Оковы для Мары

Она проснулась часов в пять утра, как обычно. Легонько потянулась, отгоняя желание вернуться в изменчивый податливый мир. Слава негромко похрапывал, закинув на нее руку и ногу, будто боялся, что она растает как дым посреди ночи. Улыбнулась. Тепло мужского тела рядом все еще казалось ей чудом, даже после восьми лет замужества.

Перевернулась на спину и уставилась в потолок. Влажная жара обволакивала коконом, собирала капельки пота под коленками и на животе. Нудно звенел ошалевший комар, невесть как добравшийся до одиннадцатого этажа. Сквозь занавески просачивался серый свет близкого восхода.

Сегодня у нее послеобеденная смена. Две клиентки придут на дом в полдесятого и к двенадцати. Успеет отвезти Машку в садик и подбросить Ваню до школы, постирать накопившееся за пару дней, зайти в магазин. Или заскочить на рынок? Славка давно просит приготовить плов, надо бы баранины хорошей взять. И творога, да, творога обязательно, ребятишки так любят домашние вареники…

Хриплое требовательное «м-я-я-яв» от двери напомнило о завтраке. Сегодня она порадует родных ежевичными кексами. Ведерко душистых, чуть помятых ягод осталось после загородных выходных. Ведерко ягод и затейливая вязь царапин на загорелой детской коже.

Осторожно выбралась из постели, нащупала ступнями тапочки. Заглянула к детям. Славка промычал что-то недовольное, пошарил по опустевшей простыне и перевернулся на другой бок.

Машута раскинула тонкие руки, сбросила тряпичного зайца на пол. Коса, заплетенная на ночь, растрепалась, и легкие прядки прилипли к розовым щечкам.

Ваня скрутился в тугой комок, брови сведены, под тонкими веками рывками двигаются зрачки. Маленькие кулачки сжаты, будто ребенок готовится дать отпор.

Она чуть прищурилась, на шаг проникнув в сновидение, и тут же нахмурилась. Опять этот кошмар.

Года два назад на детской площадке к сыну бросилась собака. Огромная овчарка неслась на застывшего в ступоре мальчика, а она не успевала, не успевала заслонить собой. В последний момент, сбросив оцепенение ужаса, дотянулась до сознания животного, внушила что-то — что именно уже и не вспомнить, — и собака, взвизгнув, с поджатым хвостом метнулась в подворотню.

С того дня Ваня снова начал писать в постель и ложился только с включенным светом. Она каждую ночь дежурила в его снах, охраняя ребенка от кошмаров. Постепенно они прекратились и лишь изредка напоминали о себе. Мальчик не жаловался, Слава учил сына ничего не бояться, быть мужчиной. Говорил, что сон — это просто сон. Но он не знал, не видел ночного чудовища, порожденного страхом, блестящие от слюны челюсти в сантиметре от беззащитного горла, злобный оскал на бесформенной морде. Не застывал, наблюдая, как приближается клыкастая смерть. Не чувствовал горячую струйку на ноге, предвестника утреннего позора.

Она видела, она знала. Сны — это не просто сны.

Присела на кровать, тихонько подула в ухо, вычертила кончиками пальцев линию бровей, прогоняя напряжение. Ваня судорожно вздохнул, сжал край простыни, и постепенно расслабился. Темное чудовище бессильно взрыкнуло и развеялось.

Вспомнила, как хозяин бежал за псом, на ходу вызверившись на нее за то, что испугала собаку. Испугала милого доброго питомца. Пятьдесят килограмм неконтролируемых поводком мышц, пятьдесят килограмм зубастой мощи, резвящихся на детской площадке. Она ничего тогда не ответила. Через пару недель мужчину увезли с нервным срывом, овчарку он пристрелил.

Она была уверена, что поступила правильно, но где-то на краешке души плескался стыд. Не за содеянное, нет. Она лишь показала сны своего сына, добавив немного и от себя. В подарок. Проникла в затуманенный дремой разум, подняла со дна сознания муть спрятанных образов. Не просто мстила — наслаждалась. Наслаждалась тем, от чего отказалась ради своей человечности. И этого запретного удовольствия стыдилась.

Поправив детям одеяла, пошла на кухню. Пора было печь кексы, если она хотела успеть к завтраку. Зевающий спросонья кот пушисто вился вокруг ног.

***

Когда листья на деревьях стали желтыми и красными, Катя переехала жить к папе. Бабушка с дедушкой были против этой затеи, долго ругались и спорили. Сначала по телефону, потом за прикрытой дверью кухни. Кате было жаль плачущую бабушку, но с папой было веселее. Он жил где-то далеко-далеко, в большом городе. Иногда приезжал с подарками, царапал колючей щекой и подбрасывал высоко в воздух, отчего сердце в груди замирало, в животе надувался воздушный шарик и вырывался наружу заливистым смехом.

Маму, которая ушла к боженьке на небо, Катя не помнила, да и вообще не понимала, что это такое — мама. «Сиротиночка моя, как же ты без женской руки-то, да и, тьфу, тьфу, если мачеху в дом приведет …» — шептала бабуля на прощание, утирая слезы. А Катя удивлялась, за что ее жалеют и ждала, когда бабуля перестанет вжимать ее в свою кусачую махровую кофту.

Потом она сидела в машине, держа на коленях пакет с пирожками, и дремала, а взрослые разговаривали у ворот. Катя знала, о чем они говорят. О ее особенных снах. Катю научили никому о них не рассказывать, не приставать к незнакомым людям со странными вопросами. Иначе придут дяди врачи и заберут в плохое место. Катя не хотела в плохое место, и дядей врачей не хотела, поэтому слушалась бабушку с дедушкой. Она даже с ними уже давно не говорила о том необычном мире, куда она попадала, как только засыпала. Ей не нравились их встревоженные лица и взгляды, которыми они обменивались. Какой-то голос внутри, взрослый и серьезный, всегда подсказывал правильные поступки. И он твердил: «Не надо пугать взрослых». Катя слушалась.

Никакой страшной мачехи у папы дома не оказалось. Катя не знала, что такое мачеха, но все равно побаивалась за компанию с бабулей, представляя существо, похожее на бабу-ягу и бабайку сразу. Зато у папы был телевизор, глубокая белоснежная ванна, большой пружинистый диван, за которым можно было прятаться, и отдельная комната — специально для Кати. Еще папа «устроил» ее в садик, чтобы она «научилась общаться со сверстниками».

Катя придумала себе место, похожее на дедушкин сад, только не с грушами, яблонями и вишнями, а с деревьями, на которых висели пирожки с повидлом, конфеты и кусочки гематогена. Она даже сочинила два-три сна, в которых папа приводил ее в этот волшебный сад со сладостями, она играла с добрыми тихими девочками, у них в косички были заплетены разноцветные банты. Там в ромашках бродили маленькие ягнята и спали мурлыкающие полосатые кошки. Их можно было подергать за усы и хвост, а они за это не царапались.

Детский сад оказался совсем не таким, как она себе нафантазировала. Сначала папа долго вел ее по асфальтной дорожке, засыпанной мокрыми листьями. Асфальт был темный, листья мятые и полупрозрачные, в ямках ровно блестела вода. Катя шлепала резиновыми сапожками прямо по лужам, крепко держась за широкую твердую ладонь. Они зашли за решетчатые воротца с чешуей облупившейся краски и оказались перед большим двухэтажным домом, над входом была прибита табличка с ухмыляющимся зеленым страшильчиком. Папа с пачкой бумажек и коробкой конфет исчез за высокой деревянной дверью, а Катя мялась в коридоре, внимательно прислушиваясь к гулу тонких голосов, и от нечего делать мокрыми отпечатками рисовала цветы на полу. Через полчаса Катя оказалась в средней группе садика «Лягушонок».

Катя раньше никогда не видела столько детей сразу. Они были разные, совсем непохожие на нее. Бегали и кричали, с воплями разбирали игрушки, занимались своими таинственными и непонятными делами. Они были очень шумные, эти дети, и Катя не знала, как себя с ними правильно вести. Поэтому она садилась в уголке и вместе с подаренным папой зайцем придумывала новые сны, или дремала, пока воспитательница не затевала прятки, догонялки и «море волнуется».

Другие девочки звали поиграть в дочки-матери. Они водили кукол друг другу в гости, поили их придуманным чаем. Катя честно заглядывала в пустые пластмассовые чашки, наблюдая, как подруги с удовольствием прихлебывают, подносила к уху пупсов, ожидая, что они заговорят. Все оказалось «понарошку», было скучно и возникало странное чувство, что её обманывают, что все знают какую-то большую тайну и скрывают от нее. Но Катя всё же продолжала играть с детьми, голос внутри головы приказывал: «Не отличайся». И она не отличалась.

В спальне, где их укладывали на тихий час, кровати стояли парами, и Кате досталось место рядом с мальчиком, которого все называли Максиком.

Катя с Максиком не дружила, но и не ругалась. Он часто приносил в садик новые красивые игрушки, с удовольствием делился с другими. Он был добрым, но иногда Катя старалась держаться от него подальше. Ей казалось, что в хорошем ребенке просыпается маленький хищный зверек. Он легко мог столкнуть с дорожки, опрокинуть на колени компот. Если кто-то давал сдачи, Максик кричал, что нажалуется маме, и она со всеми «разберется». Катя не знала точно, что значит «разберется», да и сам он, похоже, не знал. Это было взрослое слово, неприятное, но мальчику оно очень нравилось.

Вскоре Катя нашла тропинку к снам Максика. Оказалось, что туда можно заглянуть, не войти, нет, только смотреть в узкую щелочку приоткрытой двери. Чужие сны пахли сладко и притягательно, так и хотелось потрогать, поиграть или попробовать, каковы они на вкус. Но дверь в мир Максика была слишком тяжелая, вот и приходилось наблюдать издали, жадно втягивая незнакомые ароматы.

Зверек Макса начал появляться все чаще и чаще. Острая мордочка отражалась в карих глазах мальчика, когда тот исподтишка пинал Катю во время тихого часа, бросал в лицо песок и отбирал кукол.

«Он боится тебя, — объяснял голос, — не знает почему, но боится».

Катя не жаловалась воспитателю, не говорила папе, откуда у нее синяки и ссадины. Злобный зверек был напуган, она даже немного жалела его. Так выглядела бабуля, когда сердито кричала на крысу в спальне и тыкала в нее шваброй. Катя подсматривала. Её второй мир стал намного интереснее, и ради этого она готова была терпеть щипки и удары.

Они делали утят из цветной бумаги, когда Максик подкрался сзади и разрезал край Катиной вязаной кофточки. Той самой, которую вязала бабушка медленными вечерами деревенского дома. Той самой, что уже была мала и растянулась на локтях, но папе все же не разрешалось ее выбросить.

Катя аккуратно отложила лист с порванным утенком, прикрыла ладошкой расходящуюся дырку и встала.

Максик взглянул ей в лицо и перестал улыбаться. Отступил на шаг, потом толкнул ее так, что она перевернула стол вместе со стулом. Катя лежала на полу и продолжала смотреть, она не знала, кто сейчас отражался в ее глазах. Максик отступил еще на шаг, швырнул в нее ножницы и с ревом убежал.

Болел ушибленный локоть и скула, поцарапанная лезвиями ножниц. Слез не было — открылась дверь. Дверь внутрь Максика.

«Подложи камень, как делала бабушка на веранде, — посоветовал голос, — не дай ей захлопнуться».

Пока воспитательница суетилась, промывая царапину шипучей жидкостью, Катя мечтала, чтобы поскорее наступил тихий час. Она нашла вход в чужой мир. Наконец можно познакомиться с его жителями, потрогать, попробовать, раскрасить своими фантазиями и посмотреть, что получится.

«И не только, — подсказал голос, — не забудь про испорченную кофту, про все синяки и вырванные волосы».

И не только… Катя сама себе кивнула, вспомнив, как вкусно пахло страхом из-за открытой двери, даже вкуснее, чем бабулиными пирогами.

***

Без детей и мужа в квартире было непривычно тихо. Только бормотание старого, еще отцовского, радио немного разгоняло застывшую пустоту.

Убрала утренний разгром на кухне, разделала мясо и спрятала в холодильник до вечера. Отняла у кота подаренный Машутой кусок кекса, подмела тропинку из крошек, протянувшуюся из коридора в зал. Совсем как следы мальчика-с-пальчика, что безуспешно пытался запомнить путь домой.

Добросовестно выслушала болтовню клиентки: поддакивала, расспрашивала, ахала и возмущалась в нужных местах, пока руки проворно мерили длину прядей. Хороший парикмахер может поддержать разговор на любую тему, ему всегда интересно перекинуться парой словечек, он утешает, сочувствует и советует. Даже не заглядывая, она легко читала в подстриженных и уложенных головках. Клиенты ее любили.

Вторая посетительница перенесла встречу. Пусть подработка сорвалась, но неожиданно появился свободный час, не заполненный заботами. В солнечном свете тонкий слой пыли на мебели укорял и настаивал на влажной тряпке. Она послала ворчащую хозяйку подальше и решила себя побаловать.

Рядом с салоном, где она работала, зеленели аллеи небольшого парка. Раньше, до замужества, она часто сидела на скамейке, разглядывая гуляющих людей. Не просто наблюдала — искала, оценивала, прокладывала дорожки. Сейчас времени стало меньше, но пару раз в месяц она позволяла себе минутку-другую отдыха в мерно шелестящем городском оазисе. Теперь лишь отдыха, с прозрачным привкусом ностальгии без сожалений.

Села в глубине. Ажурная тень нависающих ветвей закрывала лицо, по голым ногам, расслабленно вытянутым, тепло скользили капли солнца. Приглушенный листвой шум машин совсем не мешал. Тающее мороженое сделало пальцы липкими и сладкими.

Мамаши с разноцветными колясками сбивались в стайки, оживленно обменивались новостями о достижениях своих чад. Студентки наслаждались пропущенными парами, делано-небрежно затягивались тонкими сигаретами и как бы невзначай демонстрировали проходящим мужчинам матовые загорелые плечи и округлые коленки.

Через скамейку от нее сидели два парня. Лет по восемнадцать — двадцать, не больше. Неизбежный набор взрослеющих мальчиков, которые пытаются выглядеть уверенно: пиво, громкие разговоры, неумело-развязные движения. Она лениво наблюдала за ними, откусывая понемногу сливочно-изюмную прохладу.

Один из них, тот, что постарше, мнил себя вожаком. Маленький щенок, который вырастет в добродушного лабрадора и будет послушен в хороших руках, но пока рычит, дыбит жалкую поросль на загривке и думает, что он брутальный альфа-самец. Ей стало смешно: милый ребенок, он просто не знает, что такое истинный хищник, живет в защищенном мягкими стенами мире, где опасность — это лишь картинки на экране, далекие и ненастоящие. Как тут удержаться от невинной проказы? Да и зачем?

Доела мороженое и поднялась, вытирая ладони влажной салфеткой. Подходя к скамейке, скользнула взглядом по старшему. Небольшое давление, и она уже заглядывает внутрь. Только посмотрит, разыщет глубоко запрятанные от самого себя лоскуты воспоминаний. Та, вторая, запертая восемь лет назад, хотела наметить дорожку, чтобы вернуться и кромсать реальность сна, смаковать взбившуюся пену чувств, но кто же ей позволит.

Что у нас тут?

Мертвые глаза в белесой пленке, острые зубы щуки, не отпускающие детский пальчик… теснота шкафа, куда запихнул старший брат, тьма наполнена монстрами… страшный хулиган старшеклассник, в воображении похожий на несокрушимого великана…. отказы, отказы, презрительный изгиб выщипанных бровей, обидный женский смех… Нет, не то.

Вот оно!

Прошла мимо, наклонилась к урне и, выбрасывая салфетку, почти беззвучно шепнула: «Карусель». Шепнула и потянула за нить.

Мелькают лица, яркая одежда размывается в режущие цветные пятна. Мир крутится, движется, из него исчезло постоянство, и глазу не за что зацепиться. Только вид побелевших костяшек пальцев, впившихся в пластиковую поцарапанную гриву, становится якорем в этом хаосе. Не на кого надеяться, никто не спасет. Тот, кому доверял, от кого ждал защиты, сам привел и со смехом посадил на пластмассовое чудовище. Чудовище, что притворялось игрушечной лошадкой, а само кровожадно скалило зубы.

Она глубоко вдохнула и сразу отпрянула назад. Нельзя. Аккуратно прикрыла дверь.

Парень застыл, оборвав обсуждение одногрупниц буквально на полуслове. Он не понял, что произошло, но на мгновение его захлестнула волна беспомощности, дезориентации и потерянности. Проходящая мимо женщина выбросила что-то в мусорку и улыбнулась ему, чуть приподняв краешек губ. От этой улыбки по коже пробежали мурашки, беззаботный летний день перестал радовать. Парень в два глотка опустошил бутылку пива и вернулся к разговору, с трудом отрывая взгляд от спины светловолосой стройной женщины лет сорока, которая медленно двигалась к выходу из парка.

***

Постепенно Катя догадалась, что голос в голове — не невидимый дух-помощник, а часть ее самой. Вторая половина души, живущая в мире грез. Сильная, расчетливая и ненасытная. Катя называла эту сторону Королева Мара. По ночам та выбиралась из своего убежища, чтобы править, а днем пряталась в потаенных уголках разума.

Со временем Катя научилась взламывать даже самые тяжелые двери. После наступал черед Мары, она кроила сновидения одним движением ресниц, жадно впитывая кожей поднявшуюся взвесь ощущений. И насыщение страхом приносило неизмеримо большее удовольствие, чем светлые чувства.

Чем лучше Катя умела управлять своим даром, чем больше поживы получала Мара, тем менее настоящим становился реальный мир. Всё как будто выцветало, теряло объем. Любимые блюда перестали нравиться, книги казались скучными и надуманными, а эмоции окружающих — фалишиво-притворными.

В школе Катю хвалили. Тихая, исполнительная, умная девочка, а что плохо сходится с другими, так скромным отличницам всегда трудно дружить с одногодками.

Поначалу Катя не пыталась переступить ту невидимую черту, что отделяла ее от остальных. Ни с кем особенно не сблизилась, но и не враждовала. Легко давала списывать домашние задания и часто помогала отстающим ребятам, но отстранялась, когда одноклассницы азартно обсуждали понравившийся фильм или новые наряды.

Лет в двенадцать — тринадцать мира снов стало недостаточно. Катя наблюдала за тем, как странно вели себя взрослеющие девушки, как изменились парни, которые тоже порой чудили. Замечала возникающие между детьми нити новых взаимоотношений. Сумбурные нити, спутанные и сложные. Одноклассницы разделились на красивых и не очень, одни мальчики считались популярными, другие — нет. Катя чувствовала себя обделенной. Что-то большое, живое и наполненное смыслом проходило мимо нее, а она стояла на обочине.

Катя изучила поведение подруг и стала подражать. Хихикала вместе с ними, когда те разбирали плюсы и минусы мальчишек, критиковала девочек из соседнего класса. Она даже согласилась гулять с парнем из художественного кружка, Денисом, потому что у остальных уже появились поклонники. Притворялась и ждала, когда игра в жизнь станет настоящей жизнью. Все оставалось по-прежнему. Ничто не трогало ее до слез, ничто не радовало так, что загорались глаза, имитация чувств не превращалась в подлинные чувства.

Внутри было пусто.

— Все так, как и должно быть, — утешала Королева, — ты особенная.

— Я чудовище, — плакала Катя в подушку.

— Ты особенная, — повторял голос, — зачем тебе их мир, если у тебя есть свой собственный, если у тебя есть я? Засыпай, пойдем встряхнем парочку снов, тебе же это нравится.

— Это все из-за тебя! Я не буду больше этого делать!

— И что же у тебя останется?

Когда угасла бабушка, а Катя не смогла выдавить ни слезинки, стало по-настоящему жутко. Будто не бесконечно родная женщина умерла, а никому не нужная бродячая кошка. Катя смотрела на гроб, слушала сдавленные рыдания, и с ужасом осознавала, что она уже не человек. Она монстр, который питается душами людей, теряя понемногу остатки собственной.

Катя перестала спать. Тщательно, шаг за шагом, строила клетку в глубине своего разума. Ночь за ночью выращивала стены и крепила запоры, призванные сдержать внутреннего зверя. Катя не торопилась — тюрьма должна быть надежной, прочной, без единой лазейки и трещинки, через которые можно улизнуть. Мара льстила и заманивала, шантажировала и угрожала, но изменить ничего не могла. Когда Катя, наконец, заснула, Королева лишь беспомощно взвыла в тесноте своего заточения.

Было тяжело, и Мара злорадно смеялась, наблюдая Катино отчаяние. «Я же тебе говорила», — шипела она, царапая стены тюрьмы.

На уроках труда они перевязывали старые вещи, Катя принесла в школу свою детскую кофточку с дыркой. Учительница показывала, как распустить швы, как распарить пряжу, чтобы нити стали ровными. Катя держала в руках старую кофту и смотрела на аккуратные петли, когда внутри вдруг что-то сломалось. Все горе, которое она так и не смогла ощутить на похоронах, нахлынуло на нее, захлестнуло с головой. Это было больно, невыносимо больно, но это было настоящим. Катя рыдала, спрятав лицо в бабулином рукоделии, выплакивая любовь и тоску по ушедшему человеку, свою вину, свой страх и растерянность.

Чем больше слабела Королева, тем ярче и полнее Катя чувствовала. Дар не пропал, исчезла лишь безумная тяга повелевать чужими снами. Она все так же могла заглядывать в грезы других людей, только теперь ей это было не нужно.

Центром ее вселенной стал Денис. Скромный парень, с которым она сдружилась, чтобы быть как остальные, постепенно занял все мысли. Ей нравилось поправлять его челку, когда он сосредоточенно делал наброски. Нравился восторг в его глазах, когда она показывала картины о снах, нарисованные по памяти.

— Какая безнадега, — говорил он, рассматривая изображение человека с поникшими крыльями, небо над которым было затянуто переплетением проводов, — ему никак не взлететь.

— Страшно, — признавался, глядя на множества открытых ладоней с испорченными вещами в них, — страшно, когда все, чего ты касаешься, ломается.

Денис понимал ее, и Катя любила его за это все больше и больше.

Все вокруг считали их парой, мама Дениса в шутку называла Катю дочкой. Никто не сомневался, что они поженятся. Кате было так спокойно и уютно с ним, что она забывала о своей тайне.

Они хотели учиться в одном институте, но папа уговорил Катю пойти в экономический. Она расстраивалась — нужно было поступать в другой город, а Денис успокаивал ее. Целовал мокрые глаза и клялся звонить каждый день, приезжать на выходные. «Мы всегда будем вместе, котенок, — говорил он, — куда же я без тебя?» Катя верила.

Поначалу все было именно так, как он обещал. Долгие разговоры по телефону, жаркие встречи, когда они лежали, обнявшись, и рассказывали друг другу, как сильно соскучились. Казалось, расставание еще больше сблизило их.

А потом все изменилось.

Денис перестал приезжать, отговариваясь учебой. Звонил все реже, голос в трубке был чужим и холодным. Катя не находила себе места, в голове роились предположения одно другого страшней, но она отмахивалась от них. Он просто очень загружен. Так много занятий, так мало времени.

— У него есть другая, — радовалась Королева Мара, — он забыл тебя, ты ничего для него не значишь. Вот на кого ты меня променяла — на предателя.

— Замолчи! Он не мог со мной так поступить! — кричала Катя, зажимая уши ладонями.

Он смог. Запинающимся голосом Денис сообщил, что между ними все кончено. Скороговоркой объяснил, что их отношения лишь детская влюбленность, а теперь он встретил свою судьбу. Говорил, что Катя найдет настоящее счастье. Когда-нибудь… в будущем…

Катя стояла возле таксофона, сжимала телефонную трубку и не верила. Им суждено быть вместе, это кошмар, и она вот-вот очнется. Лепет Дениса звучал все тише, а хохот Мары оглушал. В голове сделалось гулко и прозрачно. Катя чувствовала себя стеклянным шаром, готовым разбиться.

«Он не мог полюбить эту пустышку, он просто запутался», — шепнула она себе. Стало легче. Конечно, он запутался, а она поможет ему все исправить.

Впервые за несколько лет Королева вышла из своей тюрьмы, скользя по проложенной дорожке в сны соперницы.

Денис стоял у дверей института. Хмурый, нервный, под глазами залегли глубокие тени.

«Бедный, — подумала Катя, — сейчас будет просить прощения, надо немного пообижаться, пусть помучается».

Но губы сами собой расплылись в широкой улыбке. Как же она рада его видеть!

— Прекрати это! — Денис не смотрел ей в глаза.

Улыбка застыла у нее на лице.

— Что прекратить? Денис, я не понимаю…

— Не строй из себя идиотку, перестань ее мучить. Она не может спать, не может есть, постоянно плачет. Не знаю, как ты это делаешь, но это ты. Ты во всем виновата! Все кончено, все давно кончено, пойми это наконец. Оставь нас в покое!

— Денис, я….

С все еще по-дурацки растянутыми губами она потянулась, чтобы взять его за руку. Он отпрянул, как от ядовитой змеи.

— Не трогай меня, чудовище…

Стеклянный шар разбился. Катя исчезла в рассыпавшихся осколках, осталась только Королева.

***

Запах томящегося в утятнице плова заполнил квартиру. Кухонный стол засыпан мукой, на разделочной доске выстроились в ряд аккуратно слепленные вареники. Десерт.

Ваня, получив морковку, убежал смотреть мультики. Машута сидела на табуретке и, болтая ногами, пыталась вспомнить песню, которую они сегодня учили в садике. Морщила испачканный мукой лобик и обиженно возмущалась, когда она подсказывала забытые дочерью строчки.

— Ну, м-а-а-а-ам, я сама!

— Все, все, больше не мешаю. А папе споешь?

Машута кивнула с серьезным видом и продолжила выводить историю про двух гусей, дополняя своими подробностями.

За ужином дети наперебой рассказывали папе все новости прошедшего дня. Ваня похвастался пятеркой, показал разбитый локоть, из-за которого он «совсем даже не плакал, потому что больно совсем даже не было». Машка пожаловалась на вредину Надьку, которая отказалась есть манную кашу, и, вскарабкавшись на папины колени, раз пять спела ему песенку.

После она мыла посуду и щебетала о пустяках, а Слава пил чай и рассеянно слушал. В уголках его глаз собрались смешливые морщинки, которые появлялись, если он делал строгое лицо, а сам втайне улыбался.

Она никогда не говорила мужу, что он ее спас.

На третьем курсе папа скончался от инсульта. Близких людей не осталось. Она бросила институт и устроилась работать парикмахером. Это было даже удобнее, множество клиентов позволяли той, второй, выбирать самые лакомые сны.

На черноволосого мужчину, который приходил стричься чуть ли не каждую неделю, она поначалу не обратила внимания. Мало ли, какие странности у человека. Обычный парень, таких тысячи, молча сверлит глазами отражение и прячет руки с темными пятнами въевшейся в кожу машинной смазки.

Когда он в первый раз пригласил в ресторан, она, конечно, отказалась. Но Слава был настойчив. Ждал после работы с цветами, продолжал записываться на стрижку.

В конце концов, она согласилась. Почему бы и нет? Иногда она встречалась с мужчинами, тело требовало своего, а после их легко можно было отвадить с помощью Королевы.

На этот раз отношения развивались по-другому. Слава оказался цельной личностью, ни трещинки, ни надрыва. С ним было спокойно и надежно, будто одним своим присутствием он склеивал разорванную надвое душу, оживлял нечто, что она считала давно похороненным. Когда стало понятно, что Слава мягко и незаметно заполнил ее дни и ночи, она испугалась. Королева испугалась. «Он такой же, как и все, — шипел голос, — он нам не нужен, он нам мешает».

Испытанный прием — прийти в сон, показать себя — обычно действовал сразу же. Мужчины начинали бессознательно избегать свиданий и больше не надоедали. Но Слава узнал ее даже в сновидении, потянулся навстречу, закутал теплым сочувствием, сминая колючки и лезвия Королевы, обезоруживая. И пусть он на утро ничего не вспомнил, но теперь она знала. Слава смотрел на нее, видел ее настоящую и любил тоже по-настоящему, без тени сомнения, без колебаний. В тот момент она сделала выбор.

И никогда не жалела об этом.

— У тебя очень вкусный плов получается, — сказал муж, залезая в утятницу за кусочком мяса, — я не против каждый день его есть.

— Обойдешься, — она шутливо шлепнула его полотенцем, — и не трогай кастрюлю. Хочешь, добавки положу?

— Хочу, — кивнул Слава, — хочу добавки, и еще добавки, и еще… Кать, а давай уложим детей пораньше?

— А давай! — согласилась она и рассмеялась.

Нет, она никогда не жалела о своем выборе.