Голод

Ей было жутко неловко. Она медленно шла к исповедальне с опущенными глазами и думала о том, что сказать священнику. С самого детства Грейс всегда ходила на исповедь с родителями. А когда в семнадцать ее изнасиловали и она забеременела, родители отказались принимать ее и ее ребенка в семью. В одночасье она лишилась всего. Дома, семьи, средств к существованию. Ей пришлось бежать в другой город, потому что в ее родном Эйшире ее угнетали и презирали все. В маленьких городках слухи расходятся быстро. Да и народ там не самый образованный. Вот и винили бедную тогда еще девочку Грейс во всех злодеяниях мыслимых и немыслимых.

Кое-как добравшись до Галловея, где и люди были по сговорчивей, и работы больше, девушка положительно устроилась в трактир при гостинице официанткой. А в свободное время убирала комнаты постояльцев. Хозяин гостиницы — пожилой шотландец шестидесяти лет относился к ней с известной долей осторожности, но позволил ей занять одну комнату. Самую маленькую. А взамен, он оплачивал ей только работу официантки, а горничной она работала бесплатно. Жена хозяина же радушно согласилась присматривать за маленьким Алексом. Она целыми днями сидела в своей комнате на третьем этаже и читала, и приглядывать за довольно тихим и неприхотливым мальчиком ей было не в тягость. Тем более, что их с Артуром дети уже давно выросли и разъехались. Кто в Нортгемтон, кто в Питерборо, а младший сын осел в Саутгемптоне. Каждый занимался своим делом, и уже пожилая Сара была этим довольна. Хотя и скучала постоянно.

И только Грейс подумала, что жизнь наладилась, как судьба доказала ей обратное. В один из вечеров в баре завязалась драка, и Артур полез их разнимать. Народ был выпивший и никто уже ничего не понимал. Стоял ужасный гвалт и в воздухе витало напряжение. Она поднялась на второй этаж, от греха подальше, и стала убирать комнаты. Попасть под чью-нибудь горячую руку ей совсем не хотелось.

Когда шум прекратился, она спустилась в трактир и замерла в ужасе. Зал был пуст. Никого не было. А на столе лежало тело Артура с вилкой, торчащей из горла. Вокруг было много крови. Вся мебель и посуда были побиты. Грейс, как и полагается в таком случае порядочной девушке, завизжала во все горло.

Хозяйка еще долго оплакивала мужа. Она не знала и не хотела знать, что случилось в баре. Несчастный случай? Преднамеренное убийство? Ей было все равно. Гостиницу она продала, вырученные деньги поделила между детьми, немного даже сунула в карман Веронике, а сама ушла в монастырь в поисках спокойствия.

В тот год Грейс поняла, что добрые люди, каким были Артур и Мария Бреккенриджи, скорее исключение, чем норма. Первое время они с ребенком перебивались на деньги, что дала ей Мария. Но деньги имеют особенность кончаться. Несколько раз она находила работу, но постоянно сталкивалась с одной проблемой. Всем своим работодателям она была интересна, как молодая девушка. Имея очень болезненный опыт отношений с взрослыми мужчинами, она очень остро реагировала на любые знаки внимания. Ей вспоминался случай, из-за которого она потеряла все. Из-за которого, ей и ни в чем не повинному маленькому ребенку приходилось мучиться.

В постоянных скитаниях и в условиях полу-голода прошли три года. Грейс ослабла. Постоянно болела. Приходилось отдавать малышу всю еду, которая у нее имелась. Ей почти ничего не оставалось.

Девушка присела на скамью у исповедальни и тихим голосом обратилась в окошко.

— Святой отец, простите меня, ибо я согрешила. — Слезы текли у нее из глаз ручьем. Будучи верующей с детства, воспитанной в очень строгих условиях, она всегда очень тяжело переживала все свои ошибки.

— Здравствуй, Грейс. Что же такое произошло, что ты так убиваешься? Расскажи мне. — Голос отца Эндрю был очень спокойным и чудесным образом мог даровать спокойствие и другим. Поэтому его все и любили. С ним рядом любой мог чувствовать себя значимым, защищенным, любимым.

— Я совершила ужасный проступок. И мне нет прощения. Но я не могла иначе, святой отец. Я ведь не для себя. — Она постоянно заикалась и захлебывалась в собственных слезах. Отец Эндрю не понимал и половины из того, что она говорила.

— Дорогая. Послушай меня внимательно. Я очень хочу, чтобы ты вытерла слезы и рассказала мне свою историю. Я помогу тебе, обещаю. А вот слезы. — Священник выдержал пару секунд. — Слезы, моя милая, не самый надежный помощник.

— Да. Вы правы, святой отец. — Девушка вытерла слезы рукавом блузы, глубоко вздохнула и продолжила говорить. — Я совершила кражу. Украла немного овощей три дня назад на рынке. Торговка попросила меня присмотреть за ее овощами, пока она не придет. Ее не было с минуту. А я успела взять немного овощей себе. Верней, не себе. Алексу. Он голодный, а я не могу его кормить. Я и сама уже четыре дня не ела. Он ведь умрет, святой отец. Я не могу этого допустить. — Девушка снова разрыдалась.

— Я не могу похвалить тебя за то, что ты совершила, Грейс. Но ты сделала это, чтобы спасти жизнь своему ребенку.

— Да, святой отец. Я сама даже не притронулась к еде. С того вечера я молюсь не переставая, но мне больно, что я предала ту женщину. Она же доверилась мне.

— Не по беззакониям нашим сотворил нам, и не по грехам нашим воздал нам: ибо как высоко небо над землею, так велика милость Господа к боящимся Его; как далеко восток от запада, так удалил Он от нас беззакония наши. — Процитировал Библию отец Эндрю. — Но просто признание грехов — это не покаяние. Я хочу, чтобы ты никогда больше так не поступала. И обещай мне, что в трудные часы впредь обратишься ко мне. Я смогу тебе помочь. В церкви много прихожан, которые согласятся приютить вас с ребенком и дать еды. Просто попроси, дочь моя. Ты заблудилась, но ничего страшного. Отныне ты на верном пути. — Голос его звучал уверенно, а слова глубоко западали в сердце девушки.

Старик прочитал молитву и отпустил девушку. На следующей службе он объявил всей пастве о проблемах, с которыми волею судьбы столкнулась юная Грейс. Они все вместе помолились за нее, а по окончанию службы, некоторые из прихожан действительно согласились ей помочь. Пожилая семья Баннерманов согласились безвозмездно выделить им комнату в их большом доме. Вероника была счастлива как никогда. Она не знала, как благодарить отца Эндрю, и всех, кто поддержал ее пусть маленькую, но семью.

После службы Эндрю пошел в свой кабинет. Ноги еле двигались. То ли возраст давал о себе знать, то ли пост его так ослабил.

Кабинет его был по обыкновению прост, хоть и представлял собой довольно большое помещение. На стенах висели иконы и календари и выдержки из Библии. Одну из стен занимал огромный книжный стеллаж. Кроме этого стеллажа, рабочего стола, стула и кушетки, другой мебели в комнате не было. Святой отец сел на стул и, опершись на спинку, закрыл глаза и поднял голову вверх.

— Ну, привет, падре. Давно не виделись. — Вдруг раздался гулкий высокий, похожий на блеяние козы, голос.

— Сгинь. Давно не видел, и не хочу. — Не открывая глаз, выговорил священник.

— А ты меня даже не испугался. Помню, когда я в первый раз пред тобой появился, ты чуть в штаны не наложил. — С этими словами незваный гость бросился в до безумия дикий хохот. — Как вспомню, так начинаю плакать. Чудак ты эдакий.

— Я уже сказал тебе исчезнуть. Не до тебя сейчас.

— Чего? Не до меня? — Обиделся гость. — А ничего, что ты меня уже игнорируешь три года? Не по совести поступаешь, падре. И меня это злит.

— Не тебе меня за бессовестность журить.

— А кому тогда? Я вообще то, соблюдаю все наши условия. Ты все еще жив. Все еще на свободе. Все еще священник. Все, как положено. ВОТ ТОЛЬКО Я ГОЛОДАЮ. — Закричал гость, не сдержав чувства.

— Не только ты. — Отец открыл глаза, встал и стал ходить по комнате, не обращая внимания на нервного оппонента.

Сам гость представлял очень чудной ансамбль. Худощавый, высокий, прямой, как маяк. Длинные черные волосы, черный костюм, белая рубаха с красным воротником alaVladDracula. Впалые глаза, тонкие губы, точеный подбородок и длинный нос. Руки его были испещрены какими-то знаками, ногти на пальцах, казалось, были длинней самих пальцев. Любого другого человека один только вид его привел бы в состояние паники, ужаса и тревоги. Но отец Эндрю встречал его уже не в первый, и даже не в сто первый раз. На наружность его старик уже и не обращал внимания. Потому как его речь была еще более раздражающей.

— Я тоже голодаю. У меня пост. И девочка у меня в пастве тоже голодает. И еще тысячи людей в мире. Ты не один такой. Успокойся.

— Успокоиться? Ты с ума что-ли съехал? МНЕ НУЖНО ЕСТЬ! — Немного успокоившись, «дракула» продолжил — Мы договаривались. У нас есть сделка. Ты находишь детей. Проводишь обряд. Я забираю души. А ты успокаиваешь свое ненасытное нутро. Я же ничего не пропустил?

— Нет. Ничего не пропустил. Уж в заключении договоров тебе точно равных нет, Ахерон.

— Как приятно, что ты еще помнишь мое имя. Я, было, думал, что ты про меня позабыл, старик.

— Я бы и рад. Позабудешь тут. — Проворчал священник.

— Тогда к делу.

— Не будет больше никакого дела. Я больше не буду убивать для тебя. С меня хватит. Вот уже три года я сдерживаю себя. Сдерживаю свое безумие. А ты тут со своими разговорами бередишь меня. Сгинь. Последний раз говорю.

— А если нет? — Передернул Ахерон. — Что? Изгонишь меня? Настоящий священник изгнал бы. Но ты не священник. Ты убийца, дорогой мой. Монстр. Маньяк. Преступник. Кто угодно, но не священник.

— Не тебе это решать, демон. — Отрезал старик.

— Как оскорбительно. А решать, как раз мне. Ты хоть помнишь, как ты стал священником? Помнишь, как 18 лет назад я пришел к тебе в первый раз? — Увидев расстроенную мину отца Эндрю, демон снова залился кошмарным хохотом. И не было звука ужаснее. — Я пришел к тебе, когда ты сидел над окровавленным выпотрошенным телом того парнишки. Бобби? Бэнни?

— Барри. Барри Валентайн.

— О, ты помнишь? А ты помнишь имена всех, кого убил?

— Да. К сожалению. И каждую ночь они мне об этом напоминают.

— Ужасно, наверное. Барри был первым человеком, которого ты убил?

— Какое тебе дело?

— Не груби. Я ведь и обидеться могу. Ты не думал, что я могу быть очень вредным? Все, что я дал тебе, я могу отобрать. Только пальцем щелкну, и у полисменов появятся доказательства твоей виновности. Ты ведь знаешь это. Тебя повесят.

— Я знаю.

— Да что ты? Скольких детей ты привел ко мне за эти восемнадцать лет?

— Девяносто восемь.

Демон еще долго хохотал над, изнывающим от угрызений совести стариком. А тот, схватившись за сердце, опираясь на книжные полки, стоял неподвижно и молча плакал.

— Ты стал зависим, мой друг. — Демон подошел к старику, взял его под плечи и повел к стулу. — Присядь. И давай обсудим все еще раз. По договору, который мы с тобой заключили, на протяжении всей своей жизни, ты обязан убивать и совершать обряд передачи души для меня, самое малое пять раз в год. Какое то время, ты был в ударе. Помниться за год ты поставил мне семнадцать мальчишек и девчонок. Это было прекрасно.

— Это было чудовищно.

— Ну, волку волково, Богу Богово. Ты чудовище. А значит должен поступать, как чудовище. Смирись. В этом мире каждому отведено свое место. Твое — подле меня.

— Я больше не хочу быть чудовищем. Я расторгаю наше соглашение.

В ответ демон снова хотел изрыгнуть порцию хохота, но удержался.

— Его нельзя расторгнуть, дурень. Даже если бы я хотел этого. Договор заключается навечно. А чего это ты вдруг в святоши заделался? Когда ты за позапрошлый год не вызвал меня ни разу, я промолчал. Думал, что ты втираешься в доверие. Или тяжело с материалом. На следующий год, я снова промолчал. Полагал, что у тебя возникли проблемы. Но вот я спускаюсь, спустя три года, после последнего вкусного ужина, и что я вижу? Тряпку. Вместо того сильного, волевого, холодного, жесткого мужчины, я вижу слабака. Старика, смердящего церковным маслом и святой водой. Посмотри на себя. На кого ты стал похож?

— Я уже сказал. Я более не хочу быть чудовищем. И больше не убью. Я даже думал уже закончить свою жизнь. Убить себя. Я ведь все равно попаду в ад, за сделку с демоном. Так что хуже уже не будет. Да и горит у меня нутро все так, что смерть станет для меня благословением. Но я поставил себя на место всех родителей тех детей. Они ведь даже не знают, что дети их мертвы. Ты же заметал следы за мною. Ты убирал тела. Да так, что их было не найти. Нет тела — нет смерти. Они все еще ищут их.

— Да уж… Знали бы они, что с ними сделал их любимый святой отец.

— Не усугубляй.

— Ты не сможешь жить иначе. — Будто не слушая старика, встрял демон. — Ты все равно умрешь. Еще месяц, год, пять. Ты ведь еще не дряхлый старик. Сколько тебе? Пятьдесят?

— Пятьдесят один. — Подтвердил священник.

— Выглядишь на все шестьдесят пять, но это не важно. Ты сорвешься, Эндрю. Я тебе это обещаю. Вот только тогда будет гораздо больнее. Что для меня три года? Я подожду? И плевать на договор. Но мне не плевать на ту силу, что сидит в тебе. Это твой демон. И если его не кормить, то он разозлится. А в отличие от людей, демоны с голоду не дохнут. Они становятся еще опасней.

— Нет. Не искушай меня. Я не чудовище. Я не знаю, откуда у меня это желание. С самого детства мне нравилась кровь. Она меня волновала, возбуждала. Будто нет ничего прекрасней этой алой жижи на свете.

— Здесь я с тобой солидарен, друг мой. Ну, разве что — огни инферно. Я тебе покажу как-нибудь. Когда коньки отбросишь, сделаю тебе экскурсию. Там красиво.

— Умолкни.

— Снова грубишь?

Ответа не последовало.

— Тебе не стать нормальным. Никогда. Ты убил девяносто восемь детей. Ты хоть понимаешь это? Но даже не это важно. Важнее, что ты сделал с ними, после того, как убил. Именно поэтому, ты чудовище.

— Нет…нет…нет….Я не хотел, Ахерон. Мое сознание постоянно мутнеет. Я был не в себе.

— Девяносто восемь раз? О, прости, девяносто девять. Я все забываю считать Бобби.

— Барри. — Поправил отец демона.

— Да мне все одно. Вы люди не умеете придумывать имен. Вот то ли дело наш отец. Небирос. Мулцибер. Бегемот. Бафомет. Асмодей. Вот ведь красивые имена, правда? Но сейчас не об этом. Ты сказал, что хотел покончить с собой. Почему не стал?

— Я хочу отмучиться.

— Что? Отмучиться? За девяносто девять загубленных жизней? Вот сейчас ты точно не в себе. Ты хочешь замолить грехи? Поститься? Совершать все ритуалы? Хочешь получить прощения?

— Бог милостив. И на него я уповаю.

— Может быть. Но таких, как ты, он точно не прощает. Да и зачем. Ты ведь всегда делал все с удовольствием.

— Тебе казалось.

— О-о, нет! Я тебя насквозь вижу. Тебе нравилось их убивать. Нравилось отдавать мне их. Но еще больше тебе нравилось слушать их вопли, пока ты на живую вырезал у них печень.

Священник молчал. Но внутри себя он негодовал. Ор стоял такой, что он сам же глох. Он не мог позволить себе кричать наяву. В соседней комнате были послушники. И в коридоре постоянно слышались шаги. Демон мог кричать столько, сколько его грязной душе угодно. Его все равно никто не видел и не слышал, кроме самого святого отца. Но он мечтал сейчас закричать. Мечтал не слышать ничего, из того, что говорил этот подлец. Но огорчало Эндрю, что демон был во всем прав. В том, что он не священник, а только притворяется им. В том, что он действительно совершал ужасающие дела. В том, что ему не вымолить прощения за все жизни даже и за тысячи лет, не то, что за пару десятков, которые, в лучшем случае, у него остались. Прав он был и в том, что темная сила внутри него голодает. Ей нужна кровь. Нужно убийство. И она мучает Эндрю.

— А что ты делал с той печенью? Тела всех детей я прятал без печени.

— Я ее съел.

Теперь уже демон не удержался. Хохоча так громко, как это вообще возможно, он катался по полу и потолку вверх вниз, пока не устал.

— Да ты еще хуже, чем я думал. Ты еще меня называешь монстром? Я хотя бы не ем своих. А вот тебе я равных не знаю.

— Почему тебе не найти кого-то другого? На земле миллионы людей.

— Бери выше, бездарь. Полтора миллиарда.

— Тем более. Есть где разгуляться.

— Вот ты, падре, вроде неглупый человек, еще и священник, а несешь ересь. Сколько бы не было вас людей, нас демонов еще больше. И не всякому даже одна душа достанется. Если я тебя упущу, за тобой придет кто-то другой. А зачем тебе кто-то другой? Я же буду ревновать. Мы вроде партнеры. Ты утоляешь свою жажду, и при этом передаешь мне их вкусные душонки. Я заметаю твои следы, и делаю все, чтобы тебя не определили. По-моему, все честно.

— Нет. Не честно. Тебя ведь не гложет совесть за все грехи.

— Ну так умерь совесть эту. Не нужна она тебе. Ты сам — грех. Его плотское воплощение. Ты ел органы детей. Человеческих детей. Да у тебя вся кровь разит убийством. Я тебя все равно не отпущу.

— Тогда я найду способ убить тебя. — Перебил демона Эндрю.

— Не скалься, если не можешь укусить. Не ты первый мне угрожаешь. И не ты последний. Если ты откажешься делать свое дело, я натравлю на тебя полисменов. Они повесят тебя, и ты все равно попадешь ко мне в лапы. Вот только не сможешь покаяться во всех смертных грехах своих.

— Нет! Дай мне время. Лет двадцать. Я потрачу их, на спасение других душ. Буду поститься и молиться. Мне нужно покаяние. Не для того, чтобы попасть в рай. Мне все равно туда путь заказан. А для покоя. Я дал тебе достаточно своей жизни. И достаточно жизней невинных детей. Я устал кормить своего демона. Во мне есть и ангел. Теперь я кормлю его. И пока он побеждает. Я три года никого не убивал. И не убью впредь.

— Не будь глупцом. Тебе не идет. Ты не продержишься еще двадцать лет. Лет через пять ты уснешь ночью и не проснешься. Поедание человечины сделало тебя слабым. Глупые дикари думали, что они станут сильнее, поедая своих сородичей, но они ошибались. Ты слаб. Как никогда. Скоро ты заболеешь. Будешь пухнуть с голоду. Ты понимаешь, что мясо вызывает привыкание? Это твой собственный наркотик. Ты не выдержишь, и либо сломаешься, но тогда меня не будет рядом. И тебя поймают и казнят. Либо ты сам же окочуришься еще до срыва. Помяни мое слово.

— Что я могу сделать, чтобы подавить желание?

— Утолить голод. Ты голоден. Но даже если ты умнешь целого кабана, ты все равно останешься голодным. Твой организм просит очередную дозировку. Глупый падре. — Демон похлопал отца по плечу. — Хорошо, я пойду тебе навстречу. Дай мне еще одного. Всего одного. И я отстану от тебя. И излечу тебя от этой тяги.

Глаза священника загорелись.

— А ты можешь?

— Возможно. Стоит попробовать.

— Почему не сказал об этом ранее?

— А почему фокусники не раскрывают своих секретов? Потому что они профессионалы, дурень. Я такой же.

— А откуда у меня вообще такое желание появилось?

— Кто-то проклял твой род. На много поколений вперед. Повезло, что у твоих родителей не было больше детей. Один ребенок в семье — большая редкость, не находишь? Да еще и ты не торопишься заводить семью, да и в священники заделался. В общем, как только я заберу твою душу, проклятье тоже прекратится.

— А как его можно снять до моей смерти?

— Никак.

— Ты же говорил только что, что излечишь меня.

— Именно. Я не говорил, что сниму проклятье. Я просто заглушу симптом. Умерю сам порыв. И сможешь прожить свои два десятка лет. Никто тебя не тронет. Ни люди, ни демоны. Идет?

— Мне нужно время. Подумать.

— Подумать. — Передразнил его демон. — И мне это говорить маньяк — людоед в сутане. Ладно. Бог с тобой. — И снова ему хотелось смеяться. Очень ему понравился его же собственный каламбур. — Завтра в полночь. В месте, где мы впервые встретились.

Как и ожидал Эндрю, заснуть он не смог. Двенадцать раз за ночь порывался схватиться за нож и прекратить все. Но он не мог умереть беспокойным.

После утренней службы, святой отец гулял по маленьким улочкам города, вдыхал свежий воздух, собирался с мыслями. Он вспоминал, как все начиналось.

В возрасте шести лет тогда еще Редфорд Гиллиган совершил свое первое убийство. Он вспорол брюхо собаки и около пяти минут сидел и смотрел, как она корчилась в агонии, вдыхая металлический аромат крови. Это понравилось ему, и в последующие годы он все набирался опыта. Нечасто. Раз в год. В пятнадцать, он стал замечать за собой влечение к людям. Ко всем людям. Взрослым, детям, мужчинам, женщинам. Ему хотелось ощутить запах человеческой крови. Ему воображалось, что она пахнет не так, как собачья, кошачья, беличья, птичья или рыбья.

Но он прекрасно понимал, что убить человека совсем не то же самое, что зарубить курицу. Редди был очень слабым ребенком. Маленького роста, худощавый. Мальчишки задирали его, а он не мог дать отпор. Его страх перед людьми не давал ему решиться на отчаянный шаг. В один день, мальчик лазал по деревьям и, оступившись, слетел с ветки. Никаких тяжелых травм он не получил, но расцарапал руку до крови. Почувствовав запах своей крови, он на время впал в транс. Такое наслаждение он получал. А потом и вовсе впился в руку и стал высасывать из раны кровь. На вкус она была так же приятна, как на запах. А еще его привлекал цвет. Алый. С тех пор, мальчик постоянно старался неудобно упасть, порезаться или поцарапаться, чтобы снова испытывать ту истому.

Долгое время эта причуда сдерживала его демона. Он наслаждался собой. Но постепенно интерес к своей крови и плоти у него пропадал. Ему стало интересно, чем отличаются другие люди друг от друга и от него. Понадобилось много лет, чтобы все звезды сошлись в нужном порядке, и вот в тридцать три, он на коленях перед мертвым Барри. Тогда то и появился Ахерон.

Редфорд понимал, что сам не справится со стиранием улик, и, что если его начнут искать, то обязательно найдут. И тогда ему не жить. Демон поймал его с поличным, и грозился выдать его полиции. Но он заключил сделку не потому, что боялся законного возмездия. А потому что условия, которые предлагал Ахерон, были на тот момент для него очень интересными. Он мог убивать и пробовать огромное количество людей, и никогда не думать о том, что его поймают или убьют. Все, что требовалось от него, ставить проклятые свечи и зеркала во время убийства. Пламя проклятой свечи завлекало душу и открывало портал, а зеркало, становилось для души капканом. После демон забирал зеркало. И так девяносто восемь раз.

Мысли причиняли святому отцу много боли. А воспоминания сводили с ума. В голове в адскую какофонию собирались все визги, стоны, крики, мольбы всех, кого он убил. Но сам старик, принимал это, как наказание. Он был готов терпеть и большее, лишь бы мучиться. Его совесть, которая годами спала, теперь пыталась спасти его не совсем потерянную еще душу.

Он постоянно вспоминал стих из послания Коринфянам. «Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют. И такими были некоторые из вас; но омылись, но освятились, но оправдались именем Господа нашего Иисуса Христа и Духом Бога нашего.

 Как же и ему жаждалось освятиться. Но в глубине души он понимал, что никакого освящения ему не светит, и все, на что он мог рассчитывать, это смягчение наказания, ввиду добровольного признания.

Эндрю свернул на улицу Робертсон Гарденс, и встретился взглядом с Грейс Мортон. Она поливала цветы в клумбе во дворе семьи, что ее приютила. Каждому из четы Баннерманов было уже больше восьмидесяти и многое они не могли делать по состоянию здоровья. В уплату за предоставленное жилье, она с большим удовольствием и прилежанием делала всю работу по дому, следила, чтобы старики вовремя принимали лекарства и ухаживала за животными и цветами, которых у хозяйки было очень много.

Девушка поздоровалась с отцом и, справившись о его здоровье, пригласила его выпить чаю. Эндрю с охотой принял предложение. С получас они дружной компанией распивали чай. Когда трапезничать закончили, девушка поспешила убрать со стола поскорей и побежала переодеваться.

— Я нашла работу в гостинице мистера Гатли. Он любезно предложил работать у него горничной. Особенно, когда узнал, что я уже работала в этом деле.

— Это самечательно. — прошепелявила старушка. — Пошпеши, доченька.

— Да, Грейс. Бегите. Меня проводят. — Кивнул ей святой отец.

— Святой отец, не могли бы Вы выполнить одну просьбу?

— Все, что угодно, девочка моя. — уверил ее Эндрю.

— Алексу нужно почаще дышать воздухом. В комнате ему душно. Вы не могли бы погулять с ним часок. Я бы и сама, но я тороплюсь. Если вы не против.

— Конечно, дорогая. Не переживай. Я погуляю с ним. А потом уложу спать. Не волнуйся. Хорошего тебе дня.

Девушка поблагодарила священника и убежала на работу. Эндрю прошел в комнату, в которой обустроились Грейс с ребенком, взял на руки маленького Александра и вышел на улицу.

Наступила полночь. В условленном месте, у южных ворот городского кладбища стоял отец Эндрю.

— И что ты решил, Эндрю? — Взгляд демона упал на большой сверток в руках священника. — Это ребенок? Так сразу? Ты мог бы ответить согласием. Не нужно было сразу тащить суда жертву. Хотя так даже лучше. Наконец-то я хоть поужинаю, по-человечески. — И снова его пробило на смех, из-за своей шутки. — Не смешно? Это же гениально. Ну? Да ну Вас в пекло. Юмора не понимаете.

— Ты напрасно делаешь пустые выводы, Ахерон. В свертке не ребенок. Ты говорил, что я не смогу укусить? Что же. Посмотрим.

С этими словами Эндрю достал из свитка большую склянку со святой водой и запустил ее прямо в довольную физиономию черта. Тот без труда уклонившись, в секунду сбил с ног старика.

— Вот ты как? За все, что я для тебя сделал?

— За все, что ты сделал для самого себя. Я не звал тебя. Ты сам появился. Заставил меня хитростью согласиться с твоими условиями.

— Да я дал тебе возможность познать себя. Свою природу. Свое естество. Со мной ты мог быть собой. Настоящим. А раскрыл тебе свои объятья. А ты меня предал.

— Ты спрашивал, помню ли я, как стал священником. Помню. Я попросил тебя сделать меня им. Сказал, что среди священников точно никто не будет искать маньяка. Идеальное прикрытие.

— Именно. А ты мне нож в спину за это? Это низко, даже для такого чудища, как ты.

— Нет. Я хочу поблагодарить тебя, Ахерон. — Еле выдавил из себя с хрипом старик Эндрю, распластавшись во весь рост на кладбищенской земле. — Когда я впервые убил для тебя, я попросил сделать меня тем, на кого не подумают повесить столь жестокое преступление. И ты сделал меня священником. Не знаю, каким чудом ты это сделал. Ты изменил мне имя, и я вмиг сразу стал святым отцом. Без вопросов. И люди принимали меня, будто знали не первый год. Все это казалось мне странным. Для того, чтобы соответствовать статусу, я стал много читать, и изучать писания. И знаешь, я действительно поверил. Взаправду. Я на самом деле стал тем, кем притворялся. Я и сам не заметил, как стал искренне помогать прихожанам, как стал молиться десятки раз на дню, и как опротивела мне моя жизнь. И ты. Ты мне опротивел. И вот я перестал убивать. Думал, ты появишься раньше, но либо ты такой глупый, что не ожидал этого, либо я глупый, и все идет по твоему плану. В любом случае. Спасибо тебе, Ахерон. Ты сам того не понимая, привел меня к Богу.

— Брось. Бога небось тошнит от тебя, Редфорд. Ты падший похуже моего. Так что даже не надейся, что тебе сойдет с рук все, что ты творил, даже если ты и стал таким богобоязненным и верующим.

— Я знаю. Я прошу тебя, Ахерон. Сдай меня полиции.

— Да легко. Но тогда тебя завтра же повесят. Без суда и следствия. Такие обвинения никто проверять не будет. Просто казнят. Ты даже покаяться не успеешь.

— Пусть так. Я три года каялся. А теперь, пусть весь мир знает, что я сделал. Пусть осуждают и ненавидят. Это будет мне наказанием. Расплатой, за то, что я кормил своего демона.

— Вот, как? Ну, уж нет. Я скорей просто оставлю тебя. И дам тебе 20 лет, которые ты у меня просил. Сделаю тебя немым, слепым, глухим, а если понадобиться и парализую. Лишь бы ты жил еще долго и весь остаток своей никчемной жизни мучился. Мучился, но не мог никому поведать. Рая тебе все равно не вымолить, зато ты больше не сможешь священствовать и проповедовать. А еще я буду подогревать твое желание. Чтобы тебя от самого запаха человека воротило. Буду насылать кошмары. Ты будешь видеть и слышать всех детей, которых прирезал.

— Хватит. — Прервал его Эндрю. — Меня все устраивает.

— Меня тем более. — Улыбнулся демон.

Ахерон лишил его всех чувств. Правда, не лишил способности двигаться. Решил еще поиздеваться. Воистину, не предела жестокости дьявольской. Он хотел бежать из города, но не смог. Врачи не смогли ничего сказать. Церковь отстранила его от должности настоятеля. Ему выделили маленькую комнатку на заднем дворе. Там он целыми днями читал молитвы. Отказывался от еды и пил только воду. Будучи слепым, он воочию видел маленькие тела и лица, искореженные в посмертных гримасах. Будучи глухим, крики их сводили его с ума. А будучи немым, он даже закричать не мог, чтобы облегчить свою боль. Он даже плакать не мог, будто проклятый демон высушил его душу.

И демон оказался прав во всем. Так старик прожил еще три года. А однажды, стоило ему выйти из церкви, он вслепую просился на маленькую девочку и впился ей в шею. Вкус крови его немного упокоил, но длилось все это не дольше пары секунд. Сумасшедшего священника оглушили и приволокли в полицейский участок. Девочке оказали помощь. Сильно она не пострадала, так как старик был ослаблен постоянным голоданием и болезнями.

Полисмены старались относиться к нему вежливо, с уважением. Они все еще видели в нем всеми любимого отца Эндрю. Приписывали ему душевные болезни. Даже делали ставки тайком. За решеткой старик от еды также отказывался. А через семь дней пребывания там, он умер. Полисмены еще долго потом травили байки о том, как безумный старый священник сам разбил себе голову о стены камеры. А сама камера стала своеобразной достопримечательностью участка.

На крышу полицейского участка сошел Ахерон. Собирался забрать душу своего протеже.

— Ахерон. Приветствую. — Томным голосом поздоровался с демоном, только что сошедший с небес ангел.

— Амалиэль. Не часто тебя увидишь. Ты здесь какими судьбами? Только не говори, что молитвы этого чудика были услышаны? Неужели его простили?

— Ахерон, вот ты вроде умный демон. А несешь ересь. За такое не прощают. Забирай его на здоровье. Мне он и подавно не сдался.

В ответ демон просто улыбнулся.

— Знаешь. почему люди видят зло гораздо чаще, чем добро? И почему помнят зло дольше добра? — Спросил Амалиэль.

— Потому что зло приятнее на ощупь. Потому что оно красивее. И интереснее. Что такое добро? Любовь, милосердие, смирение. Люди долго стремятся к этому, но когда находят, то обнаруживают, что это скука адская. Любящих всегда предают, милосердными пользуются, смиренных забывают. Добро ведет к отчаянию и разочарованию. А отчаяние и разочарование — к боли. А боль — к ненависти. Вот почему люди видят зло. Потому что оно приятнее. Зло обещает им силу, богатство, власть.

— Ошибаешься. Люди видят зло, потому что оно видимо. А добро всегда скрыто. Его нужно искать. К нему нужно прийти. Ложь всегда на поверхности. До истины же нужно докопаться. Это как тело и душа. Внешность человек запоминает охотней, чем душу. Потому что души не видно. А тело вот оно. Прямо перед тобой. Так ведь легче. Зачем смотреть куда-то глубже? Зачем стараться полюбить душу человека? Ведь любить его тело проще. Люди ленивые создания. Поэтому они попросту не хотят видеть добро. Может быть, они и зла не хотели бы видеть, да вот только тьма назойлива, прилипчива, заразна.

— К чему ты все это, Амалиэль? Или просто поговорить не с кем на небесах, что ты решил поболтать с демоном?

— Нет. Я пришел с предупреждением, и наказом. Тот мальчишка, которого тебе должен был напоследок принести твой любимчик. Он наш. Отныне я сам буду следить за ним. Так, что если вдруг в твою темную головешку придет глупая мысль тронуть мальчонку, я оторву тебе голову. Клянусь.

— Как интересно. Но я и не знаю, о каком мальчонке идет речь. Этот паразит не ставил меня в известность о конкретных детях. Я видел их только во время обряда. А так, как обряда и не было, и ребенка он мне так и не принес, то я даже не знаю, кого он там должен был убить.

— Александр Мортон. 3 года. Сын Грейс Мортон. Он собирался отдать его тебе, но в последний момент передумал и вернул его матери. Я хочу, чтобы он остался невредим. Даже если ты подначишь еще кого-нибудь таскать к себе детишек, этого мальчика ты будешь обходить стороной, ты меня понял? И передай это всем своим.

— Да чего вы привязались к этому выродку?

— Вернемся к разговору о невидимости добра. Редфорд Гиллиган, позже ставший священником Эндрю, убил в общей сложности девяносто девять детей. Возможно, об этом когда-нибудь узнают. И думаю, не без твоей помощи, — на эти слова демон ехидно улыбнулся, — но никто никогда не узнает о том, сколько людей он спас.

— Ты о чем?

— В последний момент он решил не убивать ребенка. И этим самым спас сотни тысяч людей от смерти. Дело в том, что маленькому Александру предстоит стать человеком, который изменит мир. И его знания, спасут и будут спасать людей на всей земле еще многие годы после его смерти. Он станет великим человеком. И никто не узнает, что он был спасен маньяком — людоедом из Галловея. Вот к чему я вел этот разговор. Он сделал добро в самый последний момент. Отказ делать зло — тоже проявление добра. Но кто об этом узнает?