Маска для манекена

Маска для манекена

1.

Он проснулся от наждачной жажды и не смог сообразить, где находится. Попытался встать с кровати, но охнул от резкой и глубокой головной боли и кулём обвалился на подушки.

— Лежи, сынок, не вставай, я дам тебе воды, — сухонькая старушка вынырнула из темноты, и протянула запотевшую глиняную кружку.

Он пил жадно и некрасиво, как животное после долгой погони, вылакал за пару секунд всё до дна и закашлялся. Морщинистая рука забрала кружку обратно в темноту.

— Где я? Что со мной? — язык не слушался, вышло бормотание.

— Ты не помнишь?

Он начал вспоминать и ужаснулся. Ни детства, ни юности. Самое раннее — недавний выход из комы в столичном госпитале. Врачи рассказали о передозировке. Его бездыханное и заблеванное тело выбросили у ворот больницы из ржавого кузова раздолбанного джипа, почти не снижая скорости. Ни денег, ни документов. В последний момент сердобольный дежурный доктор вытащил его с того света, невзирая на недовольный бубнеж медсестры о генетическом мусоре и ждущих внимания платных пациентах. Но эти несущественные детали вскрылись только через два месяца практического отсутствия в списках живых: после комы — долгое восстановление и болтливая сиделка.

И уже тогда — эта гулкая, давящая, страшная пустота: ни имени, ни прошлого, будто витринный манекен внезапно ожил, обрел сознание и вышел в большой мир на поиски приключений.

Из больницы он сбежал, едва почувствовав себя лучше. Скитался по пыльным, раскаленным летним пеклом, улицам и случайно на доске объявлений, на пожелтевшем листе с блеклой групповой фотографией, увидел свое лицо. «Разыскиваются за многочисленные преступления против режима и легитимной власти». Выбирался из города в панике, не разбирая дороги и шарахаясь от людей. Ушел в горы, визуальной недоступностью казавшиеся безопасными, отсекающими любую возможную погоню; через перевалы вышел на плато, необозримое и пустынное. Ноги сами несли его дальше и дальше, насколько хватало сил. Потом беспамятство.

Он не преминул про себя подивиться: снова выкарабкался, редкостная живучесть! Так где он оказался? Он огляделся: каменные стены без окон, дверь завешена пыльной циновкой, земляной пол, глиняный очаг с мигающими угольками…

— Вы спасли меня? — он повнимательней рассмотрел старушку: умиротворенное приятное лицо, седые волосы собраны в пучок; аккуратная, чистенькая, но довольно старая, заношенная простенькая одежда в традиционном деревенском стиле…

— Анхель бродил с альпаками и нашел тебя в двух часах пути от деревни. Он нес тебя на руках до дома, — голос немного встревоженный, но мерный и успокаивающий.

— Сколько я был без сознания? — он снова попытался подняться, но силы ещё не вернулись.

— Ты здесь четвертый день. Сначала был немного краше трупа. Не мог пошевелиться. Правда, несколько раз приходил в себя, просил воды, пил и снова засыпал. Сейчас ты выглядишь гораздо лучше.

— Спасибо за помощь. Если бы не вы…

Он ещё раз окинул взглядом помещение: такой естественный, суровый, но практичный минимализм был чем-то даже привлекателен.

— Вы здесь живете?

— Испокон веку, — старушка посмотрела с явным недоумением.

— Я ничего не помню, — бросил он и закрыл глаза.

2.

Безжалостное солнце, наконец, зашло за горную гряду, откуда ретиво налетели островерхие тени, проглотившие долину за пару секунд. На деревню резко обрушился вечер, обещающий прохладу и умиротворение.

Давно облысевший, но статный и жилистый старик в выцветшем пончо загнал небольшое, понурое стадо альпак в аккуратный, просторный загон, легонько пнув последнюю, неуступчивую по седалищу. Затем закрыл за скотом широкие ворота из нескольких перекрещенных узких бревен, сделал было шаг в сторону своей хижины, но передумал, развернулся и подошел вразвалочку к веранде соседнего дома, где на инвалидной коляске шевелилась груда тряпья.

— Всё мерзнешь, Хесус? — он остановился напротив веранды и уперся длинным узловатым посохом в ссохшуюся землю.

Из тряпок показалось сморщенное личико и окинуло пастуха хитрым и бойким взглядом.

— Двигаюсь мало, вот и зябко. Думаю, может бегом заняться? Составишь мне компанию, Анхель? — груда тряпья затряслась, послышалось хихиканье.

— Самое время на втором веку жизни заняться спортом.

— Никогда не поздно попробовать что-нибудь новое…

И вмиг посерьезневшим голосом после секундной паузы:

— Как пустыня?

Налетел резкий порыв ветра, поднявший небольшую пыльную бурю, но невысоко — до уровня колен.

— Наступает. Полдня трачу, чтоб альпакам корм найти, — Анхель парой скользящих движений ладонью отряхнул пончо от прилипшего песка и тонких засохших травинок.

— А я полдня молился Христу, потом Магомету, еще Будде, затем бил два часа в бубен своего прадеда — шамана. Дождя просил.

— А в бубен-то зачем?

Из куля раздался смешок:

— Думаю, нелишним будет. Две тысячи лет предки били — а тоже люди не все, небось, дурные.

Анхель присел на ступеньку веранды и достал из-за пазухи холщевый мешочек с высушенными листьями коки.

— Что — вода? На наш век хватит, — он закинул в рот небольшой листочек. — Хотя, ты, наверное, себе два отмерил?

— Нам, может, и хватит, — из тряпок показалась костлявая рука и с неожиданной резвостью метнулась к мешочку Анхеля, — а потомкам?

— Какие потомки? Одни старики в деревне.

Оба погрустнели.

— Терять надежду тоже не резон, — голос Хесуса обрел уверенность. — Есть у меня странное предчувствие, что всё со временем наладится.

Они долго еще сидели и молчали, неторопливо, но сосредоточенно пережевывая листья из бездонного, как оказалось, мешочка. Затем Хесус резво откатил свою коляску в хижину и начал заваривать мате в небольшом керамическом чайничке с причудливым узором.

— Гостю-то своему молодому не рассказал? — крикнул он из дома, доставая две изогнутые трубочки.

— Сам вспомнить должен, — Анхель неспешно поднялся и зашел в хижину, привлеченный попискивающим на огне чайником. — Отведу завтра утром в мастерскую.

3.

Мастерская стояла немного в стороне от деревни. Парень шел медленно, слегка покачивался. Анхель придерживал его за плечо. Сама постройка смотрелась гораздо более основательно, нежели остальные хижины, и выглядела заботливо ухоженной.

На пороге старик угрюмо и торжественно разъяснил, что они входят в храм, и вести себя нужно соответственно: никаких лишних разговоров и непонятных резких телодвижений. Внутри здоровенная печь топилась по-черному, они уселись на шкуры в клубах дыма. Анхель пересыпал парню в ладонь горсть сушеных листьев коки и начал возиться с глиняной заготовкой. Тот принялся жевать и сквозь едкий дым успел рассмотреть готовые маски на полках вдоль стен, когда в часовню вошел низенький дед с причудливым струнным инструментом в руках. Он сел у стены напротив, закрыл глаза и начал выводить унылую мелодию, убаюкивающую и плавно погружающую в подобие транса. Внезапно к этой гипнотической древней теме подключились ударные с однообразным повторяющимся ритмом, доносящимся из темного угла мастерской: там почти невидимым замер ещё один старик, двигались только его ладони, мерно выстукивая по глади небольшого сдвоенного барабана.

Зачарованный, гость решил получше рассмотреть маски на стенах, но вместо них увидел удивительных, неизвестных науке животных, устрашающих аляповатых демонов и суровых духов с пустыми глазами. На миг даже показалось, что они начали двигаться, пытаясь что-то ему… тут Анхель дернул его за рукав и парень вперился взглядом в заготовку. Девять резких отточенных движений и брусок глины превратился в лицо. Грубое, без различимых черт, но, отчетливо, — лицо. Затем тонкие пальцы жестко раздавили свою работу и медленно, плавно повторили те же девять движений. И парень уже знал, как сделать лицо. А затем началась мистерия. Словно из небытия, из вечности под руками старика начал проступать облик не то демона, может быть древнего бога: жуткий и странный, но не страшный, наоборот, веселый с какой-то ехидной усмешкой и невероятно колючим взглядом, пронзающим насквозь и всё уже знающим о тебе. Будто демон давным-давно играет с твоей душой в загадочную игру с неизвестными правилами, в такую игру, где демон не может проиграть, так как он и есть твоя судьба, незыблемая и определенная.

Старик опустил палец в баночку с краской и нанес на поверхность заготовки несколько линий. Гость взглянул на маску, пытаясь рассмотреть получившийся узор: тот показался ему поначалу хаотичным и непонятным. Но только он начал улавливать какую-то закономерность в случайном распределении линий, только его ум дотянулся до глубоко запрятанного внутри образа, мастер уже бережно поместил демона в печь для обжига, а парень нервно сжал виски, пытаясь поймать ускользающее «я»…

— Теперь ты, — Анхель передал мне брусок глины.

— Но я не умею… — я ещё пытался возражать, но руки сами уверенно схватили заготовку.

— Ты умеешь.

Я почему-то поверил ему на слово:

— Мне тоже лепить какого-нибудь демона или духа?

— Ты знаешь, что ты должен воссоздать.

Я догадался и начал работу. Пальцы, казалось, сами понимали, что им делать: погружались в мягкую, податливую глину, меняли форму, привычно рассчитывая трехмерность объема. Я ощупывал свой лоб, скулы и воссоздавал, не ощущая времени. Музыка не прекращалась, только ускоряла темп. Огонь разгорался ярче, тени играли на стенах…

Я бережно провел пальцами по своему глиняному лицу и внезапно вспомнил своё имя. А затем я вспомнил всё.

Вспомнил первый решительный шаг. Когда я был очень молод, горяч и непоседлив. Бросил родителей, унылую деревню с бесконечно повторяющимся однообразным днем; ушел в большой город в поисках новых ощущений и настоящей, достойной меня жизни. Встретил группу таких же молодых и порывистых людей. Те хотели справедливости. И я тоже захотел. Или поверил, что захотел. В любом случае, было что-то во мне, что ожидало от будущего размаха и подвига. И в итоге я влюбился. В очень странную женщину. Её звали Революция. Она требовала от меня слишком многого. Она требовала не быть… Не быть, но становиться; не жить, но умереть. Превратиться в факел, указывающий путь друзьям и сжигающий врагов. Она вела к своей победе и моей смерти.

Но в итоге всё вышло наоборот: она умерла, а мне повезло. И когда я остался без нее в большом городе в кругу горстки оборванцев, озлобленных и объявленных вне закона, и меня уже начинало наизнанку выворачивать от таких родных и привычных, но всё ещё пламенных, осточертевших лиц борцов с режимом, я отчаялся и потерял надежду. Но организм уже привык к острым ощущениям, и я нашел суррогаты: стал пить и нюхать белый порошок из листьев коки. Я был сломлен, я стал никем. В таком виде меня и подбросили в больницу — я уже был почти овощем.

Развернувшаяся за несколько секунд в памяти история всей жизни заставила содрогнуться, но не пожалеть: через определенные вещи ты должен пройти, чтобы судьба считалась состоявшейся.

4.

Пасмурное небо совсем низко зависло над старой хижиной и, казалось, вот-вот продавит дырявый навес над покосившейся верандой. Два старика, видимо, совсем не боялись обрушения: уверенно сидели под ненадежной крышей, тихо и размеренно беседовали.

— Что это ты нацепил на голову, Хесус?

— Это — лючо, разве не видишь? Их вязал еще мой дед, — старик снял шапочку и принялся вертеть ее в руках, поигрывая небольшим помпоном. — Изрядный мастер был. Вот такие, с зелеными наушниками — разбирали на сувениры. Его сын, мой отец, приторговывал ими в порту. Разлетались как горячие пирожки. А папаша был парень не промах — всё на девок спускал. Да, молодец. Помер, правда, молодым — от сифилиса. Может, потому и я такой некрепкий получился. Да… Твой-то всё вспомнил?

Анхель довольно усмехнулся:

— Вспомнил. Вылепил маску, предки и нашептали.

— Прямо-таки, предки? Персонально? — недоверчиво прищурился Хесус.

— Ну, я вижу это именно таким образом. Возможно, существует более научное объяснение, — Анхель пожал плечами. — Но для меня главное не объяснение, а фактический результат.

— Добренько, — Хесус нацепил обратно шапочку на голову. — И где он пропадал столько лет?

— Справедливости хотел. Революцию делал.

— Неудачно? — понимающе кивнул Хесус.

— Сам видишь.

— Жизнь устроена несправедливо. И это правильно. Каждый человек страдает. Это тоже правильно.

— Ну ты загнул, — Анхель недоверчиво покрутил головой.

— Слушай, человеку только и остается, что терпеть несправедливость и страдать. Именно так он и становится, учится быть настоящим человеком. Иногда ему не хватает терпения и доброты, и он сам начинает устанавливать справедливость. Тогда льется кровь и цепной реакцией распространяется еще больше страдания, а справедливости в жизни не прибавляется, — старик сделал паузу и присосался к изогнутой трубочке, что другим кончиком тонула в чайничке с мате. Он глотнул, его сморщенное лицо немного расправилось в удовольствии. — Зачем происходят революции? Люди жаждут справедливости. Что приносят революции? Нескончаемый поток страдания. Это справедливо? Когда одни страдают из-за нетерпимости других?

— Я думаю, история рассудит. Но некоторые вещи невозможно отменить или замедлить. Они просто происходят.

— А сын как считает?

— Он уже давно перегорел, — закрыл тему Анхель, и махнул рукой — как отрубил.

— Вот и славно. Что он теперь поделывает?

— Говорит — с пустыней надо бороться, воду добывать. Начал делать какие-то туманоуловители из нейлоновых нитей. Рассказал, что в пустынях так воду собирают. Чуть ли не20 литровв сутки с одной штуки выходит.

— Молодец. А ко мне Мария переезжает, — оживился Хесус. — Я так понял — насовсем.

— Внучка?

— Ха! Правнучка! Что-то там с родителями разругалась, похоже, — вдрызг. Приехала ухаживать, дескать, за немощным. Хочет еще исследование писать о нашей керамике. Говорит — уникальная технология, больше так нигде уже не делают.

— Красивая?

— Керамика?

— Внучка!

— А то! Моя кровь! — Хесус расплылся в горделивой ухмылке.

— Это удачно, — Анхель демонстративно потер ладони, — Я бы даже сказал — перспективно.

— Дай-ка мне листочек коки. Что-то весь свой запас изжевал.

— Бери. Будущему родственнику ничего не жалко!

— Не торопись, Анхель, не торопись, — Хесус окинул небо, — Будто бы дождь собирается?

— Хорошо бы. А если не пойдет — доставай свой шаманский бубен!

V.V.

2012, 2015, 2017