МИНОВАВШИЙ

Посвящается С.О.

Рано или поздно это должно произойти с каждым. Я успел в этой жизни. Так решил Совет. Я знал, что я не готов, но Учитель считает иначе. И Совет — несмотря на мое признание в неготовности — назвал меня Миновавшим.

Миновавших всегда меньшинство, но они соль нашего мира. Миновавший — тот, кто как нож сквозь масло прошел сквозь боль, и отчаянье, и потери, тот, кто смотрел в лицо смерти и кого пощадила смерть.

Миновавший видит природу вещей. Сбросивший путы этого мира, но оставшийся в нем, он читает в душах, странствует в беспредельном, исследует невидимое.

Подлинно Миновавший не нуждается в инструментах. Он сам — инструмент, которым исследует себя Вселенная. Он видит, и слышит, и движется как самонаводящийся снаряд, выискивающий незримую цель силой своей интуиции, рождающейся из соответствия его существа структуре самого мироздания. Чем полнее это соответствие, чем точнее это подобие, тем точнее и стремительнее полет...

Что же сказать обо мне? Я слишком хорошо понимаю всё это, и слишком болезненно поэтому для меня несоответствие эталону. Но понимаю я и аксиомы смирения, поэтому иду по пути, не позволяя себе жалоб и сожалений.

Была глубокая ночь, и за приоткрытым окном тихо шелестел теплый июльский дождь, когда я открыл глаза. Спал ли я вообще этой ночью? Не знаю. Это был не сон, но словно бы нескончаемая, на себя замкнутая лента, по которой двигались мои мысли, как движутся муравьи по им одним ведомой тропинке, незримой для других, но уверенно выбираемой их коллективной сутью.

Впрочем, мысли ли то были? Словно сама моя жизнь, бусина за бусиной, соскальзывая с нити, как во сне, рассыпалась на миллионы кристаллов, и каждый кристалл был — как вселенная, и каждый — как целая жизнь.

Сколько помню себя, я жил в недостроенном мире. Как альпинист, грезящий о новой вершине, я искал полноту, которая всегда ускользала. Со временем я научился жить так, словно я и всё вокруг — совершенно, я действовал независимо от настроений, уходил, не сожалея, дарил, не рассчитывая на благодарность. Я перестал считать свои раны, искать в глазах окружающих одобрение или укор, просто жил, просто дышал, просто вдыхал этот мир, но — в самом этом воздухе мира, в самом этом воздухе моих легких нескончаемо шелестела — неполнота. Подчиненная и подчинившаяся, она всё равно приходила — в минуты пауз и остановок, в предзасыпаньи и в предпробужденьи, и особенно — в снах.

Вот и сейчас, вроде бы — Миновавший, — я перебирал свою жизнь, разглядывал эти хрустальные шары ее смыслов, перебрасывал с ладони на ладонь события, впечатления и встречи, погружался в души своих близких и дальних, я входил в сердцевину самой ее музыки, и — я не мог подчинить эту музыку, не мог уловить ее целокупность, не мог прикоснуться к ее истоку…

Каждый раз я словно из глубокой сырой и серой лощины поднимался к освещенной солнцем дороге, и там, на другой стороне, на высоком холме, стоял Славка, и я так радовался ему и его улыбке, и хотел поскорее пересечь эту невесть откуда взявшуюся трассу, но нескончаемый поток авто, несущихся по ней, отрезАл меня от него, и не было силы, чтобы перенесла меня к нему, чтобы нас соединила…

Сколько помнил себя в моей ранней жизни, мы всегда были рядом. Садик, школа, потом училище летчиков. Каким подарком, каким вызовом, какой удачей был он для меня! С его всегдашней полуулыбкой, с его тихой задумчивостью, с его легкой усмешкой. Мол, ну да, всё так нелепо сложилось, но — посмотри — ведь оно — в самой этой нелепости — так прекрасно!

Я навсегда запомнил ту нашу с ним партию, на заре нашей туманной юности, когда наша погруженность в шахматы была просто болезнью, когда иррациональная красота этой рациональной стихии держала нас крепче чего бы то ни было в этом раскрывающемся нам навстречу мире. Для меня во всяком случае то было время страстного томления духа, озарений и падений в бездонности, где на доске, как в какой-то эталонной вселенной (выявляющей в жизни то, чего в ней не было, но должно было быть, а значит — присутствовало пока что необнаруженным), красота соседствовала с силой, напор вырастал из скрытых жестов изящества, а качество мыслеформ неизменно коррелировало с графикой позиционных структур и музыкой разворачивающихся движений двух армий.

Мы встретились с ним в предпоследнем туре, это была старая добрая швейцарская система, и наша дуэль решала, кто же вырвется вперед, кто приблизится к заветной мастерской норме и к единственной для нашего региона путевке на чемпионат России. В одном из редких вариантов Староиндийской защиты, названия которого я уже и не помню сегодня, мы долго маневрировали, словно прислушиваясь друг к другу, словно настраивая для невероятного джаза две линии одного оркестра, временно разлученные, погруженные в себя, но жаждущие раскрытия, объединения и совместного движения внутри созданного разворачивающейся синергией двойного замысла нового мирового пространства…

А потом — случилось. Он, черными, двинул пешки на королевском фланге, я попытался вскрыть центр, и долго сдерживаемая музыка выплеснулась и взметнулась, и мысль, которая иногда далеким обертоном пыталась войти в партитуру моих размышлений, — мысль о том, что я должен отстраниться, должен уступить ему дорогу, потому что слишком люблю его, слишком благодарен ему — за дружбу, за джаз, за саму возможность этого нашего с ним потаенного братства, — растворилась в нахлынувшем урагане, и красота совместного движения, как в поединке мастеров ушу, не оставила места ничему иному, кроме потока рождавших друг друга движений Силы.

Я, как всегда, был осторожен и строг, он — открыт и спонтанен, и это была одна из тех редких для нас с ним партий, где одно уравновешивалось другим, и поддерживало и проницало другое, и мы оба, я думаю, чувствовали это проступающее в игре ход за ходом совершенное динамическое единство, которое просто сводило с ума юную душу, ибо, как на ладони, на шахматной доске перед нами разворачивалась мистерия невероятного совершенства. Совершенства Жизни. Мало что после детства свидетельствовало мне о ее совершенстве, ничто, если называть вещи своими словами…

А потом наваждение схлынуло, мы перешли в многофигурный, примерно равный эндшпиль, и до контрольного хода оставалось еще ходов 10 и минуты по две на брата. Я был как в тумане, Сила, державшая нас в совместном волшебном движении, отступила, и мое рациональное я, вкупе с благодарностью другу и любовью, вынесло на поверхность ту обертонную мысль, что была в начале. В лихорадке цейтнота мы сделали несколько ходов, я подставил под удар ключевую пешку, исход был предрешен, он поднял было руку, чтобы забрать ее, потом посмотрел на меня долгим взглядом и — опустил руку. Всё словно остановилось — во мне, вовне… его флажок на часах рухнул, в глазах у меня потемнело, он поднялся, протянул мне для пожатия свою широкую ладонь, улыбнулся и вышел…

Много раз потом снился мне тот турнир, как должно быть снится выпускнику-режиссеру его первая, еще не снятая, дипломная работа: то с одного ракурса, то с другого, меняется освещение, трансформируется и изгибается пространство съемочного павильона, веером сдаваемых карт рассыпаются по столу лица актеров, и наконец — вот он, апофеоз — финальная сцена…

Я поднялся и подошел к окну. Приоткрыл его шире. Нежная прохлада заструилась по моему лицу, по рукам и телу, наполнила комнату. Я глубоко вдохнул и зажмурился. Сад за окном и комната за спиной сразу исчезли, и теперь был только этот влажный ночной июльский воздух, тихий шелест капель по кронам деревьев и смутная греза, в которую превращались мои ночные видения, которой становилась и вся моя жизнь. Я вдохнул еще раз, и в этот момент, словно в темной и сырой комнате одновременно распахнулись все окна, — на меня накатило.

…Этот сон — внутри нескончаемой сновиденной ленты этой ночи — был, как драгоценная потаенная вещица, обернутая в бархатную ткань, — словно сокрыт на дне укромной шкатулки, словно и не снился мне этой ночью, и вдруг — крышка поднята, бархат отброшен, и он сияет передо мной, реальнее самой явной яви…

Я как будто бы был там, как будто бы вот только что видел всё это в мельчайших деталях… Серый бесконечный песок, дюны и дюны до самого горизонта, бледное холодное небо, и одинокий человек в ступенчатом прокси-костюме, неподвижно стоящий около дома-трансформера, какие давно уже используются людьми в экстремальных климатических зонах. Часть дома, как и положено, — ангар для техники, часть — обсерватория и коммуникационная точка. Чуть подавшись вперед, человек смотрит куда-то вдаль, я смотрю вслед его взгляду и вижу странное. Там, в другой стороне от видимого горизонта, — невероятная конструкция рассекает пустыню. Стена, желтая, но почти прозрачная, вроде бы неподвижная, а присмотришься — движущаяся, словно живая. Желтая стена между серым песком и бесцветным небом. И между человеком и стеной — огромные излучатели, самонаводящиеся автоматы, я видел такие на Алеоне, и читал о них в учебниках по вибрационке.

Автоматы медленно жужжат, человек делает какое-то движение плечами, словно сбрасывает с себя груз, заставляющий его стоять неподвижно, и идет в сторону дома. До боли знакомый силуэт, походка, чуть нивелированная прокси-костюмом… Он открывает ангар, включает генератор. Взлетная полоса начинает вибрировать, освобождаясь от наносов песка, и через несколько мгновений человек уже взлетает.

Он движется вдоль стены, которая медленно закругляется к востоку, он поднимается и опускается выше и ниже, и я словно следую рядом с ним и словно вижу всё это его глазами. Выше стена становится как бы более прозрачной, фактура ее разрежается, и я наконец понимаю, что нет никакой стены, а просто потоки вихрей — извне и изнутри — сталкиваются друг с другом и образуют это невероятное зрелище, достойное апокалипсических литографий Дюрера или полотен Босха.

Внешние потоки — потоки нашей материальности, предельно усиленные излучателями, — почти не видны и обретают «плотность» только при столкновении с энергиями иного мира. Внутренние же потоки — как танцующие джинны, они притягивают и гипнотизируют, и оторвать от них взгляд почти невозможно. И однако человек то и дело направляет самолет им навстречу, подходит к стене почти вплотную, и только невероятное его мастерство и предельная работа моторов позволяют ему каждый раз возвращаться.

…Внутренние потоки. Я смотрю на них, не отрываясь, и чем больше смотрю, тем сильнее к ним приближаюсь. Потоки ли это вообще, или само Иное, само Невидимое, которое всегда здесь, всегда рядом, вдруг обрело очертания — и приглашает, и испытывает? И я понимаю, что уловлен ими, даже не их запредельной силой и не их завораживающей красотой, но чем-то неформулируемым пока что в словах, словно бы самой их инаковостью, ее обещанием, даже — обетованьем. Не я, но что-то во мне словно знает, куда ведет эта дорога, и словно бы ждало этого всю жизнь, ждало, страшась и содрогаясь, но теперь — не в силах от этого отвернуться...

И вот, это что-то во мне вдруг высвободилось, сдвинулось и сделало шаг навстречу…

Кажется, я еще успел понять, что это уже не сон, а что-то гораздо большее, гораздо более реальное, смертельно реальное — и потом всё вдруг пропало, перед глазами закружились пульсирующие холодным огнем черные точки, больше, быстрее, и через мгновение сияющая черная метель бросилась на меня и закрутила в вихре.

Я отшатнулся и открыл глаза.

Я сидел на полу, прислонившись к дивану, и комната вокруг меня словно двигалась и качалась, как будто только что вырубили режим невесомости, и мозг еще не знал, наступит ли новая определенность, и если да, то какой она будет. Несколько раз я судорожно втянул в себя воздух. Тело чуть дрожало. Я знал с совершенной уверенностью, что воспоминание сна перешло во что-то иное, и это иное было как жизнь и больше, чем жизнь…

Постепенно я успокоился, насколько было возможно. Мысли мои стали мне подчиняться. Я знал, что виденное в этом сне могло иметь место в «реальной жизни», та скудная информация, которой я владел, указывала на эту возможность. И да, мое сознание могло достроить картину. С другой стороны, достроить настолько подробно?.. И да, я не видел лица того человека, но почему-то я знал без тени сомнений, что этим человеком мог быть и был — именно Славка.

Мы расстались с ним после третьего курса, я, как и большинство наших, выбрал межзвездное пилотирование, исследование галактического гиперпространства. Он оставался на Земле, в привычном обжитом мире, и мне это было досадно и даже дико. Я не хотел расставаться с ним, он был мне больше чем другом, но я не мыслил себя в привычной рутине, огромное мироздание раскрывало мне свои горизонты, и отвернуться от этого — значило предать себя, свои поиски, свои вопрошания, свою страсть.

Мы много говорили с ним об этом. Точнее, я засыпАл его вопросами, сетовал и убеждал, пытался понять и не понимал одновременно. Он отшучивался, изредка сам задавал вопросы, и почти не говорил про свой выбор прямо.

— Ты пойми, дорогой мой Бродяга, — так называл он меня чуть ли не с детства, — не я выбираю, но что-то во мне, оно знает лучше. Я просто послушный пай-мальчик…

Сначала мы переписывались, потом я следил за ним по рассказам знакомых, потом была Вторая Галактическая, всё смешалось, многие погибли или пропали без вести, жизнь разделилась на до и после… Атака пришедших из подпространства Риуми торцев не была внезапной, Совет давно ожидал чего-то подобного, и в общем мы были готовы, но… на войне всегда как на войне, невозможно всё предсказать, всё предвидеть, невозможно отвести все угрозы. Мы лишились двух наших ведущих турбо-баз, ойкумена вокруг Юпитера была повреждена непоправимо и сделалась непригодной для жизни, а главное — два мигрирующих апо-снаряда пробили земной барьер и достигли цели. Всё, что удалось нашей космозащите, — отвести их в почти необитаемые зоны, Сахáра и Антарктида, и чуть позже взять очаги взрывов в силовое поле. Но когда такой силы взрывы сотрясают пространство, экосфера Земли уже не может быть прежней.

Несколько лет ушло на то, чтобы полностью локализовать две возникшие Зоны. Почти полностью были компенсированы блуждающие излучения, вновь стабилизирован климат, режим тревоги на созданных вокруг Зон пограничных территориях сменился режимом наблюдения, всё налаживалось. Космо-коммуникационные сети, восстановленные после всех этих событий, были практически новыми, не сохранилось ни баз данных, ни контактов. Почти два месяца ушло у меня на то, чтобы просто связаться с родными, узнать, что все они живы. Что говорить о Славке? Несколько лет я вообще ничего не знал о нем, не знал, как он и где он. Жив ли? Погиб? Стал отшельником на далекой планете или, верный своему юношескому выбору, остается на Земле, помогает ей зализывать раны… Потом, через десятых людей, пришла информация, что Славка может быть в Зоне Сахáра. Облеты ее совершали на стареньких самолетах, что-то вроде кукурузников середины 20-го века, без электроники, без навигации, без климат-контроля и без автоматических систем связи. Любая немеханическая техника выходила из строя на стыке энерго-полей двух чуждых цивилизаций.

Это было практически всё, что я, в своем далеке, смог узнать о Славке. Неизвестность мучила много десятилетий, и тем сильней был соблазн.

Я, Миновавший, мог теперь открыть Свиток жизней. Я отчаянно не хотел. Но это висело надо мной теперь, как дамоклов меч.

Только-только светало, когда я подъехал к огромному зданию Храма Жизни. Янтарно-хрустальные стены его строго мерцали в сероватых утренних сумерках, кое-где сквозь овальные окна брезжил внутренний свет, как всегда, было достаточно желающих работать ночью.

Открытый подъемник неслышно поднял меня к Павильону свитков, я подошел к дверям, механический страж (о которых я только слышал прежде) провел перед моим лицом и торсом подобием полупрозрачных, с пульсирующими точками света, ладоней — и отпрянул. Я почувствовал, как поток непонятного излучения вошел в меня — и прошел насквозь. Что-то пикнуло, сдвинулось, неслышно разъехались двери, путь был свободен.

Я не знаю, как это происходит, но Миновавшим не нужно пропусков или паролей. Система опознает их безошибочно, и те, кто в миру, только строят об этом свои догадки.

Стало не по себе, кажется, я вдруг понял, как это работает. Я был пуст: в чем-то сущностном и самом главном — для Стража — я уже, похоже, не был человеком. Понимание этого тонкой прохладной змейкой скользнуло снизу по позвоночнику и растаяло в теле. Я прислонился к прозрачной стене, вытер пот — и тут же забыл о происшедшем. В конце нескончаемой полутемной галереи, с помигивающими по периметру, как это было обычно в больших космолетах, огнями, меня ожидала разгадка.

Свиток жизней, конечно же, не был свитком. Массивный конусообразный предмет из неведомого мне материала, больше похожий на старинный космический навигатор, стоял на невысоком яшмовом постаменте в центре полукруглого зала, и его внутреннее свечение, мерцающее, гаснущее и снова разгорающееся, перетекающее с грани на грань, уходящее вглубь и снова медленно возвращающееся, словно наполняло всё пространство вокруг каким-то вязким желеобразно-янтарным светом. Этот свет, замедленно двигаясь по причудливым траекториям внутри зала, уходил в глубину сделанных из темного дерева и, кажется, покрытых патиной столетий, но при этом зеркально-гладких стен, и снова возвращался, и всё вокруг кристалла и внутри него двигалось и наплывало, и смешивалось, и влекло за собой, так что у меня закружилась голова, незнакомая тошнота подступила к горлу, и очень захотелось поскорее унести ноги.

Никто и никогда не говорил мне ни о чем подобном. Движимый инстинктом, я, кажется, уже повернулся на пороге, чтобы сбежать, но мое намеренье знать встрепенулось во мне и заставило меня задержаться. Я прислушался к телу. Оно было напряжено и боялось. Оно было в смятении и в тумане. Оно хотело свернуться клубком и хотело плакать. И только какое-то тихое тепло вокруг сердца словно робко трепетало в диссонанс, словно просилось наружу, словно откликалось на что-то вовне и желало соединиться.

Моя жизнь, свернутая в этом теле, — была только моей; как дикий зверь в присутствии других существ, неведомых и возможно опасных, она скалилась и огрызалась, скалилась и дыбилась шерстью. Моя жизнь, сокрытая в моем сердце, как новорожденный младенец, тянулась вовне, искала отклика, ждала и уповала. Я дал ход сердцу.

Я сел в глубокое кресло в трех метрах от Свитка и закрыл глаза. Я наблюдал. Медленно и мучительно открывалось мое сердце, медленно и мучительно уходили тошнота и озноб. Медленно и мучительно вливались в меня странный блуждающий свет и словно янтарно-медовый воздух этого зала. Потом всё словно соединилось, не было меня, не было зала, не было кристалла передо мной. Были бесконечные пути жизни, бесконечные траектории Я, и оно, это Я, перетекало из себя — в себя, меняло облики и лица, и трудно было найти грань, отделявшую одно от другого. В этом можно было плыть бесконечно, можно было грезить и знать, скользить и наслаждаться. Но я помнил, зачем я здесь. Я должен был получить ответ. И я помыслил о Славке.

Комната качнулась, сдвинулась, завибрировали незримые нити, словно направленный ток пробежал по всем струнам и — я получил ответ.

Славки не было в Свитке жизней.

Я не поверил. Этого не могло быть. Я знал от Старейшин: все рожденные на Земле были в Свитке. Но Славки не было.

Лихорадочно я стал тестировать систему. Я вспоминал своих друзей и знакомых, учителей и наставников, великих героев и мало кому известных подвижников, находил тех, кто нес вахту в других подпространствах или отшельничал на самом краю Галактического облака, прокручивал жизни уже умерших и даже заглядывал в их предыдущие и следующие воплощения. Как колоду карт, я перетряхнул свою жизнь. Система работала.

Я взялся за Миновавших. Все известные мне Миновавшие, ныне живущие и уже ушедшие, были доступны.

Я понимал, что Миновавший не станет удалять себя из системы. Он достаточно отрешен, и его жизнь до не кажется ему чем-то чрезмерно важным. Чем-то, что надо спрятать. У миновавшего нет стыда даже за прошлые, нередко далеко не безупречные воплощения. Он — уже навсегда другой, он, как змея, навсегда оставил позади свою старую шкуру, он — новый. Человеческие страсти и цели не существуют для него больше. Человеческие оценки не интересуют и не задевают.

Миновавшие устремлены в будущее. Спираль эволюции всего человечества — вот сфера их силы и страсти. Они — по ту сторону земного. Они дети Земли, но они уже не зависят от Матери. Они благодарны ей и платят ей любовью, но — свободны.

Однако Славки не было и среди них. Всё было так, словно он никогда не рождался.

Я открыл глаза. Клочья янтарного тумана, медленно кружась вокруг, постепенно принимали очертания зала. Свиток жизней словно бы угасал, словно всё виденное утомило и его, и он закрывался в себе, сворачивался и удалялся. Так это казалось.

Славки не было в Свитке жизней. Но — мы, другие, которые знали его, любили его, жили с ним рядом… Мы оставались, значит… Значит, я мог найти его в своем свитке, в свитках тех людей, которые были с ним рядом и которых я знал. Я мог прикоснуться к нему через них, я мог — собирать осколки.

Я снова закрыл глаза. Янтарное море жизней, словно уходящего в глубину аквалангиста, обнимало меня всё плотнее. Я видел его родных, его сестру и его маму, видел нас вместе, когда мы, несмышлеными сорванцами, сбежали из дома и на протекающей лодке едва добрались до острова на нашей реке и там, в шалаше, прожили два сладостных дня, почти впроголодь, наедине с дебрями ольхи и песочными разливами днем, и с Большой медведицей, уводящей нас в дебри космоса ночью. Я видел наши детские игры и наши подростковые споры, наши рукопашные спарринги и шахматные дуэли. Видел ту нашу партию, себя, закрывшегося после в своей комнате и не знавшего, как жить дальше, и Славку, как он пришел ко мне без звонка, просто нарисовался в дверном проеме, чуть смущенный, улыбающийся немного виновато, и как потом мы ночь напролет разбирали ту партию, и слушали старых итальянцев, и потом двинули на дискотеку.

Я видел Таньку, его Таньку, как они отходят к стене и разговаривают, точнее, говорит она, а он только смотрит, как он на нее смотрит, а потом она уходит, уходит… как будто вчера это было…

И потом… еще кое-что… обрывки… То, как жил он. То, чем жил я. Не больше. Невероятные, давно забытые в своей предельной обостренности чувства обуревали меня. Я вновь любил его, я вновь не мыслил себя без его дружбы, я вновь, как тогда, покидая Землю на годы и годы, не представлял, как вынесу эту разлуку. Но… это всё было — про меня. Всё — обо мне. Всё — не о нем.

Мой ресурс кончался, я понимал, что скоро меня вынесет на поверхность, но я не хотел сдаваться. Я лихорадочно искал, за что зацепиться. И в какой-то момент сегодняшний сон — или это было в совсем другой, далекой жизни? — как вибрирующий звук валторны, прошел сквозь меня и повел следом.

Я как будто бы был там, как будто бы вот только что видел всё это в мельчайших деталях… Серый бесконечный песок, дюны и дюны до самого горизонта, бледное холодное небо, и одинокий человек в ступенчатом прокси-костюме, неподвижно стоящий около дома-трансформера, какие давно уже используются людьми в экстремальных климатических зонах. Часть дома, как и положено, — ангар для техники, часть — обсерватория и коммуникационная точка. Чуть подавшись вперед, человек смотрит куда-то вдаль, я смотрю вслед его взгляду и вижу странное. Там, в другой стороне от видимого горизонта, — невероятная конструкция рассекает пустыню. Стена, желтая, но почти прозрачная, вроде бы неподвижная, а присмотришься — движущаяся, словно живая. Желтая стена между серым песком и бесцветным небом. И между человеком и стеной — огромные излучатели, самонаводящиеся автоматы, я видел такие на Алеоне, и читал о них в учебниках по вибрационке.

Автоматы медленно жужжат, человек делает какое-то движение плечами, словно сбрасывает с себя груз, заставляющий его стоять неподвижно, и идет в сторону стены. Он отключает ближайший из аппаратов, снимает прокси-костюм (как странно смотрится он посреди этого почти марсианского пейзажа в своих будничных ковбойке и шортах; его соломенные волосы чуть взъерошены, на лице — лицо видно смутно — сосредоточенная полуулыбка), — и наблюдает. Через какое-то время участок стены напротив начинает колебаться всё сильнее, и, словно бы какая-то сила, скрытая за стеной, всё увереннее и всё резче, короткими неуловимыми толчками, выдавливает его вовне. Желтая ткань пульсирует, словно растягивается, снова немного сжимается и раздувается еще больше. Теперь это уже не полупрозрачная ткань, а клубок живых сияюще-черных нитей, переплетенных между собой, невероятно упругих и невыносимо, почти до обморока, гипнотизирующих и завораживающих. Нити сжимаются, разжимаются снова, закручиваются, складываются в вихревой столб, и — я не выдерживаю и открываю глаза…

…У меня почти не осталось сил, я залез в машину, выпил всю воду и уснул, опустив сиденье. Не было мыслей, снов тоже не было. Потом, проснувшись, бездумно завел двигатель и помчался по пустому северному шоссе, к лесу.

Было пасмурно и безветренно, когда я оставил машину, трава уже была сухая, а может дождь не дошел до этих краев. По привычке, как всегда за городом, я поставил машину на автопоиск и пошел по первой попавшейся тропке, даже не попытавшись сориентироваться по сторонам света. Я знал, что проиграл, знал, что не смог догнать время, знал, что никогда теперь не смогу узнать, кто же он был, мой Славка, чем он жил, в чем растворился. Я сколько угодно мог думать об этом, но знать — уже нет. Миновавший, я по-прежнему был отстающим, он был на шаг впереди, мой Славка, всегда на шаг впереди. Наверное, за это я и любил его больше жизни. Потому что шаг этот — и был жизнью, ее летящим профилем, ее светящимся силуэтом, ее манящей тайной.

Мысли, образы, воспоминания и видения из Свитка обступали меня, я что-то бормотал и о чем-то пел, я обнимал деревья и рыдал, уткнувшись лицом в теплые моховые куртины, я неподвижно лежал на краю болота, наблюдая, как вздуваются на его поверхности пузыри, и слушая, как пересмех лягушек вторит перепевам дрозда и пенью кукушки, и снова шел, и снова видел видения, и снова кружился в водовороте минувшего, и снова терял себя и забывал, кто я и где, и куда иду.

Долго я так блуждал по лесу, пока не вышел к заросшему иван-чаем лугу и, измотанный и разбитый, не зная, день сейчас или вечер, снова прилег на плотную, как мох, прохладную траву.

Наверное, я вновь спал, наверное, видел сны, но в конце моих снов в моих руках оказался Свиток, и я листал его, не как в Храме, я листал его, как листают старинные книги, и моя жизнь, и тысячи иных, знакомых и незнакомых жизней, как сухие листья, уносимые ветром, с легким шелестом вновь проплывали мимо моего взора, смешивались, разлетались и утекали — вниз по реке, вниз по реке.

И на последней странице этого свитка — но свиток ли то был, или что-то великое во мне наконец отбросило все свитки и все проторенные пути, всё известное и понятное, всё пахнущее пылью библиотек и музеев, всё то, что отдавало расчетливыми конструктами и выверенностью человеческих аксиом, — на последней странице этого свитка стоял мой Славка, стоял как всегда, чуть наклонившись вперед и, как всегда, улыбаясь, — немного смущенно и одновременно нежно. Он всегда так улыбался. Учителю, когда выходил к доске и молчал на вопросы (он знал ответы, он всегда знал все ответы, мой Славка, и молча улыбался навстречу вопросам, так словно это и не вопросы были, а коаны, и что же тут скажешь словами?). Таньке, тогда, на танцульках, — она говорила, мол, ты не мужик, ты что, не можешь показать ему, кто тут круче… и он ничего никому не показал тогда, и она ушла с его вечным противником, и Славка стоял и молча улыбался им вслед, и только улыбка его стала как бы чуть-чуть прозрачней, словно что-то далекое и нездешнее проступило сквозь нее, сквозь его глаза, кожу, или это просто свет фонаря над ним, двигаясь в полутьме танцплощадки, играл с его скулами, с его волосами, с голубой потаенностью его чуть прищуренных глаз…

А сейчас… Может быть, сейчас он улыбался своей судьбе, улыбался ей, словно прекрасной женщине, которая вот-вот возьмет его за руку, и поведет в волшебную неизвестность…

Он стоял на краю Земли, это был именно Край, я чувствовал это по его немыслимой, предельной удаленности от всего привычного и человеческого, — и улыбался, и навстречу ему шел вихрь невероятной силы, вихрь, всё уносящий с собой. И он стоял — и улыбался, а потом раскинул навстречу руки, мой Славка, мой друг, мой брат, моё поющее сердце.

И вихрь подхватил и унес его безвозвратно.

Я открыл глаза. Глухие рыдания, сотрясавшие мою грудь во сне, растворились в рассветной прохладе. Сон кончился, по утреннему июльскому небу надо мной, промытому и сияющему, бежали нежные белые облака. Такие легкие и такие пушистые, словно новорожденные, словно первые в мире. Я лежал на спине, и солнце двигалось по небосводу, и текли облака, и приходил и уходил ветер, и мир вращался и не переставал, и я двигался и тек вместе с миром, вместе с Землей и Солнцем, вместе с чем-то невидимым и осязаемым одновременно, что проницало собой весь этот мир, и уносило его с собой, как речная волна уносит осыпающиеся листья прибрежных деревьев. Уносило и хранило недвижным.

Это невидимое и осязаемое и было этим миром, этим солнцем и этими облаками, было мной и Славкой, было знанием и незнаньем, было всем. И когда я поднялся с травы, я уже сам был этим Знанием, был этим всем.

И теперь, быть может, я не был уже Миновавшим. Быть может, я был — Нерожденным. Как Славка.