Оладушки

Три дня был в командировке, а Ленка не звонила. Договорились, что позвонит, если Мишка… Так… Стоп. Не звонила, значит, Мишка живой. Надо идти. Я должен… Блин… Никому я ничего не должен, но пойду, потому что собственная совесть просто жрёт меня изнутри, так же жадно и целенаправленно, как Мишку рак. А ты, батенька, философ… Нет… Трус… Жалкий трус. Боишься идти к смертельно больному другу, пожать ему руку и поймать себя на мысли: «Запомни это тепло. Скоро его не будет. » Всё, философ хренов, встал и пошёл! Господи… Как же это страшно, когда ничего нельзя сделать. Ни — че — го!

На улице — жарища. Асфальт плавится. Солнце, оборзевшее и равнодушное, как новые реформы правительства, сжигает всякую надежду на прохладу вечером. Ветер ползает в траве. И чего ты её раскачиваешь, бедолага? Не трава это уже — сено на корню. А вот и Мишкина девятиэтажка. Пока ещё Мишкина…

Дверь открывает Ленуська, и сердце у меня не замирает, как у большинства нормальных людей в таких ситуациях, а начинает бешено колотиться. Ленка одета в какой-то старый халат, не причёсана, без макияжа. Это — ненормально. Она держалась лучше меня даже тогда, когда врач-онколог, наш одноклассник, кстати, обозначил диагноз и срок: не более трёх месяцев. Я видел, как у Димки тряслись руки, когда он, прямо в кабинете, прикуривал от моей зажигалки. Про себя вообще молчу: сигарету фильтром закурил. И потом, когда Мишка уже реже вставал, наша прекрасная и мудрая Елена, стильно одетая, в неизменном макияже, теребила мужа:

— Вставай, Мишаня, я гулять хочу. Можно — на балконе.

Мишка улыбался и отбрыкивался:

— Иди с Витькой погуляй.

Но Ленка не уступала:

— Обойдётся. Пошли, милый, а то меня с балкона уведут.

Тыча в мою сторону пальчиком, она посмеивалась:

— Я с этим Дон Жуанам ни за что не пойду! От него опять противными духами пахнет!

Мишка с трудом поднимался, и мы шли «гулять» на балкон. И я, и Ленка хорошо запомнили Димкин совет:

— Движение ненадолго продлит ему жизнь. Сляжет — всё…

Каждый раз, стоя на балконе, Мишка, жадно хватая ртом воздух, просил:

— Вить, закури… Я хоть понюхаю…

Ленка морщила свой курносый носишко и выговаривала сразу нам обоим:

— Конечно, табачище лучше молодой зелени пахнет. А впрочем… У тебя «Парламент», Казанова? Тогда кури, а то от дурного парфюма голова разболелась. Подари уже своей пассии нормальные духи.

Я смущался, естественно, а Мишка улыбался, глядя на нас, и дышал спокойнее, без хрипов. А сейчас Ленка выглядит так, как я и представить себе не мог: красные, припухшие веки, словно полинявшие, мутные зелёные глаза и этот халат ещё… Никогда не видел её в халате…

— Ленка… Что? — не говорю, а сиплю я севшим голосом.

— В больницу его вчера забрали, Вить. Димка приехал и забрал. Говорит, надо прокапать что-то новое.

Она неожиданно зарыдала, уткнувшись мне в грудь лохматой головой:

— А меня не пускает туда. Говорит: нельзя мешать процессу.

В соседней двери щёлкает замок.Быстро, но аккуратно я впихиваю Ленку в квартиру и закрываю дверь: нечего на неё, такую, пялиться. В полутёмной прихожей, я опять обнимаю Ленуську. Пусть выплачется. Сколько уже можно носить всё это в себе? Ленка рыдает горько и безутешно, а я глажу её волосы и замечаю седину. Сразу заныло в груди. И больно так! Словно это у меня порок сердца, а не у Ленки.

Не помню, чтобы вообще так больно ныло. Эх, Ленуська… Держись. Нам ведь его ещё хоронить… Ленка перестаёт реветь и, заглядывая мне в глаза, тихо просит:

— Вить, позвони Димке, попроси: пусть хоть тебя пустит к нему. Мне так спокойнее будет.

— А это — идея! Щас!

Я поспешно шарю по карманам: телефон-то я взял? Забыл, конечно же.

Ленка это понимает по моему растерянному лицу и улыбается сквозь слёзы:

— Когда ты уже женишься на нормальной бабе?

— Зачем?

— Чтобы собирала тебя в дорогу и оладьи твои любимые по утрам жарила! — чуть веселее улыбается Ленка.

Ответить я не успеваю. Звонят в дверь. Ленка испуганно ойкнув, бежит на кухню и выглядывает из-за приоткрытой двери:

— Узнай, чего там кому надо.

Дверной замок чвакает, кряхтит, скрипит и никак не хочет открываться. Я злюсь, но успеваю заметить, что по полу тянет холодком. Наконец то. Наверное, обещанная гроза пожаловала. Но на пороге..

— Мишка! — радостно ору я.

— Мишанечка! — бежит к мужу Ленка.

— Тихо, тихо, — устало улыбается Мишка и предупреждающе выставляет вперёд руки, —

И обниматься, и целоваться осторожнее попрошу. Устал я чего-то.

— Тебя выписали? Так быстро? А почему меня не предупредили? А как же ты добрался? Или тебя подвезли? — засыпает мужа вопросами Ленка, а сама прижимается к нему и гладит, гладит руками его небритые щёки.

Мишка осторожно отстраняется и идёт в комнату, поясняя на ходу:

— Сбежал ненадолго. Лекарства прокапали новые, хорошие. Лучше мне стало. Можно сказать, как и не болел никогда. Соскучился по вам обоим, чудики, вот и сбежал.

— Да ты что? — ахает Ленка и звонко смеётся:

— А Димка говорил, что у них больница, как тюрьма: мышь не проскочит.

Мишка усмехается:

— Ну, мышка — не Мишка.

Мы с Ленуськой довольно переглядываемся: пусть ненадолго, но это тот, прежний наш Мишка: весельчак, остряк и балагур. Остряк в это время неодобрительно хмурит брови и безапелляционно ляпает:

— Ленчонок, ты сегодня — просто королева бала в бомжатнике.

Ленка вспыхивает и смущённо косится в мою сторону.

— Да, да, — жёстко добивает её муж, — Я именно об этом: у нас друг в гостях, а ты…

— Мишан… Ну, ты чего? Перекапался что ли? — встреваю я в разговор, заметив, что глаза у Ленки начинают подозрительно блестеть. Мишка смотрит в мою сторону, и мне становится не по себе от его непривычно холодного взгляда. Но через мгновение его глаза теплеют:

— Извини, брат, — он снова поворачивается к жене, — и ты прости, малыш. Устал я. Очень…

— Миш, давай чайку? — опять оживает Ленка.

— А, давай! С оладушками!

— Полчаса, ребята, и будут вам оладушки!

Ленуська исчезает на кухню, а мы садимся в кресла: я небрежно, а Мишка очень осторожно и ласково поглаживает мягкую обивку:

— Представь, брат: никогда не замечал, что она тёплая и бархатистая, как кожа у женщины.

На велюре остаются длинные тёмные полосы.

Я рассеянно киваю, отмечаю про себя, что надо напомнить Ленке про сильно отросшие ногти и шарю по карманам в поиске сигарет.

Неужели их тоже не взял, как и телефон? Уф… Тут… Просто положил в карман рубашки. И зажигалка — там же.

— Закури… Я хоть понюхаю… — просит Мишка.

Я вопросительно киваю в сторону кухни.

— В ванной она, — улыбается Мишка, — в порядок себя приводит.

Я закуриваю, а Мишка чутко принюхивается, втягивая нервно подрагивающими ноздрями ароматный, густой запах «Парламента».

— Хорошо-о-о… — глубокомысленно тянет он.

Через минуту его голова устало откидывается на спинку кресла:

— Долго она чего-то… Иди, помоги ей… Подремлю немного…

Я выхожу на кухню, где Ленка мечется между плитой и шкафами. Она уже не в халате и при макияже.

— Ты чего ушёл от него? — возмущается Ленуська и, неловко взмахнув рукой, опрокидывает на пол сахарницу.

— Заснул он, — поясняю я и наклоняюсь, чтобы собрать сахар руками. Ленку посещает та же самая мысль про сахар. Мы звучно чмокаемся лбами. Не знаю, как у неё, а у меня искры из глаз сыплются от боли.

— Блин…, — обеими руками хватаюсь я за лоб, — У тебя — не голова, а гиря тяжелоатлета.

— Не блин, а оладушек! — Смеётся Ленка и чмокает меня в подбородок. Выше не достать ей, пигалице.

Я подмигиваю:

— Сразу полегчало.

— Тогда — помогай, — улыбается Ленка.

— Есс, босс! Слушаю Ваши приказания!

Ленка разворачивает меня лицом к шкафам:

— Пакет муки на второй полке, там же — ванилин. Для особо бестолковых даю инструкцию: ванилин — это маленькие пакетики рядом с мукой.

Я достаю и то, и другое, а Ленуська снова командует:

— Три яйца из нижнего отсека холодильника достать и хорошо помыть.

Она подвязывает красный, в кокетливый белый горошек, фартук. Я сажусь на кухонный табурет и молча наблюдаю. Самое главное, что наблюдать этот процесс мне намного интереснее, чем футбольный матч между сборными России и Бразилии.

В большую, обливную чашку Ленуська сыплет горкой муку. Пока она открывает пакетик с той штуковиной, название которой уже благополучно мной забыто, я успеваю заметить, что мука выглядит, как настоящая гора, только в миниатюре. Наверное Бог,(если он есть, конечно), также насыпал горы на землю. Пахнет пасхальным куличом. Вкусно пахнет. Ленка делает в горе углубление. Ну, точь в точь — вулкан! А вместо лавы, там шипит та хрень из пакетика, кефир или ряженка, или простокваша, (я не понял), соль и сахар. Сахар я подобрал, пока Ленка доставала чашку для теста.

— Яйца чисто вымыл? — придирчиво спрашивает повариха, с сомнением прищурившись, — Ты учти, они — деревенские!

— Чисто, — Клятвенно уверяю я и недоумённо спрашиваю, — А что: деревенские яйца грязнее городских?

— У кур то? — переспрашивает Ленка, задумчиво прикидывая: а не подлить ли ещё кефира — ряженки — простокваши? Одновременно вникнув в смысл вопроса, мы тихо хихикаем: не хватало ещё Мишаню разбудить. Смех больше нервный, чем весёлый, но всё же — какая никакая, а разрядка.

Все три яйца разбиты прямо в углубление на мучной горке, и я получаю новое распоряжение:

— Сковороду с синей ручкой достань, сполосни, сухо вытри и поставь на огонь.

— Сделано, босс! — рапортую я, быстро выполнив задание.

— Ну, и чего стоишь, как Родина-отец на кургане? — спрашивает меня Ленуська. А я и правда стою, с каким-то детским восторгом наблюдая, как тягучее, желтоватое тесто срывается с ложки и падает обратно в чашку. Ну, просто — капля мутной росы в обьёмном и многократном увеличении.

— Масло на сковороду налей, чудо! — улыбается Ленка, — Бутылка с маслом в пенале, на нижней полке.

Уже через минуту первые оладушки ворчливо шипят на сковороде, меняя сливочную желтизну на золотую корочку.

— Две тарелки и две пиалочки, что с клубничками, из сушки ставь на стол! В пиалочки налей сметану из холодильника. Сметана — в банке с розовой крышкой! — слышу я приказ, а сам просто давлюсь слюной. Но приказ выполняю чётко и без нарушений. Три первых пышных, ноздрястых, умопомрачительно золотых оладья Ленуськин кладёт на тарелку и подталкивает меня к столу:

— Ешь, пока горячие. Ты ведь именно горячие любишь.

— Неее… Я с Мишкой! — не особо уверенно протестую я.

— И с Мишкой поешь тоже. А пока считай, что пробу снимаешь.

Я больше не спорю, а сажусь и ем. Нет. Вкушаю! Потому что это пахучее чудо можно только вкушать. Ленка поджаривает следующую партию и, довольная, снимает фартук:

— Пойду, Мишане отнесу.

— Давай!

Я не успеваю достать сигарету, потому что Ленуська возвращается:

— Вить… А Мишки нет там… И в спальне нет… И на балконе…

— Как нет? — удивлённо переспрашиваю я, поспешно сую в карман сигареты и лично проверяю квартиру. Мишки нет нигде. Встревоженная Ленуська ходит за мной по пятам. В комнате она ставит на столик возле кресел тарелку с оладьями и спрашивает меня:

— А, может он на улицу вышел?

— Точно! — хлопаю я себя ладонью по лбу, — Конечно, вышел! Теперь с соседом сидит. С дядей Ваней из седьмой! Помнишь: он всё ждал его?

Мы вылетаем в прихожую. Так и есть: дверь приоткрыта.

— Вот, балбес, — ругаю я Мишку, а сам обуваю туфли, — Хоть бы предупредил!

Ленуська не успевает мне ничего ответить, потому что дверь распахивается так неожиданно, что она вскрикивает, а я вздрагиваю. На пороге стоит Димка.

— А почему дверь открыта? — спрашивает он, но тут же забывает свой вопрос. Его взгляд встречается с Ленуськиным и виновато опускается в пол.

— Дим?.. Ты чего?.. — заметив это, спрашивает Ленка и цепляется за моё плечо. Я машинально притягиваю её к себе и переспрашиваю Димку:

— Диман, что случилось?

Димка проходит в комнату, закрывает дверь, прислоняется к ней спиной и поднимает на нас глаза:

— Мишка умер вчера, ребята…

— Вчера? — выдыхает Ленка и медленно оседает на пол.

Я успеваю подхватить её на руки и несу на диван. Димка достаёт из нагрудного кармана заранее приготовленный шприц и делает ей укол. Через несколько минут проверив пульс, Димка тихо шепчет:

— Сейчас очнётся, — и просит, — Витич, дай сигарету, что ли…

Мы закуриваем. Глядя на голубые струйки дыма я задаю вопрос, который мучает меня с момента оглушающей новости:

— Дим. в котором часу Мишка умер?

— Вчера ночью, около двенадцати. Мы с ним договорились: как почувствует, что совсем хреново — позвонит, а я заберу его в больницу, чтобы не у Ленки на глазах...

Ленка прерывисто вздыхает, но в себя не приходит. Димка ещё раз просчитывает пульс:

— Сейчас, сейчас. Я побольше ввёл дозу. Сердцу надо дать передышку.

Он тянется к сигаретной пачке, но я хлопаю его по руке:

— Хорош, Диман. Не продыхнёт же, как в себя придёт.

Димка не спорит. Он присаживается на диван у Ленуськи в ногах и тихо рассказывает мне:

— Я полдня тебе на телефон названивал. Не хотелось одному идти сюда. Ну, ты меня понимаешь.

— Понимаю… — машинально отвечаю я, а сам гляжу на кресло, где ещё темнеют на обивке отчётливые тёмные полоски, оставленные Мишкиными пальцами полчаса назад.