Придет вода

Чего б не жить дуракам?

Яна Дягилева

Бывало, езживали к Марине в году дважды, и первый раз — после Пасхи, на Радоницу. Сначала у церковки под боком раздавали милостыню, после с пересадками чухали в сторону Северного, и на одной из остановок он закупал снедь: шаньги, квас, леденцы-барбариски. Сваренные вкрутую яйца загодя брали с собой.

Дорогой девки жались носами к автобусному стеклу. Зырили, как за бесконечным сосняком — всего один поворот — появляется вдруг улица цветочников и камнерезов. Солнце бросало отблески на мрамор свежевыточенных надгробий, пестрели искусственными цветами траурные венки, бабки торговали живыми подснежниками и рассадой. Таньша, меньшая, ерзала в коляске и мычала в немом восхищении.

А потом автобус останавливался, и они пешней двигали в город мертвых.

Красили памятник, выпалывали жухлые прошлогодние сорняки, садили маргаритки — дай боже, выдержат майские заморозки. Потом Юлька разворачивала пакет с едой. На соседних могилах пели и пили, а он смотрел на свою старшую, как та кормит сестру, улыбаясь ему и миру, и сердце его без вина полнилось радостью.

Но жизнь — суета сует и ловля ветра, и Господь, испытывая нас, разбивает надежды в прах. Вот и его гордость, его мечтания, оказались посрамлены — трояками в тетрадях, распутной повадкой, леностью и враньем, а теперь и похабщиной, тюбиком краски выведенной на заборе.

И еще кое-чем, что хуже похабщины. Много хуже.

От Юльки несло табачищем. Знала, стервь, что он унюхает курево, и потому вдобавок облила себя копеечными духами. Восьмой класс — ума нет.

— Явилась? — прервав молитву на сон грядущий, тяжело спросил он.

Юлька вскинула подбородок. Светлая челка упала ей на глаза, она тряхнула башкой, отводя волосы, затем снова уставилась нагло, с вызовом. Мол, явилась, и что ты теперь мне скажешь?

Таньша, замерев в опоре, испуганно таращилась на сестру.

— Где была?

— В приюте. И еще у Светки алгебру делала, контрольная завтра.

Врет в открытую, не краснея. К алгебре она готовилась, как же, а не шаталась по улицам, не дымила как заводская труба да не лизалась с парнями. «Отсоси у меня, Ю». Господи помилуй, он бы шею свернул тому ушлепку, из-за которого теперь придется перекрашивать забор.

Он мог бы многое высказать ей по поводу прогулянных уроков и что если родит, пусть сама воспитывает. И что, в конце концов, Юлька уже взрослая, чтобы понимать, как тяжело им приходится теперь, когда Таньшу нужно везти на реабилитацию, а денег, как всегда, не хватает.

Он мог бы высказать ей многое, как высказывал каждый вечер, но не стал. Не сегодня. Не сейчас.

Ухватил за локоть — марш в комнату! Щелкнул выключателем, подтолкнул к столу, на котором уже с полгода как восседал новенький пентиум — для девок взял в кредит, идиот, взамен старого, сдохшего. С шевелением мыши экран ожил, он развернул браузер — жежешка в осенних тонах, охряные буквы на красном фоне. «Дом Антихриста».

Юлька не стала отпираться или выкручиваться. Где там!

— Ну, мое. Ну и что?

— Почему? — спросил он устало. Юлька вдруг показалась совсем чужой: эти джинсы в обтяжку, черная секондовская куртеха, в сенях на половике ботинища-говнодавы — неужели он сам давал ей деньги на эдакое непотребство? На миг приложила пальцы к щекам — и ногти тоже черные, лак такой, значит.

— Этому ли тебя учили? — обронил с горечью.

В окно барабанил дождь. Юлька снова процедила:

— И что? Какое твое дело?

— Да как ты… — начал он, но девчонка уже первой ринулась в атаку:

— Вот ты… ты вечно молишься, и чего? Какой толк? Много тебе выгорело? — Она кивнула на старую тахту, на самодельные полки из ящиков, на выцветшие обои. — А Таньке? Таньку за что ненавидит твой бог?

Он сдержал готовые сорваться с языка злые ответные слова. Пусть выкричится. Слушал ее богохульственный бред, а сам думал: как мы теряем наших детей? Сначала — из лености душевной потакая капризам, потом и вовсе упускаем из виду в изматывающей череде будней, и в итоге, бессильные, можем только глядеть, как они, наматывая круги, повторяют наши ошибки и вслепую бредут к обрыву. Убережет ли Господь на краю?..

— Не ропщи, — глухо сказал он, когда Юлька выдохлась и умолкла. — Не губи душу. Господь насылает скорби, чтобы вразумлять нас, чтобы учить нас смирению, ведь только смиренномудрый может спастись от козней диавольских.

Юлька скривила губы — совсем как Марина:

— Вот ты смиря-аешься, — протянула, — а нас тогда бросил. И маму убил. Да! Скажи, что не так!

Он обмер. Затем что-то сдвинулось внутри, рука сама взметнулась вверх и отвесила Юльке оплеуху. Юлька отлетела к стене, ухватилась за щеку. Крикнула:

— Убил!

Он заговорил, стараясь казаться спокойным, что никого не убивал, она и сама прекрасно знает, что хватит, успокойся, это диавол сейчас говорит в тебе, дурная кровь погрязших в грехе поколений… Юлька перебила:

— А знаешь, почему убил? Чтобы со мной спать втихую! Затем и вернулся потом, и от мамы нас забрал. Еще раз тронешь — так и скажу в опеке!

Юлька рядом стояла, в полуметре, он видел перекошенное ненавистью юлькино лицо, юлькины темные, как у Марины, глаза, юлькины светлые волосы — тоже маринины. И, хоть аж зубы сводило от нелепости обвинения, и душа рвалась проучить соплюху, в этот раз не поднял руки.

Юлька со всхлипом отлепилась от стены. Кинулась вон из комнаты, хлопнула дверью. Он слышал, как она возится в сенях, но не сразу заставил себя выйти следом.

Сени были пусты. У порога, рядом с его сапогами и таньшиными не знавшими грязи ботинками, что-то блеснуло серебром. Он нагнулся и поднял крестик. Взвесил на ладони, зачем-то приложил к губам, чувствуя кожей еще неостывшее тепло металла.

И увидел веточку водоросли, что на глазах соткалась из ниоткуда на обшарпанном дверном косяке.

Он родился шестнадцать лет назад, в рвоте и муках, на продавленной койке реабилитационного центра. После года, проведенного в молитвах и трудодеяниях, приехал в родной город.

Не задержался в родительской двушке, где хозяйничала сестра, вернулся в доставшуюся от бабки халупу. Соседи приглядели за домом: стекла в окнах целы и скудная мебель на месте. И немногие книги; пыльными он снял их со стеллажа — дешевые брошюры с репродукциями Босха и Дали, «Помутнение» Филипа Дика. Он сложил книги в полиэтиленовый пакет.

И свои рисунки он тоже туда сложил — странные, сюрреалистичные зарисовки шариковой ручкой, графические шедевры с изображениями героиновых чудовищ, редкие акварели — будто провалы в другой мир. Он никогда не учился в художественной школе и в обычной-то едва окончил восемь классов. Он был из тех, чей дар от бога.

Он закинул мешок на плечо и отнес в бывший огород — вотчину репейников и бурьяна. Бросил на землю и чиркнул спичкой. Бумага горела ярко.

Потом он взял в сенях неразобранную сумку и снова запер входную дверь.

А когда, срезая поворот, он тащился лугом к автобусной остановке, с летнего неба на него упала Марина.

Теперь она снова была рядом; напоминала о себе погребной апрельской сыростью, полуночным скрежетом льдин, ветром, кличущим в проводах. Оставляла метки: след босой ноги у крыльца, по обоям — влажные отпечатки ладони. Под иконами гасли свечи, кто-то шалил в мастерской, путал краски, рассыпал просеянный мел. Дом стал как тюрьма, и с готовых окладов глазами Марины с укором глядели на него пленные богоматери.

Тогда он срывался с места и принимался бесцельно метаться по мокрым улицам. Крутой тропой спускался к реке, бродил у ледяной кромки, по сотому разу впустую обзванивал знакомых. И поднимался обратно — дома ждала напуганная, притихшая Таньша.

Сегодня он оказался у реки не один. У мостков стояла женщина, улыбнулась ему и сказала сквозь шум дождя:

— Бурная нынче весна. За Чертовым пальцем половодьем мост обрушило, слышали?

Крепко сбитая, с морщинами в углах рта, она курила «Приму», одной рукой удерживая зонт и рвущуюся с поводка мелкую бело-пегую дворнягу. Он покачал головой.

А она, видимо, только теперь присмотрелась к нему внимательней. Тихонько охнула, спросила:

— Что, не пришла?

— Заявление подал. Извините, — он отвернулся, стараясь не встречаться с ее сочувственным взглядом, — у меня меньшая дома одна.

Сначала сам решил твердо — не впускать оторву на порог, потом ждалось — остынет и вернется с повинной. И в ментовке сказали — ждите, вчера сказали, когда пришел туда в первый раз. Будем искать, коротко заявили сейчас. На днях вскрылась река. Как в воду канула, некстати вспомнилась поговорка. Как в мутную, ледяную, весеннюю воду.

Марину нашли только летом.

В сенях сами собой скрипели половицы. Занимаясь уроками с Таньшей, он не мог отделаться от этого едва слышного, навязчивого скрипа.

Она явилась заполночь. Смутным силуэтом белея во тьме, холодной ладонью тронула за плечо, и слова молитвы примерзли к языку. Но избави нас от лукавого, только и мог бестолково повторять он, пока она, вихляя бедрами, бродила по мастерской. Включила настольную лампу, свалила со стола заготовленные шпонки. Чему-то хмыкнула, пошатываясь, как пьяная.

— На кухню пойдем, что ли, — буднично сказала Марина.

В ее виске чернел пролом. С такими ранами не живут, но Марина не жила так давно, что этот пустяк не имел значения. Сейчас он мог радоваться лишь тому, что видит ее не такой, как на опознании. Если не глядеть на висок, лишь запах стылой воды напомнит, с кем полуночничаешь, пока в окна хлещет нескончаемый дождь.

— Водка есть? — спросила Марина.

Двигаясь словно одурманенный, он налил ей водки — с Нового года оставалась в холодильнике едва начатая чекушка. Тоже спросил:

— Как ты умерла?

Марина рассмеялась хрипловатым своим смехом, от которого по коже вновь побежали мурашки.

— Зачем тебе знать? Мучаешься, что не дают заказать отпевание? А ты заплати попу косарь, поп и отпоет… или стремно на обман идти, праведник?

— Бога не обманешь, — глухо сказал он.

Вспомнилось, как она шла по высокой траве, волоча за собой парашют, — смеющаяся, только-только восемнадцатилетняя. В день совершеннолетия ей стали доступны счета на сберкнижке — суммы алиментов и пособий, накопившихся за годы в детдоме. Еще у нее была прописка в квартире, набитой вечно бухой родней, умирающая от цирроза мать и братья-уголовники. Марина гуляла, радовалась взрослой жизни, бездумно швыряла деньгами — и боялась идти в чужой родной дом, где что ни день гремели пьяные праздники.

Деньги кончились за месяц. Правда, на свадьбу хватило, с венчанием, как полагается. А после венчания они взялись за руки и вместе отправились в лучезарное будущее.

— Рад теперь, что захотел отнять у меня девчонок? — Марина, будто не видя поставленной перед ней рюмки, облокотилась о стол. — Или уже не рад?

Он сжал зубы:

— Чего спрашивать? Даст бог, выращу.

Марина снова рассмеялась.

— Ой ли?

Как-то вдруг обнаружилось, что она сидит совершенно нагая, со следами истязаний на иссмугла-бледном теле. Глядя на ее порезы и кровоподтеки, он думал: с кем она пила в ту ночь? После последней ссоры, за неделю до суда, она еще выкрикивала угрозы и твердила, что он сам оставил их и теперь пусть проваливает к чертям, и что не ему учить ее жить. Девки плакали.

Марина пригубила рюмку. Сразу поставила на стол.

— Паршивая у тебя водка.

Он ничего не ответил. Как покатилась под откос их так радужно начавшаяся жизнь? И мог ли он что-нибудь изменить, когда Марина, и прежде ветреная и своевольная, начала погуливать в открытую? Позор для христианина — беспутная жена. А его сильнее тянуло прочь от мирской трясины, от скандалов и примирений, от запаха перегара — Марина с гулек возвращалась навеселе. И однажды он взял вещи и ушел, куда звала душа, только деньги иногда посылал. А когда, запоздало узнав о рождении младшей, вернулся в мир, нашел девок одних в грязном выстывшем доме, где в комнате на диване валялся незнакомый хмырь, семилетняя Юлька варила макароны и сказала, что мама ушла еще вчера, а куда — она, Юлька, не знает. Он выставил хмыря и не впустил потом Марину.

— Танюха пусть у тебя остается, — сказала Марина. — Сам говоришь, твой бог таких любит. А Юльку я себе забираю, слышишь? Моя Юлька.

Сказала и встала из-за стола. Он тоже вскочил, опрокинув стул, ей наперерез. Ухватил за плечи:

— Где она?

Тряхнул и с трудом подавил желание отдернуть руки. Нагие маринины плечи были неприятно твердыми и почти ледяными — как перила после дождя. Марина усмехнулась:

— Переживаешь? Надо же, — и, помолчав, добавила: — У Чертова пальца она, на берегу. Не одна. Если до утра успеешь, может, найдешь живой.

Он выдохнул:

— Спасибо. Да смилуется над тобой бог.

И теперь по-настоящему прижал ее к себе, обнял, уткнулся лицом в мокрые светлые пряди.

— Бога нет, — шепнула Марина, влажной дымкой истаивая в его руках. — А я тебе только снюсь.

Река вырвалась из берегов. Днем над волнами еще выступали мостки, а сейчас они исчезли, и лозняк наполовину скрылся в гремящем потоке, насколько позволял различить свет кормового фонаря. В темноте он столкнул лодку на воду, запрыгнул на скамью. Скоро редкие огни поселка остались далеко за спиной.

Если вы не самоубийца, никогда не пускайтесь в путь ночью по весенней воде.

Первую расческу он углядел за десяток метров. Налег на весла и едва успел отвернуть от оголенных веток дерева, что угрожающе накренилось с подмытого водой обрыва. А навстречу, крутясь по течению, уже мчался топляк — вот-вот рогами-сучьями пропорет резиновое днище.

Слава богу, дождь перестал. Без дождя хоть что-то видать, луч фонаря выхватывает из тьмы вспененную воду, а вокруг одна чернота, сажей черной закрашены берега, живый в помощи Вышнего… снова расческа.

Шумит река. Заступник мой еси и Прибежище мое… дитя мое. Дура, дурища, успею ли? Торопливый звонок сестре — пригляди за Таньшей. Не убоишися от страха нощнаго… удивилась — чего вдруг вспомнил, братец? Выслушала. Обещала.

… и беса полуденнаго… не бес ли посмеялся над ним в обличии мертвой? Но дома молчал Господь, а сейчас не время сомневаться. По лесным дорогам в распутицу не проедешь, да и нет машины, чтобы к сроку добраться в такую даль. Звонить в ментовку, спасателям? И услышать — рехнулся мужик. А утром будет поздно, сказала Марина. Долго ли осталось до утра?

Если держаться стрежня, он успеет. Если в прижимах лодку не расшибет о скалы, если она не наскочит днищем на камень шиверы и не перевернется к чертям. Если ее не затянет под древесный завал — тогда его протащит между сучьями затопленных стволов как шмат мяса через сито мясорубки. Если…

Пощади меня, река.

Лодку качнуло на волне. Брызги в лицо, руки сводит от усталости, сколько он на воде — год, два? Снова качает лодку… разве качает? Вот за Чертовым пальцем, где обрушился мост, сейчас качка так качка, с бочками и валами, не то что лодчонку перевернет — даже иной катамаран.

Не его забота. Прочь пустые мысли, вглядывайся в темноту, работай веслами — доплыть, доплыть, до…

Тянутся часы и километры. Река петляет, плещет, рокочет, бьется о береговые скалы, несет резиновую лодку. Близится рассвет.

Вон и Чертов палец — высоченный угольный уступ на фоне сереющего неба. В его тени — пятачок ровной суши, укромная полянка, когда-то он останавливался на ней еще пацаном. Что там сейчас? — оргия, шабаш, просто гульбище городских мордоворотов? Им с их джипами что распутица, что сушь — все едино.

А у него кончился запал, он сейчас как перекрученная тряпка — брось на забор, и повиснет бессильно. Под скамьей топор, но даже вооруженному — куда ему в одиночку против толпы распаленных ублюдков? А если потом посадят — что станется с меньшой? Помоги, Господи.

Юлька.

Чертов палец растет, загораживает предрассветные облака — гигантский указующий перст, с краев ощетиненный остроугольными верхушками ельника. Тьма смыкается над лодкой.

Тьма расступается. Из тьмы выплывает немолодая усатая рожа сатаниста, он говорит потрясенно:

— Ну, мужик… ну ты даешь.

Рядом появляется еще один прислужник антихристов или, быть может, падкий до удовольствий сынок какого-нибудь городского толстосума. Этот — в очках, в низко надвинутом капюшоне штормовки, молча подхватывает чалку, помогает втащить лодку на берег.

За голыми кустами верб виднеются палатки и катамараны тоже там, один длинный, с дощатым щитом, привязанным поверх рамы, другой — коротенький и пузатый. У потухшего костра сидит на корточках еще один ночной мордоворот, пытается раздуть влажные от дождя угли.

— Пей, мужик.

Он пьет из протянутой фляжки сладкое и жгучее, поперхивается, снова делает глоток. Сатанисты негромко переговариваются:

— Не горит, зараза. Дрова сырые.

— А ты бензином плесни, дурында. Давай сюда, мужик, поближе к костру. Давай-давай, сейчас разожжем, обогреешься. Звать-то тебя как?

Он, словно в прострации, по очереди жмет им руки. Верно, бесы подослали ему тот сон, Юльки здесь нет, как нет и бандитов с приверженцами нечистого. Из ближней палатки выползает девчонка, трет заспанные глаза — он вскидывается с надеждой, но напрасно. Надо снова вставать на весла — возвращаться домой. Вниз по течению, до станции, только вот мост…

Он только сейчас вспомнил про мост.

— Шагайте пока берегом, ребята, — собственный голос показался незнакомым, за эту ночь он будто разучился говорить и сейчас язык повелевался с трудом. — Или хотя бы прежде разведайте, сможете ли дальше пройти.

Очкастый Витек бросает окурок в костер:

— Что такое?

Он объясняет. Из-за плеча вывертывается еще один парнишка, радостно заявляет:

— Новый порог? Кру-уто!

Его товарищи восторга не разделяют. Сергеич — тот, который с усами, — говорит очкарику:

— Слышь, Вискас? Айда глянем. Мишкин кат один смех, как бы и впрямь не перевернуться. — Снова обернулся, смотрит прямо в глаза: — А ты, друг, ищешь кого? Только давай напрямую, вдруг помочь сможем?

Он откашлялся:

— Дочь ищу, пропала позавчера. Да что там, неоткуда ей тут взяться.

— Неоткуда? — задумчиво повторил Сергеич. — Приблудилась одна девчушка, у Мишки на кате, его подружка вроде, говорит. Да вон она, видишь? Не твоя?

А он даже ответить не смог, он только стоял и смотрел, как она стоит и смотрит с другого края лагеря, как раз возле смешного пузатого катамарана, в пухлой куртке с чужого плеча и лыжных штанах ядерного розового цвета, и как рот у нее округляется, и она делает шаг, и он тоже делает шаг, и так они идут, осторожно и медленно, будто по минному полю, а река гремит и гремит, и уже совсем светло, и пахнет дымом, и дождевые капли блестят на жухлой прошлогодней траве. И, прижав к себе настороженную, напрягшуюся Юльку, он только и сказал — слава тебе, господи.

И солнце, пробившись лучом сквозь облачную хмарь, возвестило Господу славу.

На кухне дым стоял коромыслом.

В тесто на воде Юлька сыпанула геркулеса, добавила сахару, кислого молока, и теперь ворочала на раскаленной сковороде шипящие оладьи.

— А вместо овсянки можно гречи положить, — объяснила, не оборачиваясь. — Мама так иногда делала.

Волосы, убранные в хвост, почти не закрывали ее шеи, и он видел, что крестик она так и не надела. Но ничего не стал говорить. Если Тот, кто знает больше нас, плюет на такие мелочи — ему ли лезть с упреками?

Таньша резала батон. Ей до сих пор трудно управлять руками, ломти выходят слишком толстые — но что с того? Раньше он и представить не мог, что когда-нибудь доверит младшей нож.

— У тебя аська мигает.

— Мишка, наверное. — Юлька залила на сковороду новую порцию теста. — Счас отвечу.

Он кивнул. Одно беспокойство, когда у восьмиклассницы любовь со студентом, но иногда нам остается лишь уповать на бога.

— Прогуляюсь пока. Мусор выброшу.

И он и в самом деле вынес мусор, но потом не сразу вернулся в дом, а сначала спустился к реке. Неглубоко вошел во взбаламученную воду, вынул из кармана припрятанную оладью, нагнулся и разжал пальцы. Прости, как я тебя прощаю. Почему-то казалось, что так будет правильно.

— Здравствуйте!

Он резко оглянулся. Давешняя знакомая махала с тропы, зажав между пальцами тлеющую сигарету, а другой рукой удерживая на поводке тощую немецкую овчарку. Собака залаяла.

— Абель, молчать! Как Юля?

— Живем, слава богу. Вам спасибо за беспокойство.

Она живо откликнулась:

— Что вы, о чем говорить! Юля-то — хорошая у вас девочка. Забегает иногда, помочь с собаками. Их почти три десятка навезли, дурдом, в общем.

Улыбнулась и повернула вверх по тропе. Фигура у нее была ладная, а курение — грех нестрашный.

Однако девки, должно быть, заждались. Вспомнив о них, он зашагал к дому и только у крыльца помедлил, запрокинул голову. Облака плыли высоко и быстро, а это, подумал он, — знак скорой хорошей погоды.