Отцы и бесы

Отцы и бесы

— Это манифест государя императора

об объявлении войны, — сказал Швейку конвоир.

— Я это предсказывал, — бросил Швейк. —

А в сумасшедшем доме об этом ещё

ничего не знают, хотя им-то, собственно,

это должно быть известно из первоисточника.

Ярослав Гашек

Из всех искусств для нас излюбленным является война. Не абы какая, но победоносная: шикарная и сладострастная. Победитель получает всё и теряет связь с реальностью: и слезы ему по колено, и проигравший усечен по плечо. В перспективе такого щенячьего восторга можно плюнуть мимоходом на главные ценности, что вдалбливали с детства; растереть, втоптать в пыль сострадание, совесть, доброту, человечность. Мы уже взрослые, нам теперь всё можно. Взгляните, maman, как ловко я орудую шашкой…

В сладко дремлющей деревне тем временем ничто не предвещало беды. Последний утренний сон навевал ленивую истому.

Кузьмич вышел на крыльцо, протяжно потянулся. Глубоко вдохнул свежий росистый воздух, с сомнением взглянул на зажатую в руке папиросу, но всё же прикурил. Задумчиво сделал шаг, затем другой и таким нехитрым способом незаметно подобрался вплотную к невысокому забору; удивился этому неожиданному препятствию на пути, но тут же навалился сверху немилосердно, так что под ним скрипнуло, хрустнуло и крякнуло.

— Жить можно, — непонятно насчет чего заключил он.

Весь вид его в этот час: добрый прищур ласковых глаз, модная суровая мужицкая небритость, расслабленная миролюбивая поза — всё это прямо располагало к легкому ненавязчивому общению. Мимо по окольной тропинке как раз бодро трусил на рыбалку дед Михей.

— Утро доброе, дедуль!

— Якой я тебе дед? — взбодрился Михей, закусив желтыми зубами кончик вяло тлеющей цигарки. — Мне всего-то 47!

— То-то и оно. В ногах почти полста, а всё туда же! Жёнку-то себе отхватил вполовину моложе! — в голосе Кузьмича не осуждение скорее проскользнуло, а легкая зависть.

— Любовь у нас! — отрезал Михей привычно. — Взаимная.

— Люди ропщут. Вот и Пашка-пастух не далее как вчера…

От негодования Михей даже выронил изо рта цигарку:

— Да я вашего Пашу знаете на чём вертел?

— «…и Фенечка показала руками как, по ее мнению, Базаров вертел Павла Петровича» — нежданно процитировал Кузьмич.

— А если этот щегол розовощекий ещё хоть раз на ружейный выстрел подойдет к моей зазнобе…

Кузьмич примирительно поднял руки:

— Уймись, сосед. Рыбак в перв΄ую должен быть спокоен.

— Так я и охотник неплохой!

— А, то есть насчет ружья это была не фигура речи.

— Фигура у Алёны моей, — отмахнулся Михей, — а я в намерениях тверд.

— Хороший охотник тем паче хладнокровен должен быть, — Кузьмич усмехнулся себе в зубы, будто смекнул что. — В острог тебя посадят, не думал?

— Острог?

— А потом на каторгу за человекоубийство надолго закатают.

— Каторга?

— А Алёнушка одна останется, истомится — у молодых это быстро — и найдет себе знатного ё…

— Молчи, Кузьмич! Дай подумать… Да, с ружьем, наверно, перебор. Ладно, изобрету как ентого охальника острапалить без уголовщины.

— Куда припустил?

— Отстань, одному надо посидеть на бережку; поудить, охолонуть, подумать…

Кузьмич щелкнул окурком вслед испарившемуся Михею:

— Плюс один, — загадочно резюмировал он.

За околицей раздалось полифоничное мычание. Пахнуло вязнущей кислятиной и приторной вонью. Кузьмич инстинктивно отшатнулся, но переборол себя и остался на позиции. Из-за поворота, погоняя стадо коров, показался недоверченный пастух Пашка.

— Не проспал сегодня? — с ходу придрался Кузьмич.

— Молодежь ночами не спит. Вам не понять уже, — снисходительно ухмыльнулся Пашка.

— Отчего ж? — расправил плечи Кузьмич. — Я и сам по юности был тот ещё бL@дун.

— То и дело, что был, — пастух молниеносным движеньем кобры выбросил узловатую мускулистую руку и ожог свистнувшим кнутом отбившуюся буренку.

— Молодецкий разгул дело хорошее; прелюбодеяние — грех, — сверкнул глазом Кузьмич.

— Не понимаю, о чем вы.

— Неужели? Али отупел с недосыпу? Об Алёне, о ней.

— А с Алёной всё замечательно. Не жалуется.

— Дед Михей ружье готовит.

— Вертел его я знаете на чем? Ему только свое ружье полировать и остаётся.

Кузьмич навалился вдруг на забор и грозовой тучей завис над Пашкой, будто бы резко увеличившись в размерах:

— Совсем жизнь не мила стала, кретин малолетний? — гаркнул прямо в лицо. — Он же не шутит.

— Да и я серьезен, — сдержал напор пастух. — Любовь у нас. Взаимная.

— С Михеем?

— Да это ты шутник, Кузьмич. С Алёной.

— Она мужняя жена.

— Сосватали ее. Саму спросить забыли. А куда она супротив воли родителей? Михей, конечно, мужик зажиточный. Хозяйство, опять-таки, исправное, спорить не буду. Но человек с гнильцой. Обломается.

— Не боишься?

— Я в своих намерениях тверд.

— Хм. Что-то такое сегодня я уже слышал. Ну, держись, боец полуночного фронта.

— Да и вам не хворать, — пастух вразвалочку прошествовал вслед за отдалившейся скотиной.

— Молодежь не переучишь. Сами шишки набить должны. Лишь бы головы от усердия не пробили…

Занудный пораженческий бубнёж прервал очередной прохожий. А именно, неожиданно насупленная Петровна.

— Далёко в таком наряде? — закинул удочку Кузьмич, придирчивым взглядом снизу вверх осмотрев молодящуюся соседку.

Петровна оправила красочное платье.

— К уряднику.

— По поводу младшего? — уверенно предположил Кузьмич.

— Хулиганит! Машкину избу матерными словами исписал, а ворота дегтем выкрасил! — по ее тону не было понятно, осуждает она поступок сына или неотчетливо одобряет инсталляцию.

— Видно, не просто так, — задумался Кузьмич. — Что-то он имеет в виду, жаль не говорит совсем — объяснить не может.

— Это после проруби у него. До того как нырнул — балаболил как проповедник, не заткнешь. А после водицы ледяной, как откачали — молчит, волчёнком смотрит.

— Горе, Петровна, — приуныл Кузьмич.

— Да уж привыкли… А старший-то наш! — вдруг вскинулась она, — на голову совсем слабенький стал! Вот пошел — в солдаты записался!

— Добровольно?

— Ох…

— Как же его угораздило?

— Уж и не знаю! Всегда такой смирненький был… А тут: дневники Достославского какого-то начитался…

— Может — Достоевского? — перебил подкованный в самых неожиданных сферах Кузьмич.

— Во-во, его, окаянного! Украл что ль где? И сказал: «Мать, все лучшие люди в Болгарию едут. Пойду и я турка стрелять».

— Так и сказал?

— Говорю ж — кретин!

Простецкое лицо Кузьмича вдруг поумнело, будто он неожиданно для себя осознал что-то важное, возможно даже — экзистенциальное. Он тут же уверенно выдал:

— Ну, ежели кретин — тогда, полагаю, в драгуны должны взять непременно! Гордость родителям, радость отчизне! Успокойся, Петровна: там таких ребят любят. Главное, чтоб на голову каска налезла. И это с основным содержимым данного объекта, к счастью, никоим образом не связано. Шашки наголо и вперед! — Кузьмич в немой секундной пантомиме изобразил удалую атаку драгунов.

Тем временем мимо уверенной походкой от бедра прошествовала опозоренная Машка. Петровна наметанным глазом определила длину юбки и сплюнула. Кузьмич, наоборот, немного плотоядно сглотнул.

— Так что ж — вещички собирать? — вернулась к наболевшему Петровна, лишь только Машка скрылась за околицей.

— Ты погоди, погоди, он же добровольцем идет? — Кузьмич что-то рассчитал в уме. — Это, значит, вольноопределяющиеся, так их после реформы кличут. В коннице они на самообеспечении. Есть у него источники дохода?

Петровна лишь рукой махнула.

— Стало быть, остаются только пехотные полки. В окоп засунут по шею, — Кузьмич характерным движением провел ребром ладони по горлу, — одна только непутевая башка над полем торчит, глазенками хлопает. А турок бьет метко…

— Батюшки святы! Так что ж делать-то?

— Я бы предложил запереть его в бане или подполе, но материнское сердце не железное: а вдруг он выть начнет? Так сразу и отопрешь…

— Я неволить его не стану.

— Тогда собирай вещички потеплее. В грязных окопах ох как неприятно пальцы обмороженные отрезать…

— Так тепло же на югах! — ещё цеплялась за последнюю соломинку Петровна.

— Если на Кавказский театр военных действий закинут — то в горах снега по колено. Опять же с медициной полевой у нас не особо, — Кузьмич зацокал языком. — Если ранение какое — хирург долго возиться не станет, оттяпает поврежденную конечность во избежание гангрены да антонова огня и всех делов! Ещё и хоронить придется сепаратно…

— Хоронить?! — Петровна позеленела.

— Конечно, не будет же он с культяпкой под руку марши шагать! А выбрасывать — как-то не по-христиански.

— Конечности… О Господи! Нет, передумала: никуда не пущу! Костьми лягу!

— Ты куда припустила, Петровна?

— Пока в бане парится — запру окаянного! — раздалось из-за угла.

Кузьмич же, хитро усмехнувшись, достал из-за пояса небольшой кривой нож и парочкой отточенных движений высек новую глубокую зарубку на торце калитки.

— Ещё одного дурака от смерти спас, — самоуверенно определил он, озабоченно рассматривая подмокшие в росе лапти, — а Достоевскому след лицо разукрасить основательно. Замучил уже истеричным словоблудием народ смущать. Нет, ну каков фигляр! Сам-то поди под турецкую пулю соваться не будет. Как есть прыщ на носу, прав был Иван Сергеич, зря я его сапогами до Парижа гнал, ох зря… Тоже вот молодой был, бравировал крымскими подвигами. Так и эти несмышленыши, нет, спасать их надо. И этого в бане, как перебесится, сам пойду вразумлять.

Вдруг со стороны поля раздался грохот и протяжное испуганное мычание. Из-за пригорка выскочил взмочаленный Пашка, наугад отмахиваясь кнутом. За ним мчался раскрасневшийся дед Михей, с двухметровой оглоблей наперевес.

— Не отступлюсь! — прокричал пастушок, пробегая мимо Кузьмича.

— Покайся, любодей! Отпущу тебе грехи! Ох, отпущу! — гнал его Михей оглоблей.

— Ладно, тут до смертоубийства не дойдет, — опытным глазом высчитал Кузьмич.

— Лев Николаевич, хватит придуриваться, а то у вас в привычку войдет! — крикнули из дома, — может, ещё пахать как мужик в поле пойдете?

— Ничего ты глупая баба не понимаешь, — бросил вполголоса Кузьмич, не обернувшись. И прикрикнул следом:

— Материал я собираю! К повести...

Легкий ветерок со стороны молочной пелены пруда заставил его зябко передернуться.

— Хотя тут уже повестью не обойдешься. Нужен как минимум личный пример, новая философия или даже религия. Людей так бросать нельзя, они как заблудшие овцы почему-то всегда спешат за лжепророками прямиком на бойню.

Он ещё раз неторопливо, удовлетворенно и вместе с тем с легкой приятной грустью в глазах оглядел вокруг гостеприимное пространство и пошел в избу завтракать.

А в кабинете, на крепко сбитом дубовом столе, дожидались и тихо шуршали под легким сквознячком вчерашние черновики:

«Мы, русские, часть той силы, что вечно желает зла, и вечно творит… зло. Мы довольно последовательный народ…»

«Каждый порядочный человек должен протестовать против того мира, в котором он родился, иначе он законченный слизняк. Человек изменяет мир любым способом либо он бесполезен. Но его призвание — это строительство длиною в жизнь. Не война и противостояние, а объединение и созидание…»

«Жизнь не определяется только работой или творчеством. Это просто два слова из тысяч слов и лишь два дела из сотен разнообразных занятий для времяпрепровождения. Жизнь всегда больше одной локальной идеи, какой бы привлекательной или важной она ни казалась. Поэтому нельзя определить смысл жизни, так как жизнь — это всё, а смысл осознается через конкретное понятие, которое гораздо меньше самой жизни. И получается, что ты всё определяешь через что-то одно, сужая это всё до размеров одного. А мыслить всегда надо шире… »

V.V.

2016, 2022