Солнечный день сменился пасмурным вечером. Задождило. На набережной сделалось пусто — разбежался праздный народ по остановкам и автостоянкам. Свернулись лотки и палатки. Затеплились едва-едва фонари, отражаясь жёлтыми искрами в рябых лужах. С реки потянуло холодком.
Бомж Чертых натянул на косматую голову драную ветровку и, шелестя перевязью кульков, поплёлся под мост, прятаться от дождя. Не заладилась работа сегодня. Пусто в пластиковом ведёрке — скудно позвякивают медяки под крышкой. Невезуха! Напрочь невезуха! Э-эх! Растоптали менты волшебную банку-жестянку, изничтожили подарок покойного Жгута. А жаль! Нет-нет, да осыпались в неё золотым дождём мятые купюры. Вот ведь! И ничего от Жгута теперь не осталось. Кроме памяти.
Чертых примостился на клок «салафана», спиной к бетонной опоре, повыше, чтобы всю реку было видно, и достал пузырёк.
«Настойка календулы вымывает из души кальций», — остерегал, бывало, Жгут. Пройдоха! Нашёл же, зараза, аптечную помойку. Ублажил всю честную компанию.
Чертых криво улыбнулся: «Вечная тебе уважуха, брат!», и высосал тонкой струйкой горькое лекарство. Закурил.
Река катилась мимо, погружала воды в подступающую темноту. Рос огнями город. Над головой шумели авто, спеша к разным берегам. Шлёпал дождь. Напротив, выше чугунных завитков ограды, метался на привязи серебристый воздушный шарик.
Чертых жадно тянул сигарету. Сладкое тепло разливалось в груди, воскрешало, жгло хмельным азартом. Он зажмурился, мысленно встал, подошёл к парапету и поймал гелиевый шар. «Чей ты, бедолага?» Шар дёрнулся, потянул в небо. «Брошенный или забытый? А, не всё ли равно!» Намотал на руку влажную нить, порвал узелок-бантик и буркнул:
— Проткнуть тебя, что ли?
Налетел ветер, умыл лицо дождём, словно окропил чем-то потусторонним.
Шар ожил, затлел огоньком изнутри, разбух, раздулся вдвое и сдвинул Чертыха с места. Споткнувшись, тот ошалело засеменил с поднятой рукой и, уже подпрыгивая, едва касаясь топкого асфальта, помчался по набережной. Оттолкнувшись от земли, судорожно взмыл в воздух, прямо к перилам моста, в слепящее половодье света.
«Куда это я, — завопил испуганно, — мать твою!!!»
Задёргался, забился — руку вывернуло, слетели башмаки, штаны сползли на бёдра. Чертых сжал зубы, оскалился. В завесе брызг проплывали авто. Кто-то отчаянно давил на клаксон. Шелестели шины. Тут, наверху, кипела бешеная жизнь. Нестерпимо захотелось орать матом, но язык онемел.
С диким ужасом Чертых понял, что не дышит. Он глянул вниз, в темень набережной — там прела знакомая тоска. С перекошенным от напряжения лицом разорвал нить. И упал.
— Блядь! Паруса, крылья… Крыша едет, — застонал Чертых, ударил себя кулаком по лбу и открыл глаза. Серебряный шарик болтался на прежнем месте, небо скрывала дуга Коммунального моста, грязные башмаки елозили по сырому газону, где-то рядом назойливо жужжала муха.
— Сука! — зло выдавил Чертых и, подобрав выщербленные обломки бордюра, принялся швырять их в воздушный шар. Шар лопнул.
— У-у-у! — завыл Чертых.
Невмоготу тесно стало в груди. Дрожащими пальцами выцарапал из кармана ещё один пузырёк и зачмокал, засопел, обливаясь настойкой.
— Пошло всё в жопу! — закричал, швыряя склянку в стену, жмурясь от россыпи стекла, мотая головой, стараясь избавиться от колючей картинки прошлого: связка разноцветных шаров, улыбка дочери, смех жены и синее-синее небо.
Отсыревшие спички не загорались. Чертых растерзал коробок, смял сигарету и, забивая рот табаком, принялся жевать, жевать, сплёвывать и плакать.
— Блядская жизнь! У-у-у! Блядска-а-я!
Поскрёбся, пополз к стене, чтобы ударится головой, разбить лоб, вытряхнуть из памяти щемящую боль.
— Э-э, брат, да ты готов исполнить танец.
Чертых дёрнулся от знакомого голоса, озираясь, вглядываясь в сумрак, задрожал.
— Жгут, ты?!
Выросла чёрная фигура, приблизилась, опустилась на корточки. Лица не видно, огонёк сигареты высвечивает спутанную седую бороду.
— Я, брат.
— Ты же сгинул, Жгут?
Гость хмыкнул недобро. Чертых окаменел. Обдало тёплым дымком.
— Можно и так сказать, брат.
— Зачем ты тут?
— Вижу, курить хочешь, и без огня сидишь. Прикуривай.
Чертых негнущимися пальцами достал пачку, ткнулся чинариком в малиновую бусину, сыпанул искрой, лихорадочно затянулся.
— Погода дрянь.
— Угу.
— Я когда уходил, тоже слякотно было. Словно боженька нассал.
Чертых поперхнулся, закашлялся, уронил сигарету.
— Что с общака-то свалил? В одного рыщешь. Думаешь, тебе пора? — спросил Жгут.
— Мне… пора?
— Ну! Картинка пыльная. Иллюзий нет, миражи стаяли, надежды стухли. Импрессион!
— Ты чё?
— Через плечо! Слушай бывшего интеллигентного человека. Сверху видней. Сам ведь только что убедился. Верно?
Чертых отпрянул, завозил ногами, замычал страшно.
— Не бесись, — Жгут щелчком отправил окурок в воздух. — Если решил, что пора — не менжуйся, бери верёвку. Местные скалолазы бросили. Умники-помощники. Держи!
На колени Чертыху что-то упало. Не отводя взгляда от чёрного силуэта, он зашарил руками и, содрогнувшись, отшвырнул тугой моток в сторону.
— Ну, хозяин — барин. А мне пора. Врата там узкие, можно и не пролезть. Бывай, брат.
Гость исчез. У стены светлячком догорала сигарета.
«Куда?» — застрял в глотке безумный вопрос.
Чертых метнулся с газетой к угольку, раздул, запалил измятую бумагу и, собрав щепу и ветки, сложил костерок. Дождался, пока пламя разгорится, распустил верёвку и перебросил моток поверх ржавой балки. Постоял, глядя на голодный, умирающий огонь. Выбрав длину, привязал размочаленный конец аркана к ограде, забрался на парапет, всунул голову в петлю и повесился.
— От вокзала на десятой маршрутке до конечной остановки. Дальше пешком. Не доходя до центральных скал, свернуть на брод Моховой, и налево к столбу Ермак.
Чертых возился в луже, шлёпал ладонями по воде и сипел невесть что.
«Какая херь в башке зудит? Что ещё за Ермак, мать его?!»
Тело медленно оживало, сглаживало муку в груди, острые занозы в глубине глаз, впитывало тягучую боль на затылке. Не забудет он жуткую пытку довеку.
— Куда, куда полез, мудак?! — стонал Чертых — А ведь свезло.
И дышал, дышал, упуская вязкую нить слюны. Помнил, как закружило его, замотало, и будто бы перевернувшись вниз головой, сорвался он кулём в чёрную пропасть. И рухнул на мокрый асфальт. То ли верёвка оборвалась, то ли узел на ограде развязался?
— Вот тебе залупон! — прохрипел Чертых и, стоя на четвереньках, сдёрнул удавку с шеи. — Заебись!
Сел на задницу, дрожащей рукой вытянул из-за пазухи шнурок с крестиком и, впечатав распятие в ладонь, принялся целовать. Заплакал навзрыд.
— Что же это, бля? Что же… Прости, господи!
Размазал рукавом слёзы и сопли по лицу, вздохнул — стало легче.
— Ты, что ли, помоешник Чертых? — вопрос прозвучало грубо.
Он вздрогнул, развернулся на голос. Костерок не погас — горел ярко, бездымно, жёлтым пламенем. У огня сидел пёс, скалился, смотрел на человека.
— Что хлебальник распахнул? Как зовут, спрашиваю.
— Иди ты… — Чертых подтянул колени, сжал кулаки.
— Не суетись, доходяга, — сказал пёс, — расслабься.
Чертых завертел головой, сотрясаясь от озноба, выглядывая в темноте кого-то ещё. Никого.
— Ползи сюда — разговор есть, — собака опустила морду.
— Пошёл на…
— Э-э! Пиздодушный. Покусать тебя слегка, что ли?
Не двигаясь с места, Чертых схватил верёвку, принялся наматывать на локоть. И вдруг, подавшись вперёд, вытянув шею, громко зарычал:
— Р-р-р-р!
Пёс рыкнул в ответ.
— А ты мне нравишься. Умеешь разговаривать, — и совсем по-человечески залился смехом.
«Бздец какой-то», — подумал Чертых. Но страх ушёл, улетучился. Волоча конец верёвки, согнувшись, он зашаркал к костру. Присел, косясь на зверя, распахнул ветровку.
Зверь принюхался.
— Едва не упорхнула душа в рай? — выдал с издёвкой и добавил: — Может, не время ещё?
Чёртых молчал, смотрел на огонь. Исчезли звуки, сузился мир — только тепло, только пламя. Ничего больше. Островок света на сырой траве.
— В ухоженном раю таким, как ты, места нет! — хитрая искра блеснула в зелёных глазах.
— Тебе чего надо… дятел? — разозлился Чертых.
— Меня Кабиром зовут, — пёс распластался на земле, сложил голову на лапы.
— Кабир? У тебя курить есть, тапир? — неожиданно спросил Чертых и забулькал, зарыдал от хохота.
— Вот теперь узнаю тебя, — подскочил зверь.
Чертых осёкся:
— Ты о чём?
— О прошлом. Вспомнил одного говнотряса на живодёрне. Кобелей и сук бродячих отлавливал. Щенков топтал. Шкуры мездрил. Давно было, но свежо в памяти.
От костра пахнуло жаром. Чёртых заслонил лицо рукой, захрипел:
— Посчитаться пришёл, гандон?
Пёс переступил лапами.
— Зачем? Ты сам себя съел. Себя не любишь. Жизнь не любишь.
— А ты лекцию прочтёшь о вреде курения, да, бля? А знаешь, кем я мог стать? Каких высот достичь?! Слышишь, долбоёб?
— Не ори! Главное, не что ты мог, а кто ты есть. Калеку Стрижа за бутылку убил. Помнишь?
Чертых заскрипел зубами. Собака напряглась, словно подготовилась к прыжку. Чертых упёрся каблуками в землю, поднял кулаки.
— Порвать тебя хочется! — рявкнул Кабир и, развернувшись, умчался в темноту. Чертых перевёл дыхание, обмяк, но, тут же встрепенувшись, начал хлопать по ветровке, искать нож. Нащупал и, вывалив из кармана складешок, подцепил чёрным ногтём край лезвия. Оценил обломанное остриё и разочаровано швырнул жалкое оружие в костёр.
— Фуфел!
— Тебе придётся сделать выбор, — горячо дыхнуло в ухо. Пёс стоял за спиной.
Чертых заорал, сорвался с места и, едва не упав в огонь, налетел на бетонную опору головой.
— От скалы Ермак вернуться в центр заповедника. По тропе Каштак до Столбовой видовки. От реки Лалетина мимо столбов Дед и Прадед к скале Львиные врата.
Из рассечённого лба лилась кровь. Чертых вытирал мокрую ладонь о штаны и слушал бред в собственной голове.
«Кто много говорит, тот мало живёт», — вспомнилась фраза Жгута.
— Где ты, брат? — прошептал Чертых и усмехнулся: «Известно где!»
Нестерпимо припекло правый бок. Окончательно придя в себя, Чертых с удивлением понял, что костёр пододвинулся к нему ближе, оставив в траве чёрную парящую полосу. Напротив, сквозь языки пламени, за ним наблюдала огромная собачья морда.
— Дьявол!
— Не угадал, помоешник, — Кабир зевнул. — Пора нам к делу переходить.
Чертых подавил стон, поводил головой. Тишина. Темень вокруг. И уразумел: «Не убежать отсюда. Нет хода из этого мрака». Размазал кровь по лицу, сплюнул:
— Не тяни резину, опарыш! Чего хотел?
Пёс не ответил, глаза закрыл и повёл носом.
— Что умолк, крендель? Стихи сочиняешь?
В темноте блеснул огонёк, как льдинка. Приблизился, превращаясь в серебристый пульсирующий шар, завис над костром.
— Это чё за осьминог? — заволновался Чертых.
— Теперь все в сборе, — улыбнулся Кабир.
Огонь окрасился красным, закоптил. Завоняло жжёными тряпками.
— Наказывать я тебя не буду, — начал пёс.
Чертых хотел матюгнуться, но не смог. Пересохли губы, распух язык.
— Вместо наказания одарю. Путь земной ты пропылил. — Чертых яростно замотал головой. — Для небес грязен, для подземелья слаб. Могу предложить иное бытиё. — Пёс закатил глаза. — Стражем на вратах собачьего рая. Для тебя в самый раз. Животное при животных. Рай чужой, но рядом. А сейчас твоя дорожка в ад стелется. Излагаю понятно?
Словно кляп вылетел из глотки Чертыха:
— Херня! Пошёл…
— Бурные аплодисменты потом, — прервал пёс. — Открой уши, недоумок. Предлагаю обмен. Я — в твоё тело, ты — в моё. И бегом на службу. На Красноярских столбах каждая скала — врата. Будешь сыт, пьян и во внимании. Оценил?
Чертых задыхался, царапал шею ногтями, вздрагивал.
— Ты уже на полпути в ад, кретин, — заметил Кабир и направил шар к Чертыху. — Коснись рукой, и всё наладится.
Глаза у Чертыха выкатились, ослепли от боли.
— Что ломаешься, как целка! Хватай зарницу руками! Баран!
Серебряный шар повис у лица, окатил стужей. Чертых вытянул шею, как смог, и плюнул кровью.
«Бля бу! Не буду псиной!» — и отключился.
Город оживал. Загудели моторами авто, засуетились, заспешили люди. Ветер разогнал серые облака, и выглянуло солнце.
— Э-эх, брат! — прошелестело над рекой.
Под мостом, на пёстрой верёвке, тихо покачивалось тело Чертыха.
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.