Киевский триптих

Поговаривают, что в одном из киевских переулков бродит человек в шляпе. Ранним утром он увязывается за первым прохожим, днем — пугает собак, вечером вырастает как из-под земли и пристально заглядывает девушкам в глаза. Никто не знает, как его зовут, но каждый, кто встречался с ним, утверждает, что он — мертвец.

Картина первая

Полнолуние — это не к добру. Матрос Семашко всегда это знал, но случай убедиться в предчувствиях никак не представлялся. Семашко только бубнил недовольно под нос, входя на борт баржи, да крестился втихаря от капитана. Капитан был суров, суеверий не терпел, и стоило Семашко только заикнуться о полнолунии, хмурил брови и едко дразнил осуждением на партсобрании. Матрос молчал, кивал и никогда не забывал о том, что полнолуние — это не к добру.

Вот и сегодня стоило только «Самсону» оттолкнуться неповоротливо от пристани, как выбежал взбешенный кладовщик: оказывается, какие-то тюки не успели уложить. Пришлось снова швартоваться. Капитан сердился не в меру, погонял едва ли не тычками. Семашко, конечно, к нежному обращению привыкши не был, но косился на всплывающий спутник со все большим раздражением. Куда-то запропастились все ведра. Кто-то расплескал мазут. Крепления тюков, сколько их ни утягивали, час от часу ослабевали.

Семашко обиженно поворачивался к небу спиной, драил ожесточенно поручни и клял про себя всех и каждого.

Тихо плескалась за бортом река. Она лениво толкала впереди себя баржу, уделяя ей куда меньше внимания, чем опорам моста или прибрежным парапетам. С ними она целовалась, щекотала их и дурачилась. Семашко недовольно покачал головой: древняя, широкая, а туда же!

Впереди, тускло освещенный, громоздился еще один мост. Упругие подпоры взвизгивали на ветру. Последний мост — и город ускользнет из виду, перестанут рябить в глазах огни набережной, ночь и течение поглотит судно, выплюнет его в утро уже где-то у Канева...

На балке моста висел кокон. Серый, огромный, слабо покачивающийся. Выплывшая из-за облака Луна выхватила из мрака чешуйчатую кожу крыльев, отполированную белизну длинных когтей, которыми существо держалось за металлический прут, алый блеск круглых глаз. Луна сиротливо вжалась в небо, где-то оглушительно хлопнул флаг — один из тех, что украшали набережные в честь грядущего майского праздника, — воронье взвилось на островке.

Баржа плавно входила под мост. Матрос Семашко внезапно почувствовал, как спина покрывается липким потом, а комок страха неумолимо растет где-то у солнечного сплетения. Он был один на палубе, затягивал уже порядком утомившие ослабшие тросы. До истерики захотелось, чтобы рядом был кто-то из своих, но все уже улеглись спать, а Семашко оставили, да еще и с шуточками: мол, может, увидишь чудище да оправдаешь ожидания. Матрос обиженно сплюнул за борт да так и замер с тонкой струйкой слюны, сползавшей по подбородку.

Позади него кто-то был. Кто-то, бесшумно спустившийся на борт. Нос «Самсона» уже выглянул из-под моста, но его зловещая громадина нависала прямо над Семашко, скрежетала, вдавливала в воду, спирала дыхание. Семашко не рисковал оборачиваться. Только видел, как пар чьего-то зловонного дыхания растворяется над плечом. Матрос едва слышно заскулил, ссутулился, натруженные пальцы впились в растрепанный канат.

Он услышал, как кто-то расправил крылья, почувствовал, как ночной воздух обдал холодом взмокшую спину, и обернулся.

На него смотрели алые угольки глаз, а Луна, вырвавшаяся наконец из-за моста, осветила морду чудовища, его рот, растянутый в хищном оскале, клыки, с которых капала горячая слюна…

Семашко открыл рот, но не смог произнести ни звука, веки его подергивались, а волоски на теле встали дыбом. Существо продолжало глядеть на матроса — и улыбаться. Последнее, что помнил Семашко, клацнувшие у носа клыки.

Существо довольно хрюкнуло, окинуло багровым взором палубу, повело плечами и взмыло ввысь, выписало хитрый кульбит на фоне бледнеющей луны и скрылось за одним из холмов: до рассвета нужно попасть на Банковую, среди десятков бетонных химер никто не различит развлекающуюся по ночам горгулью.

Утром матросы хохотали до колик, а обиженный Семашко надуто отмахивался. Что такого: упал в обморок, с кем не бывает. Примерещилось, вот организм и отказался действовать. Что примерещилось, рассказал только капитану, дрожа и заикаясь, чувствуя еще слабость и страх.

Капитан долго пронзительно смотрел, затем кивнул, похлопал Семашко по плечу и ничего не сказал о партсобрании.

***

Некоторые люди верят, что если выйти зимней лунной ночью на Андреевский и спуститься по нему не оглядываясь, а у самого подножья обернуться, то можно увидеть тонкие, едва различимые в морозном свечении нити, которые протянулись от спины к куполу Андреевской церкви. «Боженька скоро заберет», — скажут, едва завидев, бабушки-молельщицы.

Картина вторая

Однажды София перестала быть Софой. Она проснулась среди ночи, чтобы сделать глоток воды, да так и застыла в постели, неотрывно глядя на входную дверь. Там кто-то ждал, звал могучим глубоким голосом. София чувствовала, как ее вытягивает, почти выбрасывает из постели, но из последних сил цеплялась за край кровати, шумно дыша.

— Софочка, ты чего? — младшая сестра сонно прищурилась. — Приснилось что?

— А ты… ты не слышишь разве?

Галинка отрицательно покачала головой: тишина, ночь, слышно только, как отец храпит. София осторожно опустила ноги на холодный пол.

— Мне нужно идти…

— Но куда? Куда ты, Софочка?

— Нет больше вашей Софочки! — София накинула на плечи платок. — А я — София!

Перепуганная этакой странностью, Галинка захныкала. София обернулась в дверях, заставив сестру-шестилетку вскрикнуть: глаза бывшей Софочки светились безумным бледным огнем, а пряди волос ползли по плечам подобно змеям.

София выбежала во двор. Она ожидала увидеть того, кто звал ее, прямо за дверью девичьей комнаты — никого, во дворе — поскуливающий Барс и зловеще шелестящие лозы винограда.

Домишки, ютящиеся по склонам гор, сиротливо вжались в камень, сплели заборы, словно обороняясь от мрака и удавки узких тротуаров. Тучи стремительно проносились по небу. София подняла к ним лицо, рассмеялась и выбежала со двора в отгравированный ветром Печерск.

Она мчалась босая, в ночнушке, и смеялась. Она видела перед собой Его тень. Та манила уже беззвучно, а София каждым шагом стирала из памяти большую еврейскую семью, красавца Вадима, комсомольские встречи и заводские лозунги. Она ловила губами хлесткие капли начинающегося дождя, торопилась, сворачивала, не замечала расстояния и сбитых пяток…

Гора! Так вот куда Он манил ее! София рассмеялась громче. Дождь лил уже нещадно, смывая с тропинок грязь и жухлые листья, заливая разбитые дорожки полноводными ручьями. София оскальзывалась, падала, но продолжала подниматься, хватаясь за жгутики молодых кустов и камни. Стоп! Вот здесь.

Она неторопливо сняла с себя перепачканную ночнушку (шаль она потеряла еще где-то у подножия Лысой горы), подставила светящееся тело ливню, распахнула объятия невидимому ночному гостю и приняла его жадную страсть.

София и представить себе не могла, что такое возможно. Незнакомец рвал ее тело поцелуями-укусами, раздвигал ее ноги, врывался в ее лоно, а она кричала и билась в экстазе, усиливающемся с каждым ударом грома. Страсть и нега длились бесконечно долго. Волосы сбились в колтуны от грязи, кожа пропиталась запахом дикого зверя, тело выгибалось дугой, словно по нему, не прекращая, пускали ток…

— Невеста моя…

— Муж мой…

Проходя мимо двора Авровичей, Вадим остановился, привычно облокотился о забор, зычно крикнул:

— Софа! Идем в кино, Софа!

Девушка, развешивающая выстиранное белье, медленно обернулась. Вадим вздрогнул, замер с открытым ртом, кашлянул — и пошел своей дорогой.

***

По легенде есть в Киеве место с заветным камушком. Встанешь на него, загадаешь желание — и оно сбудется. Придешь в ночь на полнолуние, сбудутся три желания. А ступишь нечаянно, не догадываясь, с мыслями о ком-то, дорогом сердцу, тот навсегда приворотится. Правда пропадут в доме все цветы, умрут аквариумные рыбки, побьются тарелки, а потом лучший друг попадет под машину…

Картина третья

Темно здесь. Света фонарика не хватает, чтобы разбить черноту. Факелы закончились еще вчера. Вернее, я думаю, что это было вчера. Часы остановились еще на третьем факеле, поэтому не знаю, сколько времени я блуждаю в мрачном лабиринте из камня, песка и могильного холода.

У меня есть немного воды: недавно наткнулся на источник. Пошел по его течению в надежде выйти, но увидел лишь непробиваемую стену. Есть кирка, только вот проку от нее маловато. Есть несколько черствых кусков хлеба. Есть еще чуть искрящаяся надежда на то, что за нами уже идут люди, лучше экипированные, сильнее подготовленные, имеющиеся хотя бы приблизительно верные карты…

Надежда в сравнении с водой и едой — такое ничтожество.

Первым потерялся из виду Виктор. Он был идейным вдохновителем нашей экспедиции, ее ключом и сердцем. Раздобыв где-то в дедовой квартире карту пещер, он и нас заразил идеей найти утерянные сокровища. Когда мы поняли, что заблудились, он начал петь вполголоса «Последний бой, он трудный самый…», особенно искренне улыбаться и даже разрешил всем хлебнуть рома из припрятанной в глубине его рюкзака «победной» фляжки. Мы не заметили, когда он отстал. Возвращались, искали, кричали: или разлом, или особо коварное ответвление. Сейчас я уже не могу сказать.

Потом была Ленка. Дурочка-девочка, увязалась за мной, Витька уговорила. И сгинула. Я шел впереди, обернулся, чтобы утереть слезы — она полчаса всхлипывала тихонько, — да нашел за спиной только слабо колышущийся воздух.

Митька громыхал сапогами недолго. Мы связали наши пояса веревкой, но едва заметное натяжение испарилось оборванной нитью. Словно кто лезвием разрезал прочный альпинистский канат.

Я долго сидел без движения, повторяя имена каждого из них. Потом решил двигаться. Со временем начало казаться, что я вечно брожу, ползу, бегу по этим коридорам, что не было ни университета, ни шумных пирушек, ни объятий Стаса, а только эта замогильная тишина и рассеянный мрак.

Я до сих пор искренне верю, что где-то справа или слева от меня есть сеть тоннелей, по которым так же мечутся Ленка, Витек и Митька. Мы просто потерялись в гулком эхе и не можем услышать друг друга.

Я подсвечиваю дорогу мобильным телефоном. Удивительно, что заряд еще есть. Наверное, тонны земли надо мной хранят мелкого червячка на потеху себе.

Стас, ты ищешь меня?

Глаза слезятся, почти ничего не вижу, всё словно плывет. Проклятые подземелья!

Что это? Мелькнуло что-то впереди. Дергаюсь, освещаю стены блеклым лучом экрана. Никого. Шорох. Оборачиваюсь с телефоном наизготовку, будто могу защититься. Бледное лицо из мрака смотрит на меня — и улыбается так, что я покрываюсь липким холодным потом.

— Пойдем, дорогу покажу, — шепот продирает до мозга костей.

— К-куда?

— Наверх.

Я чувствую, как у меня подгибаются ноги, а сердце выбивается из груди. От «проводника» несет падалью и гнилью, но я послушно киваю. У меня есть выбор? Тухнет экран: и телефон, наконец, сдался. Я шарю руками по земляным стенам. Холодная и хлюпающая ладонь ловит мои пальцы и тянет за собой…

— Спасибо, — я кладу у глубокой норы бутылку рома и кусок сыра, тухлый смрад вырывается из чрева холма. — Спасибо тебе.

Стас уводит меня, посекундно оборачивающегося, в светлый мир города, а я только сильнее сжимаю его ладонь.

***

Если долго смотреть на холмы, то начинает казаться, что огромная змея ползет по зеленым склонам. По ночам она обвивается вокруг куколки с мечом и щитом и дремлет, поигрывая хвостом в воде ручья. Эта змея бесконечно стара и мудра. Ей ничего не стоит смахнуть с лица земли бурлящий жизнью витой муравейник. Вот только она этого не делает. Она слишком любит сказки.