Ненависть - это не ответ

Вечереет. Постепенно сгущаются сумерки. Поудобней устраиваюсь в окопе, в котором можно только лежать. Не окоп, так, смех один. Но глубже рыть нельзя: начинает сочиться вода.

Наш полк прикрывает отступление частей Красной армии, изрядно потрёпанных в предыдущих боях. Драпали долго, и вот немцы загнали нас в этот заболоченный участок. Чёрт их знает, о чём думали наши командиры. С юга, востока и севера сплошная топь. Выход один — на запад, а он закрыт. Там «фрицы». От полка осталось максимум две роты, может чуть больше.

И вот лежу в этом окопчике, шинель и гимнастёрка промокли насквозь. Как унять эту проклятую дрожь? Нет, не от страха. Его давно нет. За последнюю неделю я так устал бояться смерти, что мне теперь всё равно. А вот холод, от которого некуда деться, выматывает. В бою хорошо, там тепло, даже жарко. Но бой окончился с полчаса назад. Немцы откатились. Винтовка быстро остыла.

Кого ещё из нас забрала старуха с косой? Темно. Поспать бы. Двое суток уже эти твари пытаются нас раздавить. Скорей бы всё закончилось. Действительно, позавидуешь мёртвым.

Нащупываю в подсумке последнюю обойму и вставляю в винтовку. Н-да. С этим не повоюешь. Теперь меня если не грохнут, то возьмут в плен. Хрен им по всей морде, а не плен! Живым не дамся!

Я пошевелился. Твою ж мать! Шинель можно выжимать, и костёр не разжечь.

Это ещё что за чёрт? Откуда-то справа донёсся еле слышный всплеск. Надо глянуть. Ползу в ту сторону и через некоторое время в почти наступившей темноте вижу, что кто-то угодил в топь и пытается оттуда выбраться.

Как же его угораздило? Подползаю ближе, взгляд натыкается на светлые волосы несчатсного. Лицо, вроде, незнакомое, хотя не разберёшь — оно измазано грязью. Нет, точно! У нас этого парня не было. Он взглянул на меня, в глазах отчаяние и страх.

Подползаю ещё ближе, несчастный пытается пошевелиться. И тут меня как током прошибает. На измазанной грязью шинели я разглядел небольшие погоны. Немец!

«Фриц» снова посмотрел на меня и перестал барахтаться. Наверно мой взгляд очень красноречив.

— Реттен зи, битте[1], — тихо, с мольбой в голосе проговорил немец.

Я не знаю немецкого, но почему-то понял, что он сказал. Хотя, что он ещё мог сказать? Только просить о помощи. Внезапно во мне поднялась такая волна ненависти, что я сжал винтовку так, что аж пальцы побелели. Мне стало жарко.

Ненависть схлынула также неожиданно, как и поднялась. Я не вижу в нём врага. Передо мной сейчас человек, которому нужна помощь. Я протягиваю немцу винтовку прикладом вперёд.

— Цепляйся.

Немец цепляется обеими руками в приклад, и я, приняв удобное положение, тащу его из трясины. Та с неохотой отпускает свою добычу. Мои ноги скользят по грязи. Наконец, делаю последнее усилие и, сквозь зубы матерясь, вытаскиваю «фрица» из болота.

Лежим, тяжело дыша. Тяну на себя винтовку. Не получается, немец накрепко вцепился в неё.

— Но, не балуй, пусти, — хриплю я и, чувствуя судорожную хватку немца, повышаю голос, — Я кому сказал?

Немец в страхе разжимает руки.

— Шлагн зи михь нихьт тот, герр зольдат, — трясущимися от страха и от холода губами лепечет «фриц». — Ихь хаб айне фамилие, фрау, кляйнес кинд[2].

Вот твою мать! «Фрау», «киндер». Вспомнил! Кто вас сюда звал? Немец внимательно наблюдает за игрой моих чувств.

— И откуда ты здесь взялся, болезный, — усмехаюсь я, поднимаясь на ноги. Немец то же встаёт.

— Ихь ферштее нихьт[3], — лепечет «фриц». Его трясёт.

Внимательно осматриваю спасённого врага — молодой парень лет двадцати, не больше. «Фрау», «киндер».

— У меня тоже семья осталась, паря. В Вологде.

— Ферцайунг, ихь хаб нихьт ферштандн, вас зи гезахт хабн[4], — бормочет немец.

Смотрю на него, и мне почему-то жаль этого парня.

— Иди.

— Вас?[5]

— Проваливай, говорю, — жестом показываю, что может быть свободен.

Немец недоверчиво смотрит на меня.

— Уходи.

— Данке, — «фриц» хватает мою руку и прижимает к груди, — данке зер[6].

Я понимаю, что, возможно, поступаю неправильно, отпуская его, но убить своими руками этого несчастного, перепуганного парня, которому только что спас жизнь, не могу. И чувствую, что прав.

— Ладно, ступай, — ком встаёт у меня в горле. — Иди и больше мне не попадайся.

Немец ещё раз поблагодарил и побежал в сторону своих войск. Молча смотрю ему вслед, пока тот не скрылся в темноте.

— Ну и какого хрена? — слышу слева сзади тихий хриплый голос.

Поворачиваюсь на звук и встречаю горящий взгляд лейтенанта Сидорчука. Сейчас он командует тем, что осталось от полка.

— Что «какого хрена»? — спокойно спрашиваю я.

— Вы отпустили врага, сержант Куманов, — переходит на официальный тон лейтенант. — Стало быть, вы — пособник врага.

— Я помог тонущему человеку, — устало возражаю я.

— Молчи, гнида. Они пришли на нашу землю. Жгут наши города. Насилуют наших жён. А ты, паскуда, одного из них вытаскиваешь из болота, вместо того, чтобы помочь ему отправится на тот свет…

«Как ты меня достал!» — лезет в голову единственная мысль.

— Послушай, лейтенант. Почему этот пацан должен отвечать за всех фашистов? — спрашиваю я всё ещё спокойно, хотя прекрасно понимаю, что теперь этот желторотый всё доложит начальству. У меня с ним и так были неважные отношения. А теперь… Этот сопляк всё видел.

— Заткнись, тварь, — лейтенант срывается на хриплый визг. — Я тебя сам пристрелю, как пособника врага. — Они вытащил пистолет и наставил на меня.

Странно, но мне всё равно. Подхожу ближе к Сидорчуку так, что ствол пистолета упирается в мою грудь. Смотрю в горящие ненавистью глаза. Но его взгляд на меня не действует. Меня охватывает покой, мне легко и свободно.

— Стреляй, — тихо говорю я. — На мне, парень, столько смертей за Гражданскую. Стреляй. Я их бил и буду бить, пока они все до одного не уберутся с нашей земли. А сейчас я сделал то, что должен был сделать. Спас жизнь человеку. Да, они пришли на нашу землю. Да, они жгут наши города, насилуют наших жён, убивают детей и стариков. Да. Но я — не они. Я солдат, а не убийца. Нельзя жить ненавистью, лейтенант. Даже на войне. Скорее, тем более на войне. С врагами нужно драться, убивая их при этом, но их нельзя ненавидеть. Иначе эта ненависть сожрёт тебя самого, и ты станешь тем, кого ненавидишь.

Я ни разу не повысил голос. Сидорчук поморгал, и опустил пистолет.

— Погоди, — его угроза звучит не очень уверенно, — я отдам тебя под трибунал. И штрафная будет для тебя самым малым наказанием.

— Не пугай, лейтенант. Мы не выйдем отсюда. Мы все ляжем здесь. Все до единого. Или попадём в плен. Или ты предлагаешь сдаться на милость фашистов? — Сидорчук испуганно захлопал глазами. — Что перепугался, болезный. Запомни, что я сказал.

Лейтенант молча поворачивается и топает прочь.

…

Утром после мощного огневого налёта немцы полезли вновь. Много, очень много. Будто наползает стая саранчи. Наши огрызаются редкими выстрелами. Я не стреляю, у меня всего-то осталось пяток патронов. Пусть поближе подойдут, а там как Бог даст. Бога чего-то вспомнил. Я же не верующий.

Немцы подходят всё ближе. Беру одного на прицел и плавно нажимаю на спуск. Немец, взмахнув руками, откидывается назад. Следующий… пять выстрелов сделано. Пятерых ворогов отправил к праотцам.

Всё. Винтовка пустая. Немцы открывают ураганный огонь. Пули впиваются в грязь передо мной, сбоку, справа, слева, сзади. Что-то обжигает левую руку в районе плеча. Взглянув, вижу, что одна пуля пробила рукав шинели, едва царапнув кожу.

До немцев остаётся метров двадцать. Достаю штык и примыкаю его к винтовке. Какой в этом смысл? А никакого. Смысл боя в самом бое, так учил дед. Поднимаюсь в полный рост. Кое-где уже кипит рукопашная, но силы слишком неравны. Вот на одного немца кинулся с ножом в руках Сидорчук. Немец полоснул по нему очередью из автомата. Лейтенанта отбросило назад.

Принимаю боевую позицию, выставив винтовку перед собой, штыком вперёд. Какой сегодня чудный день. Двое суток шёл холодный дождь, ненадолго преставая, и начинаясь вновь. А сегодня выглянуло солнце. Его луч блестит на кончике штыка. Навстречу с карабином наперевес, к примкнутым широким, ножевидным штыком, мчится здоровенный, метра под два ростом, немец. Подбегая, он наносит мне удар штыком в грудь.

Время для меня прекращает свой бег, я как бы выпадаю из происходящего. Что за чертовщина? В голове звенящая пустота. Как в замедленном кино, вижу, как штык немца движется мне грудь. Лёгким вращательным движением отвожу карабин «фрица» в сторону и всаживаю четырёхгранный штык ему в горло. Немец, захрипев, откидывается назад. Следующее движение — удар прикладом по каске еще одного немца. «Фриц» упал. Подскочив к нему, всаживаю штык ему в грудь. В теле небывалая лёгкость. Замечаю, как какой-то солдат наводит на меня автомат. Не рассуждая, швыряю в него винтовку, как копьё. Винтовка влетает немцу точно в грудь. Всё! Амба! Я без оружия.

Тут ко мне подскакивает низкорослый фашист и наводит автомат мне в грудь:

— Кайне бевегунг![7]

Я не понимаю, что со мной происходит. Будто действую не я, а кто-то вселился в моё тело. Делаю шаг вперёд влево, захватываю автомат за ствол и ребром другой ладони сминаю немцу кадык. Тот успевает нажать на спуск. Ствол в руке неприятно вибранул. Слава Богу, «фриц» не повесил автомат на шею, и теперь у меня в руках снова оказывается оружие. Катаясь по земле, выпускаю короткие очереди по снующим фигурам в грязно-зелёных шинелях. Немцы стреляют в ответ. Но мне всё равно. Сам ищу смерти, но просто так умирать не хочется. Я дорого продам свою жизнь.

Сухой щелчок. Патроны иссякли. Вскакиваю на ноги и начинаю работать автоматом как ломом. Какой-то немец приготовился в меня стрелять, швыряю автомат ему в морду. Метнувшись в сторону, падаю на землю, перекатываюсь, вскакиваю на ноги. Ногой выбиваю наставленный мне в живот автомат. Немец выхватывает нож и наносит короткий, без замаха, удар сверху. Плавным движением перенаправляю удар ему же в живот. Выдёргиваю клинок. Ещё поборемся!

Мелькнула ещё одна фигура в грязно-зелёной шинели. На меня вновь направлен ствол автомата. Отбиваю его предплечьем, наношу режущий удар по ближайшей руке и всаживаю нож в правую сторону груди по самую рукоятку. Лезвие легко входит меж рёбер. Поднимаю взгляд на уровень глаз немца. О, Господи! Меня словно током прошибло. Это ЕГО глаза. Тот самый вчерашний немец. Солдат медленно падает на спину. Слышу, как его губы, покрывающиеся пузырящейся, кровавой пеной, шепчут:

— Данке.

Стою и молча смотрю на убитого парня. Тот глядит ввысь небесно-синими глазами. На губах застыла лёгкая улыбка. Моё сердце превращается в комок льда. Не замечаю ничего вокруг.

Почему! Ну почему!? На кой леший я вчера достал из болота этого парня, чтобы сегодня убить его собственными руками? Слёзы навернулись на глаза. Чувствую, как слеза течёт по щеке.

Ни с того ни с сего меня окутывает золотистый свет. Кто-то невидимой рукой проводит мне по глазам, по волосам, по моей израненной душе. Комок в груди быстро тает. Слёзы счастья хлынули у меня из глаз. Господи, значит такова твоя воля! Мне вновь стало легко и свободно.

Только сейчас замечаю, что меня окружили немецкие солдаты и смотрят с непонятным удивлением и настороженностью. Вижу офицера.

— Хауптман Штольц, — представляется он. — Ви есть очень храбрий зольдат. Я знать, что Ви сдельать дльа этот зольдат. Я Вас очень понимать. Как Ваш имья, фамилье.

Смотрю на небо, на солнце. Вижу, что рядом со мной, в нескольких шагах, лежит немец, в которого я метнул винтовку. Молча подхожу к нему, вытаскиваю у него из груди своё оружие и также молча вешаю винтовку на плечо. Поворачиваюсь к офицеру:

— Фамилия Русский, имя Солдат.

— Батальон, штиль гештанден! — командует офицер и прикладывает руку к фуражке. Солдаты вытягиваются в струнку.

…

Куманов молча кивнул и пошёл на восток. Ветер развевает полы шинели и шевелит коротко стриженные, русые волосы.

Поражённые немцы смотрят, как этот странный солдат идёт по топкому болоту, аки посуху…

— Да, господа, — проговорил офицер, глядя в спину удаляющемуся, единственному оставшемуся в живых в этой мясорубке, русскому солдату. — Прав был Великий канцлер, с этим народом воевать нельзя. Мы проиграем эту войну, господа.

Стоял редкий, солнечный осенний день 41-го года…