Реставратор душ

В мастерской был тусклый желтоватый свет. Он не лился плавно, как льётся подчас выплывающий из облаков дневной солнечный свет, не прыгал по стенам, как прыгает свет от зажжённой свечи, и не горел ровно и неподвижно, как горят современные лампы в квартирах обычных людей. Нет, этот приглушённый, с лёгким рыжеватым оттенком свет был каким-то особенным, какой не могут создать не только светильники, но и само солнце. Свет этот шёл от накрытых грязно-жёлтыми с налётом ржавчины, как, кажется, всё в этом доме, тряпками предметов неопределённой формы, которые лежали по всей комнате в самых разных местах, от шкафчика с инструментами, назначение большинства из которых могло бы стать загадкой для учёных на долгие столетия, и до обеденного стола. Непросвещённый человек, впервые оказавшись в мастерской, мог бы решить, что её хозяину нет совершенно никакого дела до этих предметов, раз они так разбросаны, и, конечно же, ошибся бы.

Впрочем, гости в этом доме были явлением нечастым, хотя правильнее было бы сказать, что их не было никогда. Хозяином дома был маленький сморщенный старичок с непропорционально длинными ногами и руками, оканчивающимися ещё в большей мере непропорционально длинными пальцами и с такими мудрыми серыми глазами, что ни у кого из тех, кто его видел, не оставалось сомнений в наличии у него душевных расстройств. Он постоянно носил грязно-коричневый в пятнах от чего-то, напоминающего машинное масло изношенный официальный костюм и высокий цилиндр с такой большой дырой на верхушке, что казалось, будто его надкусила мышь, и в городке, где жил старичок, иногда перешёптывались, что он и спит в таком одеянии. Конечно же, спал старичок вовсе не в костюме, а в такой же старой и грязной пижаме со звёздами, которая когда-то, наверное, была тёмно-синей, но теперь выцвела и обрела цвет пыли, но никто об этом не знал, и горожане продолжали судачить без умолку.

Конечно же, если бы его спросили, старичок мог бы рассказать не только про пижаму, но и ещё множество других, очень интересных историй, которые он слышал (а в некоторых даже и сам принимал активное участие!) за свою очень долгую жизнь. Но никто его ни о чём не спрашивал, и не столько потому, что придумывать идиотские выдумки и шептаться за спиной гораздо проще, чем поговорить лично, сколько от того, что никто не мог выдержать взгляда этих древних безумных почти белесых глаз, которые, кажется, с одного взгляда видели человека насквозь. Этого взгляда, в котором не было ни осуждения, ни страха, ни злобы, а только глубинное понимание и сочувствие, люди боялись больше, чем историй про городских маньяков, потому что нет ничего страшнее, чем осознание того, что тебя, со всеми твоими грехами и слабостями, со всеми проступками, ошибками и неудачами, понимают и видят насквозь, а после ещё и жалеют, вместо того, чтобы посмеяться и осудить. Один раз посмотрев в глаза старику, люди больше не рисковали поднимать на него взгляд и либо убегали прочь, либо застывали на месте как вкопанные, а он вздыхал, спокойно и устало, словно понимал все их чувства, и просто возвращался в свою хижину, такую же дряхлую и старую, как и он сам, чтобы продолжить свою работу.

Он не злился на людей, ибо нельзя злится на того, кого полностью понимаешь. Он знал, что они чувствуют, но не из-за какой-то особенной силы или магических чар, о чём любили болтать глупые бабы, привыкшие собираться на площади и перемывать косточки окружающим, а просто благодаря профессиональным навыкам, выработанным за долгие годы работы. А работал никем иным, как реставратором душ.

Когда приходило время взяться за новую работу, старичок выходил из дома и ходил по городу, внимательно глядя под ноги в лужи грязи и придорожную пыль в поисках очередной души, выброшенной своим хозяином, для которого она стала рудиментом, мешающим нормально существовать в современном обществе. Он бродил по улицам, выслушивая насмешки и шепотки за своей спиной, и, рано или поздно, всегда находил то, что искал. Впрочем, в последнее время "рано" стало сильно доминировать над "поздно", и с каждым годом находить разбитые и выброшенные души становилось всё легче — сейчас они буквально валялись на каждом шагу. Иногда за душами возвращались — в основном, это были подростки и молодые люди, у которых ещё оставался шанс одуматься и, наплевав на необходимость выживать в медленно наступающем тяжёлой походкой веке машин, забрать обратно самые важные предметы в своей жизни. Такие души — почти целые и лишь слегка побитые и помятые слабыми обидами и выброшенные под наставлением более опытных взрослых — старичок давно умел отличать с первого взгляда и никогда не подбирал, на случай возвращения хозяев. Выбор у него всё равно был немаленький.

Вернувшись домой, старичок складывал добытый объект на стол и долго старательно изучал. Смотрел на каждый скол, каждую вмятину и трещину, вертел душу в руках и представлял себе, как она выглядела раньше, до того, как была разбита и выброшена равнодушным хозяином. Он часами сидел над вещицей и постигал каждое малейшее волнение, каждое чувство и каждую эмоцию, что были когда-то испытаны её хозяином. Это было очень просто для него, выполнявшего подобное тысячи раз, и очень сложно, потому что каждый раз всё было совсем не похоже на предыдущие. Каждая душа была как чудесный роман, как потрясающая картина, и так же она была особенной, неповторимой, со своим чарующим шармом и потаёнными смыслами, которые нельзя разгадать при первом прочтении.

Изучив же душу вдоволь, поняв каждый её изгиб и каждый элемент волшебного свечения, он приступал к починке. Стучал, гладил, что-то вкручивал и выкручивал, спиливал и добавлял, работая своими длинными и тонкими пальцами, держащими очень странного вида инструменты. Он мог без сна и отдыха вдохновенно сидеть за работой несколько суток, и в это время его дряхлое старческое тело наполнялось такой силой, какой точно нельзя было от него ожидать. Он работал самозабвенно, возвращая душе её первозданный вид, и даже в чём-то, подобно любому художнику, творящему шедевры, вносил что-то своё, тем самым делая её ещё прекраснее и не успокаиваясь, пока перед ним не будет лежать полностью законченное произведение искусства.

Когда же творец, нанеся последние штрихи и позволив творению пройти проверку самым строгим — своим собственным — суждением, признаёт работу завершённым, он не спешит откладывать душу в сторону, а начинает разговаривать с ней, и душа ему отвечает. Они говорят долго, но в это время старичок уже позволяет себе отвлекаться, он может поесть и задремать посреди разговора, но вытащенная из грязи и исцелённая душа не обижается и ждёт его, и спокойно продолжает беседу, когда он возвращается.

Старичок рассказывает много интересных вещей. Он говорит о том, что все людские души, какими бы людям они не принадлежали — добрые. Что душа, принадлежащая самому жестокому убийце попадёт в рай, потому что не она виновата в преступлениях злодея, а разум. И душа слушала и думала о том, какому человеку она принадлежала, но не могла вспомнить. Она спрашивала у старичка, но он не отвечал, говоря, что всё это в прошлом, и здесь, в его мастерской, она очистилась от всего, что было с ней раньше, и всё это более не имеет значения. Потом душа спрашивает, есть ли ад, и старый мастер, вздохнув, отвечает, что есть, и рассказывает обо всех ужасах, что что приходится пережить обитающим там душам, а затем следует закономерный вопрос о том, кто же живёт в аду, если все принадлежащие людям души отправляются в рай, но старичок не отвечает на него, а только, понурив голову и опустив взгляд своих мудрых глаз относит ставшую ничейной брошенную душу на то место в своей мастерской, которое больше всего подходит ей.

А иногда приходит заказчик. Он не стучит в дверь, а появляется словно из неоткуда, и озарённая тусклым светом прикрытых грязными тряпками ничейных душ мастерская погружается в ярко-алые цвета беснующегося адского пламени, по всей комнате расходится удушливый запах серы и, несмотря на полыхающее пламя, становится ужасно холодно, словно из жизни высосали всю радость и тепло. Он выглядит как ночной кошмар и лишь отдалённо напоминает свои изображения на картинках. У него на голове могучие острые рога, но эти рога словно состоят из засохшей крови и извиваются и корчатся, словно могильные черви. У него на ногах копыта, но эти копыта острые, словно когти, а всё его тело покрыто чем-то средним между шерстью и чешуёй тёмно-бордового и медленно переходящего в фиолетовый цвета синяка, и волосатые чешуйки словно перемещаются по всему телу заказчика. У него есть крылья, и крылья эти такие чёрные, что, кажется, поглощают окружающий свет. У него отвратительная морда, похожая на свиное рыло, такая мерзкая и жуткая, что даже старичок не может смотреть на неё слишком долго. Но самое страшное, это, конечно же, глаза. Они не жёлтые, не красные и даже не чёрные, как можно было бы подумать, исходя из привычного образа. Нет, светло-серые, почти белесые, с ярко выраженными зрачками — почти как у старика, только в них, кроме мудрости таится древняя злоба, а понимание заменяет безразличие к окружающему миру.

Заказчик смотрит на мастера, и тот начинает бегать по своей мастерской и отдавать ему души — одну за другой, неся осторожно, словно хрустальные сокровища, а жуткое создание просто сжимает каждую из них в руке и перемещает в своё царство, даже не взглянув, и лишь его звериная морда сладко морщится, когда до его слуха долетают раздающиеся из глубин ада крики чистой, целой, доброй и живой души, брошенной своим хозяином и потому оставленной гореть в адском пламени. Когда последняя душа с холодным пламенем исчезает в руке чудовища, заказчик отправляется вслед за ней, на прощание взглянув на мастера и слегка заметно кивнув ему, растворяясь в огненном вихре и забирая вместе с собой и огненно-красные всполохи света и могильный холод, оставляя напоследок лишь лёгкий запах серы, который выветрится на следующее утро.

Лишённая мягкого света душ, мастерская погружается в полную темноту, и в этой темноте стоит высокая фигурка с белесыми и, кажется, слегка светящимися глазами. Если бы кто-то вдруг решил заглянуть в хижину, то он бы мог вдруг увидеть, что там, где должен стоять старичок в старом костюме и смешной шляпе, сейчас находится что-то древнее и могущественное, не поддающееся описанию. Но, конечно же, никто не заглянет, и через минуту видение пропадёт, и создание снова станет сморщенным старичком и выйдет на улицу, чтобы найти ещё одну потерянную душу. И он пойдёт не потому, что хочет выслужиться перед своим заказчиком, не потому, что ему нравится ощущение, когда адское пламя пожирает ставшую чистой и праведной душу, и даже не потому, что он сам боится этого пламени. Просто ему нравится реставрировать сломанные души.