Рррр!

Солнечный день сменился пасмурным вечером. Задождило. На набережной сделалось пусто — разбежался праздный народ по остановкам и автостоянкам. Свернулись лотки и палатки. Затеплились едва-едва фонари, отражаясь жёлтыми искрами в рябых лужах. С реки потянуло холодком.

Бомж Чертых натянул на косматую голову драную ветровку и, шелестя перевязью кульков, поплёлся под мост, прятаться от дождя. Не заладилась работа сегодня. Пусто в пластиковом ведёрке — скудно позвякивают медяки под крышкой. Невезуха! Напрочь невезуха! Э-эх! Растоптали менты волшебную банку-жестянку, изничтожили подарок покойного Жгута. А жаль! Нет-нет, да осыпались в неё золотым дождём мятые купюры. Вот ведь! И ничего от Жгута теперь не осталось. Кроме памяти.

Чертых примостился на клок «салафана», спиной к бетонной опоре, повыше, чтобы всю реку было видно, и достал пузырёк.

«Настойка календулы вымывает из души кальций», — остерегал, бывало, Жгут. Пройдоха! Нашёл же, зараза, аптечную помойку. Ублажил всю честную компанию.

Чертых криво улыбнулся: «Вечная тебе уважуха, брат!», и высосал тонкой струйкой горькое лекарство. Закурил.

Река катилась мимо, погружала воды в подступающую темноту. Рос огнями город. Над головой шумели авто, спеша к разным берегам. Шлёпал дождь. Напротив, выше чугунных завитков ограды, метался на привязи серебристый воздушный шарик.

Чертых жадно тянул сигарету. Сладкое тепло разливалось в груди, воскрешало, жгло хмельным азартом. Он зажмурился, мысленно встал, подошёл к парапету и поймал гелиевый шар. «Чей ты, бедолага?» Шар дёрнулся, потянул в небо. «Брошенный или забытый? А, не всё ли равно!» Намотал на руку влажную нить, порвал узелок-бантик и буркнул:

— Проткнуть тебя, что ли?

Налетел ветер, умыл лицо дождём, словно окропил чем-то потусторонним.

Шар ожил, затлел огоньком изнутри, разбух, раздулся вдвое и сдвинул Чертыха с места. Споткнувшись, тот ошалело засеменил с поднятой рукой и, уже подпрыгивая, едва касаясь топкого асфальта, помчался по набережной. Оттолкнувшись от земли, судорожно взмыл в воздух, прямо к перилам моста, в слепящее половодье света.

«Куда это я, — завопил испуганно, — мать твою!!!»

Задёргался, забился — руку вывернуло, слетели башмаки, штаны сползли на бёдра. Чертых сжал зубы, оскалился. В завесе брызг проплывали авто. Кто-то отчаянно давил на клаксон. Шелестели шины. Тут, наверху, кипела бешеная жизнь. Нестерпимо захотелось орать матом, но язык онемел.

С диким ужасом Чертых понял, что не дышит. Он глянул вниз, в темень набережной — там прела знакомая тоска. С перекошенным от напряжения лицом разорвал нить. И упал.

— Блядь! Паруса, крылья… Крыша едет, — застонал Чертых, ударил себя кулаком по лбу и открыл глаза. Серебряный шарик болтался на прежнем месте, небо скрывала дуга Коммунального моста, грязные башмаки елозили по сырому газону, где-то рядом назойливо жужжала муха.

— Сука! — зло выдавил Чертых и, подобрав выщербленные обломки бордюра, принялся швырять их в воздушный шар. Шар лопнул.

— У-у-у! — завыл Чертых.

Невмоготу тесно стало в груди. Дрожащими пальцами выцарапал из кармана ещё один пузырёк и зачмокал, засопел, обливаясь настойкой.

— Пошло всё в жопу! — закричал, швыряя склянку в стену, жмурясь от россыпи стекла, мотая головой, стараясь избавиться от колючей картинки прошлого: связка разноцветных шаров, улыбка дочери, смех жены и синее-синее небо.

Отсыревшие спички не загорались. Чертых растерзал коробок, смял сигарету и, забивая рот табаком, принялся жевать, жевать, сплёвывать и плакать.

— Блядская жизнь! У-у-у! Блядска-а-я!

Поскрёбся, пополз к стене, чтобы ударится головой, разбить лоб, вытряхнуть из памяти щемящую боль.

— Э-э, брат, да ты готов исполнить танец.

Чертых дёрнулся от знакомого голоса, озираясь, вглядываясь в сумрак, задрожал.

— Жгут, ты?!

Выросла чёрная фигура, приблизилась, опустилась на корточки. Лица не видно, огонёк сигареты высвечивает спутанную седую бороду.

— Я, брат.

— Ты же сгинул, Жгут?

Гость хмыкнул недобро. Чертых окаменел. Обдало тёплым дымком.

— Можно и так сказать, брат.

— Зачем ты тут?

— Вижу, курить хочешь, и без огня сидишь. Прикуривай.

Чертых негнущимися пальцами достал пачку, ткнулся чинариком в малиновую бусину, сыпанул искрой, лихорадочно затянулся.

— Погода дрянь.

— Угу.

— Я когда уходил, тоже слякотно было. Словно боженька нассал.

Чертых поперхнулся, закашлялся, уронил сигарету.

— Что с общака-то свалил? В одного рыщешь. Думаешь, тебе пора? — спросил Жгут.

— Мне… пора?

— Ну! Картинка пыльная. Иллюзий нет, миражи стаяли, надежды стухли. Импрессион!

— Ты чё?

— Через плечо! Слушай бывшего интеллигентного человека. Сверху видней. Сам ведь только что убедился. Верно?

Чертых отпрянул, завозил ногами, замычал страшно.

— Не бесись, — Жгут щелчком отправил окурок в воздух. — Если решил, что пора — не менжуйся, бери верёвку. Местные скалолазы бросили. Умники-помощники. Держи!

На колени Чертыху что-то упало. Не отводя взгляда от чёрного силуэта, он зашарил руками и, содрогнувшись, отшвырнул тугой моток в сторону.

— Ну, хозяин — барин. А мне пора. Врата там узкие, можно и не пролезть. Бывай, брат.

Гость исчез. У стены светлячком догорала сигарета.

«Куда?» — застрял в глотке безумный вопрос.

Чертых метнулся с газетой к угольку, раздул, запалил измятую бумагу и, собрав щепу и ветки, сложил костерок. Дождался, пока пламя разгорится, распустил верёвку и перебросил моток поверх ржавой балки. Постоял, глядя на голодный, умирающий огонь. Выбрав длину, привязал размочаленный конец аркана к ограде, забрался на парапет, всунул голову в петлю и повесился.

— От вокзала на десятой маршрутке до конечной остановки. Дальше пешком. Не доходя до центральных скал, свернуть на брод Моховой, и налево к столбу Ермак.

Чертых возился в луже, шлёпал ладонями по воде и сипел невесть что.

«Какая херь в башке зудит? Что ещё за Ермак, мать его?!»

Тело медленно оживало, сглаживало муку в груди, острые занозы в глубине глаз, впитывало тягучую боль на затылке. Не забудет он жуткую пытку довеку.

— Куда, куда полез, мудак?! — стонал Чертых — А ведь свезло.

И дышал, дышал, упуская вязкую нить слюны. Помнил, как закружило его, замотало, и будто бы перевернувшись вниз головой, сорвался он кулём в чёрную пропасть. И рухнул на мокрый асфальт. То ли верёвка оборвалась, то ли узел на ограде развязался?

— Вот тебе залупон! — прохрипел Чертых и, стоя на четвереньках, сдёрнул удавку с шеи. — Заебись!

Сел на задницу, дрожащей рукой вытянул из-за пазухи шнурок с крестиком и, впечатав распятие в ладонь, принялся целовать. Заплакал навзрыд.

— Что же это, бля? Что же… Прости, господи!

Размазал рукавом слёзы и сопли по лицу, вздохнул — стало легче.

— Ты, что ли, помоешник Чертых? — вопрос прозвучало грубо.

Он вздрогнул, развернулся на голос. Костерок не погас — горел ярко, бездымно, жёлтым пламенем. У огня сидел пёс, скалился, смотрел на человека.

— Что хлебальник распахнул? Как зовут, спрашиваю.

— Иди ты… — Чертых подтянул колени, сжал кулаки.

— Не суетись, доходяга, — сказал пёс, — расслабься.

Чертых завертел головой, сотрясаясь от озноба, выглядывая в темноте кого-то ещё. Никого.

— Ползи сюда — разговор есть, — собака опустила морду.

— Пошёл на…

— Э-э! Пиздодушный. Покусать тебя слегка, что ли?

Не двигаясь с места, Чертых схватил верёвку, принялся наматывать на локоть. И вдруг, подавшись вперёд, вытянув шею, громко зарычал:

— Р-р-р-р!

Пёс рыкнул в ответ.

— А ты мне нравишься. Умеешь разговаривать, — и совсем по-человечески залился смехом.

«Бздец какой-то», — подумал Чертых. Но страх ушёл, улетучился. Волоча конец верёвки, согнувшись, он зашаркал к костру. Присел, косясь на зверя, распахнул ветровку.

Зверь принюхался.

— Едва не упорхнула душа в рай? — выдал с издёвкой и добавил: — Может, не время ещё?

Чёртых молчал, смотрел на огонь. Исчезли звуки, сузился мир — только тепло, только пламя. Ничего больше. Островок света на сырой траве.

— В ухоженном раю таким, как ты, места нет! — хитрая искра блеснула в зелёных глазах.

— Тебе чего надо… дятел? — разозлился Чертых.

— Меня Кабиром зовут, — пёс распластался на земле, сложил голову на лапы.

— Кабир? У тебя курить есть, тапир? — неожиданно спросил Чертых и забулькал, зарыдал от хохота.

— Вот теперь узнаю тебя, — подскочил зверь.

Чертых осёкся:

— Ты о чём?

— О прошлом. Вспомнил одного говнотряса на живодёрне. Кобелей и сук бродячих отлавливал. Щенков топтал. Шкуры мездрил. Давно было, но свежо в памяти.

От костра пахнуло жаром. Чёртых заслонил лицо рукой, захрипел:

— Посчитаться пришёл, гандон?

Пёс переступил лапами.

— Зачем? Ты сам себя съел. Себя не любишь. Жизнь не любишь.

— А ты лекцию прочтёшь о вреде курения, да, бля? А знаешь, кем я мог стать? Каких высот достичь?! Слышишь, долбоёб?

— Не ори! Главное, не что ты мог, а кто ты есть. Калеку Стрижа за бутылку убил. Помнишь?

Чертых заскрипел зубами. Собака напряглась, словно подготовилась к прыжку. Чертых упёрся каблуками в землю, поднял кулаки.

— Порвать тебя хочется! — рявкнул Кабир и, развернувшись, умчался в темноту. Чертых перевёл дыхание, обмяк, но, тут же встрепенувшись, начал хлопать по ветровке, искать нож. Нащупал и, вывалив из кармана складешок, подцепил чёрным ногтём край лезвия. Оценил обломанное остриё и разочаровано швырнул жалкое оружие в костёр.

— Фуфел!

— Тебе придётся сделать выбор, — горячо дыхнуло в ухо. Пёс стоял за спиной.

Чертых заорал, сорвался с места и, едва не упав в огонь, налетел на бетонную опору головой.

— От скалы Ермак вернуться в центр заповедника. По тропе Каштак до Столбовой видовки. От реки Лалетина мимо столбов Дед и Прадед к скале Львиные врата.

Из рассечённого лба лилась кровь. Чертых вытирал мокрую ладонь о штаны и слушал бред в собственной голове.

«Кто много говорит, тот мало живёт», — вспомнилась фраза Жгута.

— Где ты, брат? — прошептал Чертых и усмехнулся: «Известно где!»

Нестерпимо припекло правый бок. Окончательно придя в себя, Чертых с удивлением понял, что костёр пододвинулся к нему ближе, оставив в траве чёрную парящую полосу. Напротив, сквозь языки пламени, за ним наблюдала огромная собачья морда.

— Дьявол!

— Не угадал, помоешник, — Кабир зевнул. — Пора нам к делу переходить.

Чертых подавил стон, поводил головой. Тишина. Темень вокруг. И уразумел: «Не убежать отсюда. Нет хода из этого мрака». Размазал кровь по лицу, сплюнул:

— Не тяни резину, опарыш! Чего хотел?

Пёс не ответил, глаза закрыл и повёл носом.

— Что умолк, крендель? Стихи сочиняешь?

В темноте блеснул огонёк, как льдинка. Приблизился, превращаясь в серебристый пульсирующий шар, завис над костром.

— Это чё за осьминог? — заволновался Чертых.

— Теперь все в сборе, — улыбнулся Кабир.

Огонь окрасился красным, закоптил. Завоняло жжёными тряпками.

— Наказывать я тебя не буду, — начал пёс.

Чертых хотел матюгнуться, но не смог. Пересохли губы, распух язык.

— Вместо наказания одарю. Путь земной ты пропылил. — Чертых яростно замотал головой. — Для небес грязен, для подземелья слаб. Могу предложить иное бытиё. — Пёс закатил глаза. — Стражем на вратах собачьего рая. Для тебя в самый раз. Животное при животных. Рай чужой, но рядом. А сейчас твоя дорожка в ад стелется. Излагаю понятно?

Словно кляп вылетел из глотки Чертыха:

— Херня! Пошёл…

— Бурные аплодисменты потом, — прервал пёс. — Открой уши, недоумок. Предлагаю обмен. Я — в твоё тело, ты — в моё. И бегом на службу. На Красноярских столбах каждая скала — врата. Будешь сыт, пьян и во внимании. Оценил?

Чертых задыхался, царапал шею ногтями, вздрагивал.

— Ты уже на полпути в ад, кретин, — заметил Кабир и направил шар к Чертыху. — Коснись рукой, и всё наладится.

Глаза у Чертыха выкатились, ослепли от боли.

— Что ломаешься, как целка! Хватай зарницу руками! Баран!

Серебряный шар повис у лица, окатил стужей. Чертых вытянул шею, как смог, и плюнул кровью.

«Бля бу! Не буду псиной!» — и отключился.

Город оживал. Загудели моторами авто, засуетились, заспешили люди. Ветер разогнал серые облака, и выглянуло солнце.

— Э-эх, брат! — прошелестело над рекой.

Под мостом, на пёстрой верёвке, тихо покачивалось тело Чертыха.