Любимая Линор

Пускай вершат над ней обряд — поют за упокой! —

О самой царственной скорбят — о юности такой —

Вдвойне умершей гимн творят — умершей молодой.

© Эдгар Аллан По

***

Ото сна я пробудился не в самом лучшем расположении духа. Сему поспособствовала скорбная меланхолия, что неизменно затуманивала мой разум, стоило только вечерним сумеркам опуститься на город. С недавних пор в привычку мою вошло полуночное чтение, которое отвлекало от горестных помыслов и отяжеляло веки, предрасполагая артачившуюся душу к постели.

Открыв стрельчатое окно, дабы выветрить затхлый дух из спальни, я с удивлением обнаружил отблески солнечных лучей, что весело переливались жидким золотом в кадушки у прачки. Услышав звук отворившейся створы, миссис Ричардсон с трудом разогнула спину, скованную артритом, дабы поприветствовать меня в новом дне. Я вежливо кивнул в ответ, укрывая ладонью глаза от бестактно ворвавшегося в мою обитель утреннего зарева. Как бы я ни пытался, но так и не смог припомнить, когда мне еще выпадала возможность проснуться под столь чистым небом и столь изнеженном тепле.

Неизменная мгла густого тумана и запах горящих углей, что были вечными спутниками каждого лондонца рассеялись, милостиво давая покой воспаленным легким. На удивление я понял, сколь сильную неприязнь питаю к столице, хотя прожил здесь всю свою жизнь. Смрад, что доносился с берегов извилистой реки, обволакивал тело пакостным налетом, угольное крошево набивалось в поры, просачиваясь в организм, незримо его убивая, а от постоянной влажности плесень пятнала стены дома, оказывая пособничество черной пыли в страшных ее деяниях.

От раздумий меня отвлек настойчивый стук в парадную дверь, гулким эхом разносившийся по опустелым коридорам особняка. Пришлось незамедлительно одеться подобающим образом, проклиная на чем свет стоит столь раннего гостя. Запахнув полы шелкового халата и обув на остылые ноги домашние туфли, я поспешил вниз, встретить нежданного визитера, как того требует воспитание джентльмена. Как только ступня моя коснулась последней ступени, в нос ударил терпкий аромат ванили и едва различимый запах мёда, оседающий на языке сладковатым привкусом. В гостиной, вальяжно устроившись в глубоком кресле, курил трубку Артур Кавендиш, добрый мой друг еще со времен студенческого братства. Он поднял руку вверх в приветственном жесте, заприметив мою персону в дверном проеме, едва не обронив тяжелую пенковую трубку на начищенный до блеска паркет.

— Ты столь угрюм в сей прекрасный день, что сомнения по поводу радости от моего визита развеялись столь быстро, точно гонимые прибрежными муссонами, — сказал он, стряхивая белесый пепел в камин.

Говаривал он так часто и в речах своих злобы не держал. Для меня стало своеобразным ритуалом отвечать на его ворчание еще большим пессимизмом, более напускным для пущей реакции товарища, нежели реальным состоянием моей души. Но в это утро все было иначе...

— Побойся Господа, Артур! Не успели колокола собора святого Павла отзонить молебню, а ты уже, как мне видится, успел приложиться к шотландскому скотчу моего покойного отца.

— Ну что же ты, дорогой друг, на меня напраслину возводишь? — стушевался было под моим холодным взглядом Артур, но тот час же налил из графина новую порцию, решив, что сегодня с него покорного смирения предостаточно. — Я пью во имя его, каждым глотком наполняя грешную душу мою помыслами о вечном.

— Так помыслы эти не в святых молитвах тебя посетили, а с алкогольными парами пришли, — тяжело выдохнул я, смирясь с провальной своей попыткой воззвать к совести сего одиозного джентльмена.

Кавендиш лишь ухмыльнулся себе в усы, явно давая понять, что мои праведные речи потерпели полное фиаско. Я окинул взором раннего гостя, глазами выискивая подсказки, которые бы помогли познать суть столь неожиданного визита. Предположение о конной прогулке отпало сразу, так как наряд Артура, состоящий из белых брюк, в тон к ним хлопковой сорочки и серого саржевого жилета, никак не способствовал скачкам по вестминстерским вересковым полям. С ответом на сию загадку мой друг решил не томить. Он подошел к портрету моей покойной матушки, занимающим достойное место над каминной полкой, пристально вгляделся в ее лик глазами, цвета морской пучины во время надвигающегося шторма, и вынес вердикт:

— Нет, не такие грубые черты лица были у леди де Вир. Нет-нет, друг мой: леди де Вир славилась своей грациозной статью, женственным подбородком и высокими скулами, — подытожил он, оставляя меня в легкой степени раздраженности его бестактным поведением. — Она говорила с тобой?

— Да, и весьма часто, скажу я тебя. Маменьку мою замолчать не заставила даже смерть, — промолвил я и тот час же отпрянул от портрета в благоговейном ужасе. Лицо родительницы приобрело хмурый вид: густые брови сдвинулись к переносице, образуя глубокую морщину на белом лбу, краешки губ слегка дрогнули, опустившись в немом укоре к низу.

— Следует заметить, что слова твои пришлись досточтимой госпоже не по нраву. — Артур испил из хрустального бокала нарочито громко, давая понять, что излишняя вольность в моих речах может привести к непоправимым последствиям. На самом деле, только благодаря почившей матушке я открыл в себе талант художника, так что слова мои были сказаны для поднятия морального духа, помыслов же таких я не допускал.

Помнится мне, как первый раз были взяты в дрожащие руки кисти. В тот день небосвод заволокло черной пеленой, словно само небо облачилось в траур по моей покойной Линор. Белесые всполохи озаряли темную комнату, являя на суд божий скрытое во мраке ночи. Причудливые силуэты плясали при каждой новой вспышке на ковре, с ее убыванием превращаясь в безликое скопище теней. Матушкины холсты на блаженные мгновения отвлекали меня от безудержной печали, что неотступно следовала за мной куда бы ни держал пути.

По началу я был не опытен в своем исполнении: мазки густой гуаши ложились на льняное полотно грубо и без должного изящества, присущего творческим натурам. Искусству живописи я обучен не был, поэтому приходилось частенько импровизировать, давая волю фантазии и надеясь, что память не подведет в самый ответственный момент. Как только стали прорисовываться первые узнаваемые черты, дело моё пошло в разы легче. Закончив портрет я отступил шаг назад, желая как следует рассмотреть свое творение: жидким золотом шелковые кудри оплетали тонкий стан юной леди, струясь по покатым плечам, она взирала на меня тёмно-карими глазами, в оправе чёрных ресниц. На белом, как лепесток подснежника лбе, две идеально очерченные линии бровей стремительно взмывали косо вверх — от переносицы к вискам. Губы юной прелестницы имели детскую припухлость, изгибаясь в мягкой, чувственной полуулыбке.

Действуя по нахлынувшему на меня наитию, я схватил с бюро мраморную тушечницу, подарок моему отцу от гостившего у нас японского посла, и вывел каллиграфическим почерком в нижнем углу портрета: "Любимая Линор". В обессилии я рухнул на колени, словно вознося хвалебные молитвы святым образам, и ударился в слезы, рвано втягивая воздух открытым в немом возгласе ртом. То, что произошло далее, заставило усомниться в своем душевном здоровье и заново пережить утрату, от которой я страдаю и по сей день. Почудилось мне тогда, будто в воспаленном разуме прозвучал так нежно любимый мной голос, умоляющий оставить горе и продолжить жить в веселой праздности. Утерев горячие слезы с глаз манжетой рукава, я, желая выявить источник звука, медленно окинул затуманенным взором комнату, но, не считая меня, не было ни единой живой души, способной складно излагать мысли. Попеняв на разыгравшееся воображение, я собрался было уже отойти ко сну, как взгляд мой упал на портрет: по щеке Линор стекала одинокая слеза, смешавшаяся с не засохшей еще краской, цветной бороздой вспахивая свой скорбный путь.

Я поднялся с места слишком рьяно, спугнув своим несдержанным действом Ворона с его насеста. Птица, черной стрелою, пронеслась мимо, неосторожным взмахом крыла опрокидывая картину в камин, при свете которого я её писал. Обжигая руки жаром горящих поленьев, я попытался спасти свою Линор, но, как и в прошлый раз, попытка моя оказалась тщетной. Так судьба взвалила на мои обессилившие плечи тяжелую ношу дважды пережитого горя.

***

— Гай, — Артур обогнул мраморный столик, разделяющий нас друг от друга и положил нетвердую руку мне на плечо, — о твоем душевном состоянии обеспокоилась мисс Спирс. — Беспечная веселость, коей славился Кавендиш спала с его лица, стоило мне только помянуть Линор. — Она написала мне письмо, где утверждалось, что к тебе снова в бреду являются призраки прошлого. — Я попытался было возразить, но Артур наотмашь рубанул ладонью воздух, пресекая любые попытки оправдаться. — Ты не можешь утверждать обратное, ибо минуту назад сам признал тот факт, что госпожа де Вир, почившая три года назад, ведет с тобой задушевные беседы!

— Но это так! — в порыве гнева я скинул дружескую руку с плеча, перечеркивая этим жестом годы славного товарищества. Во мне бурлило негодование, выплескиваясь ядовитым паром на единственного оставшегося на свете дорогого мне человека. Я не мог взять в толк: почему он так слеп? Почему не видит истины, за своим упрямым скептицизмом? Мне ничего не оставалось делать, как только взмолить к матушке, в надежде на ее добрый нрав. Но надежда подвела меня, обернувшись спиной к просителю — на лице матери не дрогнул ни один мускул.

— Свою совесть, что гложет тебе ежечасно, ты вообразил птицею, — вздохнул Артур, набивая трубку новой порцией табака. — Сначала я принял эту бредовую идею, посчитав, что так тебе легче будет смириться с утратой. Потом это стало меня забавлять. Но теперь… Теперь, Гай, все вышло из-под контроля, и ты больше не владеешь собственным разумом.

— Эта птица, чье оперение опалено адским пламенем преисподнии, чьи жилистые лапы напоминают своим безобразием засохшие ветви погибшего древа, чей взгляд пронизывает тебя насквозь, заглядывая в самые потаенные уголки души — реальна, и переубедить меня в обратном ты не в силах! — слова мои сопроводились ударным раскатом грома, словно оркестр отыграл последний туш, подводя итоги жизни еще одной упокоенной души.

— Дела твои плохи, видится мне, — вспыхнул, словно еловое полено Артур, потеряв остатки терпения. — Голову на отсечение даю, что не увижу злосчастной птицы, так тревожащей твою хрупкую натуру! — сказав это в нервном возбуждении, он стремглав бросился вверх по лестнице, пренебрегая элементарной вежливостью и правилам этикета.

Первые крупные капли сорвались с небосвода и разбились о черепичную крышу особняка, не долетев до земли. Солнечный свет, что так радовал меня с утра, сменился угрюмый серостью непогоды, будто подстраиваясь на лад моего душевного состояния. С берегов реки потянуло затхлой сыростью. Порывистый ветер стучал в мои окна ладонью запоздалого гостя. Лондон принял прежний свой облик, сбросив с себя маску напускного веселья.

От ступора, что сковал моё тело раскалённым свинцом, меня отвлёк хлопок двери и вторивший ему раскат грома. Я поспешил за другом, в надежде застать его за созерцанием величественной стати Ворона, облюбовавшего бюст Паллады, но нашёл его распластавшимся на полу в неестественной позе. Спохватившись, я принялся растирать Артуру виски, в надежде привести его в чувство, попутно осматривая на наличие ран. Лоб сэра Кавендиша был рассечён глубокой алой бороздой, пролегающей от левой брови под прямым углом вниз, к переносице. Только я собрался было позвать на помощь мою приходящую экономку мисс Спирс, как на голову мне обрушился Ворон. Он неистово рвал волосы острыми, как лезвия кинжалов когтями, в твёрдом намерении добраться до глаз. Крик мой пробудил Артура от беспамятства. Он резко подскочил с пола, схватил со стола медный подсвечник и выставил перед собой на манер мушкетерской шпаги.

— Ты, — он сделал выпад набалдашником подсвечника, целясь в грудь, — ты сошёл с ума, де Вир! — взгляд его бешено метался по моему лицу, залитые сочившейся из раны кровью глаза округлились от страха, пристально взирая на мои метания по комнате, в попытке отбиться от нападок птицы. — Ты напал на меня, на своего давнего друга, столько лет служившего тебе твёрдой опорой! — его слова сорвались на крик и на минуту отрезвили мой затуманенный рассудок. Ворон исчез в мгновение ока, словно его никогда и не было. Я окинул взглядом поле боя, страшась повторной атаки, но её не последовало. Через несколько мучительно долгих секунд до меня дошли слова, сказанные сэром Кавендишом в трепетном ужасе. Только сейчас я осознал, что все это время держал в левой руке костяной соскребок, коим удалял засохшую краску с холстов.

— Нет, то был не я, а проклятущая птица! Разве ты не видел? Она пыталась выцарапать глаза! Все как я и говорил, Артур, прошу… — я сделал неуверенный шаг по направлению к другу, подняв на уровень груди ладони в примирительном жесте. Соскребок выпал из дрожащих рук, закатившись под кресло. Я совершенно не помнил для чего вообще его взял, но был уверен, что понадобился он мне для защиты от птичьих когтей. Но Артур был другого мнения:

— Довольно с меня этой ереси, де Вир! Не успел я войти в комнату, как ты догнал меня и приложил об голову сей предмет, — он подбородком указал на кресло, под которым покоился соскребок и сделал ещё один выпад подсвечников, увеличивая дистанцию между нами. — Ты опасен для общества! Немедленно пошлю за доктором Фоксом, дабы он прописал тебе успокоительных настоев. — С этими речами Кавендиш обогнул мою фигуру по дуге, осторожно пробираясь к выходу и скрылся в проеме.

— Никогда не питала добрых чувств по отношению к этому франту, — донесся голос со стороны галереи, сухой, словно страница древнего фолианта. Он прошелестел в тишине опустевшего особняка, теряясь в звуках дождя. Ему вторили другие, птичьим гомоном перебивая друг друга:

— Непростительно!

— Да как он смеет, ей богу!

— Это все нынешняя вседозволенность молодёжи!

— Мы реальны, Гай! Посмотри на нас, убедись в этом...

— Да-да, посмотри. Мы реальны, мы здесь… Здесь...

— Сюда… Сюда...

Голоса вторили один другому, сливаясь в бессвязный поток слов. Они окружили меня со всех сторон, давя на барабанные перепонки непрекращающимся гулом. Каждый хотел быть услышанным мной, каждый прилагал для этого все усилия. Голоса покойных предков резонировали от кирпичных стен, пульсирующим поток врезаясь в голову. Тетушка Патриция, милая сестрица Анна и её сорванец Виктор, ставшие жертвами чахотки, леди Элизабет, отец, матушка — все они требовали моего внимания, донося свои просьбы из семейной галереи. Я накрыл голову руками, не в силах больше выносить этого непрекращающегося шума. Раскаленное веретено пронзило мозг остырьем жгучей боли. На висках вздулась синюшная вена, пульсирующая в такт каждому новому возгласу.

Не в силах выносить больше страдания разума, я захлопнул дверь в комнату, стараясь заглушить зов предков, и подпер её креслом. В душе я понимал, что сойти с картин и причинить мне какой бы то ни было вред они не могут, но инстинкты самосохранения возобладали над разумом. Как только я покончил с импровизированной блокадой, взгляд мой наткнулся на отражение в серебряной вазе: глаза, полные безумного огня, метались по отражению, не в силах удержать фокус, полы халата распахнулись, являя взору окровавленную хлопковую блузу. Убедившись, что ран на моём теле нет, я с ужасом осознал правоту Артура, но проверить его слова, для успокоения собственной души, все же вознамерился.

Дрожащей рукою на холст были нанесены первые мазки акварели. Водянистая краска оставила нечеткий след, бежевыми каплями стекая вниз. Я чертыхнулся, отбросил испорченный холст в сторону, на его место ставя новый. Натяжка холстов на подрамник занятие довольно-таки трудоемкое. И если бы мне вчера сказали, что в ближайшем будущем я так беспечно буду израсходовать материал, я бы окрестил того человека вралем. В холле раздался звук захлопнувшейся двери, когда милые черты начали уже пробиваться сквозь линии и росчерки пера. Топот тяжёлых сапог скрадывал ковер, покрывавший лестницу в хозяйские покои, но ясно слышался за закрытой дверью. Кисть парила в воздухе, все быстрее наращивая темп. Вот уже прорисовывались глаза, в которые я когда-то без памяти влюбился. Мгновение, и золотистые пряди волос окутали тонкий стан Линор. Шаги приблизились к двери и стихли. Я на секунду задумался, решая какие цвета лучше смешать, дабы передать всю нежность и юность любимых губ, но думы мои были бестактно прерваны:

— Сэр де Вир, это доктор Фокс. Пожалуйста, откройте.

Мазок, другой, и вот уже сотню раз целованные мною губы украсили образ Линор.

— Сэр де Вир, нам придётся применить силу, если вы в сей момент не впустите меня в внутрь.

Глухой удар плечом об дверь заставил мою руку содрогнуться. Бежевая полоса прочертила линию на холсте, перечеркивая бюст любимой уродливой жирной полосой.

Они. Все. Испортили.

— Вам нужна помощь! Я могу её предоставить, только откройте эту чертову дверь!

Новый удар последовал незамедлительно. Медная щеколда звякнула деталями и сдалась под натиском настырного доктора. В образовавшейся щели показалась рука, сверкая перстнем с гербом медицинского колледжа на безымянном пальце. Прошло несколько минут, в течении которых я неподвижно стоял у портрета, в надежде на чудо. Со стороны входа раздались скребучие звуки, приближая роковой миг, а Линор так и не молвила ни словечка, только смотрела на мою потерянную фигуру жалобно-грустными глазами.

Пока руки мои крутили за спиною, пока волоком тащили из комнаты по обжигающе холодным плитам пола, я не издал ни звука, отрекаясь от всего насущего и предаваясь несущей стремнине. Лик любимой отдалялся неумолимо быстро, теряясь за углом. Возможно то было к лучшему. Возможно, что в скорбном своем горе я утратил разум, рисуя себе образа давно минувших дней. Но душа моя, искромсанная ножами, покинула бренное тело невесомым духом, оставаясь в той комнате бессмертной вечностью, оберегая покой любимой. Возможно, решил я, в скором времени и мой потрет поставят рядом, оплакивая почившего друга. Тогда мы навсегда воссоединимся с Линор в изнеженных лучах райского солнца Эдема, и земные муки мои падут, даря покой и умиротворение.

Над особняком, оплетая кроны деревьев и теряясь на шпиле голубятни, пронеслось роковое "Nevermor", поднимая птичьи стаи в небесную высь.