Пражская легенда о танцовщице

Громче, музыка, громче! Четче, трещотки, ритм! Слышишь, как бьется сердце? Как стучат по старым доскам каблуки? Вскинуты руки, расправлены плечи, ног не удержать! Танцевать до рассвета, кружить, не касаясь земли, будто весь мир принадлежит тебе!

— Хватит! — распахнулась дверь трактира «У десяти дев» и на пороге появился высокий мужик в черном капюшоне. — Дотанцевались!

Разгневанная толпа позади предводителя бушевала и рвалась внутрь. Резкий запах дождя резал табачный дым и пивной дух. Музыканты смолкли. Замерли девять прекрасных дев. И лишь самая младшая резво вскрикнула, расхохоталась, зазвенела бубенцами на запястьях, но танца не прервала.

— Прочь пошли, проклятые! — ревела толпа. — Вам что светлая Пасха, что черная Чума, что пост, что праздник — пляшете! Хватит!

От удара содрогнулись стены и люди ворвались в трактир, расталкивая завсегдатаев. Полетели скамьи, затрещали столы, загремела посуда. Дев выгнали на улицу вилами под крики и свист.

— По домам расходитесь подобру-поздорову и не позорьте честных людей!

Повиновались девы, и лишь самая младшая продолжила танцевать, вторя тоненьким голоском мелодии бубенцов.

Зло сплюнул мужик и крикнул ей в спину:

— Ты танцуй! Танцуй хоть до Судного дня!

Расхохоталась юная прелестница и растаяла в первых лучах рассвета, лишь блеснули золотом смоляные волосы…

Истончалась синяя ночь, серели мощеные улочки Подскали, ветер хлопал ставнями чердачных окон и завывал над огородами.

Яков шел домой нетвердой походкой и глубоко дышал весенней свежестью. Послевкусие пива приятно горчило на языке, в глубоком кармане позвякивала пригоршня золотых и хотелось петь.

Дома жена, как обычно встретит его руки в боки, а он ответит на хитрый прищур пригоршней монет: «Гусей продал и принес домой все до последнего грошика!» Уж на это Яна улыбнется и взобьет ему подушку помягче, да поцелует послаще.

До чего же хорош вечер! Как хочется петь!

Яков раскинул руки в стороны, набрал в грудь побольше воздуха и затянул:

Лучше всех Маринка пляшет,

Песни лучше всех она в селе поет.

На любой вечерке нашей

К ней стремится весь народ!

Из-за облака высунулся остроносый месяц. Ветер радостно подхватил знакомый мотив.

Яков шагал, пританцовывая, будто ему принадлежала вся улица, и продолжал горланить:

Вот порхает, как снежинка,

Точно взгляд очей быстра!

Я хочу плясать с Маринкой,

Не расстаться до утра!

В лунном свете по мостовой скользнула тень сцепленных девичьих рук, за углом дома сверкнул подол белого платья.

Яков остановился, прислушался — тишина. Лишь подвывает ветер да позвякивают бубенцы.

Бубенцы?

Застучали каблуки по брусчатке, полетела белая юбка широкой волной. Вскинуты руки, расправлены плечи, ног не удержать! Словно тростинка на ветру, словно искра в пламени. Слышишь, как бьется сердце? Вороным крылом за плечами волосы, горечью жженого сахара блестят глаза, а губы смеются! Хочешь потанцевать?

А плутовка все кружилась, не касаясь земли, будто весь мир принадлежал ей.

Когда-то они с Яной тоже отплясывали на вечерке. Как давно это было…

— Эх! — крякнул Яков, улыбнулся от уха до уха и шагнул к девушке с распростертыми руками.

Она мигом ухватила его за плечи и закружила вихрем по мостовой.

По ветру вились темные локоны. Так блестели карие глаза, так сверкали белые зубы! Яков перебирал ногами, едва поспевая за танцовщицей, а она плясала все задорнее, все быстрее. Все громче звенели бубенцы, а широкие каблуки стучали не по брусчатке — по сердцу.

Много раз пролетели они от одного края улицы до другого и обратно. Дыхание сбилось, ноги отяжелели, уши заложило, но неутомимая девушка не разжимала цепких пальцев — лишь хохотала все задорнее. Яков и рад бы остановиться — да не в силах. И безумный танец продолжался.

Ноги ломило, в глазах помутилось, язык онемел. Неужели так нелепо закончится жизнь?

Но в тот же миг полоснуло по глазам солнце, закричали петухи. Последний раз ударили по щекам смоляные волосы, и танцовщица растворилась в рассветных лучах.

Яков рухнул на мостовую.

Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Сдавленный свист, привкус крови во рту, ноги будто чужие. Он с трудом повернул голову и увидел выцветшую вывеску: «У Десяти Дев» Лет сто, как заколочены двери, но стены помнят следы старого веселья и старого пожара.

Со стоном Яков умудрился подняться, пошарил вокруг в поисках шляпы — нет. Опустил руку в карман — пусто. Похолодело горло, застучало еще пуще сердце в ушах — нет золотых! Ни шляпы, ни сумки, ни золотых! С горя упал он обратно.

Но делать нечего. Поднялся Яков, цепляясь за облупленные перила, пошатнулся к стене и поплелся домой, еле дыша, то останавливаясь, то садясь на дорогу. Уши словно водой залиты. И звенят, звенят проклятые бубенцы безжалостную польку.

На пороге, конечно, встречала жена. Руки в боки, глаза краснющие от бессонной ночи.

Прохрипел Яков приветствие, ввалился в дом и упал на кровать.

— Ах ты бессовестный! Все деньги пропил? Да как тебя только ноги домой принесли! — раскричалась Яна.

Яков хотел сказать, что у него была целая пригоршня золотых, хотел сказать о чертовке, что повстречал на Озерове, но тяжелый сон вдавил его в одеяло и веки сомкнулись.

Крышка чугунка мерно постукивала, выпуская густые клубы мясного пара. Яна остервенело вязала, ковыряя спицами пальцы, и старалась не замечать сиплого храпа Якова за занавеской. Как хорошо, что одного гуся она не отдала этому горе-торгашу! Как у него рука только поднялась пропить все деньги?

Яна вздохнула, плечи устало ссутулились. Она бросила короткий взгляд через плечо — из-за шторы выглядывала пятка в штопаном носке. Яна вспомнила, как пришивала эту заплатку и слабо улыбнулась. Глупый Яков. Ведь когда-то все было не так. Вместо ссор — трепет ресниц, вместо похлебки — цветы с заливных лугов Влтавы. И танцы, танцы до рассвета, до утра. Они хохотали в голос. И им принадлежал весь мир.

Ради мужа Яна забыла танцы, забыла зуд в ногах и жажду сердце, легкость и свободу — всю себя отдала, чтобы стать хорошей хозяйкой. Всю себя отдала ради уюта, дома. Ради мужа. И что теперь?..

Яков застонал, перевернулся набок и открыл глаза.

— Проснулся? — Яна тут же прогнала сладкую улыбку воспоминаний и нахмурилась. — И как ты мне объяснишь? Приполз под утро!

— Тише, милая, тише…

— Милая?! — она поднялась и уперла руки в бока.

— Послушай, я удачно продал гусей…

— И потому так напился?

— Я почти не пил, я…

— Почти!.. — Яна опустилась обратно на стул и обхватила руками голову.

— Я возвращался домой, но на Озерове я повстречал… девушку…

— Девушку? — недоверчиво прищурилась Яна.

— Тоненькая точно прутик, волосы до пояса черные и бубенцы. Она так плясала, плясала!.. Я подошел, что заколдованный, а она схватила меня за плечи — и я не мог вырваться до самого рассвета! Чуть в могилу не свела, чертовка!

— Чертовка! — ухмыльнулась Яна, а горло сжалось болезненным спазмом.

— А потом… она исчезла. И вместе с ней — все мои вещи. Я не хотел, я не знал, я не понял, что это было, я…

— Дурень ты, вот ты кто! — Яна сняла чугунок с огня, накинула шаль и вышла наружу не в силах смотреть Якову в глаза.

Слезы стягивали обветренные щеки и стыли горечью на губах. Яна шла, не разбирая дороги, слово хотела отыскать вчерашний день. Да только все проскальзывал он сквозь сжатые пальцы. Мелькали дома, домишки и огороды, а Яна все бежала, бежала от самой себя. Когда они успели все растерять? Куда ушло беззаботное счастье? Когда муж заделался пьяницей и лгуном?

Чертовка! Девушка! Нашел себе молодку и спустил на не все деньги! Да еще и жене рассказал, дурень! Ему бы только пить да гулять, а как же она? Она же всю себя ему отдала!

Нога попала в щель между камней брусчатки, и Яна едва не растянулась плашмя. Оглядевшись, она поняла, что попала на ту самую злополучную улицу. Покосившаяся вывеска, старый порог, несколько домов, а вокруг — огороды. Надо же было Якову такое выдумать? Где он только нашел окаянную!

Яна села прямо на дорогу, привалилась к стене и разрыдалась.

Поскрипывая деревянными колесами, мимо проехала тележка булочницы. Дородная женщина остановилась, обернулась и окликнула Яну:

— Эй, чего это ты тут расселась, подруга? А ревешь чего?

— Муж мне изменяет, Машка! Пьет и гуляет, да сказки еще выдумывает!

Булочница внимательно выслушала рассказ о чертовке и нахмурилась, поглаживая ямочку на подбородке, а потом сказала:

— Повезло твоему Якову!

— Повезло?!

— Попади он к началу танца — не выжил бы!

— Как так? — Яна сжала кулаки, и монеты больно врезались в ладони.

— Проклятая танцовщица пляшет до смерти, но исчезает с рассветом, как всякая нечисть!

— Нечисть?

Булочница расхохоталась:

— Неужто не знаешь легенды? Сотню лет назад трактир «У Десяти Дев» славился на весь Подскали. Дурною славой. Праведный народ взбунтовался и разогнал вертеп. Только самая младшенькая все не может никак остановиться. И иногда, ветреными ночами на Озерове слышится стук ее каблуков. Горе тому, кто присоединится к ее танцу.

— Чушь это все и сказки, Маша, — тяжело вздохнула Яна. — Твой бы муж танцевал по ночам с молодкой, я бы послушала тогда, как ты веришь в сказки.

Маша скорбно свела тонкие брови, похлопала ее по плечу и покатила скрипучую телегу по улице, пробормотав что-то о стынущем хлебе. Яна ревела, пока не кончились слезы, собралась было идти, как заметила у косого порога шляпу горчичного цвета. Это же шляпа Якова! На другой стороне валялась сумка на длинной лямке, а рядом россыпь золотых. Что же тут на самом деле случилось?

Домой Яна не пошла — бродила по улицам Подскали, спала в тенечке у воды, и все думала-думала-думала о растерянном счастье. Как стемнело, она вернулась на Озерово и притаилась. Сновали редкие прохожие, хлопали чердачные ставни. Ноги затекли, в груди скопилась жгучая обида. И тут в вое ветра над огородами почудился перезвон бубенцов. На мостовую легла тень сцепленных девичьих рук, и из-за угла вылетела чертовка в белом платье. Яна охнула и бросилась к ней, но танцовщица будто не замечала — все носилась из конца в конец улицы, не касаясь земли.

— Мужика ищешь? — воскликнула Яна. — А ты потанцуй со мной! Потанцуй!

Изловчившись, он ухватила длинный подол, и чертовка ее заметила, запрокинула голову, расхохоталась и повела за собой.

— Я тоже когда-то любила танцевать! Ох, как я любила танцевать! — задыхаясь, стенала Яна. — Да только одними танцами сыт не будешь! И я ради Якова закрыла себя дома. Ради Якова трудилась с утра до ночи! А он танцует с такими, как ты!

— А ты танцуй! — хохотала чертовка. — Что бы ни случилось — танцуй. Раз любишь — не останавливайся, танцуй!

И кружила, кружила до беспамятства.

Как выжила до рассвета, Яна и не помнила. Ничего не осталось: ни боли, ни слез — все унес бешеный танец. Вот только рано еще ей умирать! С первыми петухами из последних сил прижала она нечистую и прокричала:

— Хватит наших мужиков совращать! Не пущу я тебя!

Танцовщица дернулась, вскрикнула и истаяла в руках, а в сердце разгорелся небывалый огонь, вернулись былые силы, вернулась молодость и страсть. Яна запрокинула голову и расхохоталась. В смехе звенели бубенцы.

Раз нужна Якову не только хозяйка и примерная жена — они будут плясать по ночам. Чтоб никаких чертовок! Они будут танцевать вдвоем.

И весь мир будет принадлежать только им.