Грибник

Небо на востоке едва зарозовело, на крапиве блеснула роса. Соседский петух только-только открыл глаза, а Грибник уже проснулся. Натянул ставшие почти прозрачными на коленях спортивные штаны, заправил в них застиранную, желтоватую от ржавой воды майку и вышел на крыльцо. Вдохнул утренний воздух, влажный, прохладный, пропитанный приятным запахом хвои после короткого ночного дождика.

Тишину разрезал громкий собачий лай.

— На кого это там надрывается Черныш?

Грибник приподнялся на цыпочках, вытянул шею, но высокий, из металлических пластин забор, которым сосед Василий Фёдорович отгородился от всех деревенских, не позволил ничего разглядеть.

— Вот ведь шавка!

В сарае раздался грохот. Видать, с поленницы спрыгнул кот, а за ним посыпались дрова. Каждый вечер Грибник запирал сарай, но блохастый негодяй исхитрялся и находил лазейку. Вот и сейчас, с довольным урчанием, он появился из-за дровяника. Шёл рыжий неторопливо, потягиваясь. Издевался! Пройдя мимо старенькой "Волги" и единственной тыквы, раскинувшей в стороны цепкие стебли, осторожно подобрался к хозяину и потёрся о ноги, длинным хвостом ударив по коленям.

Грибник зашёл в дом и вскоре вернулся с пакетом молока, судя по запаху, уже начавшему подкисать, и упаковкой дешевого корма, который продавали в магазинчике у остановки. Молоко он вылил в жестяную плошку у крыльца, а сухой корм просто высыпал на землю. Рыжий опрометью бросился к еде. Грибник с усмешкой посмотрел на кота. От года к году тот не менялся, всё такой же наглый, довольный и толстый, как и в день его появления.

«А ведь уже пятнадцать лет прошло. Нет, ровно пятнадцать. Тогда и Душенька исчезла», — подумал Грибник. А кот был всё таким же молодым и здоровым, точно не старел, ни единой плеши, скачет так же шустро, и взгляд зоркий.

«Бывает, что ж?»

И забыв о коте, Грибник пошёл в угол огорода, где над перегнойной кучей жужжала муха. Минут десять провёл в кривом домишке, старую шиферную крышу которого тронула плесень. Затем воротился в дом и стал варить кашу.

Завтракал он из старой эмалированной миски: осколки последней тарелки очень давно перекочевали на мусоросвалку. Туда же прошлой весной в чёрном мешке отправились и дочкины куклы, ставшие ненужными, поскольку внук едва ли станет с ними играть, а заводить ещё детей дочь не планировала. За куклами последовал и другой хлам: исписанные ручки, разгаданные сканворды, исцарапанные объективы — следы единственной страсти Душеньки — и прочие мелочи. Только рамочка, перевёрнутая фотографией вниз, чтобы не видеть её, осталась лежать на подоконнике и покрывалась пылью.

Позавтракав, Грибник вымыл посуду, надел армейские штаны поверх спортивных, ветровку цвета хаки, положил в карман сложенный полиэтиленовым квадратом дождевик, два перочинных ножа, закинул на плечо походный рюкзак, вышел из дома, не заперев двери, и уверенно потопал к лесу. Рыжий кот мяукнул на прощание, за забором отозвался соседский пёс Черныш, и тишина вновь окутала утро.

Зоюшка, грузная, но проворная баба с последнего участка, уже копалась в огороде. Хитрая ведь. Зачем работать под палящим солнцем, когда можно заняться прополкой на рассвете, а днём покемарить? Зоюшка кивнула в знак приветствия, Грибник полушутливо отдал честь и свернул на лесную тропинку.

Первый гриб, розоватую сыроежку на толстой ножке, к которой присосался слизняк, он встретил уже через несколько метров. Но не за этой дребеденью шёл! Настоящие грибы растут чуть дальше.

Миновал лес, пересек пустое, с выбоинами шоссе и бодро зашагал по просеке, где лениво просыпались стрекозы, затем углубился в высокие ряды сосен. Сквозь кружевные кроны падал мягкий тёплый свет. Улыбнувшись, Грибник замедлил шаг, стал внимательно всматриваться. Что там? Гриб или просто сосновая кора так обманчиво упала? Издалека не отличить, зрение уже не то. Нет, вот он, боровичок, у самого ствола притаился, упавшим лесным сором прикрылся. Иди в корзинку, дорогой. Так, и где твои товарищи? Вы же, грибочки, по одному не растёте. Ага! Вот едва торчит из невысокого зеленоватого мха и твой братец. Маленький, правда, но это и хорошо. Молоденькие грибы обычно ещё не тронуты червяками.

Так он и шёл, пересекая ряды сосен, собирая дары и вдыхая запах ночного дождя. Углубившись в лес достаточно далеко, проходил чуть-чуть по мшистой низине между двумя рядам и поворачивал, двигался назад почти той же дорогой, но на два-три дерева дальше от того места, где вытоптал невидимую тропинку в первый раз. И выйдя к грунтовке, вновь ломал маршрут, проходил по низине несколько сосен и по прямой линии, перебираясь через ряды, вновь забирался в чащу. Порой сосновые цепи сменялись зарослями кустарника, растопырившего тонкие шипы, или буреломом. Но такие преграды он не спешил обходить, а осторожно переваливался через них или проползал, заглядывая под каждое поваленное дерево. Не притаился где гриб?

Вскоре пересёк ещё одну грунтовую дорогу и оказался у молодых посадок. Ну как молодых? Пышные, густо посаженные ели уже вытянулись до груди. Здесь-то и росло больше всего грибов. И редко кто их собирал, потому что меж плотными рядами молодняка, нижние ветви которого стелились по самой земле, протиснуться намного сложнее, чем идти по стройным рядам сосен. Но Грибника такие мелочи не могли остановить.

И вот, пройдя почти весь молодняк, увидел на опушке два присоседившихся друг к другу маслёнка, прикрытых жёлтой, выжженной солнцем, травой. В сросшихся липкими шляпками грибах нет ничего удивительного, но сегодняшний день — день воспоминаний. Много лет назад после долгого, почти четверть векового перерыва, проведённого в столице, Грибник вернулся в деревню и привёз с собою Душеньку. На следующий день повёл её в лес, показывал дорогие с детства тропы, рассказывал где какие грибы лучше искать, а Душенька молча кивала, осторожно перебирала ногами в высоких сапогах, боясь, как бы змея не заползла, истошно отмахивалась от комаров и, когда, наконец, нашла свой первый гриб — два сросшихся шляпками маслёнка — победоносно вырвала добычу из земли и с нескрываемым облегчением выпалила: «Теперь мы можем пойти домой?» А Грибник едва успел протянуть ей ножик, чтобы аккуратно срезать грибы. Так и застыл с протянутой рукой и очухался, лишь когда на ладонь села и защекотала лапками стрекоза. А Душенька уже к дому пробиралась, грубо запихнув маслята в карман.

Вот этот первый случай глубокого разочарования в Душеньке и вспомнил Грибник, увидев на опушке сросшиеся маслята. Он сделал несколько шагов мимо, но опомнился, вернулся и срезал грибы. Душеньки давно нет, а грибам, что же, пропадать?

Набрав две корзинки и рюкзак, он перекусил бутербродами с горячим чаем из термоса и повернул к дому. До деревни оставалось всего минут десять ходьбы, когда его взгляд привлекло что-то необычное на опушке.

Три новеньких спортивных автомобиля на обочине, громко хихикающие девицы, юноши, с ведёрками маринованного мяса столпившиеся у переносного мангала. Шашлычники. Городские щашлычники понаехали. Вот ведь напасть!

Приглядевшись, Грибник узнал компанию. Вон тот белобрысый верзила, Алёшенька, в прошлый раз расставил пустые пивные банки по дуге и начал палить в них из ружья (наверняка, втихаря стащенного у деда). А после так и оставил плоды потехи валяться на поляне. Убрать и не подумал. А! Вот и его подружка, красивая, точно балерина, девушка с пучком чёрных волос. Ходит с такой физиономией, будто её сейчас стошнит, и лихорадочно отмахивается от комаров, а иногда и стреляет по ним из баллончика со спреем от насекомых. Везде бросает жвачку и фантики от конфет. И друзья у них такие же. Сейчас повеселятся, мусор оставят и укатят в город на дискотеку. И так каждое лето.

— Эй, парни! Смотрите, какой гриб я нашёл! Как думаете, съедобный? — из лесу показался их приятель, победоносно сжимающий в руках огромный боровик.

— Пожарим его? — спросила девица.

— Ты — глупая, что ли? — рассмеялся Алёшенька. — Наверняка, поганка или ложный. Давайте лучше ещё таких насобираем и постреляем. Они, наверное, будут круто во все стороны разлетаться.

— О, классная идея! — воскликнула девица. — Подождите, я возьму фотик. Надо зафотать! Это же бомба!

Изверги! Ну, найдётся на вас управа! Грибник повернул в чащу.

***

Возвратился домой уже ближе к закату, когда по жёлто-розовому небу клубились ватные облака.

Зоюшка сидела на скамейке перед забитым овощными грядками участком и лузгала неспешно семечки, обсасывая кожурку.

— Эй, Петрович, как улов-то? Что-то ты поздно сегодня. А?

Грибник остановился, поставил корзины, сбросил рюкзак, с наслаждением выпрямил спину, потянулся вправо, влево.

— Да так, Зоюшка, да так. Опять эти шашлычники весь лес изгадили, ничего путного теперь не растёт. Далеко ходил, вот и поздно.

— Набрал-то чего?

— Да вот.

Грибник поднял сверху корзинки здоровенный боровик. Зоюшка ахнула. Всё как положено: круглая шляпка сочного тёмно-коричневого цвета, толстенная белёсая ножка, чуть сужающаяся под шляпкой. И гладкий, ровненький, точно чудо сберегло такого здоровяка от слизняков и червей.

— Ох ты, красота-то какая, ась, — прошептала Зоюшка и так и замерла с раскрытым ртом.

— Держи.

— Да как же, — всё так же тихо отвечала старушка.

— Бери-бери, Зоюшка, суп сваришь.

— Спасибо.

Зоюшка осторожно приняла боровик и положила рядом на скамейку.

— Что слышно-то? — Грибник ещё раз с наслаждением потянулся. Как же хорошо, когда тяжёлые корзинки и рюкзак не вдавливают в землю!

— Да разное ж, — вздохнула Зоюшка. — Вон к Аркадьичу приезжал внучочек, из городских, значится. С друзьями. Но куда-то делся, загулял, а уже который час, а у Аркадьчича — психи, всё бегает по соседям. Спрашивает.

Грибник будто бы понимающе кивнул.

— Ещё не вечер.

А Зоюшка продолжала.

— Вот и Фёдоровича-то, ну этого, который за забором-то высоким, что-то не видно. Обычно-то как, всё пилит и пилит своей этой, как её-то?

— Бензопилой?

— Ага, бензопилкой пилит с утра до вечеру. Дом, что ли перестроить хочет? А тут вот пропал.

— Может, пьёт. Ладно, Зоюшка, я пойду. Ещё грибы чистить.

Грибы и в самом деле нужно рассортировать, почистить, порезать и отправить сушиться на печку в тот же вечер. Затягивать с этим делом не стоит.

В двух корзинках и рюкзаке оказались: упитанные боровики, моховики на тонких ножках, раскрасневшиеся подосиновики, стройные подберёзовики, тёмно-вишнёвые рядовки, малюсенькие лисички, липкие маслята и несколько сыроежек, показавшихся Грибнику достаточно симпатичными и вкусными, чтобы вечером быстренько пожарить их с картошечкой. Но прежде стоило заняться благородными грибами, часть из которых он планировал заморозить, а часть засушить.

Начал, конечно же, с боровиков. Грибник любовно брал их по одному, маленьким ножиком соскабливал землю с ножки, стараясь не срезать лишнего, затем очищал шляпку от прилипшей чахлой листвы и мелких обломанных веточек. А после отрезал ножку у самого основания шляпки, разделял её на три-четыре колечка в зависимости от длины и внимательно осматривал каждый. Часто бывает: с виду гриб хороший, крепкий, а разрезаешь — одни червивые бороздки. То же самое со шляпкой, только её стоит резать на квадратики. Червивая, нет?

С людьми так же. К примеру, муженёк дочки оказался червивым грибом. Сначала вроде ничего так, хороший мужик, а поближе познакомишься — тьфу ты, чёрт, гниль полнейшая! Но его в отличие от гриба уже не выбросишь в мусорное ведро. Крепко присосался к дочке-то.

Так Грибник сортировал боровики. Четыре штуки оказались трухлявыми и отправились в мусор, остальные, аккуратно порезанные, он сложил в полиэтиленовые пакеты и бережно убрал в морозилку. У него имелась специальная морозильная камера. А что? Грибов-то много. Вот и пришлось с пенсии подкопить, да ещё дочка подарила на юбилей, вот и купил морозильную камеру грибы хранить. Конечно, если их засушить, то можно и на полке держать в тканом мешочке, и места меньше займут. Но высушить боровики Грибник считал кощунством. Нет ничего лучше, чем в февральскую стужу разморозить пакетик белых и сварить вкусный наваристый супчик. А что сушёные грибы? Жёсткие, неживые, размачивать надо, иначе твёрдыми окажутся. Кощунство!

Грибник усмехнулся, вспомнил, как перекосилось от отвращения лицо Душеньки, когда он впервые предложил ей суп из свежих грибов. «Что это за слизняки плавают?» — говорила милая и тыкала ложкой в разварившуюся до состояния мохнатой губки шляпку боровичка. Потом распробовала, умяла всю тарелку, даже губы облизнула. Но из гордости никогда не просила добавки и сама грибы не готовила.

А вот половину моховиков, подосиновиков и подберёзовиков можно и засушить. Опять же — место. Да и дочка возьмёт. Ей сушёные больше по вкусу. А вот для внука Грибник уговорит её взять замороженных. Пусть внучок разницу чувствует.

Закончив чистить грибы, он положил пакеты с нарезкой в морозильник, а грибы для сушки разложил на подносах с соломой и поставил на печку.

Лёг он спать за полночь, долго ворочался и проснулся чуть позже обычного, но всё-таки ещё не было и семи. Встал, покормил рыжую бестию, опять спустившуюся откуда-то с поленницы.

— Ничего, я ещё вычислю, как ты туда забираешься. Сколько ж можно поленья разбрасывать?

Котяра подставил пушистое светлое пузо, поджал лапки, затем потянулся, потянулся, да так потянулся, что чуть ли не в метр длиной растянулся. Огромный он был, а когда зевал, казалось, что и руку проглотит, если ему в рот положить.

Утро казалось хорошим, тихим, несмотря на редкие повизгивания соседского Черныша, не кормят его, что ли? Чего гавкает? Надо сказать Фёдоровичу, когда вылезет из своей норы.

Грибник сел завтракать на крыльце. Поставил на ступеньки фарфоровый чайничек с балеринами, который ему с Душенькой подарили на свадьбу. Рядом из того же сервиза маленькие вазочки для варенья и маслёнку. А вот глубоких тарелок из этого же набора не было. Грибник помнил, что Душенька всегда в них то кашу накладывала, то суп наливала, то мясо с подливкой. А теперь, видать, тарелочки на мусоросвалке давно. А как? Разбились? Раскололись? Не помнит. Так что Грибник ел кашу из обычной эмалированной миски.

Рыжий кот пристроился на ступеньке ниже, перевернулся на спину, вытянулся. На вот, почеши меня. И Грибник почесал, а кот заурчал.

Хорошее утро.

После завтрака Грибник решил покопаться в огороде. Идти сегодня в лес не имело смысла, нужно дать время новым грибам подрасти.

За спиной послышался шум. Мимо прокатила полицейская машина. Затем вторая. Но обе без мигалок. Грибник проводил их долгим взглядом, пока те не скрылись за домами и яблонями.

Полиция уже несколько раз заглядывала в деревеньку. Один раз, когда Острогубов по пьяни пырнул ножичком Витьку Безбородко. Второй раз, когда молодая девица в пруду утонула, тоже сильно выпившая, видать. В то же лето осушили пруд, и в иле и водорослях нашли ещё три поеденных рыбами тела. Так и не опознали. Приезжие.

Но Грибника всё это не волновало. Он отнёс тазик с сорняками на компостную кучу, а в полдень уселся на крыльце с маковыми папиросками. Только начал первую раскуривать, как у покосившегося заборчика показались полицейские: мужчина, гордо выпятивший грудь, и женщина, шедшая чуть позади, озиравшаяся будто бы неуверенно. Невзрачная девица было двинулась к участку Федоровича, но вдруг взбесившийся Черныш как напрыгнул, как зашатал металлический забор, да так залаял на чужаков, что девица вздрогнула, шарахнулась, попятилась и засеменила за полицейским, который уже шагал по огороду Грибника.

— Здравствуйте! Майор Николаев, Павел Антонович, — представился мужчина. Его невзрачная напарница что-то едва слышно пробормотала.

Грибник сухо кивнул.

— Вы — Афанасий Петрович Волков?

Снова сухой кивок.

— Вас называют Грибником, верно? Говорят, знаете лес почище местных лесников?

— Может, и так. А что, товарищ майор?

— Про соседского внука слышали?

— Которого? У нас тут, знаете, вся деревня — соседи.

— Речь о внуке Бориса Аркадьевича Голубко, с тридцать второго участка.

— Я помню, где Бориска Голубко живёт. А что с его внуком?

— Пропал.

Грибник пожал плечами.

— Так ведь он шашлычник.

— Кто?

— Любитель шашлыки в лесу делать. Умотал куда-нибудь, выпил лишнего, проспится, доест шашлык и вернётся.

— Стало быть, вы ничего подозрительного не видели и не слышали? — едва заметно нахмурился полицейский.

— Да нет. Всё как обычно, товарищ майор.

— Его автомобиль и автомобили его товарищей тут недалеко, на просеке нашли, брошенные, и мангал со сгоревшим шашлыком.

— Не замечал. Другой дорогой, видать, хожу. Тут много троп.

— Не сомневаюсь. Может, будете так любезны и покажете нам ваш вчерашний маршрут?

— Нет уж, товарищ майор, целый день уйдёт. Я много и далеко хожу. Сегодня не успеем.

За забором залаяла собака, надрывно, пронзительно, точно из последних сил. Помощника майора вздрогнула и боязливо оглянулась на забор.

Затормозила машина, и из неё вышло несколько молодых людей и девушка. Она быстро опередила товарищей, энергично распахнула калитку, да так, что дверь чуть не слетела с петель, и отправилась прямиком к полицейским и Грибнику, так и застывшему с зажигалкой и не раскуренной папироской в руках.

— Добрый день!

— Здравствуйте, — помрачнел майор. — А вы кто будете?

— Волонтёр. Ольга Прыткова, — говорила девица быстро, задорно, весело. И чем дольше она тараторила, тем больше Грибнику казалось, что она уже и не остановится. — Пропавшие учатся со мной. Мы хотим организовать поиски, прочесать лес. Скоро ещё несколько машин с нашими подъедут. Вот, собственно, хотела с вами, майор, поздороваться. Вы ведь майор Николаев? Очень хорошо, мой дядя тоже в органах работает. Сказал, кто дело ведёт. Уже выяснили что-то?

— А ваш дядя? — полицейский уподобился чёрной туче и говорил тихо и холодно.

— Помощник главного прокурора по Московской области.

— Что ж, — майор будто подавил тяжкий вздох. — Мы пока опрашиваем свидетелей, — и неожиданно улыбнулся: — Вот, кстати, Афанасий Петрович Волков. Знакомьтесь. Знает здешние места лучше любого лесника и с огромной радостью поможет прочёсывать лес. Уж он-то каждую травинку знает.

Грибник медленно щёлкнул колёсиком зажигалки, поджёг папироску, сделал затяжку, выпустил клубы дыма и дождался, пока те не рассеются в туман.

— Мне к зиме пора готовиться, — неторопливо начал он. — Осень быстро пролетит, не успею оглянуться, а надо дровами запасаться…

— Это ваш гражданский долг! — неожиданно взвизгнула женщина-полицейский, доселе прятавшаяся за коллегой.

Афанасий Петрович бросил на неё долгий взгляд, недовольно фыркнул и затушил папироску о ступеньку.

— Ну, долг так долг.

— Отлично! — засуетилась девица-волонтёр. — Поедемте на место. Возможно, там есть улики. Нужно всё осмотреть прежде, чем стоянку затопчет поисковая бригада.

— Мы уже всё осмотрели, — нахмурился майор, чувствуя, как власть и контроль утекают от него. Но Прыткова уже спешила к машине.

Грибник тоже негодовал, но и виду не показал. Ссориться с кем-либо ему не хотелось. Ох уж этот Алёшенька и друзья его шашлычники, неужели нельзя было другой лес для развлечений облюбовать? Глядишь, и не пропали бы.

Две машины, полицейских и волонтёров, приехали на место стоянки шашлычников через пятнадцать минут. Тут всё осталось таким же, каким видел Грибник в последний раз, если не считать истлевшего в мангале мяса и пропавшего фотоаппарата. Афанасий Петрович помнил, как девица, подруга Алёшеньки, кинула дорогую игрушку в открытый багажник.

— Ну, давайте искать улики, — Прыткова уже осматривала траву под машинами, надеясь, что на ней запечатлено тайное послание, которое тотчас же прояснит дело.

Грибник пожал плечами.

— Ищите. Я в детективах не разбираюсь. Но вы только по траве высокой ходите осторожнее.

— А что? Змеи?

— Да так. Обычно медянки. Но может и гадюка заползти. Да даже если медянка укусит — всё равно неприятно.

Полицейские и волонтёры обыскивали поляну, и Грибник, наконец-то, мог спокойно покурить и посмотреть на чуть качающиеся от ветра макушки сосен. Беспокоиться не о чем. Улик не было. Через высокую траву молодежь не пошла, бежали по лесу меж рядов, а там следы едва ли остались. Сухая земля, травы нет, а ветви и без того всё сломанные. Разве что кто-то уронил телефон или порвал куртку.

Но, кажется, ничего не нашли.

— Афанасий Петрович, идите к нам! — позвал майор.

Грибник недовольно затушил папироску и подошёл.

— Где заканчиваются ряды этих сосен?

— Известно где, там будет грунтовая дорога через несколько километров, за ней молодняк, после берёзы, бурелом, потом болото начинается. Но на болото никто не ходит.

— Даже вы?

— До него пока дойдёшь, уже поздно будет. Я не люблю рисковать. Ночевать лучше дома, в тепле, а не в холодной воде.

Вскоре подтянулись и остальные волонтёры, выстроились длинной цепочкой и побрели прочёсывать лес. Безликая полицейская осталась в деревне. Грибнику же пришлось пойти с майором и прыткой девицей. Они непременно желали добраться до трясины.

До чёрной воды Грибник довёл их к вечеру, выбирая самые извилистые и запутанные тропы, часто натыкаясь на буреломы, и однажды даже пришлось встать на четвереньки и ползти под поваленными деревьями, потому что обойти их никак не представлялось возможным.

И к вечеру из-за сосен вынырнуло болото. Прямо перед ними тянулась чёрная полоса воды, вдоль неё росли чахлые деревца, кое-где из ледяной жижи проглядывала вязкая суша, к которой то и дело приставали опавшие в воду жёлто-коричневые листья берёз. За первой полосой виднелась насыпь с кривыми соснами, чьи тонкие тела не кренились и не скрипели на ветру. И дальше, за ними ещё и ещё леденила чёрная вода.

На мшистом берегу остановились.

— Дальше ни шагу. Под мхами тут тоже вода. Утонете быстро. Вытащить не успеем, — предупредил Грибник.

— Вряд ли они могли зайти так далеко, — сказал полицейский.

— Они могли заблудиться, — настаивала волонтёр. — Может, шли вдоль болота?

— Ну-ка, Афанасий Петрович покажите нам тропинку через болото?

— Кто ж по болоту в темноте ходит? Ну, идёмте.

И тростью прощупывая перед собой дорогу, Грибник вывел их к земляной косе, с двух сторон окружённой пожухлыми листьями, как неприкаянные корабли плавающими в воде, и повёл вперёд, где подобно арке сходились накренившиеся сосны, и ни кусочка неба не виднелось за ними.

Волонтёрша останавливалась, вглядывалась в тёмную водицу, но всё — впустую, и, поджав губы, догоняла Грибника и майора.

За полчаса они прошли километр по косе и упёрлись в тупик. Насыпь резко заканчивалась, исчезая в хлюпающей жиже.

— Пришли, — казалось, с облегчением вздохнул полицейский. — Ну, едва ли наши пропавшие сюда побрели. Уж скорее выбрались на бетонку и обошли болото.

— А, может, с утра попробуем следы поискать? — предложила Прыткова, вдруг растерявшая всю уверенность. Теперь она превратилась в уставшую от комариных укусов, обиженную жизнью девицу.

— Если сегодня следов не нашли, то и завтра не найдём, — пробурчал Грибник и повернул назад, в сторону дома.

Ближе к полуночи начал накрапывать дождь. И едва стрелки часов коснулись двенадцати, как морось обернулась страшным ливнем. Вдали раздался раскат грома.

Грибник впустил в дом рыжего котяру, который тотчас запрыгнул дрыхнуть в кресло-качалку. А сам сел пить крепкий чай из фарфоровой чашечки; чай с привкусом болотной водицы.

Ушёл спать. Кот мгновенно покинул кресло и пристроился в ногах. Грибник натянул одеяло до шеи.

Вспомнил.

Вдруг ясно вспомнил. Фарфоровые тарелочки. Они с Душенькой разбили их в тот самый день. Вечер. Дождь барабанил по крыше, стучал в окна, заглушая крики и треск бьющихся тарелочек. Крик — балерина пополам, крик — балерина вдребезги, крик, удар — балерины по всей кухне, осколки по углам. Дождь и гром хоронили и чавкающий волок мешка по грязному киселю, в который превратился двор, и шум мотора автомобиля. Только ехать пришлось очень медленно, чтобы не свернуть в кювет… Балерин вдруг стало жаль. Танцевали и дотанцевались.

Встал с постели. В большой комнате с печкой открыл шкаф и посмотрел. Да, кроме чайничка, блюдечек для варенья и единственной чашки от Душеньки ничего и не осталось. Вот так бывает: живёт человек, живёт, надежды, мечты имеет, а после него остаётся лишь посудка с балеринами да глубокий, топкий синевато-зелёный мох. Провел указательным пальцем по краю чашки, чуть повернулся, чтобы нарисованная балерина смотрела прямо на него. Улыбнулся на секунду. Вытер глаза.

Этой ночью Грибник плохо спал, и утро не было добрым.

Дождь как зарядил, так и не заканчивался.

Из дома не выходил, всё глядел в окно. Полицейские мимо не проезжали: может, грунтовку совсем развезло и они застряли, а может, поумнее — и вообще не поехали.

Следующим утром ливень прекратился, и Грибник готовился к походу. Всё-таки уже два дня не собирал. Но дождь поздно утих, около семи утра. Кто-нибудь из соседней деревни мог оказаться расторопнее.

Проходя просеку, увидел волонтёров. Всё ещё прочёсывали лес. Варвары. Загубят всё, затопчут, ещё и мусора глядишь накидают. Когда же они уедут? Ох, знать бы раньше, что из-за этих шашлычников столько шуму будет!

Немного понаблюдал.

Точно. Варвары. Они же прямо по грибам ходят! Прошёл за ними. Да, вот раздавленные сыроежки, а вот срезанный боровик, брошенный, растоптанный. Кто-то не отличает съедобные грибы от ядовитых. Вот гады. Всё попортили. Чтоб вас всех черти забрали!

Грибник резко повернул вправо, в чащу, туда, где волонтёры меньше копошились, потому что чаща — это далеко от дороги. Надо спасти тамошние грибы, пока эти изверги не догадались порыскать и там.

Вернулся домой Грибник с одной полной корзинкой, и не все грибы были благородными. Так, что смог найти. Но сколько грибов затоптали эти волонтёры! И ведь не боятся ни скрипа сосен на ветру, ни завывания, ни холода от болота! От злости хотелось разбить фарфоровую балерину.

После обеда чистил грибы, когда в дверь постучали.

— Афанасий Петрович, вы дома?

Майора нелёгкая принесла. Что ему потребовалось? Волонтёрша Прыткова его, что ли, затиранила? На секунду перехватило дыхание, в глазах потемнело, руки ослабли, грибочек выпал.

Отпустило. Зрение вернулось, дыхание восстановилось; вновь хватило сил одной рукой сыроежку держать, второй — ножиком орудовать.

— Не заперто! Входите...

Выглядел майор не лучшим образом: по колено в чёрной грязи, видать оступился или поскользнулся.

— Нашли что? — спросил Грибник, разрезая сыроежку — пойдёт на ужин.

— Ни следа. Как сквозь землю провалились. Ни оброненного платка, ни оторванного клочка куртки, ни ключей или мелочи, выпавшей из кармана. Ничего.

— Понятно.

— В деревне говорят, у вас и раньше люди пропадали.

— Болото ж рядом, а весной после снега или осенью после дождей вообще всё размывает. Топь от лужи не отличить.

— Но вы, наверное, отличаете?

Грибник на секунду отложил сыроежку и обернулся к майору. Смерил его долгим взглядом, но полицейский лишь добродушно улыбался.

— Мне было лет пять, когда дед впервые меня взял в лес, — бросил Афанасий Петрович. — А дед мой в войну партизаном был, рассказывал, как утопил немецкий танк, заманил на болото и утопил. Каждую пядь тут знал, все тропки, все звериные водопои, всё знал. Мне показывал.

Полицейский понимающе кивнул.

Забарабанил дождь. Майор кисло выглянул в окно. Как он без зонта к машине побежит? На подоконнике наткнулся на лежавшую фотографией вниз рамку, поднял её и поставил фотографией к людям.

— О, красивая.

С черно-белой картинки смотрела молодая женщина. Светлые вьющиеся волосы обрамляли её круглое личико: ямочки на щёчках, большие, наверное, васильковые глаза с длинными чёрными-пречёрными ресницами и чистый лоб.

— Кто это?

— Положите, как лежало. И уходите, если, конечно, не намерены вызвать меня на допрос в участок.

Майор неуверенно, с сожалением во взгляде перевернул фото, положил девушку лицом в пыльный подоконник и тихо затворил за собою дверь.

Грибы чистить уже не хотелось. Проклятущий майор! Кто просил его трогать чужие вещи? И что его нелёгкая принесла? Ходит всё, вынюхивает!

— Зачем я вообще храню эту чёртову фотографию? Мусор да и только!

Но выбросить не хватало духу.

Сердце Душеньки занимала одна истинная страсть — фотография. Или, как она выражалась, фотоискусство. У Душеньки было три фотоаппарата. Самый первый — Зенит-С с ручной фокусировкой, который ей подарили родители на пятнадцатилетие. Он уже тогда выглядел потрёпанным; б/у-шный, видимо, купленный на барахолке. На него Душенька сделала первый снимок. Плёночная кассета была рассчитана на тридцать шесть кадров, Душенька собиралась каждый использовать с толком и сначала занялась поисками достойного объекта. Кот, проживающий у соседки по коммуналке, не подходил. Красивый, конечно, но вертлявый, не будет ждать, пока Душенька фокус настроит. Цветы — слишком просто и банально. А каждый кадр должен быть особенным, таким, чтобы у зрителя душу защемило. Тогда, может, и прославиться получится.

Так, первый кадр она отдала бабе Норе. В тот вечер та сидела на лестнице, прижавшись к стене, и беззвучно рыдала: сын не вернулся домой и уже никогда не вернётся. Душеньку она не замечала. А фотографиня нагло подползла к ней почти вплотную, смотрела в видоискатель, аккуратно крутила колечко фокусировки, ждала, когда баба Нора прекратит трястись от слёз. И едва старушка на мгновение замерла, Душенька щёлкнула затвором...

Когда Грибник познакомился с Душенькой, ей минул двадцать первый год и она всё ещё снимала на Зенит-С. Её комната в общежитии была завешана фотографиями, теми, которые не приняли на выставки и в журналы. Они накладывались друг на друга, загораживали, пересекали и образовывали новые коллажи. Грибник тогда ещё был не Грибником, а выпускником политехнического, молодым и перспективным специалистом. На первое свидание Душенька, разумеется, взяла фотоаппарат. С ним она никогда не расставалась. Могла забыть серёжки, кошелёк, не подготовить конспект к семинару, но сумочка с Зенитом-С всегда висела на плече. В то первое свидание молодой и перспективный специалист взял фотоаппарат и щёлкнул Душеньку, радостную, красивую, как утренняя заря.

Душеньки давно нет, а фотография лицом в пыль стоит на подоконнике, выкинуть её не хватает сил. А вот и потасканный Зенит-С, с отбитой кнопкой затвора, и последующие Киев-4 и Киев-20, жутко дорогущий, на который Душенька очень долго копила, — всё это добро Грибник лет пять хранил на чердаке, а однажды проснулся посреди ночи и выкинул. Душеньки нет. Зачем хранить её барахло?

Следующий день оказался хлопотным. И из-за незаметной напарницы майора, которая ходила по домам и ещё раз собирала показания и сплетни о людях, давно пропавших. Зачем только прошлое ворошит? Огорчений доставлял и соседский пёс Черныш, который редко, но резко и пронзительно повизгивал, раздражая не выспавшегося Грибника. Особенно плохо пришлось, когда безликая барышня решила постучаться к Фёдоровичу. Черныш, казалось, вот-вот сорвётся с цепи, забор ходуном заходил, девица-полицейская с раскрытыми от ужаса глазами, попятилась, оступилась, упала с брызгами в лужу, пёс яростно взвыл, а потом вдруг резко, истощённо замолк.

— Да нету его, Фёдоровича! — крикнул ей Грибник. — Умотал небось на рынок за новой бензопилой. Что ты стучишь, видишь, не дома хозяин?

Безликая отступила, хотела было и Грибника допросить, но махнула рукой. Майор уже и так с ним наговорился. А это место, с грязными размытыми дорогами и злыми собаками — убраться бы отсюда поскорее! Грибник не возражал.

Сегодня вечером обещала приехать дочка, а вместе с ней и противный зятёк в мерзостно начищенных ботинках, и внучок, вечно уткнувшийся в телефон или как эти штуки сейчас принято называть? Смартфоны? Да, кажется, смартфоны. А это всё зятёк, папаша его, так на мальчика влияет. Заниматься ребёнком лень, вот и надарил ему кучу игрушек, чтобы тот в них уткнулся и под ногами не путался. Но ничего — бог даст — вырвем мальчика…

В общем, нужно было подготовить для них грибы и через заросли крапивы вытоптать дорожку к малиннику. Внук, наверняка, захочет полакомиться.

С дочкой было сложно.

Для Душеньки она быстро стала главной моделью. Душенька таскала её по всяким живописным местам, одевала в наряды, учила позировать, часто мучая до глубокой ночи, заставляя позировать под фонарями, стоять на краю высотки, держась за шляпу, сдуваемую ветром, и всё ради красивого кадра; затем носилась вместе с ней по музеям, выставкам, журналам, пробовала пристроить в модельное агентство, но не взяли: недостаточно высокая. Дочка выросла в мире фотографии, выставок, не знала, как зовут главу государства, сколько стоит хлеб и с какого боку включается плита. Впрочем, Душенька тоже этого не знала.

После исчезновения Душеньки, дочка осталась одна, в покое и тишине. Но и тогда она не научилась плиту включать. Пробовала поступить в ГИТИС, четыре раза пробовала, не повезло, потом познакомилась с режиссёром, закрутилось, вышла замуж. Режиссёр оказался не лучше Душеньки, тоже душевно помешенный на «искусстве», но никакой ценности в его работах Грибник так и не углядел, впрочем, и не старался. Правда, в конце девяностых, когда случился дефолт, зятёк бросил кино, занялся с другом бизнесом, стал ходить в начищенных до блеска ботинках и смотреть на окружающих как на бесполезный мусор. Задрал нос. А дочке, кажется, только того и надо было. Она тоже возгордилась.

Грибник протоптал в крапиве тропинку, поставил для внука скамеечку, постелил перинку (от прабабушки досталась, мягкая, как пух). Накормил до отвала кота, чтобы, сытый и разморенный, тот не убегал от внука, который, как и все дети, захочет потискать пушистого. Для паршивого зятька Грибник достал из подвала лучшую настойку. Для дочки сбегал в магазин, купил торт с розочками, выпросил у Зоюшки яблок и груш (свои-то не росли, засохли враз пятнадцать лет назад).

К вечеру угомонился, бросил суетиться, сел на крыльце ждать, достал любимую папироску.

Ещё не стемнело, но солнце уже готовилось спрятаться за макушками сосен. Мимо участка промчался, ковыляя, Бориска Голубко.

— Нашли! Слава богу, нашли! — кричал он.

За ним едва поспевала его то ли третья, то ли четвёртая жена. Помоложе, но далеко не такая бойкая. И последними быстрым шагом шли самые любопытные соседи, не способные отвернуться от чужой беды.

— Не могли найти, — покачал головой Грибник. — Такие у нас уж леса, что не находят.

И лениво побрёл за всеми к сторожке. Когда он добрался, Бориска Голубко, старый сухарь, бывший военный, безудержно рыдал.

— Как же так? Внучека не нашли-и-и-и-ы-ы-ы...

Но кое-что и в самом деле нашли. Девица-волонтёр Прыткова охотно всем показывала найденную зажигалку, красивую, с гравировкой. Наверное, фирменная и дорогая. Разумеется, её признали принадлежавшей одному из заблудившихся шашлычников, хотя ни один из деревенских не мог этого подтвердить. Грибник же был уверен, что ни у одного из пропавших ничего подобного не было. Разве что они потеряли её в другой раз.

Грибник всё же спросил:

— А где нашли?

Но Прыткова не настолько хорошо ориентировалась в лесу, чтобы по её описанию — "Да там, у сосен" — можно было угадать конкретное место.

— А дальше-то как, ась? — спросила Зоюшка.

— Мы продолжим поиски завтра, — ответила волонтёр. — Отправимся за болото.

— Да зачем им-то за болото идти? — спросила женщина рядом. Высокая, ухоженная, городская, видимо, приехала в деревню на выходные. Грибник на таких обычно не обращал внимания и имени её не знал.

— Мало ли что там случилось! — возразила Прыткова.

— Ой, да ладно, напились да и потонули в болоте, — настаивала городская. — Вон два года назад такие же в пруду потонули.

— Да как вы смеете? — взвилась волонтёрша. — Мои друзья не какие-то алкаши!

— Они могли пойти за зверем, — тихо подсказал Грибник. — Или от зверя.

— За каким-то зверем, а? — удивилась Зоюшка.

— Да ясно за каким. Медведей тут ещё в советское время перебили, а вот лоси и кабаны остались.

— Кабаны?

— Да, — вмешалась старушка, божий одуванчик, совсем старая, как высушенный сморчок, Антонина… Валерьевна? — Мой покойный супруг, мир его праху, лет пять назад подстрелил кабана.

— Он его ещё через всю деревню на тележке пёр, а собаки за ним гнались.

— Помню-помню, — раздалось в толпе.

Прыткова нахмурилась.

— А кабаны опасны?

— Конечно, — усмехнулся Грибник. — У них большие клыки, а если кабан ещё и злой или напуганный, то может и насмерть обидчика растоптать.

— Да что ж вы раньше-то не сказали? Мы тут ходим по лесу без ружей...

— Да в наших лесах я уже много лет не встречал кабанов, а вот лоси иногда забредают. Но они пугливые, в бой не пойдут. Ваши шашлычники могли встретиться с одним. Он от них побежал, а они за ним, потом и заблудились, — подсказал Грибник.

— Вероятно, всё так и было, — согласилась девица-волонтёр. — Завтра продолжим поиски.

Бориску Голубко отвели домой. Часть пути Грибник прошёл вместе с провожавшими и слышал, как старик рассказывал про внука, каким хорошим, добрым ребёнком он был, как картошку копал, как за водой на колонку ездил, как хорошо учился в престижном университете. "Такой талантливый, умный мальчик! На бесплатное поступил", — бубнил Голубко. А третья или четвёртая жена да Зоюшка поглаживали его по спине и приговаривали: "Найдут, найдут живого. Не переживай".

Грибник, с одной стороны, жалел соседа. Сам он по своему внуку скучал и видел его пару раз за лето, и то мальчишка всегда сидел уткнувшись в смартфон. Отберу телефон и грибы научу собирать! А то совсем мальчишку испортили! Но с другой стороны, эти шашлычники всегда после себя такой бардак оставляют! Может, конечно, в самом престижном университете и принято мусорить где попало, но лес любит чистоту и уважение. Лес умирает от отбросов, от грязи, от выхлопных газов. Лес нужно лелеять, заботиться о нём, тогда и он будет к тебе благосклонен.

А маленький внучок не приехал. Дочка позвонила и сказала: дела, нет времени. Зря только через жгучую крапиву дорожку к малине протаптывал. Раздосадованный, Грибник пнул скамеечку, приготовленную у малины, отнёс на помойку торт с розочками, а настойку запрятал в самый дальний угол погреба. Не хотят — и не надо! Да пусть вообще не приезжают! Кому они тут нужны?

Следующим утром, когда Грибник вышел из дому, его уже поджидали майор Николаев и волонтёрша Прыткова.

— Афанасий Петрович, не поможете ли нам прочесать лес за болотом?

Грибник не хотел бы. Но куда деваться? Не стоит грубить представителям власти или вызывать у них подозрения.

— Ладно уж. Но за болота я хожу редко. Толку от меня?

В машине на месте водителя ждала безликая женщина-полицейский. Грибник и волонтёрша сели на заднее сиденье, майор на переднее.

Безгласная напарница поправила зеркало так, чтобы видеть пассажиров на заднем сиденье. Грибник угрюмо смотрел в окно. Боровики теперь перезреют, к вечеру до них доберутся черви и завтра собрать ничего путного не получится.

— Ваша жена в этих лесах пропала? — вдруг спросил майор.

— Если бы я знал, где она пропала, я бы её нашёл, — Грибник чуть сердито сдвинул брови.

— А как так случилось?

— Ушла в лес за ягодами. Одна. Не вернулась.

— Сочувствую, — майор смотрел прямо на отражение в зеркале. — А до неё люди пропадали?

— Это же лес. Здесь время от времени кто-нибудь пропадает. Вот лет семь назад. Пошёл сосед за грибами, не вернулся. Его внуки нашли, — машина подпрыгнула на кочке. — Сердечный приступ. Вот зайдёшь далеко в лес, станет тебе плохо — и никто не поможет. И когда я ещё был ребёнком, дед рассказывал, что один его товарищ, нестарый, крепкий мужик, отправился в лес за дровами. А его дерево пришибло. Нашли только неделю спустя, потому что он на кой чёрт-то потащился в глухомань деревья рубить. Кто ж так делает?

— А часто пропадают так, что не находят?

— Бывает.

— А вы, как хороший лесник, их не находите?

Грибник тяжело вздохнул.

— Я хожу торенными дорожками, иногда брожу по заячьим тропкам, по грибным местам, болот избегаю. В лесу не стоит терять тропу из виду. А те, кто пропадают, пропадают в чащи. Забредают, а обратной дороги не находят. На то она и чаща-то.

— Я тут справки навёл, проверил всё за последние пятьдесят лет. В вашем лесу за полвека пропало шестьдесят три человека.

— Бывает, — пожал плечами Грибник. Это же лес, чему удивляться? Увязнут в топком болоте, закричат, птиц спугнут, а ноги сводит холодной судорогой, и идут ко дну, а их никто не слышит, потому что на болоте даже деревья на ветру не вздрагивают.

— А если брать только последние пятнадцать лет — пятьдесят два человека. Значит, одиннадцать человек за первые тридцать пять лет, а за последние годы — пятьдесят два. Как-то странно число пропавших возросло, резко, — продолжал майор. — Из которых четырёх нашли уже мёртвыми. Остальные — бесследно. А если прибавить трёх утопленников в пруду, будет пятьдесят пять жертв за последние пятнадцать лет. Как вам, а?

Грибник снова пожал плечами и, резко отвернувшись от окна, посмотрел прямо в затылок майору.

— У стариков инфаркты и инсульты, а молодые просто по глупости забредают. Говорю же, дикий лес.

— Странно, что столько тел не нашли. Как, по-вашему, Афанасий Петрович, с телами-то что? Даже если у человека инфаркт случится и он лежит где-то на полянке с грибами, то хотя бы через месяц тело должны же найти.

Грибник хмурится.

— Вы лучше скажите, товарищ майор, а полиция всё это время где была?

Рядом волонтёрша прыснула со смеху. Майор, наверное, нахмурился, а безликая его напарница за рулём вдавила газ, но почти сразу же сбросила скорость.

— А что полиция? — сказал майор. — В девяностые у них другие дела были. Ну, вы сами знаете, наверное, лучше, какие тут бандиты были, двое, кстати, говорят, так и пропали между нашим городком Зелёномховском и вашими лесами. Я-то в то время в школе только учился. Потом когда в участок взяли на работу, нас там всего трое только. Дядя Гена, у него нога больная, он на вызовы не ходит, так, в бумажках копается. Евгений Олегович ваши леса терпеть не может, даже сказал бы, боится, как огня. А Татьяна Васильевна, ей тоже как-то всякие кражи и домовое насилие больше нравится расследовать. А меня вот к вам отрядили… В общем, глухие у вас места, одна надежда, что местные пропавших найдут. Вот я и спрашиваю, что же местные никого не находят? Вы же все в лес ходите.

Грибник откинулся на спинку сиденья, прикрыл глаза. Майор даже не понимает, как он близко к разгадке. А его Евгений Олегович правильно леса избегает. Лес, он только старожил не пугает, которые уже срослись с землёй, стали её частью, своих близких похоронили на Старомховском кладбище, тут, километров через десять будет съезд. Их лес любит как своих детей, оберегает, тропинки им лёгкие открывает, всегда в ненастье к свету выведет. А вот кто приезжий, те, если долго бродят по лесу, особенно вечером, те слышать голоса начинают, будто кто-то жалостливо зовёт, и холодает резко, деревья трещат на ветру, что мурашки по спине пробегают. Чужаки, если вернутся, редко второй раз в лес идут. Так что правы те, кто леса боится как огня. Это только в этот раз такие настырные волонтёры и сыщики попались, раньше-то поиски дольше двух дней не вели, уезжали, нервно оглядываясь на молчаливый лес.

Со вздохом Грибник начал:

— Когда пропала Душенька...

— Кто?

— Жена моя. Душенькой я её называл… Каждый день ожидал, что кто-нибудь найдёт её тело или она сама вернётся. Тогда старик Пахом рассказал мне такую историю… Якобы живёт в лесу, в глухой чаще, куда и пути-то нет, живёт леший.

— Ну, этот вы брешете, Афанасий Петрович, — перебил полицейский. — Какой леший?

— Вы, товарищ майор, либо слушайте, либо сами тогда что-нибудь рассказывайте.

— Ну, давайте про лешего.

— Леший тот живёт в чаще, не тужит, местных не беспокоит. Но иногда после дождика, особенно после солнечного, невесомого грибного дождичка он покидает лежбище. И на рассвете блуждает по лесу, проверяет старые и молодые грибницы, капканы со звериных троп снимает. А ещё леший приглядывается к тем, кто на опушке живёт, к людям, которые построили рядом огороды и дома, и нет-нет да и в лес наведываются. К тем, кто грибы-ягоды собирает, леший тихо относится, не трогает. Тех, кто зверей стреляет, не любит, но редко обижает. Потому что если зверь слаб, то и стае он не нужен. А вот, кого леший на дух не переносит, так это тех, кто неуважителен к лесу, кто лесом пренебрегает. Вот таких людей и забирает в чащу.

— И вы в этом верите? — казалось, усмехнулся майор.

— А что? Душенька моя лес презирала, красоты его не видела. Шашлычники мусорили. Сами посмотрите, старики, старожилы, которые лес любят, не пропадают, а вот городским не везёт. Думают, что раз есть специальная кнопка на телефоне, то из любой чащи выйдут, вот и идут за лешим, куда он их заманивает, да обратно уже пути не находят.

— Приехали, — перебила волонтёрша.

Болота, где топтались в прошлый раз, остались позади. Автомобиль затормозил у съезда на грунтовку, которая пересекала сухой сосновый лес.

— Думаете, обошли болото и здесь заплутали? — спросил Грибник.

— А почему нет?? Как вы говорите, заблудил их леший. Может, они из чащи сюда и вышли, а указателей на дороге и нет. Сидят теперь где-нибудь, — Прыткова вновь оживилась. Небось, уже воображала, как найдёт пропавших и как после этого все будут ею восхищаться.

— Если бы я леса не знал, то сидел бы у дороги. Вдруг кто мимо проедет? — пожал плечами Грибник. Эти, послеболотные, леса он редко навещал, ходить сюда не любил. И потому что и в самом деле далеко идти, и потому что воздух тут был совершенно другой, чувствовалось, что всё родное осталось позади, а впереди только — чужое, может, враждебное. Зверьём тут воняло. Там, дальше, вдоль железной дороги лежали ещё несколько деревень и зверосовхоз, где в клетках выращивали будущие шубы. И задыхался Грибник от этой вони.

Краем глаза заметил, как майор, напряжённо сдвинув брови, читал сообщение в телефоне.

— Может, они опять зря на GPS-навигатор в телефоне понадеялись?

Вскоре подъехали и остальные волонтёры.

— Я вас оставляю, — сказал майор. — Что-то найдёте — звоните. А у меня дела.

И уехал со своей безликой. Грибник усмехнулся ему вслед. Наверняка, сейчас в бумажках покопается, чаёк попьёт и, если другого дела не привалит, то домой поедет. Что зря куковать? Впрочем, кто его знает, этого полицейского? Может, у него какая-нибудь спецоперация поинтереснее лесных прогулок намечается.

В душе понимая всю тщетность поисков, Грибник честно сопровождал Прыткову и её товарищей-волонтёров, показывал тропы грибников, в основном пролегающие параллельно грунтовке, грибники-то тоже не дураки, заблудиться никто не хочет.

Ходили до самого вечера, но так ничего и не нашли. Зато Грибник насобирал целый рюкзак боровиков, хороших, крепких. Да и как много их оказалось! Пожалел, что корзинок не взял! Леса ведь глухие, здесь собирателей бродит куда меньше, чем у деревни. Неплохая выдалась прогулка, да и довезли волонтёры до дома. Но помогать им на следующий день Грибник отказался.

— Да я вам уж все секреты поведал. Главное, всегда прямо идите и приметы запоминайте. Тогда обратно сможете вернуться.

Прыткова, недовольная и уставшая, укатила прочь. А Грибник пристроился на крыльце, скинул сапоги, вытряхнул набившиеся за день иголки и мелкий сор, стянул носки, пошевелил потными пальцами; на большом начинала вздуваться мозоль.

— Вроде отделался легко.

Чуть позже пришла Зоюшка, села рядом, протянула кулёк семечек, но сосед отказался.

— Что слышно, Зоюшка?

— Да ничего. Вроде как волонтёры-то завтра не приедут. Только что-с волонтёрка останавливалась у сторожа, значит, поболтали немного. Не приедут, кажись.

— Сдаются?

— Да бох их разберёт? — Зоюшка медленно пережёвывала семечки. — Говорят, из соседней деревни паренька взяли-повязали… У него этот — как его? — фотоаппарат нашли, который, значит, у шашлычников был… В общем, Алёшкины вещи нашли, и много всякого. Воровал, значит. А, может, и с ребятами что сделал. Это всё та помощница майора раскопала, тихая такая, ведь. Всё ходила, вопросы спрашивала. Вот и нашла. Забрали того паренька. И в город поехали, значит, разбираться.

— А пропавшие шашлычники? Что о них-то сказали?

Зоюшка заложила в рот очищенных семечек, тщательно пережевала, проглотила, облизала потрескавшиеся, как сухая земля, губы.

— А что с ними-то, ась? Да ничошеньки. Майор, слыхала, сказал, что дело тупиковое. Не найти в лесу-то. Да ты сам же знаешь, какие у нас леса, сколько приезжих не вернулось-то. Да мне-то и самой иногда не по себе, ночью как завоет-то! Жуть…

— А дядя волонтёрши? Ну, который помощник прокурора, шишка большая?

— Ой, да ладно-то, как же, шишка! — рассмеялась Зоюшка, и комочек слипшихся семечек выпал изо рта. — Уборщик он, значит, полы метёт. А девка с гонором-то, городская-то ведь. Она уж давно за внуком Аркадьича бегает. Бывало, Алёшка приедет к деду, а хоп — через полчасика и эта девица уж тут как тут, всё рыбку солёненькую покупает и с пивком им несёт, значит. Вот так вот.

— Ну, понятно.

— Да уж, жалко-то Алёшку. Кто ж теперь Аркадьичу будет продукты возить?

Но Грибник не ответил. Впервые за последнюю неделю он ощутил свободу. Вечерний воздух пах лесной тишиной и покоем. Хотелось поскорее избавиться от назойливой подруги и броситься в лес, к соснам, вдохнуть полной грудью их свежести, прижаться щекой к древесной коре, насобирать шишек и на опушке затопить ароматный самовар...

Грибник уже поднялся, чтобы идти в дом, как Зоюшка добродушным голоском произнесла:

— А ещё ж напарница майора, говорят, вроде тебя подозревала. Представляешь, а? Они с утречка тебя в лес, значит, увезли с волонтёркой, а потом вернулись. В дом твой ходили ж. Меня в… как это называется? Вот! В понятые меня брали. Сторожу какую-то бумажку на обыск всё показывали. Мы им это, сначала сказали-то, что вроде без хозяина дом-то осматривать неправильно. А они и говорят, что можно, мы же, мол, не одни смотрим, а с вами, с понятыми. По правилам, говорили. Посмотрели, а потом вот поехали в другую деревню, паренька того взяли ж.

Но даже если бы Зоюшка ничего не сказала, Грибник всё равно бы догадался, что майор или его безликая и безголосая напарница побывали у него дома. На обеденном столе, как раз на том месте, где клеёнка зияла огромной дырой, лежала стопка фотографий. Майор залюбовался и забыл убрать.

Говоря, что от Душеньки остались лишь перевёрнутая фотография в рамке да разбитый сервиз с балеринами, Грибник чуть лукавил. Была ещё и стопка распечатанных пейзажей. Когда они перебрались в деревню, Душенька несколько недель пыталась преодолеть нелюбовь к природе, преобразовать страсть к городу в симпатию, сочувствие к лесу. По вечерам она ходила по деревне и по опушке с фотоаппаратом, прицеливалась, качала головой, шептала: «Какая же страшная банальщина!». Иногда всё же что-то снимала, но проявленные снимки люто ненавидела, рвала негативы, сжигала карточки. Некоторые уцелели случайно и сейчас лежали на столе. Но лес и закат на них, хотя и отражались во всей красе, всё-таки были мёртвые, каменные, бездушные, не дышали, не манили, потому что Душенька так и не почувствовала, как бьётся сердце лесное. И она понимала, что не чувствует, не знает, не может запечатлеть красоту леса. И оттого с каждым часом всё больше ощущала свою беспомощность и ненавидела новый дом. Тосковала по городу, по шуму, по выставкам, тосковала страшно. Может, и сбежала бы, если бы… Ах, как она рвалась в столицу, каким голодным взглядом провожала каждый автобус до железнодорожной станции, как рыдала от бессилия по ночам в подушку, но к утру слёзы высыхали, и Душенька сосновыми шишками растапливала самовар. Была у неё когда-то фотография красивая: самовар на срубленном дубовом столе, а вокруг него сервиз с балеринами, целый ещё, яблоки и груши с ещё плодоносивших тогда деревьев, малина, из которой сочился сок, и буханка свежего хлеба, который испёк Грибник. Любил он эту фотографию, потому что красиво и потому что Душеньке она тоже нравилась, носил везде с собой, пока не потерял где-то на болотах.

А рамка на подоконнике была повёрнута фотографией к людям. И девушка на ней беззаботно, счастливо улыбалась, думая, что встретила того самого мужчину. Грибник положил фотографию лицом вниз, вздохнул тяжело, помолчал.

— А в самом деле, поставлю-ка я самовар.

***

Утро выдалось хорошим. И тихим. Рыжий кот ночью прокусил маковую коробочку, нализался млечного сока и теперь развалился у крыльца в мурлыкающем полубеспамятстве. Брюшко почеши…

Тишина.

И даже Черныш больше не гавкал.

Грибник подкатил к высокому соседскому забору толстый пень, на котором обычно рубил дрова, влез на него и заглянул на чужую территорию.

Парник с помидорами был закрыт, несчастные завядшие растения наклонились к земле. Вряд ли придут в себя, даже если их сейчас полить; слишком долго их никто не лелеял. Сорняки проросли и заполонили весь огород тёмно-зелёными кустиками. Черныш неподвижно лежал у будки, прикованный цепью. Грибник поднял камушек и кинул в пса, но тот и ухом не повёл.

Спустившись с пня, Грибник отодвинул металлический лист забора и пролез в дырку. Эту лазейку он сделал ещё в прошлом году, когда Фёдорович только отгородился заборчиком. А что? Негоже совсем от соседей открещиваться. Но тайным ходом Грибник пользовался впервые.

Заглянул в окна. За пыльными белыми занавесками ничего не видно. Во втором окне, кажется, увидел кровать. Фёдорович лежал на ней. Громко постучал по стеклу, но внутри никто не отозвался.

Присел рядом с Чернышом, потрепал по холке, по жёсткой шерсти, но пёс не шелохнулся. Лежал чучелом и тихонько попахивал. От голода, видать, издох.

Дверь была не заперта, и Грибник вошёл в дом. Пахло разложением; от резкой вони заслезились глаза. В темноте коридора чуть не споткнулся, чертыхнулся, пригляделся: а это распиленные доски, а из большой комнаты, где печь, виднелся комод без ящиков. О будущие ящики Грибник-то и споткнулся.

Укутанный в одеяло, сосед покоился на постели. Наверное, ночной инфаркт. Да, наверное. Фёдорович несколько раз жаловался на сердце. На восковое лицо уже лёг слой пыли, а назойливая муха копошилась у края закрытого глаза.

— Эх, вот и работка, — тяжко произнёс Грибник. Этим августом много работы. От запаха мутило, нужно поскорее управиться.

Черныша он положил в мешок. Пасть собаки открылась, вывалился язык, глаза стеклянно смотрели вдаль. Но Грибник лишь потуже завязал мешок. С Фёдоровичем было сложнее. Всё-таки здоровый тяжёлый мужик.

В пять утра большинство жителей деревни спали, и никто не видел, как Грибник тащил огромный свёрток из простыней от дома соседа, через дырку в заборе к старенькой "Волге".

Завёл мотор, тот фыркнул и затарахтел.

— Поехали!

Несмотря на высокий забор, Фёдорович в сущности был неплохим человеком. Ни с кем не ругался, сплетен не развозил, про себя, правда, тоже ничего не рассказывал. Жил тихо, с собакой, по вечерам прогуливался вдоль опушки, иногда сыроежки срезал, потом приносил Грибнику и спрашивал, как лучше приготовить. «С картошечкой пожарь». Хороший был человек, только забор зачем-то выстроил. Ну, у каждого свои секреты.

Через полчаса доехал до поворота с шоссе на грунтовую дорогу. Та уже давно превратилась в сплошные колдобины и поросла высокой осокой. Прямо посередине тянулась к солнцу тоненькая берёзка, а рядом с нею вправо наклонилась елочка. Чуть дальше кусты ежевики вырвались из лесу и переползли на другую сторону бывшей грунтовки, к болоту тянулись.

Грибник осторожно съехал и сразу же свернул, оставил машину за молодыми елями, чтобы не бросалась в глаза с дороги. Впрочем, в этой глуши и смотреть-то было особо некому.

Затем вытащил из машины тело Фёдоровича. И волоком потащил к болоту. Тяжёлый свёрток простыней с каждым шагом становился всё тяжелее, цеплялся за упавшие ветки и сплетения трав. Но вот идти стало легче, травы расступались, земля точно отталкивала от себя мешок и гнала его вперёд.

Прошёл мимо мшистой низины, топкой, вязкой. Поначалу просто кажется, что мох высоким вырос, проваливаешься в него, смеёшься, а затем ноги начинают вязнуть в хлюпающей водице, ещё шаг — и проваливаешься, ледяная вода заливает кроссовки, ноги сводит, холодит, падаешь вниз, и кричать бесполезно — никто не услышит. В мшистом, обманчивом болоте и лежали шашлычники, погнавшиеся то ли за призраком лося, то ли за Лешим. Ну и доставили же они хлопот! Одного человека заманить в трясину ещё ничего, легко, а вот шестерых загнать — это только настоящему хозяину леса подвластно, Лешему.

Грибник прошёл чуть дальше и остановился у края воды, ещё хоть на пядь подойди — и соскользнёшь вниз, в прозрачную воду, поплывёшь к чёрному дну, где скользкие покоятся брёвна, может, если будешь рыскать по дну, то дотянешься и до корней мха. Но если попробуешь по ним выплыть, подняться наверх, то мхи над тобою сомкнутся слоем льда, через который ты взглянешь на солнце и, засыпая, погрузишься на дно. Нравилось это место Грибнику. Тут хорошо вспоминать.

Вот из памяти отчётливо проступает голова старого лося, потёртая, точно молью проеденная, глаза мутные, чуть слезятся, зато тело мощное, как у быка, а рога! Рога раскидистые, огромные как старый куст, ни у кого таких нет. Ему махнёшь рукой, дорогу укажешь, и призрачной лёгкой походкой он туда бежит. А сам стоишь на другом краю болота, спрятавшись в тени сомкнувшихся, сросшихся кронами сосен, и кричишь, жалобно так кричишь: «Помогите! Помогите!» И лес подхватывает твой голос и несёт, несёт туда, где вьётся слабый дымок от углей и уже нанизано мясо на шампуры. «Помогите!» — слабо слышат люди. Колеблются. Поглядывают в сторону чащи. Всё-таки не хочется оставлять шашлык. Но вот хрустит ветка, ещё, ещё. Любопытство пересиливает. Да и разве с шашлыком что-то случится за пять минут? И вот они идут, но больше никого не слышат. Может, показалось? Да, конечно, надо вернуться, чёрт с ним, с криком. Вновь хруст. «Смотрите, кажется, там лось» — «Да ну?» — «Нет, правда, пойдёмте за ним». И идут, а лось всё мелькает впереди, быстрее и быстрее, и вот уже бегут, лишь бы из виду не упустить!

А ты стоишь на другом краю болота, спрятавшись в тени сомкнувшихся, сросшихся кронами сосен. Вот уже из чащи выскользнул древний лось, а за ним и эти.

Дыхание перехватывает, отшатываешься глубже в тень. И видишь, как легко лось перепрыгивает болото, проносится рядом, едва не задев туманными рогами, и исчезает вдали. А люди — за ним, выныривают из кустов, очарованные, заколдованные. Но болото широкое, человеку ни за что такое расстояние не перепрыгнуть.

Мох сладко чавкнул и сомкнулся над шашлычниками.

Грибник добрался до любимой мели, насыпи, которую не затапливало, достаточно твёрдой, чтобы по ней пройти.

Дотащив тело примерно до середины, Грибник вернулся за мешком с псом.

Слева от земляной косы стояла чёрная никогда, даже в самые жаркие месяцы, не высыхающая вода, справа росли мхи, а из них выглядывали сыроежки. Наверное, там ещё скрывалась земля, но Грибник не собирался проверять. У корней сосен на мели всю землю усеяли здоровенные боровики. Все охочие до лесных даров обычно до болот не доходили, а уж тем более не забредали вглубь. И никто, никто, кроме одной-единственной души, не знал, какая тут плодородная почва.

В третий раз Грибник вернулся к машине, на этот раз — за лопатой. И стал копать. Вырыл могилку у сосны, где не росло грибов. Но, ничего, Фёдорович и Черныш удобрят землю, перегниют, вырастут грибы и на этом месте. И хорошо, хорошие люди и звери должны добру служить, а грибы — самое настоящее добро. А то что? В гроб положат и закопают на пустыре. Пользы-то? А плохим людям место в холодной воде, где их никто и никогда не найдёт. Лес своих тайн не выдает.

Закончив работу, Грибник расположился на поваленном дереве, толстый ствол которого нависал над глубокими синевато-зелёными мхами. Подул лёгкий ветер, кроны сосен едва слышно заголосили, но мхи молчали, беззвучно смотрели на своего преданного гостя, манили мягким покрывалом. Иногда Грибнику хотелось спрыгнуть вниз, лечь на бледно-изумрудную постель, провалиться, дать мшистой арке сомкнуться над собою и забыться вечным сном. Однажды, но не сегодня. Сегодня нестерпимо хотелось жить.

Закурил папироску.

— Хорошо-то как, Душенька! — выдохнул дым. — Господи, Душенька, как хорошо-то!

Но Душенька ему не ответила. Душенька дремала глубоко во мхах, там, куда он её когда-то и положил, заботливо прикрыв одеялом, вытерев кровь на виске и в последний раз проведя пальцами по милой щеке, коснувшись холодных губ. И Душенька улыбалась Афанасию так же, как и в их первую встречу, когда думала, что встретила того самого мужчину.