь свет. Я весь свет, что есть, превращаю в тьму и мрак, превращаю в тьму и мрак… Дай мне свет, что есть, весь свет, что есть в тебе, что есть в тебе, весь свет в тебе, весь свет в тебе… Дай мне, дай мне напиться. Дай мне, дай мне напиться, дай…» Пиццикато царапает резкими нотами, и заключительная часть — тонким голосом плачет наказанная душа. «Да, это так», — глухо подтверждает альт.

Учитель не слышит музыку. Только пиццикато, но само по себе оно не опасно. Смычок не касается струн, и мелодия звучит только в моей голове.

Да, я даю учителю право выбора. Он сам подавил свою душу — и сам может ее излечить, если простит себя. И тогда другие палачи не сломают его. И он вернется к своим ученикам, и будет жить. Ради них. И ради меня.

Я улыбаюсь — впервые за много лет — и вижу, как холодные тени превращаются в теплую пастель.

* Бочонок — винт, меняющий натяжение волоса смычка.

**Квинта — всякая пятая нота или звук, из числа семи, относительно первой.

***Регистр — участок звукового диапазона музыкального инструмента или голоса, занимающий определённое положение по высоте.