История без ответа: сведенный с ума

Мне довелось слышать большое количество историй о кошмарных фамильных призраках, семейных проклятиях, множество баек про жуткие помешательства, насланные, якобы, мистическими силами, наваждениях, и каждый раз рассказчики уверяли, что все произнесенное ими — чистейшая правда. Истории были похожи как две капли воды, однако интерес к ним и желание их послушать не пропадали. Судить вслух о подлинности случаев никогда не брался, хотя неверие порой закрадывалось, и когда такое случалось, то начинал неумолимо разбирать в мыслях и разносить в пух и прах попавшую под раздачу историю. Но в моей памяти до сих пор хранится одна странная и трагическая история, невольным свидетелем и участником которой я стал, пережитая моим покойным другом, оставившим этот мир молодым. И в достоверности событий я не усомнился ни разу, даже по прошествии нескольких лет, но никаких ответов на все вопросы так и не нашел.

Моего верного товарища, Никиту Чернова, нельзя было при жизни назвать чрезмерно эмоциональной, впечатлительной или нервозной личностью, нет. Наоборот, он был вполне уравновешен, сдержан, и проявлял какую-либо эмоциональную активность лишь в подходящее время. Но и каменным истуканом он также не являлся, как могло показаться. Я знал Никиту очень давно, еще со школьной скамьи, и по праву могу сказать, что он приходился мне чуть ли не братом — такая крепкая дружба нас связывала. Наши мысли частенько совпадали, и когда он сообщил накануне своего двадцатитрехлетия о том, что собирается перебраться жить в пригород, я объявил, что тоже планирую нечто подобное, и нисколько не удивился такой схожести дум. Никита сообщил, что в трехэтажном доме, где он присмотрел жилье, сдается еще одна квартирка, и если я не найду ничего приличного, то могу устроится там. Сейчас я вспоминаю этот момент и думаю, лучше бы он не переезжал туда, ибо то событие изменило его жизнь и приблизило конец. Итак, я начинаю.

Сведенный с ума

Чудесный июньский вечер сопровождала не менее чудесная погода: свежий прохладный воздух, коим так хорошо дышится после выдавшегося на редкость жаркого дня, тихий шелест сочной листвы деревьев, в которых прятался ветер-озорник. Ясное темнеющее небо на горизонте окрасила пунцовая полоса уходящего солнца — сумерки приближались.

— Знаешь, Жень, я ведь все-таки решился туда переехать. Дом отличный, не шумно, чисто, чего нельзя сказать о нашем городе. От занятий ничто не станет отвлекать, плата за жилье не высока, хозяйка приятная. Завтра к одиннадцати утра собираюсь туда, дать свое согласие и оговорить оставшиеся нюансы, — Никита откинулся на спинку парковой скамейки и уставился на меня, ожидал одобрения. В его глазах мелькнула странная искорка, и я уловил, что его мысли были заняты не только новым жильем.

— На новоселье позовешь? Мне даже стало интересно, как выглядит твоя будущая холостяцкая берлога — ты так ее расписал, что теперь непременно нужно увидеть все своими глазами. Заодно я взгляну на пустующую квартирку, о которой ты рассказывал — надо же и мне где-то пристроится, — я докурил сигарету и, затушив ее о край урны, бросил в жестяное ведро. Каждый раз, беря в руки эту отраву, зарекался, что последняя, но привычка — вещь прилипчивая. — Что ж, думаю, уже пора по домам.

Никита кивнул, а странный мечтательный огонек в серых глазах никуда не исчез, и будто разгорелся еще сильнее. Что-то он утаивал от меня, несомненно, и вскоре я узнал причину его весьма приподнятого настроения. Но об этом чуть позже.

Следующее утро своего выходного дня я, бесцеремонно разбуженный своей младшей сестрой Юлией, провел на кухне в компании чашки крепкого чая и пары свежих газет, изучая различного рода объявления о сдаче и продаже жилья. Но все было не то, и всякий раз я возвращался к мысли об уголке в заочно известном доме, в который собирается перебраться мой товарищ. В комнатах чем-то шумела и гремела Юля, затеяв, по всей видимости, уборку в ранний час. Не было ни одного выходного утра, чтобы она не проводила этот ритуал, безбожно нарушая те самые драгоценный покой и умиротворяющую тишину. Нет, надо немедленно выезжать отсюда, а она пусть остается тут хозяйничать, да и родители, давно обосновавшиеся на даче, будут этому только рады.

Отложив в сторону прессу, я пришел к окончательному решению осмотреть жилище в качестве будущего съемщика.

— Это весь твой завтрак? — в дверном проеме показался силуэт Юли, облаченный в весьма неприглядную толстовку и бесформенные брюки. На руках — резиновые хозяйственные перчатки, а на голове виднелся какой-то платок.

— Ну и ну, сестричка, ты сейчас выглядишь не на свои двадцать, а на все сорок, — я поперхнулся чаем и подавил в себе зачатки безудержного хохота. В таком виде она еще не появлялась ни разу. — Гляди, с минуты на минуты должен появиться Никита...

Не успел я договорить, как лицо Юлии тут же вытянулось от удивления, а в глазах можно было прочитать растерянность и беспокойство. Да, она была очарована Никитой, можно сказать, почти влюблена. Конечно, открыто никогда не говорила об этом, но все ее движения, манера держаться и вести себя в присутствии моего друга прямо-таки кричали о ее чувствах. Юля никогда не упускала случая присоединиться к нашей беседе, когда товарищ навещал меня, и могла щебетать без умолку, то и дело поглядывая на Никиту. Но он не отвечал ей взаимностью, и лишь снисходительно улыбался мне, будто говоря: «Бедная твоя сестра. Она мила, но не по-нраву мне. И как ей не понять этого?»

Не знаю, что нашло на меня, раз я решил так глупо разыграть девушку.

— Успокойся, я пошутил. Не обижайся только, — я почувствовал неловкость от созданной мной же ситуации.

— Ты просто невыносим! Доиграешься ты, Женька, когда-нибудь у меня! — Вспылила Юля; ее щеки покраснели, а брови сердито сдвинулись.

— Боюсь, что Никита больше не появится здесь.

— Это почему? Он что, покидает страну, или вы с ним рассорились? Или снова твои дурные шуточки?

Тут мне пришлось поделиться с сестрицей своими планами и принятым решением переехать — пора устраивать жизнь, и все в этом духе. В первые минуты после услышанного девушка меня начала переубеждать, отговаривать, но после жарких споров, она согласилась со мной, посчитав, что это будет правильно. О том, что возможно стану соседом Никиты, я, разумеется, промолчал — так спокойнее для всех. Удовлетворенная беседой, Юля оставила меня допивать чай в одиночестве и продолжила субботнюю уборку; от меня не ускользнул ее расстроенный вид, но ничего с этим не мог поделать.

Через неделю я уже обустраивался в новом жилище: маленькая однокомнатная квартирка в трехэтажном домике, построенном еще в начале прошлого века, меня вполне устроила, все необходимое имелось, начиная с кровати и заканчивая приличной ванной комнатой. Соседей оказалось немного — сама владелица, Никита и молодая пара, обосновавшаяся на первом этаже. Мои окна с третьего этажа смотрели на роскошный и ухоженный парк, по близости пролегала узенькая улочка — тишины тут было в достатке. Сам же дом целиком принадлежал миловидной и услужливой пожилой даме по имени Варвара Ильинична; здание, как и земля вокруг него, досталось ей по наследству от отца. Видать, состоятельный был род у нее. Как мне поведала женщина, переделка внутреннего устройства постройки была довольно сложной задачей, но она не жалеет об этом.

Но самое главное, я вскоре узнал причину, по которой Никита горел желанием переехать именно сюда, и отчего его глаза блестели. Все оказалось весьма прозаично: дело обстояло в молодой особе, внучке хозяйки. Мой лучший друг признался, что девятнадцатилетняя Василиса покорила его сердце в тот самый миг, как только он увидел ее. И действительно, девушка была хороша собой: чуть смуглая кожа, имеющая слегка золотистый оттенок, вьющиеся и жесткие темно-русые волосы, гордая осанка и стройная фигура. На круглом личике с хорошо очерченными чертами и чарующими лисьими карими глазами застыло задумчивое и мягкое выражение. Бесспорно, Василиса составила бы прекрасную партию высокому и обаятельному брюнету Никите. Однако что-то было в ней такое неуловимо отталкивающее меня, что-то тяжелое. Ее взгляд. Он показался мне холодным и колким, девушка будто старалась прожечь им меня насквозь. Но я не придал этому особое значение, ведь антипатия и неприязнь возникают у всех людей к кому-то в любые времена.

Проходили дни, я уже привык к новому жилищу, и даже спокойно работал на дому. На удивление, на чистых холста в короткое время появлялись роскошные пейзажи и немыслимые сцены, главными персонажами которых представали люди или невообразимые мифические существа. Моя рука с легкостью наносила краски на полотно, а в голове одна за другой рождались идеи и образы. И даже моя назойливая сестрица, по нескольку раз на неделе требовавшая адрес, дабы наведаться ко мне в гости, все же побывала у меня. Правда, приходилось улучать те моменты, когда предмета ее страсти, Никиты, не было дома — она по-прежнему не знала о мое с ним соседстве, — но Юля даже и не вспоминала о парне, что немного удивило. Похоже, перемена обстановки не только мне пошла на пользу. Чернова и вовсе было не узнать: с его лица практически не сходила улыбка, достойная влюбленного глупца, он стал заметно рассеянным в учебе, а на работе, как он поведал, руководство перестал удовлетворять проделанный им труд. Они даже забеспокоилось о хорошем работнике, о его душевном и физическом здоровье — не случилось ли чего с ним? Мне стало тревожно за товарища, я желал ему только лучшего, и не хотелось, чтобы он попал в не лучшее положение. Решил поговорить с ним, обсудить все, образумить его и заставить мыслить ясно, как это было прежде. Если так будет и дальше продолжаться, то он непременно начнет хандрить от безответной любви. Однако потребность в разговоре отпала сама собой.

Одним поздним вечером я, возвращаясь домой, стал свидетелем весьма деликатной сцены личного характера: держась за руки, Никита и наша соседка не спеша прогуливались возле дома; судя по всему, скучать мой друг девушке не давал — его спутница то и дело заливалась звонким и приятным слуху смехом. Молодые люди были настолько увлечены друг другом, что и не заметили меня, но это и хорошо, ведь мешать им совсем не хотелось. Мне оставалось лишь скрыться в слабо освещенном парадном входе.

За ужином я размышлял о том, что теперь-то Никита успокоится, добившись расположения Василисы, что он вернется в ту колею, из которой его выбили душевные терзания и муки любви. Он отличный человек, нельзя ему просто так пропасть из-за какой-то девицы. Василиса мне по-прежнему не импонировала — с момента первой встречи ничего не изменилось; получше узнать и пообщаться с ней мне не случилось за все время пребывания здесь, но хватало того, что оказавшись рядом с девушкой, меня будто отталкивало от нее, и хотелось как можно скорее покинуть ее общество.

Молодая соседка была на редкость домашней особой, и нечасто покидала свое жилище, лишь иногда из своего окна я видел ее, выходящую из парка, или замечал возле маленькой постройки в виде сарайчика в нескольких метрах от нашего дома. Каждый раз она направлялась туда с небольшой котомкой в руках, а выходила уже без нее, и крепко запирала двери на навесной амбарный замок. Один или два раза доводилось видеть в верхнем оконце, что под самой крышей, слабый мерцающий свет, будто свечи горят. Как-то из любопытства я спросил Варвару Ильиничну, что за сарайчик такой, и она, вытянувшись от услышанного вопроса, словно струна, торопливо ответила, что когда-то она с мужем мечтала завести кролей, даже начали готовить для них уголок, но, овдовев, и думать бросила об этом. Сносить постройку не стала — жалко, и обитает там теперь разный строительный инвентарь да старье всякое. Ответ меня вполне удовлетворил, хоть любопытства от того и не поубавилось, уж слишком загадочны были эти похождения девицы.

И так дни складывались в недели, все, казалось, пришло в норму; я готовил крупный заказ для выставки, Никита же вновь ходил в лучших среди студентов и работников, но наше общение с ним уже не было столь частым явлением — большую часть свободного времени он посвящал Василисе. Обиды на него я никакой не держал, все вполне закономерно. Но идиллия продлилась недолго. Поздней осенью, в середине ноября, девушка начала чахнуть на глазах от внезапной болезни, и вскоре умерла. Самое странное то, что врачей я не заметил ни разу в доме хозяйки, пока хворала девушка, что совершенно не укладывалось у меня в голове. Несколько раз видел, как Никита сам пытался вызвать докторов, умолял отвезти Василису в больницу, но изменившаяся до неузнаваемости Варвара Ильинична, будучи прежде мягкой и рассудительной женщиной, грубо обрывала все попытки, громко требовала оставить ее внучку в покое, и дать той спокойно уйти в мир иной. Она закрывалась у себя на ключ, и могла не выходить оттуда целый день. Девушка завяла за пару недель. Чернов был разбит; а вот бабушка ее хранила абсолютное спокойствие, будто ничего не произошло. На лице пожилой дамы не мелькнуло и тени печали, однако хозяйка стала молчаливой, и все чаще она покидала дом, скрываясь где-то в глубине парка. Василиса умерла, не дожив месяц до своего двадцатилетия, последнее пристанище ее тело обрело на крохотном местном кладбище, прилегавшем к южной части парка, там-то, должно быть, и проводила все время Варвара Ильинична. Я посещал могилу один единственный раз, не из собственного желания, а сопровождая Никиту по его просьбе. Там, глядя пустыми глазами на маленькое надгробье, он признался, что хотел сделать предложение возлюбленной в ее день рождения, что мне показалось весьма легкомысленным, ведь знакомы они были немного, а встречались и того меньше. К тому же, не припоминаю, чтобы Чернов являлся сторонником поспешных решений, да еще и таких серьезных. Мне все меньше и меньше нравились такие перемены в друге, связанные с похитившей его разум и сердце покойной Василисой. Но самое худшее было впереди.

Мой товарищ всего за месяц стал совсем плох, ходил мрачный, как туча, редко посещал занятия, частенько брал отгулы на работе, пока вовсе не бросил и то, и другое. В его квартирке царил беспорядок, поразивший меня мгновенно: обувь в прихожей валялась где попало, верхняя одежда — выпачкана дорожной грязью, на окнах отсутствовали занавески, а пара цветков на подоконнике подвяли — земля в горшках была совсем сухая. Повсюду горел свет, даже маленький светильник над не заправленной кроватью работал; в холодильнике, кроме нескольких кусочков засохшего хлеба, не было и крошки еды, в раковине лежала давно немытая посуда. В ванной комнате было не лучше. Сам Чернов выглядел также скверно, даже болезненно.

— Да что-то плохо сплю в последнее время, — отозвался как-то Никита, когда я, заглянув в гости, обратил внимание на темные круги под его глазами и побледневшее осунувшееся лицо. Он потер глаза и тяжело вздохнул — его явно что-то серьезно беспокоило.

— Черт возьми, просто перестаю тебя узнавать! Ты себя так доведешь до гроба. Я все понимаю, сочувствую, но больно смотреть на тебя. Скажи, чем могу помочь, и я все сделаю, что ни попросишь! — Мой голос становился все громче и громче с каждым произнесенным словом, а глаза жадно смотрели на угнетенного Никиту, который неспешно мерил шагами комнату.

— Едва ли тут можно что-то сделать, — прошептал парень. — Она не оставляет меня в покое, понимаешь, Женек?

— Кто? — я кинул вопросительный взгляд на друга, и тут же понял о ком речь. — Постой-ка, как это не оставляет в покое?

— Василиса снится мне каждую ночь, но это не просто сновидения, она словно подавляет меня через них, управляет моим сознанием, не отпускает. Сначала пытался убедить себя, что это пройдет, но сны становились все навязчивее и тяжелее; по утрам я ощущаю жуткую усталость, и меня не покидает чувство, что она постоянно рядом, а самое главное — тут, — Никита тихонько постучал пальцем себе по виску. — Уж практически не сплю, ибо больше не могу выносить ее присутствия в моих снах, невыносимых мучений, ее странных разговоров, требований и приказов! Даже ласки ее противны!

Чернов схватился за голову и резко замолчал. Я смотрел на товарища в немом ужасе — неужели он сходит с ума?! Его поведение и откровенный бред красноречиво говорили об этом, но мне не верилось в то, что еще недавно совершенно здоровый и психически крепкий человек начал неумолимо превращаться в сумасшедшего.

Тот разговор расставил все по местам; мне в голову приходили разные идеи, как помочь и поддержать лучшего друга, дошло до того, что я решился вмешать в дела свою сестру. Быть может, общество и внимание другой женщины выведет Никиту из опасного состояния и выкинет из головы те жуткие наваждения? Юля не откажет в помощи в подобной ситуации, и не ошибся, однако в первую минуту, после посвящения девушки в случившееся, пришлось выслушать горячую тираду в свой адрес из-за того, что скрыл свое соседство с Никитой. С того момента Юлия старалась как можно чаще навещать несчастного парня, занимая чем-нибудь: она приносила ему различные журналы, книги, даже нашла нашу с ней старенькую настольную игру; рассказывала о том, что в мире твориться, но находила лишь слабый отклик слушателя на свой монолог. Стараниями моей сестрицы квартирка товарища обрела прежний вид — всюду царила чистота. Иногда Никита начинал чувствовать себя лучше, проявлял к чему-либо интерес, случалось, охотно брал в руки свой фотоаппарат и начинал ловить какие-то моменты, понятные ему одному, на некоторых фото была запечатлена и Юлия. Но каждый раз с наступлением вечера все менялось, Чернова вновь начинали одолевать приступы безумства, он не желал никого видеть, мог неустанно носится из угла в угол, выкрикивая несвязанные и обрывочные фразы, по его губам текла слюна, руки дрожали. С силой Никита выталкивал меня и Юлю за порог и надежно запирал двери.

Прознав о ненормальном состоянии Чернова, супружеская пара с первого этажа поторопилась съехать из обжитого уголка. Варвара Ильинична даже бровью не повела и нисколько не огорчилась, и она абсолютно не беспокоилась о том, что безумный жилец наложит дурную репутацию на ее владения. И вообще, ее поведение стало настораживать. Как-то глубокой ночью, мучаясь бессонницей, я решил прогуляться по округе, подышать декабрьским свежим воздухом, сон нагнать. Стоило мне выйти в темный холл — лишь слабый свет уличных фонарей проникал через окошки внутрь, — как тут же услышал этажом ниже осторожные шаги. Неужели еще кому-то не спится в столь поздний час? Только кому? Прислушиваясь, я тихонько подкрался к лестнице, спустился на несколько ступенек вниз и стал всматриваться в темноту. Сначала, подумал, что мне почудилось, и хотел продолжить спуск вниз, но через несколько мгновений увидел внезапно родившийся дрожащий желтый свет, ложащийся на стены — по холлу чуть ли не в неглиже, с горящей свечей в руках и растрепанными волосами медленно вышагивала Варвара Ильинична. Дойдя до квартирки Никиты, она остановилась. Я смог различить в тусклом желтом свечении зловещее выражение лица старухи, дрожащие тени придавали ей демонический облик; потер глаза, но обратить на себя внимание не осмелился, вместо этого затаил дыхание и продолжил наблюдать, не понимая, что за чертовщина творится здесь. Повернувшись лицом к двери, женщина начала переминаться с ноги на ногу и рисовать свечей в воздухе круги. Я все так же стоял неподвижно; зловещее действо продолжалось недолго, может, с минуту, после чего женщина задула пламя и зашаркала восвояси. Мои ноги сами собой понесли меня назад, к себе, и до утра уже не покидал жилища, и глаз в ту ночь я не сомкнул. Однажды попытался ненавязчиво выяснить у хозяйки, что она вытворяла тогда, на что получил ответ лишь в виде холодного и презрительного молчания. Я не был сведущим в такого рода делах, да и соваться в подобное желания не возникало никогда — все же подобные знания и материи не для всех, — а посему, постарался забыть об увиденном.

Время шло. Никита, на удивление, стал спокойнее, но теперь с его губ не сходила лукавая улыбка, будто он что-то затеял, при этом часто говоря: «Скоро все будет хорошо, скоро я смогу спать.» И вот в один январский вечер в дверь моей квартиры громко постучали — на пороге стоял взбудораженный Чернов, его выпученные глаза таращились не моргая, а улыбка, напоминающая оскал, выглядела настолько жуткой, что заставила меня сделать шаг назад. Все черты лица товарища пугающе исказились, стали острыми, чужими и незнакомыми. Никита влетел в прихожую и, потирая руки, начал кружить вокруг меня, издавая нервные смешки.

— Я знаю, теперь я знаю! — восклицал парень, то и дело хватая меня за плечи. — Я знаю, как прогнать Василису, заставить больше не появляться у меня в голове и во снах, заставить замолчать и не нашептывать ничего! Я расправлюсь с ней так же, как это делали до меня с другими! А он мне поможет, он все очистит!

— Успокойся, слышишь! Что ты несешь? Ты вынудишь прибегнуть к мерам, которые не хочу применять, зная, что это еще больше может навредить тебе! Кто тебе поможет, ответь?

— Огонь! Огонь решит все мои проблемы, — выпалил Никита, и улыбнулся еще шире, уставившись на меня, будто ожидал одобрения и похвалы, словно собака, выполнившая команду. — Я сожгу Василису!

От услышанного я оторопел, но тут же принялся трясти друга, отговаривать, напоминая, что девушка похоронена, что не надо тревожить тело покойной. Но Чернов меня будто не слышал. Высвободившись, он бросился прочь из квартиры, я кинулся следом за ним — нужно догнать безумца, остановить!

На улице стоял жуткий мороз, всюду лежали сугробы, фонари толком не горели, колючий и порывистый ветер дул прямо в лицо — все это значительно затрудняло погоню, но Никите ничего будто не мешало — он далеко оторвался и скрылся среди деревьев парка. Выбежав в одной домашней одежде, продрог почти сразу, но возвращаться времени не было. Едва я выбрался к маленькому кладбищу, как тут же узрел быстро разгорающееся пламя, языки которого высоко взмывали в небо. Опоздал! Качая головой, медленно приблизился к месту погребения девушки: могила была неаккуратно выкопана, рядом валялась старенькая лопата, выломанная крышка гроба, вокруг лежали насыпи остывшей земли, припорошенные снегом — видать, копал не один день. Подле оскверненного захоронения, объятая жарким огнем, была навалена немаленькая куча веток, каких-то досок, деревяшек, всевозможного мусора… и чудовищная «жертва», несомненно, находилась среди этого хлама. Древесина трещала, от костра то и дело отлетали ворохи искр, дикое пламя разгоралось, пожирая все, что ему предложили, а холодный воздух смешался с отвратительной вонью. И возле всего этого, безумно и громко хохоча, подпрыгивая и приплясывая, носился Никита. Его руки крепко сжимали атласную зеленую ленту для волос, похоже, при жизни принадлежавшую Василисе.

— Ты не получишь меня! Гори, гори, чертовка! Хотела забрать, хотела поработить, заставить выполнять свою волю? Не выйдет! — заголосил парень, кинув ленту в огонь. Наконец, он обратил внимание на меня. — Смотри, друг, я избавился от нее, и теперь смогу жить как раньше!

Тут я почувствовал полное опустошение внутри себя, в душе, окончательно убедившись в том, что отныне моего верного товарища больше нет — передо мной бился в конвульсиях больного веселья абсолютно безумный человек, не имевший ничего общего с тем, прежним, уравновешенным и рассудительным парнем. Ноги мои стали ватными, и я медленно опустился на какое-то бревно и закрыл глаза — почему? Почему я не обратился за помощью к нужным докторам? Почему решил, что ему станет лучше, о чем я думал? Черт бы побрал меня и все случившееся!

Не стану утомлять вас подробностями всех последующих кошмарных процедур, через которые прошел мой друг, да сам и вспоминать не желаю об этом, но спустя некоторое время мы с Юлей уже навещали Никиту в закрытой частной психиатрической лечебнице. Порекомендовал ее один врач, наблюдавший Чернова и пришедший к весьма неутешительным выводам касательно его здоровья. Родителей Никиты, живших у черта на рогах, я оповестил не сразу, стараясь подбирать слова помягче, подготавливая к ужасной картине: парня держали в маленькой комнате в отделении с по большей части пустующими боксами, дабы ни он, ни его никто не беспокоил. Голова Никиты полностью облысела, — оказалось, волосы никто не сбривал, они выпали сами, — на месте бровей также было пусто, щеки впали, глаза «украшали» темные не проходящие круги. Его исхудавшее тело зачастую сковывала смирительная рубаха с жуткими кожаными ремнями, случалось подобное в «минуты буйного помешательства и агрессивного поведения» — так звучали слова санитаров и специалистов. В спокойном же состоянии, что было редкостью, при посещении душа, во время приемов пищи на нем были плотные белые штаны и рубашка с коротким рукавом. Ел Чернов через раз и через силу, поведал главврач; медработники говорили, что частенько находили спрятанную еду под матрацем — в палате возникал душок испорченной пищи, после чего приходилось искать источник запаха. Когда они допытывались, зачем он это делает, Никита отвечал, что еда для его возлюбленной, ибо ей тоже нужно есть, а потом начинал орать, чтобы Василиса убиралась прочь, чтобы никто не пускал мертвую девушку к нему. Когда я посещал товарища, он, бывало, не узнавал меня, но если угадывал во мне своего лучшего друга, то непременно спрашивал, ходил ли я к могиле Василисы. Но вскоре нашим встречам в скорбном доме суждено было прекратиться, и я никогда не забуду того дня, что навсегда прервал их.

Все случилось одним зимним утром, когда я вновь приехал в лечебницу. Быстро преодолев несколько лестничных проемов, оказался у кабинета главного врача. Откашлявшись, постучался и вошел в дорого обставленную комнату: в ней, как и полагалось любому уголку ученого специалиста, имелась масса книг, покоившихся за стеклянными дверцами шкафов; роскошные портьеры обрамляли большие окна, выходящие во двор и позволявшие наблюдать за всем происходящим снаружи. На стене за массивным столом из черного дерева красовалось с десяток, а то и больше, грамот, благодарственных писем, почетных листков и сертификатов, на самом же столе покоились стопы толстых папок и документов.

— А, Евгений Александрович, это вы. Добрый день, — в кресле сидел почтенного возраста мужчина в очках. Улыбнувшись, он жестом руки указал на кресло, предлагая присесть. — Чудесная погодка, не правда ли? Может кофе, или чай с мороза, отогреться, так сказать.

— О, нет, спасибо.

— Вы практически по графику появляетесь здесь, и, скорее всего, сами этого не замечаете. Даже сегодня себе не изменили — тот же час, тот же день недели. Что ж, я думаю, ваш товарищ тоже это подметил, и уже ждет визита. К слову, на этой неделе он вел себя гораздо спокойнее, никакой агрессии, лекарства принимал как полагается. Ни единого случая вспышек ярости или припадков не зарегистрировано, — начал свой отчет доктор. — Два дня назад он попросил пару листов бумаги и ручку. Я решил, что маленькое поощрение возможно, и ему предоставили листы, но вместо ручки дали восковой мелок, думаю, вы понимаете, почему.

— Так это же прекрасно, Михаил Иосифович! Значит, он идет на поправку.

— Не торопитесь с выводами. За Черновым нужно вести усиленное наблюдение, как показывает мой немалый опыт — это лишь временное спокойствие. Так что, сколько он тут пробудет — неизвестно.

Я лишь молча кивнул, соглашаясь с мужчиной. Обсудив еще кое-какие детали, мы вместе направились к Никите. Наши шаги раздавались гулким эхом в широких просторных коридорах, которые были все как один, и для меня ничем не отличались друг от друга. Каждый раз, приходя сюда, я чувствовал как здешняя атмосфера тяготит, а стены словно давят, и, покидая здание, испытывал великое облегчение. Вот мы уже стояли напротив нужной палаты; Михаил Иосифович напомнил, что сегодняшняя встреча будет короче обычных, дабы не слишком тревожить парня, и отворил дверь. Я вошел. То, что предстало перед глазами, до конца дней будет мучить меня, всплывая в памяти и терзая: на скрученной в толстый жгут простыне, привязанной к оконной решетке, полностью нагой висел Никита. Петля плотно сдавливала его худую шею, заставив кожу натянуться, глаза налились кровью, рот приоткрыт, а меж зубов застрял язык. Изможденное и исхудавшее тело покрывали какие-то отметины и совсем свежие ссадины. Все, что имелось в палате, было перевернуто с ног на голову, даже кровать, доселе привинченная к полу, валялась на боку, а стены изрисованы мелком какими-то не читаемыми письменами. Невозможно передать то, что я испытал и почувствовал, и словно потерял способность двигаться, говорить. Михаил Иосифович, зашедший следом за мной, тут же кинулся назад в коридор и нажал на красную кнопку вызова, после бросился к висельнику. Главврач требовал, чтобы я вышел из бокса, но вместо этого я приблизился к мертвому другу. Под ним на полу лежал исписанный листок, а ноги были связаны той самой зеленой ленточкой, но этого не могло быть, ведь на моих глазах огонь костра тогда, на кладбище, уничтожил ее. Так откуда она взялась?! По коридору уже неслись санитары, мои руки схватили листок и отправили его в карман. Дальше была безумная суета, неразбериха, крики. Меня вывели из палаты, и последнее, что я видел, это безжизненное тело Никиты, лежавшее на каталке.

Особо разбираться, конечно, никто не стал — самоубийство, и все, дело быстро свернули. Похороны прошли как в тумане, я хорошо помнил лишь безутешных родителей Чернова и сам день. Обряд погребения сопровождался ледяным пронзительным ветром, завывавшим и пробиравшим до костей, и сильной вьюгой, все словно пеленой заволокло. Рядом со мной стояла Юля, вытиравшая слезы шарфом, а вокруг какие-то люди, до которых мне не было и дела. Только один человек привлек мое внимание: небольшого роста, укутанный в длинные теплые одежды, стоящий в стороне от всех, и постоянно натягивающий на лицо капюшон, из-под которого выбивались темные кудри. Женщина, несомненно. Странная фигура пропала сразу после обряда, и я даже не успел разобрать, кто же это был.

После всех печальных, можно сказать, кошмарных событий, мной было принято бесповоротное решение убраться как можно скорее из дома Варвары Ильиничны, которая все чаще стала искать общения со мной, навязчиво предлагая то в гости зайти, то отведать ее стряпни, и с ее лица не сходила приторная и отталкивающая улыбка. А воспоминания о пугающих ритуалах старухи и ее похождениях куда-то породили приступы паранойи — постоянно чудилось, что кто-то наблюдает за мной и ходит ночами у порога. Но самая большая и необъяснимая странность, заставившая мое сердце замереть от страха, а душу — уйти в пятки, случилась на кануне моего выезда. Вечером, вынося мусор, я вновь увидел свет в несостоявшемся крольчатнике. Дверь приоткрылась и из сарайчика вышла та самая фигура, что я видел на похоронах Никиты, в руках у неизвестной особы виднелся чем-то туго набитый мешок. Неожиданно для себя окликнул незнакомку, почувствовав, что знаю ее. Фигура помедлила с мгновение, и тут же бросилась бежать в сторону парка. Окликнув еще раз, я кинулся за ней, намереваясь выяснить, кто она. Мне казалось, что вот-вот настигну неизвестную и сорву капюшон, обнажив голову и явив свету ее лик, но все было тщетно, ибо легкий бег женщины превосходил мой. Ветер свистел меж голых деревьев, горящие редкие фонари бедно освещали путь, и тут порыв ледяного сивера сорвал видлогу с незнакомки, заставив обернуться. В ту же секунду я замер на месте и ахнул — на меня смотрела Василиса: она была свежа, здорова, также очаровательна, и жива. Махнув рукой в сторону девицы несколько раз, я старался отогнать чертово наваждение, но она была реальна. Девушка залилась звонким и неприятным смехом, и скрылась в глубине парка, в темноте. Мои ноги подкосились и я повалился в сугроб, я чувствовал, что внутри меня все дрожало. Едва помня себя от страха, рванул из леска, с трудом контролируя свое тело и разум. Тем вечером я не вернулся в съемную квартиру, как можно скорее отправившись в родной уголок, а на утро вместе с сестрой забрал все вещи и покинули некогда притягательный и уютный для меня дом Варвары Ильиничны.

Частенько, потом, я думал над тем, что мне рассказывал Никита о своих снах и посещавшей его покойнице, не без ужаса вспоминал тот жуткий вечер с явившейся мне во плоти Василисой, пытаясь найти ответы, но так ни к чему и не пришел. В предсмертной же записке неровным и дерганным почерком мой покойный и несчастный друг поведал, что огонь не помог, и Василиса стала посещать его чаще обычного, окончательно завладев им:

«… она сказала, что я больше не нужен, что она стала сильнее

благодаря моим мыслям и такой вкусной теплой энергии жизни,

и потому, мое существование подошло к концу, а ее — продолжится.

Это вечный замкнутый круг, из которого никому не выбраться...»