Школа № 69

 

 

ШКОЛА № 69

Герой рассказа — пенсионер, проработавший всю жизнь учителем в одной и той же школе. Неожиданно от администрации школы он получает предложение вернуться в школу и снова вести уроки. На пути в школу его ждут неожиданные препятствия. А в школе он видит, что всюду идет ремонт и даже не возможно попасть на второй этаж, где его учебный кабинет. Попав в кабинет, он ведет урок и видит странную реакцию учеников. Он пытается разобраться, что же произошло.

 

РАССКАЗ

Я сразу и легко согласился. Подозрительно легко, чему сам был крайне удивлен, потому что никак не ожидал подобного. Как будто я ждал этого приглашения. Хотя и не обрадовался, но оно не было для меня неожиданным, и я принял его как должное. Я настолько соскучился по прежней работе и не представлял жизнь без нее? Не соскучился и представлял. Уже третий год я был свободным человеком. Мог ложиться в любое время, когда только пожелаю. Раньше такое было немыслимо. Я мог смотреть сериалы до двух часов ночи, не думая о том, что мне рано вставать, и я должен выспаться, иначе весь день буду чувствовать себя разбитым. Я знал, что я мог проваляться до десяти и вообще не подниматься до самого обеда. А почему бы нет? Я был хозяином своей судьбы, хозяином самого себя. До обеда я никогда не спал. Даже в те времена, когда злоупотреблял алкоголем. Не проходило недели, чтобы я не нахлестался вдрызг. Как говорится, до положения риз.

И утром просыпался с похмельным синдромом, состоянием, которого не пожелаешь и врагу.

Уже пошел третий год, как я не беру ни капли. И нет никакой тяги к спиртному. И жизнь ко мне обратилась своей прекрасной стороной. Уже нет по утрам головной боли, сухости во рту, учащенного сердцебиения и желания всё послать к черту, чтобы тебя ничем не доставали, работой ли, общением, телефонными звонками. Вот когда я почувствовал вкус к жизни, легкости и свободы.

Зачем же я снова хочу накинуть на себя ярмо и, как бурлак, тянуть воз, напрягаясь изо всех сил? Мне это надо? Деньги? Денег мне хватает. Богатым я не был и никогда уже не стану. Конечно, я живу не в роскоши, но могу себе позволить хорошие продукты, покупку новой одежды, а полгода назад я купил большой плазменный телевизор, который висит в гостиной на стене, и я могу смотреть его с дивана.

Что же меня заставило сразу дать согласие и не поломаться, чтобы меня упрашивали, заглядывая с ласковой улыбкой мне в глаза и расписывая мои достоинства?

И вот, господа, я обделался в первый же день по полной программе. Я элементарно самым наглым образом проспал, хотя в этот раз я не засиживался допоздна перед телевизором. Или я спал очень крепко, что не услышал будильника или не поставил будильник, что со мной иногда случается. Но до этого подобное не было настолько пагубным. И вот я подскакиваю, как сумасшедший и вспоминаю, что у меня сегодня первый рабочий день после долгого трехлетнего перерыва.

Гляжу на часы. Восемь. Я безнадежно опаздываю. Нужно ускоряться, всё делать очень быстро. Привести себя в порядок. Дойти до школы. Приготовить всё к уроку: доску, конспекты, сходить за классным журналом, собраться с мыслями. Узнать, какой у меня класс. Нет! Это нереально. Нужно позвонить завучу, узнать, есть ли у меня первый урок и попросить перенести его, потому что у меня непредвиденные обстоятельства. Я еще не знаю какие. Но придумаю на ходу. Что-нибудь же должно мне прийти в голову!

Но я не делаю этого шага, решив почему-то, что первого урока у меня нет. Нет — и всё! Наверно, потому что мне этого очень хочется. И не может же быть всё плохо и сразу. Я уверен, что всё именно так. А ко второму уроку я должен успеть. Но всё равно надо ускоряться. Поэтому все процедуры сворачиваю до минимума. И стараюсь не делать никаких лишних движений. Только самое необходимое. Вместо полноценного душа с вехоткой и мылом, лишь брызгаю на лицо и вытираюсь. В конце концов, не мог же я загрязниться, проведя ночь в постели. На завтрак кофе и бутерброд с сыром. Кофе не очень горячее, а бутерброд на три хавка. Самое главное — дресс-код. Достаю костюм, который я не надевал три года. Выглядит он вполне прилично, почти как новый. Даже брюки гладить не надо.

Конечно, костюм не мешало бы освежить. Но это на потом. А пока и так сойдет. Но тут меня ожидал удар. Брюки не сходились на поясе. За те три года, пока костюм отдыхал в шифоньере, я добавил в весе десять килограмм. Да, за три года сидения дома я подобрел, расплылся и вообще проявил полное равнодушие к своей фигуре. А ведь уже представлял себя в строгом костюме, голубенькой рубашке, темном галстуке и лакированных туфлях. И вот всё рухнуло в момент. Обвал, землетрясение! Пришлось отказаться от всей этой красоты и подумать о более скромном наряде. Благо современная школа не требует строгого дресс-кода ни от учителей, ни от учеников. А ведь были времена, когда без костюма и галстука тебя не пустили бы за порог. Придется выбрать плебейский вариант, то есть джинсы, а поверх голубенькой рубашки черная кофта, которая не могла скрыть уже заметного животика. Для джинсов больше подходят кроссовки. Но это был бы уже перебор. Всё-таки я не учитель физкультуры, чтобы щеголять в этой тинэйджеровской обувке. Поэтому лакированные туфли остаются, хотя это явный диссонанс с джинсами. Несколько по-клоуновски, но всё дает понять, что перед вами не гопота, а солидный мужчина интеллигентной профессии. К тому же дамы всегда начинают осмотр мужчины с обуви.

Теперь нужно выбрать портфель. Разве нельзя было сделать это с вечера, без всякой спешки? Есть большой портфель, в котором умещалась целая упаковка пива и еще оставалось место для методических пособий и тетрадей с конспектами. Этот портфель у меня сохранился еще со студенческих лихих лет. Но бока у него чуть потерлись.

Есть портфель среднего размера, в который входило две-три бутылки водки, пара общих тетрадей и методичек. Я его приобрел на первую зарплату. Но в нем заедал замок. Я выбрал минимальный вариант, чтобы не обременять себя с первого трудового дня. Но какие брать методички и конспекты? Я же не знал, в каких мне классах поставили уроки и по каким предметам. Кроме истории, я вел географию, литературу и обществоведение. Почему-то беру конспекты за пятый, шестой и седьмой класс. Больше ничего и не войдет. На этом я успокаиваюсь. В конце концов сориентируюсь и без конспектов.

Черт! Чуть не забыл! Я же не побрился. Это еще занимает три минуты. Но идти с щетиной — уже перебор. Поглядел в зеркало. Конечно, не фонтан. Не то, что я представлял в мечтах. Вряд ли дамы пленятся моей внешностью. Старшеклассницы уже точно. Для начала и это пойдет! А теперь в путь! Я и так уже слишком задержался.

—

Я выбрался из дома и легкой скользящей походкой ринулся вперед покорять сверкающие вершины народного образования. На счет «легкой и скользящей» — это поэтическая метафора, всё же я, кроме истории, вел еще и уроки изящной словесности. Уже три года, как у меня старческая шаркающая походка, при которой подошвы боятся оторваться от земли. Да, чем нам больше лет, тем мы ближе к земле. Каждый раз я волевым решением заставляю себя делать шаги шире и быстрее переставлять ноги. Тогда я ускоряюсь, потом воля убывает, и я опять начинаю шаркать. Я устааю от обычной ходьбы. Устаю физически и духовно. На улице ни души. Что в общем-то неудивительно. У взрослых начался рабочий день, а у детей детский сад или школа. Даже собак не видно.

Я волнуюсь. Как пройдет мой первый день? Хотелось, чтобы триумфально. Первый день после трехлетнего перерыва. Как меня встретят дети? Будут ли они меня слушать? Как отнесутся к моему возвращению коллеги? В коллективе появились новые лица. Осудят? И какого черта старому дураку не сидится дома? Решил все деньги заработать? На старость лет обострилась жадность? Пора поворачивать влево. Я чуть не проскочил поворот, занятый своими мыслями и ожиданиями. Со мной это уже случается не в первый раз. Несколько дней назад, возвращаясь из магазина, я прошел мимо своего дома.

Тут передо мной открылось неожиданное препятствие. Я кручу головой налево и направо. Это ров. Как же я его не заметил сразу? Коммунальщики затеяли ремонт водопровода или теплотрассы. Но не техники, ни рабочих не видно. Что же придется обходить траншею. Ах, как это некстати. Что же утро так не задалось? Я шагаю вперед, стараясь близко не подходить к траншее, чтобы не замазать туфли в глине. Так я шагаю пять, десять, пятнадцать минут, но траншея не кончается. Что за чертовщина? Уж не собрались ли они заменить всю уличную трассу? И разве нельзя было сделать переходные мостики, чтобы людям не пришлось обходить эту проклятую траншею? Да когда же она кончится? Наконец я встречаю пожилую женщину азиатской внешности в очках и длинном демисезонном пальто. В руке у нее разбухший пакет. Значит, шагает из магазина с покупками. Может быть, она знает, где здесь поблизости переходной мостик, если она живет с той стороны за траншеей?

— Вы не скажите, где можно перейти эту траншею? — спрашиваю я, подобострастно улыбаясь.

Женщина даже не поворачивает голову в мою сторону и, не замедляя шага, проходит мимо меня, не выронив ни словечка, что вообще-то очень невежливо, если она, конечно, не глухонемая.

А может, она приняла меня за уличного хулигана, который сейчас у нее вырвет пакет из рук и убежит? Так что нужно побыстрее пройти мимо этого типа. Хотя какой из меня хулиган? Если я пробегу шагов десять, то начну задыхаться и долго не смогу остановить бешенное сердцебиение. Отбегался я, уважаемая. Сейчас только тихонечко да маленечко.

Я снова шагаю вдоль траншеи. Если бы мне скинуть лет тридцать, я попытался бы перепрыгнуть траншею с разбега. Сколько там ширины: метра полтора не больше? Хотя, приземлившись на той стороне, мог бы поскользнуться на глинистом склоне и слететь в траншею. Я иду, чертыхаясь и проклиная всё и вся на свете, а больше всего сегодняшнюю утреннюю судьбу, которая так неблагосклонна ко мне. Теперь и ко второму уроку я не успею. И это в первый день работы! Что обо мне подумает администрация школы и не пожалеет ли она, что пригласила меня на работу? Учитель, пропустивший урок, самый большой преступник в глазах школьного начальства. Вряд ли ему будут интересны мои объяснения о траншее, которую нельзя было обойти.

Когда сотое или какое там по счету проклятие обрушилось на головы коммунальщиков, рядом я услышал звонкий детский голос;

— Дядь! Вам надо на ту сторону?

Передо мной пацан лет двенадцати с наглыми цыганскими глазами. На лице его играет ухмылка. Лицо у него смуглое, как будто он только что вернулся из Антальи после месячного пребывания на морских пляжах. И лежал он явно не под шезлонгом.

Я киваю.

— Надо.

— Рупь! — отчеканивает пацан.

Его наглые глаза глядят на меня в упор. И я понимаю, что он нисколько меня не боится. Поднимаю палец.

— Один рубль?

— Ага!

Один рубль уже давно перестал даже считаться деньгами. Советская копейка ценилась дороже.

— Что так дешево?

Пацан мнется

— Ну…

Оглядывается по сторонам. Наверно, обдумывает, что мне ответить. Но, кажется, ничего путевого ему в голову не приходит. Роюсь в кармане. Достаю металлическую мелочь. У пацана округляются глаза. Как будто перед ним фокусник.

— Ты чо, дядь? Рупь — это тысяча.

— Ого!

Однако аппетиты у подрастающего поколения! Неужели кто-то отдает столько?

— А морда не лопнет, молодой человек?

— Нормально, — выдыхает он и сплевывает через плечо, демонстрируя презрение к моей скупости.

— На вертолете хотите меня переправить на ту сторону?

Пацан вздыхает. Видно, ему стало тошно от моей тупости. Тонкий уровень не для меня.

— Почему на вертолете? — вопросом на вопрос отвечает пацан.

Я понимаю, что разговор со мной начинает раздражать его, и он еще раз убеждается, что все взрослые — тупые существа.

— Ладно! Рубль так рубль.

Мне жалко расставаться с тысячей. Но кажется, что другого выхода у меня нет. В конце концов, деньги — дело наживное. А из пацана в недалеком будущем получится новый Чубайс или Абрамович, не к ночи будь они помянуты. Мое поколение не было таким. Но свято место пусто не бывает.

Пацан поворачивается назад и кричит:

— Робя!

Значит, он не один. Их здесь целая шайка. Так что тысяча будет справедливой оплатой. Тут же, как в сказке про чудесных помощников, появляются четыре пацана, которые волокут переходной мостик к траншее. Так что выходит, что я зря ругал наших коммунальщиков.

Ставят переходку на попа, толкают и она падает через траншею, вдавившись в глиняный склон. Почти как на картине «Переход Суворова через Альпы». Я перехожу, а пацаны тут же утаскивают мостик куда-то с глаз долой. Видно, боятся, что найдутся халявщики, которые вздумают на дармовщину перебраться следом за мной.

Это конгениально. Под носом у коммунальщиков юные остапы бендеры приватизировали переходные мостики и беззастенчиво качают деньги у доверчивых граждан, которые считают, что подобное в порядке вещей, поскольку в стране бардак и бесхозяйственность.

Через пять минут я стоял перед школой № 69. Полное наименование «МБОУ СОШ № 69».

—

Несмотря на все препятствия я добрался до родной школы. Тысячи раз я ходил сюда, но никогда это мне не давалось с такими трудностями. «Родная» — это не просто красочный эпитет. Как еще назвать то, чему я отдал полвека своей жизни. Можно сказать, всю свою сознательную жизнь? Здесь я закончил десятилетку. Потом после пятилетнего перерыва, когда я закончил университет, я снова вернулся сюда и отработал сорок лет.

Теперь я снова возвращаюсь. Насколько, я не знаю. Может быть, до тех пор, пока меня не вынесут отсюда вперед ногами и скажут, что всю свою жизнь он отдал школе.

Это был день сюрпризов для меня. Возле широкого каменного крыльца была куча песка и куча щебня, и стояла бетономешалка, возле которой валялась лопата. А еще несколько куч строительного мусора, что явно указывало, что в школе идет ремонт.

Это же никак невозможно! Ремонт школ не делается во время учебного года, когда идут занятия. Разве что только по мелочи: заменить замок в двери, заштукатурить кусок стены, приклеить отвалившуюся плитку. И причем всё это делать, не мешая учебному процессу.

То, что я увидел, говорило о том, что в школе шел капитальный ремонт. В таком случае занятия должны были проводиться в другом здании. Но почему-то мне об этом не сообщили.

Я зашел в холл. Здесь трое парнишек-среднеазиатов грузили носилки, переговариваясь на своем языке. Справа, там был спортзал, доносились ритмичные удары.

Рабочие лепетали между собой и на меня не обращали никакого внимания.

Я подошел к ним.

— Ребята! А где мне найти директора?

Они взглянули на меня, но не удостоили ответом и продолжили лопотать о чем-то своем. Может быть, они не понимают по-русски? Но кто-то и как-то общается с ними. Я приблизился вплотную к ним и рявкнул:

— А где наш бригадир?

Упоминание о бригадире заставило их обратить на меня внимание.

Они бросили работу, посмотрели на меня, и самый старший спросил:

— Бригадира? Зачем бригадира?

— Значит, мне нужно.

Они, верно, решили, что перед ними какой-то начальник, раз в руке у него портфель. А трудовые мигранты испытывают чуть ли не душевный трепет перед любым начальником. Даже джинсы не смутили их. В прочем, сейчас в джинсах ходят в театр на премьеру. И даже женятся в них. Хорошо еще, если пиджачок, белая сорочка и галстук.

Старший из них махнул рукой в сторону спортзала.

— Тама!

Я зашел в спортзал. Пол был сорван. Одни выносили сорванные доски. Других заносили грунт. Разравнивали его между бревенчатыми лагами, потом топтались, утрамбовывая грунт.

Между ними прохаживался толстый пожилой таджик в тюбетейке и отдавал им команды гортанным голосом. Но работники от его выкриков нисколько не убыстрялись. Собственно, зачем он мне был нужен? Я же не собирался узнавать, как идет ход ремонта. Развернулся и пошел в обратную сторону в левое крыло, где размещалась столовая, начальные классы и кабинет химии и биологии. Здесь же был просторный холл, где проходили разные общешкольные мероприятия.

Из столовой доносились голоса, звон посуды и запахи. Значит, там что-то готовили. В холле было чисто и никаких рабочих.

Я подошел к двери первого класса. Прислушался. Знакомый голос. Постучал. Через мгновение дверь приоткрылась и показалась Алевтина Николаевна. Она заулыбалась, глаза ее блестели.

— Никита Ильич? Каким ветром к нам?

— Вернулся на работу.

— Ну, и правильно.

Интересно, что она нашла тут правильного? Но скорей всего это была дежурная вежливость.

— Где начальство-то найти?

— На месте. На своем месте.

— Ну, ладно! Хорошего вам дня, Алевтина Николаевна! Чтобы дети вас радовали.

— И вам!

Я подошел к дверям на второй этаж. Они закрывались только тогда, когда закрывалась школа. А так весь день были открыты.

Опа! То, что я увидел, ввело меня в столбняк. Вместо каменной лестницы на второй этаж была пустота. Зачем убрали лестницу? И как же тогда попасть на второй этаж? Почемуему я не

поч

Почему я не птица, почему не летаю? Ах, какой же я всё-таки осел! Есть же еще одна лестница на второй этаж — это запасный выход. Его всегда держали открытым днем. Закрывали его только на ночь, когда в школе никого не оставалось. Делал это обычно ночной сторож. Это в холле. Я подошел к дверям. На них висел амбарный замок. Но по правилам пожарной безопасности двери должны быть открыты. Подергал замок. С какой стати он здесь висит? Любой проверяющий сразу отметит это как грубое нарушение.

Почему же его заперли? И как попасть на второй этаж? Я снова постучал в дверь первого класса. Ведь как-то проходят они на второй этаж. Может, всё-таки где-то имеется еще какая-нибудь лестница?

Алевтина Николаевна прошла со мной к лестнице.

— Вот видите!

Он показала на каменный выступ, который остался от лестницы. Был он шириной не более полуметра.

— Вот по нему и поднимаются на второй этаж.

— Но ведь это небезопасно. Пошатнешься, поскользнешься и полетишь вниз. А дети, тем более, носятся, толкаются. Разве можно пользоваться этим? Тут же не цирк.

— Нет, вполне безопасно. И внизу видите лежат спортивные маты. Если и упадете, то не ушибетесь. Это сначала падали. Сейчас почти никто не падает. К тому же это тренирует вестибулярный аппарат. Так что и пользу приносит отсутствие лестницы. Ребятишкам, знаете, как нравится? Они как с горки катаются. Правда, дежурный учитель следит, чтобы уж не слишком увлекались, не устраивали кучу-малу. Кто-то на ногах съезжает, а кто-то, извините, на заднице. А некоторые принесли ледянки. Но они не очень скользят. Поверхность, видите, шершавая.

— Зачем надо было убирать лестницу, я не могу понять. Хорошая каменная лестница.

— Заказали новую. Но вот до сих пор никак не подвезут.

— Насколько я понимаю, лестница — это очень тяжелый объект. Ведь это бетон, арматура. Ее устанавливают краном, а значит, придется разламывать стену. Иначе никак.

— Значит, разломают стену… Ну, что, Никита Ильич, будете подниматься? Это только в первый раз страшно. А когда вы за день десять раз подниметесь и спуститесь, то никакого страха не останется.

— Это не для меня. После инфаркта и инсульта у меня неуверенная походка. Меня даже на ровном месте пошатывает. Да и походка стала шаркающей. Хотя возраст, конечно, берет своё. Поведет в сторону, и я упаду. А через запасный выход нельзя пройти на второй этаж. Да, кстати, он почему-то закрыт. Не знаете, почему?

— Ну, так мы сейчас возьмем ключ в технической и откроем.

Пошли в каптерку для техничек. У стены стоял старый стол, за которым они пили чай, а за шторой у них был гардероб, где они переодевались и хранили одежду и обувь. Еще здесь стоял тоже старый продавленный диван. То есть они перетащили к себе списанную мебель. Сейчас каптерка была пуста. Алевтина Николаевна сняла ключ с синей фанерки, в которую были забиты гвоздики, на них и вешали ключи, а под ними маркерами было подписано, от каких дверей этот ключ.

Подошли к двери.

— Подождите, Алевтина Николаевна!

Дошло до меня.

— Откроем мы дверь, поднимусь я на второй этаж. Так дверь на втором этаже тоже закрыта на висячем замке. Если закрыли на первом этаже, то непременно закроют и на втором. Замок с той стороны дверей. Так что я никак не смогу попасть на второй этаж.

— Да! — согласилась Алевтина Николаевна.

— Разве, что вы или кто-то другой поднимутся на второй этаж и откроют замок.

— Да я и поднимусь.

Она открыла замок на первом этаже и пошла к лестнице, точнее к тому, что осталось от лестнице, чтобы подняться на второй этаж.

Так я и поднялся на второй этаж, где меня встретила улыбающаяся Алевтина Николаевна. Улыбка была такая, что я должен был понять, как она рада была помочь мне.

— Вот и всё у нас получилось.

— Да, — согласился я. — Только сколько пришлось сделать движений и ас к тому же оторвал. И сейчас вы закроете все замки?

— Конечно.

— Как же мне тогда после уроков спуститься на первый этаж? Опять надо провернуть эту композицию с запасными выходами. Значит, придется опять кого-то просить открывать замки.

— Ну, да! Хотя постойте! Помните, что рядом с кабинетом информатики небольшое служебное помещение, где хранится всякое барахло, первые компьютеры, которые не работали, ну, и всякое другое?

— Помню.

— А из этого помещения есть выход на уличную лестницу. Она сразу бросается в глаза, когда смотришь на фасад школы.

— Ага! Тогда мне остается только взять ключ от этой подсобки. Спасибо, Алевтина Николаевна! Я ваш должник. Столько отнял вашего драгоценного времени.

— Какой должник? Мы же коллеги.

На втором этаже было тихо и чисто. Хоть сюда не добрались с ремонтом. Но, может, еще и доберутся.

Я направился к кабинету завуча. Он по соседству с кабинетом русского языка и литературы, где ведет уроки Ирина Николаевна, низенькая, но очень полная женщина. За дверью доносился глухой голос, как будто пономарь бубнил какой-то псалом. Шел урок. Елена Владимировна была на месте. Обычная картина: обложилась бумагами.

Я извинился за опоздание. Елена Владимировна махнула рукой. Ей было это неинтересно.

— Я вам не поставила первые уроки. Вот сейчас у вас будет урок в пятом классе. История. Ключ взяли от кабинета?

Ключ я догадался взять. Иначе пришлось бы снова спускаться на первый этаж.

— Пятый класс — любимый мой класс.

— Ну, успехов вам, Никита Ильич!

— Надеюсь, в кабинете не идет ремонт?

— Второй этаж пока не ремонтируют.

— А что это среди учебного года затеяли ремонт? Ведь всегда это делают летом. А сейчас это может мешать учебному процессу. А история с лестницей — это вообще выше всякого понимания.

— У вас был длительный перерыв. И вы не знаете, что принято решение на самом верху, что в школах должен идти перманентный ремонт, поскольку это объекты, которые быстро поддаются износу.

— Троцкизм какой-то! У того была перманентная революция, а у нас перманентный ремонт. Чудны дела твои, Господи! Что же это за умники у нас сидят там в верхах?

Сотни, тысячи раз я слышал звонок. И каждый раз с его звучанием всё во мне менялось, перестраивалось. Это как команда, которую отдает офицер рядовым. Я сразу напрягался, как бегун перед стартом, сразу проходила расслабленность, успокоенность. Рождались первые фразы, которыми я начну урок. Либо это был вздох облегчения. Фу! Всё! Еще один барьер я преодолел, закончил нечто важное. Еще один круг пройден. Или как? Почему? Ведь я подошел к самому главному, самому интересному, к тому, ради чего весь этот урок. Да не напутали они там? Не нажали на кнопку звонка, раньше положенного. А не пошутил какой-нибудь ученик? Так иногда случалось. Школа сразу преобразуется. Двери классов широко распахиваются, из них выбегают детские толпы и коридор наполняется топотом сотни ног, криками, визгом. Как будто племя дикарей ринулось в атаку на врагов. Уйдя на пенсию, я продолжал ставить будильник, хотя мог бы и не делать этого и подниматься в любое время, поскольку мне некуда было спешить. Я делал это не только потому, что мне нужно было принимать таблетки в одно и то же время. Но и привычка всей моей долгой работы в школе, когда я жил от звонка до звонка.

Каждый раз, когда звенит будильник, мне кажется, что сейчас в квартиру ворвется толпа и наполнит ее шумом. Кровь начинает быстрее циркулирует, включается голова. Я настраиваюсь на боевой лад. Расслабленность и сонливость как рукой снимает. Это ни плохо и ни хорошо, но это так. И я не могу ничего с этим поделать. Я подскакиваю. У меня начинается очередной день, похожий на все остальные, как сиамские близнецы. Ничего особенного и яркого в моей жизни уже не происходит.

Даже не знаю, радоваться ли мне этому или огорчаться. Но я всё больше привыкаю к тишине и покою.

На этот раз после звонка происходило что-то странное. Я слышал, что в коридоре идет движение, но не было привычного топанья и криков. А ведь это вырвались с уроков десятки ребятишек!

Как будто там за стеной кабинета почтенная делегация, а не шумная орда сорванцов, которые несутся, всё сметая на своем пути, радуясь короткой свободе, которая называется переменой.

Открылась дверь, и в кабинет вошел — да-да, вошел, а не ворвался — застенчивый мальчик со скучными глазами. Он поглядел на меня, но никакого удивления. Буркнул, наверно, поздоровался, прошел к парте и поставил рюкзачок на специальную подставку, которая находилась под крышкой парты, опустился на стул и замер. Взгляд его был устремлен даже не на меня, а на доску, на которой ничего не было. Он сидел, сложив руки, не шевелился и, не моргая, смотрел и смотрел на доску. Я был для него новым незнакомым учителем. И вполне было бы естественно, если бы он с любопытством рассматривал меня и напрягался, стараясь понять, какой я, добрый или злой. Но ничего этого не было. Полное равнодушие, никакого интереса.

Меня это поразило.

В класс заходили мальчики и девочки. Вели они себя тихо, говорили негромко. Они робко здоровались и рассиживались за партами. Молча смотрели на доску. Странные дети. А может быть, с особенностями в развитии. Но почему меня забыли предупредить об этом? Ведь с такими детьми нужно и работать иначе.

— Ребята! — сказал я. — Еще перемена. Можете, идти погулять. Не обязательно сидеть в классе.

Никто не вышел из класса. Кто-то стоял, кто-то сидел, сложив руки и устремив взгляд на доску или куда-то в угол. Не спорили, не толкались, не кричали. Я еще не встречал таких детей. Ладно бы единичный случай, но чтобы целый класс!

«Надо непременно спросить, что это за дети, — подумал я. — Набрать целый класс таких детей, это что-то из ряда вон выходящее».

Я настраиваюсь на боевой лад. Я снова вернулся в свою стихию, которая не дает расслабляться. Направился в учительскую за классным журналом. Я всегда перед уроком записываю в классный журнал. А учительской было три женщины. Двоих из них я не знал. Одна была низенькая и тщедушная с комплекцией ученицы начальных классов и удивительно безобразна. Ноздри ее были открыты, как у шимпанзе, и такой же, как у шимпанзе, маленький приплюснутый носик. И волосы грязно-серого цвета. Такое впечатление, что она их не расчесывает.

Вторая, напротив, высокая с явным перебором комплекции. Но губки и носик у нее были миниатюрные.

Третьей была Валентина Геннадьевна, как всегда шумная и бурная, которая громко выражала свои эмоции.

— Никита Ильич!

Она всплеснула руками.

— Сколько лет, сколько зим! Мы уже думали, что вы нас совсем забыли, не навещаете, не звоните. Дайте я вас поцелую!

Она подлетела и чмокнула меня в щеку. От нее, как всегда, исходил тонкий запах дорогих духов.

— Вернулись? И правильно! Что делать дома? Это же можно с ума сойти от тоски. Не представляю, что буду делать, когда мне придется сидеть дома. Нет! Охота немножко посидеть. Но только немножко.

— А где же классные журналы? — спросил я.

На столе, стоявшем возле стены под часами, не было специальной подставки темно-синего цвета под журналы. Внизу были подписаны классы. Может быть, ее куда-то перенесли. Я покрутил головой.

— Никита Ильич! — вскрикнула Валентина Геннадьевна. Говорить спокойно она не могла. — Вы всё пропустили, самое интересное. Нет никаких классных журналов.

Она просунула язык между губами, надула щеки и протарахтела, как это делают малыши, катая машинку по полу.

— Нет? Но как же тогда?

— Нет, ну, они есть. Но только электронные. Вот туда мы записываем уроки, домашние задания, ставим оценки, отмечаем отсутствующих. Ну, всё, как в бумажных журналах, только электронное. Скажите Елене Владимировне, она направит к вам после уроков Сашу. Это наш сидмин. Он установит вам журналы, логины, пароли, чтобы вы могли заходить. Ох, первое время мы намучились с этими электронными журналами.

— Информационная эпоха, — буркнул я и отправился в кабинет.

По пути заглянул к Елене Владимировне.

— Елена Владимировна, а как мне узнать, какая была последняя тема у пятиклассников? Я, конечно, могу спросить и у них. Но хотелось бы заранее настроиться.

— Никакая.

— Это как?

— А у них не было истории. Вот сегодня будет первый урок. Так что вам придется нагонять. Мы потому вас и пригласили.

— Ну, ладно! Это даже лучше начинать с нуля. И детям не нужно перестраиваться с одного учителя на другого.

В кабинете по-прежнему было тихо. Я повесил карту мира. Нашел указку. Это была лазерная указка.

Сел за учительский стол. Заняться больше было нечем. Стал ждать звонка, поглядывая то на детей, то на окно. За несколько кварталов над крышами возвышался строительный кран. Ну, вот и всё! Я начинаю. Точнее продолжаю. Я оглядел себя. Все-таки было бы лучше, если б на мне был костюм и галстук. Не в мои годы щеголять демократизмом. Напряжение во мне нарастало. Первый урок всегда самый главный урок и в жизни учителя, и в жизни детей. И надо найти самые правильные слова. Наконец звенит звонок. Я пережидаю несколько секунд. Поднимаюсь и здороваюсь.

— Ребята! Я буду у вас вести уроки истории. Надеюсь, что мы будем довольны друг другом. А уроки истории будут вызывать у вас только приятные чувства. Я буду стремиться к этому.

Я стал рассказывать об истории, какая это интересная наука, как ученые узнают о жизни людей в далекие времена, какие бывают исторические источники, почему для каждого человека очень важно знать прошлое своей страны и всего мира, на какие периоды делится история мира, и что нужно для того, чтобы получать хорошие оценки на уроках истории.

Я расхаживал от окна к дверям, махал руками, надувал щеки, рисовал на доске каменные топоры и скребки, показывал, как передвигался древнейший человек. Было такое ощущение, как будто я взлетел в небо и, распластав крылья, пролетал над лесами, полями, океанами и горами. Это был экстаз, восторг, что и держит многих людей в этой профессии. Вдруг, как будто меня подстрелили, я упал с небес на землю. Оглянулся вокруг. Никакого океана, никаких гор, полей и лесов. Я замолчал, поглядел на лица детей. Было такое ощущение, как будто внутри меня шевелилась холодная мерзкая змея.

Это были не лица, а бюсты, мраморные, застывшие, в глазах ни малейшей искорки интереса, никакой жизни. Мне даже стало страшно. Да что же это за дети такие? С таким же успехом я мог бы ораторствовать перед фонарными столбами. Но там хоть и не ожидаешь никакой реакции. Я знаю, что порой ребятам становится скучно. Тогда они начинают зевать, крутиться, переглядываться, ронять голову на парту. Они выражают свое отношение. Здесь же не было никакого отношения. Здесь не было жизни. И это было страшно. Я никогда ни с чем подобным не сталкивался. Как будто зимой открыли дверь на улицу и на тебя дыхнуло холодом.

Я обвел взглядом весь класс. Они не отвлекались, не занимались чем-то посторонним, не производили никаких звуков. Они просто сидели, сложив руки перед собой, с каменными лицами.

— А что происходит? — спросил я. — Вам неинтересно то, что я рассказываю? Не молчите! Говорите смело! И не думайте, что вы обидите меня. Я хочу услышать вас. Обидеть же меня вы можете только одним: своим равнодушием. Ну, смелее!

А в ответ, как у Высоцкого, тишина.

— Ребята! Быть может, вы боитесь меня? Напрасно! Меня не надо бояться. Я даже пообещаю, что никогда вам не буду ставить двоек. И не буду вызывать ваших родителей. Вы даже можете позволить себе пошевелиться, отвлечься, пошептаться. Если у вас есть какие-то вопросы ко мне, то задавайте смело, прямо с места. Можно даже не поднимать руки. И вставать совершенно необязательно. И вопросы можно задавать любые, не только по теме урока. Вам совершенно неинтересно то, что я сейчас рассказывал?

Я подошел к парте, за которой сидел мальчик с короткой стрижкой и ровным черным чубчиком, чубчик опускался ему на лоб.

Положил ему руку на плечо.

— Как тебя зовут?

— Меня?

— Ну, да. Я же с тобой разговариваю.

— Кирилл.

— Скажи, Кирилл, тебе было понятно, о чем я рассказывал?

— Да.

— Тебе было интересно?

— Да, было.

— Почему же у тебя было такое лицо? Такое лицо бывает у человека в фотоателье, когда фотограф говорит; «Замереть и не двигаться, и не моргать!» Но там в таком положении надо просидеть лишь несколько секунд, у тебя же четверть часа было такое же лицо.

— Не знаю.

— Ребята! Давайте так! Вы сейчас будете говорить о том, что вам понравилось и что не понравилось! Чем вы увлекаетесь. Хорошо? Договорились? Говорите же!

Никто не кивнул, ни на одном лице ни малейшего движения. Какие-то мумии!

— Вот ты!

Я подошел к мальчишке с взъерошенными волосами. Мне показалось, что он очень активный и непременно верховодит в мальчишеских играх и даже несколько хулиганистый.

Он поднялся.

— Ну, расскажи! Мне это будет очень интересно. Только не молчи!

Он смотрел вперед. Никаких эмоций. И молчал.

— Ребята! Ну, может быть, кто-то скажет всё-таки! Только не молчите! Я хочу услышать вас.

Я был в отчаянии. Я не знал, что мне делать. Вести урок дальше? Но с таким же успехом я мог бы ораторствовать перед каменными истуканами. Какой смысл вести урок, не получая никакой отдачи? Самое большое огорчение для любого учителя — это вести урок, когда нет отдачи.

Пусть будет отрицательная реакция, но не полное равнодушие, не мертвая тишина.

Я сел за стол. Я не знал, что мне делать. Я был беспомощен. Отчаяние овладело мною. Да, это особые лети. И я не понимаю, как я себя должен вести с ними.

Почему меня не предупредили и не сказали, как работать с такими детьми? Если это особый класс, то просто обязаны предупредить об этом и дать рекомендации.

Это же дети! Как они могли просидеть полчаса молча, не проронив ни слова, не шелохнувшись? Даже взрослые не выдержали бы. Это никак не укладывалось у меня в голове.

— Ребята! А, может быть, мне показать вам фокус? Вы любите фокусы? Конечно, любите. Все любят фокусы, потому что это так необычно и непонятно, как это делается.

Мертвая тишина. Зачем я сказал это? Я не знал ни одного фокуса. Что же мне им показать? Вот что! Я надул щеки, сунул в рот указательный палец и резко выдернул его, оттянув уголок губ.

При этом образуется громкий звук, такой «чмок». И дети всегда смеются. Да что там дети! Проделайте это во взрослой компании и уверяю вас, вы услышите смех, увидите улыбки. А сейчас перед детьми сидел учитель, взрослый, седовласый, и такая тупая шуточка. Я сам чуть не расхохотался, представив, как я выгляжу со стороны.

Никто не засмеялся, даже не улыбнулся. Это уже начало злить меня. А что может быть для учителя хуже злости, когда он теряет контроль над собой и начинает делать глупости, в которых он раскается в самое ближайшее время, но сделанного уже не воротишь. Я чувствовал, как волна злости поднимается в моей груди и вот-вот она выплеснется наружу. Я начну кричать, говорить обидные оскорбительные слова.

Со мной подобное случалось. И ничего в этом хорошего не было. Злость приходит от беспомощности. Я готов был сорваться. Как вдруг, будто что-то меня толкнуло в бок. Я проглотил накопившуюся слюну, а вместе с ней проглотил и злость. Посмотрел в правый угол. Там у окна сидела светловолосая девочка с кротким личиком.

В ее серых глазах блестел огонек. Это был единственный ребенок в классе, который не остался равнодушным. Ей было интересно. И я был интересен. В этом классе с дегенеративными существами нашелся один нормальный ребенок!

Звонок вызвал во мне облегчение, как, наверно, у заключенного, который отбыл наказание от звонка до звонка. Таким наказанием для меня был прошедший урок. Я был обессилен, измотан и чувствовал свою полную беспомощность. Ни о каком продолжении уроков не могло быть и речи. Затянись урок дольше, и я бы сам в отчаянии выскочил из класса и помчался бы сломя голову как можно дальше от этого кошмара.

Не было привычных криков, топота, как это обычно бывает, когда заканчивается урок. Дети степенно, не толкаясь, в полном молчании выходили из класса. Никто из них не проронил ни слова. Можно было подумать, что это глухонемые. Но ведь те пусть и с помощью жестов всё равно общаются.

— Постой! — обратился я к девочке.

Да-да, к той самой, единственной, у которой был живой блеск в глазах. Она остановилась. Теперь на ее лице изобразилось удивление, что обрадовало меня. Значит, я имел дело с нормальным ребенком.

— Я хочу поговорить с тобой!

Ее нельзя было назвать красавицей. Про таких говорят «симпатичная девчонка». И самым симпатичным были ее глаза. Большие серые глаза, прикрытые длинными веками. Когда все вышли, я спросил, как ее зовут. Ее звали Светой. Какое удачное имя для этой светловолосой девочке с такими теплыми глазами!

— Светлана! Я, можно сказать, всю жизнь проработал в школе. Но у меня случился инфаркт, а потом инсульт. И три года я пробыл в больницах и дома. Восстанавливался. Сегодня после трехлетнего перерыва я вновь вернулся в школу, чтобы снова вести уроки. И скажу честно, я не узнаю ни школы, ни учеников. Первый же урок озадачил меня, я в полной растерянности, я ничего не могу понять. Я попал в какой-то иной мир, в котором себя чувствую чужестранцем. Дети так не ведут себя, они подвижны, шумливы, постоянно отвлекаются, их то и дело приходится призывать к порядку. Так было всегда. И это нормально. Я понимаю их. Они дети. И отсидеть сорок пять минут для них без движения, не отвлекаясь, не шелохнувшись, невозможно. Такова детская природа, они так устроены. Но то, что было сейчас, это нечто противоестественное. Так не должно быть. Словно это не дети, а какие-то зомби или клуб почтенных старцев, которые могут часами пребывать в неподвижности, потому что физиологические реакции в их организме замедлились. Светочка! Ты можешь объяснить, что происходит, что с вами? Только в твоих глазах я увидел живой интерес, увидел жизнь, поэтому я к тебе и обращаюсь.

— Что с нами? — ответила она вопросом на вопрос.

— Почему вы такие неестественные? Может быть, в вашем классе собрали детей с каким-то отклонением? Вы не похожи на детей. Дети так себя не ведут. Почему никто не отвлекается на уроке, не перешептывается, не озорничает? Почему? Пожалуйста, скажи мне! Ты должна мне помочь. Я, как только увидел твой взгляд, сразу понял, что только ты мне можешь помочь.

Света подняла голову. В глазах ее была тоска, безнадежность, словно в них было написано: «Что бы я сейчас ни сказала, это не имеет никакого значения. Всё это пустое».

— Можешь мне ответить? Пожалуйста, помоги мне! Не молчи! Я хочу услышать тебя.

Света смотрела в сторону и молчала.

— От того, что ты скажешь, зависит мое будущее. Работать ли мне в школе или нет. Ты понимаешь меня, Светлана? Я прошу тебя! Только не молчи!

Я взял ее ладошки, узкие и теплые. Наши взгляды пересеклись. Мне казалось, что я сумел преодолеть стену отчуждения, между мной пожилым седовласым мужчиной и этой светловолосой девочкой с серыми глазам. Мне казалось, что она хочет извиниться за всех своих одноклассников, которые весь урок оставались холодными и равнодушными.

По нынешним временам, если бы кто-то посторонний увидел в этот момент нас, то счел бы эту сцену предосудительный. Пожилой учитель держит за руки малолетнюю ученицу.

И пришили бы мне педофилию. И тогда бы я не только вылетел из школы, но и попал бы под следствие. А подобные дела известно, чем заканчиваются. Даже какой-то холодок пробежал, и я тут же отпустил ее ладони. И попробуй докажи, что ты не верблюд, что если ты держишь за руки ребенка, то это совсем не означает гнусную похоть. О! времена! О! нравы! В начале своей учительской деятельности я даже помыслить не мог о подобном.

— Света!

— Мы на ремонте.

О чем это она? Что за бред? Я заглянул в ее глаза. Нет, этот ребенок не мог лукавить.

— Я знаю, что в школе идет ремонт. Хотя это неправильно. Во время учебного года не делают ремонта. Любой ремонт должен заканчиваться до начала учебного года. Перед первым сентября специальная комиссия проверяет готовность школ к началу учебный занятий.

— Вы не понимаете меня. Мы тоже на ремонте.

— Кто? Вы дети? Как дети могут быть на ремонте? Так не может быть, Светочка.

— Может.

— Но люди не могут быть на ремонте. Ремонтируют здания, дороги, технику, вещи.

— Нас тоже ремонтируют. Мы сломанные. Много в нас испортилось. И нас надо ремонтировать. Чтобы мы снова стали хорошими и пригодными.

— Бред какой-то! Кто вам об этом сказал?

— Все так говорят. Нам ремонтируют мозг, характер, привычки.

— То есть вас считают больными? И вас решили лечить? Или, как ты говоришь, ремонтировать?

— Да, нас ремонтируют.

— И родители ваши знают о том, что вас ремонтируют?

— Да. Их тоже ремонтируют. Если не ремонтировать, то люди будут сломанными и плохими.

— Вам не говорили, когда этот ремонт закончится?

— Не знаю. Мне кажется, что пока мы учимся в школе, нас всё время будут ремонтировать. Пока одно что-то отремонтируют, нужно будет ремонтировать другое.

— Света! Спасибо!

Я отпустил ее ладони.

— Я могу идти?

— Конечно.

Когда она уже была у двери, я выкрикнул:

— Постой!

Она остановилась.

— А ты хотела бы учиться в нормальной школе, где нет никакого ремонта, где никого не ремонтируют, где на месте лестницы, и не стучат целый день, и нет куч строительного мусора?

— Не знаю даже.

— Я могу… Тут недалеко. Вот что! Ты пойдешь со мной! Прямо сейчас и пойдем!

Я собрал свой портфельчик. В коридоре чинно передвигались дети, они тихо переговаривались между собой, никто не бежал, не кричал, не толкался, то есть не вел себя так, как должны себя вести дети.

Ни у кого не было в руках телефона, никто не играл, не обзывался, не дразнил кого-нибудь.

Мы подошли к лестничной площадке. Чёрт! А как я спущусь вниз.

— Идём за мной!

Мы прошли по коридору. Перед кабинетом информатики была подсобка, из нее можно было спуститься по уличной лестнице прямо во двор перед школой. Этой лестницей часто пользовались подсобные рабочие.

— А куда мы идем? — спросила Света, когда мы вышли на улицу.

— Мы идем в школу, где тебя никто не будет ремонтировать. Ты будешь просто учиться. Ведь ты не холодильник и не забор, чтобы тебя ремонтировать. Ты ребенок. А детей не надо ремонтировать. Даже, когда они делают что-то нехорошее, их всё равно не надо ремонтировать. Ты же хочешь в школу, где ты просто будешь учиться, и никто тебя не будет ремонтировать, никто не будет говорить тебе, что у тебя там что-то сломалось?

— Хочу!

Девяноста шестая школа была в двух кварталах. И мы быстро дошли. Она была окружена деревянным забором из штакетника. Мы зашли в холл. Здесь было шумно. Носились с визгом младшеклассники, неторопливо прохаживались с телефонами старшеклассники, слушали музыку или звонили, кто-то ожесточенно жестикулировал, пытаясь в чем-то убедить своих товарищей. В общем шла нормальная школьная жизнь.

Не стучали отбойные молотки, не срывали пол. Не ходили с носилками и лопатами строители. На второй этаж вела нормальная широкая бетонная лестница с крепкими широкими перилами, отполированными до блеска штанами катающихся по ним учеников.

С директором школы Натальей Васильевной мы были хорошими друзьями, знакомыми уже много-много лет. Она меня пыталась переманить в свою школу, но я не хотел предавать родную шестьдесят девятую.

В другой жизни мы даже целовались пару раз и думали, что между нами будет что-то серьезное. Но судьба распорядилась иначе, и мы остались просто друзьями.

— Неужели! — воскликнула она, когда я появился на пороге ее кабинета.

Выглядела она, как всегда великолепно. В отличии от меня, пузатого старика. Она двинулась ко мне навстречу, приобняла меня и чмокнула в щеку. Хорошо, что я с утра тщательно побрился и даже побрызгался дорогим одеколоном.

— Слышала о твоем недуге. Ты как?

— Да всё нормально! Продолжаем коптить небо. Как говорят, не дождетесь. Вот даже решил вернуться в школу. Но кажется, что я уже передумал это делать.

Рассказал ей зачем пришел.

— Это твоя внучка? — спросила Наталья. — Какая симпатичная девочка! Вся в деда.

— Нет. Но очень хорошая девочка. И непременно хочет учиться в твоей школе.

— Никаких проблем! Если хочет, то будет учиться. Только нужно заявление от родителей.

Я отвел Свету к классной руководительнице одного из пятых классов. Ну, вот, кажется, и всё! Свою миссию я выполнил. Сделал одно доброе дело. Это меня заставило гордиться собой. Я вышел из школы, зажмурился на ярком солнце и подумал, что не нужно возвращаться туда, откуда ушел. Ничего хорошего из этого не получается. Домой! Возвращаюсь к привычному быту пенсионера, от которого я так необдуманно решил отказаться. Но главное вовремя исправить ошибку.

Я сошел с крыльца и услышал за спиной громкий голос:

— Пацаны! Фокус!

Я обернулся. На крыльце стоял долговязый старшеклассник, а возле него группа его ровесников.

Он подошел к стене, на которой с названием школы висел еще и ее номер. Подросток крутанул этот номер. Теперь вместо 96 было 69.

— Аллё ап!

И подросток вернул прежний номер на место.

Не прошел я и пару домов, как на дороге тормознула «газелька». Из кабины выглянул темнокожий водитель, явный среднеазиат, и крикнул прохожему мужчине:

— Дорогой! Где тут девяносто шестая школа?

Я пошел дальше, держась правой стороны, чтобы мне не пришлось перебираться через траншею.

Вот я и дома. Ах, да! Осталось позвонить завучу или директору и сказать, что меня завтра не будет и вообще не будет, что я передумал возвращаться. Ну, приношу извинения и тому подобное.

Хождение в народ с треском провалилось, что, в прочем, меня нисколько не огорчилось. Интересно, а если бы всё было, как раньше, остался бы я? Даже не знаю.

Я взялся за дверную ручку. Стоп! На дверях объявление.

«Уважаемые жители!

Завтра в 10.00 в актовом зале конторы управляющей компании состоится собрание собственников. На повестке дня вопрос о текущем ремонте».

Я дома. Разулся. Добрался до дивана. Да пошли они все… Заканчивать я не стал…