Дуэнде

Горячий воздух Испании не давал дышать полной грудью, сухостью драл горло, вынуждая закашливаться. Здесь, в Кадисе, было проще: ветер с моря приносил прохладу, запах соли и влажность, поэтому я уже неделю пользовался гостеприимством этого города, наслаждаясь каждым вдохом. 

   Вот и сейчас я сидел в кафе на набережной и, потягивая крепкий кофе, смотрел, как волны набегают на берег. Был полдень, время, называемое в Испании сиестой. Благословенная тишина опустилась на город, немногие жители покидали свои дома, да и те, кто покинул, старались поскорее укрыться в гостеприимных кафе, магазинах или прохладных подъездах: солнце палило нещадно. 

   Перед кафе прямо на дороге лежали коты: наглые, они настолько разомлели от жары, что не реагировали ни на что, даже на проезжающие машины, которые, впрочем, спокойно обруливали животных и ехали своей дорогой. Наверное, привыкли. Я подумал, как бы ругались наши российские водители на такое безобразие, и невольно улыбнулся, вспоминая Россию и то, как месяц назад я, бросив все, уехал в Испанию буквально "искать то, не знаю что". 

   Все началось с обычного разговора в театре, который перевернул мою жизнь.

    — Нет, нет! Так дело не пойдет! Заканчиваем репетицию на сегодня, — режиссёр устало обмяк в кресло и стёр пот со лба носовым платком. - Григорий, мы репетируем уже третью неделю, а у тебя никакого прогресса. Где эмоции? Где страсть? Где естественность движений? Где, я тебя спрашиваю?!

  Наш режиссер Эммануил Сергеевич Кицын мог таким образом распинаться часами. За три недели я привык к подобным словоизлияниям, поэтому принял полный раскаянья вид и согласно кивал головой после каждого предложения, ощущая себя китайским болванчиком.

    — Ну что ты опять пристал к парню, Сергеич? У него можно сказать дебют — первая серьезная роль. Вот отыграет, втянется, будет и руки, как надо заламывать, и глазамив нужные стороны зыркать, — раздался голос за моей спиной. Это за меня вступился Виктор Тимофеевич - широкой души человек и один из первых актеров этой труппы. Он с первого же дня взял меня под свою опеку.

    - Ага, защитник нашелся. А что ты мне прикажешь делать? Спектакль через две недели, а мой главный герой совершенно не готов выступать. Только внешность его спасает - без нее совсем катастрофа была бы, — режиссер перевел дыхание и кивнул в сторону сцены, где собирала реквизит моя напарница по роли. - Он же ей стихи читает, как на экзамене, а должен с любовью, с томным взглядом — чтобы сердце в груди затрепетало.

   Насчет внешности он прав. Честно говоря, она и стала определяющим фактором для выбора профессии: мне всегда говорили "с такой внешностью только в актеры или поэты", а мама звала "мой маленький Есенин". Я и правда был на него похож: белокурые вьющиеся волосы, большие зеленые глаза с густыми ресницами. И голос подходящий — бархатный баритон.

    В академии меня научили всему: доводить до совершенства жесты и позы, играть голосом, вызывать смех и слезы, когда надо… Одному не смогли научить — вживаться в роль. Оттого и выходили все слова с жестами ненастоящими, картонными. "Как у робота", — любил повторять наш режиссер, и я чувствовал, что он прав.

      — Значит так, — продолжил Эммануил Сергеевич, — если ты, Виктор, радеешь за судьбу этого молодого человека, а ты, Григорий, хочешь сохранить место в труппе, то вы сейчас идете, находите девушку и читаете ей стихи до посинения, а завтра мы собираемся на репетицию, и я принимаю окончательное решение. Всё ясно?

     — Всё, Эммануил Сергеевич.

     — Ну, тогда идите. Искренне желаю вам удачи.

   Надо сказать, что девушку в тот день мы так и не нашли: у меня на тот момент не было постоянной пассии, а идея поймать первую попавшуюся не казалась мне хорошей. Виктор почти сразу же убежал домой под предлогом, что надо еще продукты купить, а я отправился гулять по набережной Невы в надежде, что там меня настигнет вдохновение.

    Домой я пришел уже поздно вечером и до трех часов ночи читал стихи своему отражению в зеркале, пока язык не начал заплетаться, но вроде мне удалось поймать нужный настрой.

   Несмотря ни на что, спектакль мы отыграли: Эммануил Сергеевич сказал, что коней на переправе не меняют, и у него все равно нет другого актера, так что он даст мне шанс. Две недели он нещадно гонял меня по подмосткам, невзирая на мои мольбы о пощаде и на то, что в последнюю неделю я приходил домой не раньше полуночи и падал без сил. Утешало одно: себя он не щадил так же. В первый раз в жизни я видел человека, которому действительно было не безразлично, взлетит его творение или нет. И сейчас, с грустью вспоминая те две недели, я благодарю Бога за то, что он свел меня с таким режиссером.

    Как бы оно ни было, я отточил до совершенства голос и жесты, но не смог отточить душу. Своей игрой тогда я остался недоволен, хоть зал рукоплескал.

    Виктор после спектакля хлопнул меня по плечу, сказав: "Ты молодец, Григорий. Я верил, что ты справишься. Держи нос морковкой: в нашей профессии важно, чтобы зал аплодировал, а уж что мы сами про себя думаем, можно смело класть на дальнюю полку". Я покивал, конечно — не расстраивать же единственного друга — но в душе с ним не согласился.

    Этой же ночью мне приснилась она: прекрасная смуглая девушка в длинном алом платье. Она танцевала фламенко на площади неизвестного мне города. В ее движениях не было точности, не было системы, но была страсть — жизнь и смерть. И там во сне, я понял, что пропал.

    Девушка танцевала, отбивая ритм кастаньетами и каблуками туфель, а мне казалось — на площадь вырвалось пламя и сейчас оно сожжет меня, заберет мою душу. Я никогда не буду прежним, если смогу поймать его и удержать.

    Она кружилась по площади, ее глаза были полуприкрыты, на лице одна эмоция сменяла другую: радость, гнев, страх, снова радость — калейдоскопу не было конца, ее руки взлетали и опадали в ритме кастаньет. Передо мной была воплощенная страсть, и я стоял, оглушенный ее буйством. Вот девушка обернулась, поманила меня рукой — но стоило мне сделать несколько шагов навстречу, как она засмеялась, еще раз щелкнула кастаньетами, и сон оборвался.

    Вероятно, я забыл бы про него со временем, если бы он не повторялся снова и снова.

    Она снилась мне после каждого спектакля, и каждый раз я просыпался с ощущением пустоты в душе, которую ничем не заполнить. Овации зала, похвалы Эммануила Сергеевича, дружеские беседы с Виктором — всё перестало меня радовать. Я жил желанием снова увидеть во сне ту девушку, поймать ее, прижать к себе и больше не отпускать.

    Глупо, скажете вы — влюбиться в сновидение. Может быть, но почему-то мне казалось, что очень важно суметь удержать танцовщицу, тогда в жизни случится что-то хорошее. Ни один сон нам не снится просто так — это я уяснил еще в детстве, и не собирался так легко отказываться от веры в чудо.

    Я пытался управлять сном, но не смог приблизиться к девушке ближе, чем на расстояние вытянутой руки. И тогда мне в голову пришла безумная мысль — а что, если эта танцовщица существует на самом деле? Что, если я ее где-то видел, запомнил образ, а теперь подсознание подает мне знак? Вдруг она — моя судьба? Тогда я просто обязан ее найти!

    Я стал сам не свой, что не мог не заметить Виктор. Через месяц такого моего настроения он спросил, что со мной происходит, а, получив ответ, рассмеялся, в очередной раз хлопнул меня по плечу и сказал: "Эх, Григорий, жениться тебе надо или подругу завести хорошую, а не искать незнамо что". После этого разговора я никому больше не рассказывал про сон — знал: не поймут. Но поиски не оставил.

    Три долгих месяца, снедаемый мечтой, я мотался по Питеру, не находя себе места, но так ни к чему не пришел. И вот однажды вечером, будучи уже в отчаянии, я зашел в небольшой летний бар, заказал пиво и подумал, что нужно заканчивать с этим. Может, этот сон действительно — лишь игра воображения и боле ничего, а мне просто пора начать встречаться хоть с какой-то девушкой?

    Я почти уткнулся носом в кружку, не замечая ничего вокруг, поэтому подпрыгнул, когда над ухом прозвучал вопрос, произнесенный с явным иностранным акцентом:

    — Молодой человек, здесь свободно?

    Говоривший — низенький старик в широкополой шляпе и бежевом костюме — вопросительно смотрел на меня, держа бокал вина в руке. Свободных столиков больше не было, поэтому я кивнул:

    — Да, конечно, садитесь.

    — Благодарю.

    Он сел напротив и начал пить вино, то и дело бросая беглый взгляд в мою сторону. Я старался не обращать на это внимания: пил и думал о своем сне — перестану ли я видеть его, если откажусь от поисков? А хочу ли я перестать видеть?

    — Вы чем-то расстроены, молодой человек? — вывел меня из раздумий вопрос старика. Он отставил бокал в сторону и с сочувствием смотрел на мое лицо.

    — Да расстроен, — буркнул я, не понимая, зачем вообще отвечаю.

    — Позвольте спросить, чем?

    Обычно меня раздражают подобные вопросы: не люблю, когда кто-то посторонний лезет в мою личную жизнь, но сейчас я не ощущал негативных эмоций. Наоборот, было в старике что-то такое, что склоняло к доверию. Наверное, переживания последних месяцев, а также выпитое пиво сделали свое дело: мне захотелось поделиться своей проблемой, и я рассказал ему всё. Начиная с того самого разговора в театре.

    Старик оказался прекрасным слушателем: за все время он не проронил ни слова, только пару раз кивнул, словно обозначая понимание. Я закончил свой рассказ и допил остатки пива. Мой внимательный слушатель с возросшим сочувствием посмотрел на меня и произнес:

    — Я знаю, что снится тебе: ты видишь дуэнде — страсть, которой ты лишен. Почувствуешь его — сумеешь поймать.

    — Почему вы так в этом уверены? И что такое дуэнде?

    — Дуэнде — это невидимка. Дух. Внутреннее пламя, страсть. Поверь мне, ты видишь именно его. Я — испанец, я чувствую такие вещи.

    — И что же мне со всем этим делать? Я страдаю от того, что вижу эти сны, я буду страдать, если перестану. Мое желание поймать эту девушку настолько велико, что выжигает меня изнутри. Ради того, чтобы обладать ею, я готов броситься хоть на край света.

    — На край света не надо, — усмехнулся старик. — Достаточно Испании.

    — Вы предлагаете мне отправиться в Испанию? За девушкой из сна?

    — Не за девушкой, за дуэнде. Только в Испании ты сможешь понять, что это такое. Увидеть в других. Почувствовать в себе. Или научиться обходиться без него. В конце концов, не всем дается этот дар — как сказал Федерико Гарсиа Лорка "дуэнде приходит только в момент наивысшего отчаянья, когда человек ближе всего к смерти — он не появится, пока не уверится, что всколыхнет те наши струны, которым нет утешения и не будет".

    В этот момент я понял, что хочу обладать этим даром. Что предложи мне сейчас все сокровища мира за возможность больше никогда не видеть мой сон, я бы отказался. Я поблагодарил старого испанца за рассказ и поддержку и отправился домой. А утром позвонил Эммануилу Сергеевичу и сказал, что беру двухмесячный отпуск. Благо наши выступления закончились — начиналось лето, а значит — мертвый сезон. Он удивился, но отпуск подписал.

    Так началось мое самое главное приключение в жизни.

     Месяц назад я прилетел в Мадрид. Взял в аэропорту карту страны и, провозившись полчаса, составил свой примерный маршрут. В последний день перед отъездом я зашел в Интернет и перечитал все, что нашел про дуэнде. Я узнал много такого, от чего сердце начало трепетать в ожидании, и такого, от чего волосы на голове встали дыбом. Но, главное, я узнал, что чаще всего дуэнде встречается в Андалусии. Поэтому свои стопы я направил именно туда.

    Частично проехав на попутках, а частично пройдя пешком за месяц почти всю Андалусию, остановившись в Кордове и Севилье на несколько дней, я познакомился с множеством прекрасных людей, узнал море интересных историй, легенд о стране, познакомился с обычаями и, можно сказать — чувствовал себя в Испании почти как дома. Здесь удивительные жители: видя, что я не знаю испанского и не очень хорошо говорю на английском, они все равно старались мне помочь. Никто не махнул рукой на нелепого иностранца, задающего странные вопросы. Хотя, когда я спрашивал о дуэнде, лица людей становились какими-то отрешенными или, наоборот, загорались страстью. И абсолютно никто не смог мне объяснить, как же можно его найти.

    Через неделю я понял, что задавать подобный вопрос не стоит — все равно без знания испанского я ничего не пойму, а на другом языке мне никто объяснить не сможет. Поэтому просто стал прислушиваться к словам и присматриваться к действиям, ища призрак благородного безумия — печать дуэнде.

    В Кордове, которая славится своими мастерами фламенко, я заходил в разные кафе, где выступали актеры, и часами наблюдал за ними. И иногда мне казалось, что вот оно — поймал! Но всё заканчивалось, и через какое-то время я забывал об увиденном.

    В большинстве случаев я видел то же, что у себя: отточенные до совершенства жесты, эмоции — выступления, достойные рукоплесканий, но не трогающие за душу. Через два дня я покинул Кордову. Впервые с моего прилета в Испанию шел дождь, наверное, он плакал вместе со мной, что этот город оказался, как и многие до него, не тем.

    Севилья встретила меня палящим солнцем и колокольным звоном. И сразу приворожила к себе. Первое, что бросалось в глаза при подъезде к городу, был Гвадалквивир. О, я уже видел его возле Кордовы, но там он был не так полноводен и порос камышами. Здесь же он был красив и величественен, а вечерами по нему проходили пароходы. Многочисленные каналы, водоемы, мосты — Севилья очень напомнила мне Питер, по которому я уже успел соскучиться. Поэтому почти все время в этом городе я провел, стоя у перил очередного моста или сидя на берегу Гвадалквивира.

    Но в последний вечер я пришел на площадь Испании. На ней часто выступали танцоры и музыканты. В этот вечер, сидя прямо посередине площади, молодой парень играл на гитаре. Я решил послушать его и присел на поребрик, потому что все лавочки были заняты. Парень сыграл одну песню, вторую… Я начал скучать, поэтому уже почти собрался уходить, как вдруг услышал над ухом разговор. По-испански я понимал только самые простые слова, поэтому не понял сути, но, уловив слово "дуэнде", напрягся, превратившись в слух. Говорившие — двое мужчин на лавочке рядом с поребриком, на котором я примостился — явно обсуждали музыканта и его игру. Один, помоложе, что-то настойчиво втолковывал своему спутнику, а тот лишь устало отмахивался. Но вот они встали, собираясь уходить. Я понял, что просто обязан спросить, поэтому вскочил, окликнув их по-английски:

    — Синьоры, извините, я невольно услышал ваш разговор. Вы говорили о дуэнде, я ищу его уже долгое время. Может, вы знаете, как его найти?

    Черноволосый парень засмеялся и пробормотал что-то типа: "Вот твой друг, Рикардо". А тот, кого называли Рикардо обернулся, внимательно посмотрел мне в глаза и ответил так же по-английски: "Дуэнде не надо искать, он прячется от тех, кто хочет его поймать. Когда ты будешь готов, он сам тебя найдет", — после чего развернулся и, ни слова больше не говоря, пошел прочь. А я стоял, огорошенный его ответом.

    На следующее утро, всё ещё пытаясь осознать, как же мне найти то, что не нужно искать, я вышел на трассу и через два дня добрался до Кадиса. А попав в город, понял, что влюбился: ласковое море, белый камень стен, громада собора — все это поразило меня в самое сердце. А потом я пришел на Сан-Антонио, узнал в ней площадь из моего сна, и готов был прыгать от счастья, осознав, что я на верном пути.

   Я допил кофе и вышел из кафе под палящее солнце. Уже целую неделю я жил в этом городе, за это время изучив его почти полностью, но нигде не нашел то, что искал. Однако покидать не собирался — не только знакомая площадь, но и сердце подсказывало мне, что именно тут придет конец моим поискам. Девушка мне сниться не перестала, хотя со времени отлета из России я видел это сон всего три раза.

    Я шел по знакомой улочке к кафедральному собору Кадиса, и тут мой взгляд зацепился за неприметный переулок, который я ранее проскакивал, даже не замечая. На угловом доме, как на многих в Кадисе, стояла лампадка, озаряя неясным светом образ в глубине. Икону обрамляли искусственные цветы, среди которых затесались две живые лилии. На тротуаре под лампадой сидела серая кошка, выжидающе глядя на меня: "Эй, парень, не кинешь ли мне кусочек мяса или колбасы?" Я покачал головой — нет, мол, не кину - и свернул в переулок.

    Это оказался один из тех узких переулочков, где, если распахнуть окна на одной стороне, на другой ставни уже не открыть. Посмотри вверх и увидишь кусочек голубого неба с белыми облаками, если, конечно, взгляд не наткнется на развешанное для сушки белье, за неимением другого места, перекинутого через улицу на крепких веревках. В переулке отчетливо пахло рыбой и морем, то тут, то там попадались висящие около подъездов сети, стоящие бамбуковые удочки, а также свернутые в кольцо канаты, покрытые морской солью и водорослями. По пути мне встретились две помойки, на которых сидело множество кошек — наверно здесь им периодически перепадали рыбьи потроха, поскольку кошки не выглядели очень уж голодными. Я прошел мимо — они даже не шевельнулись, проводив меня ленивыми взглядами желтых глаз. Я с интересом оглядывался по сторонам: в новом городе Кадиса таких переулков было не найти — только старый хранил подобные места.

    Через некоторое время мой взгляд выхватил среди домов один, выкрашенный в светло-голубой цвет — под небо — с висящей над входом табличкой "Кафе Вьенто". "Ветер", машинально перевел я чужое слово. У подъезда, в грязи играли с ракушками чумазые дети лет трех-четырех, а изнутри раздавался гитарный перебор и чудесная песня, которая буквально пригвоздила меня к порогу. Я не понимал ни слова, но сознание услужливо нарисовало образ бушующего моря, чаек, одинокой рыбацкой лодки, которая борется с волнами, и, кажется, вот-вот перевернется. Я готов был поклясться, что слышал рокот волн и скрип дерева. Не знаю, сколько я так простоял, но песня успела закончиться, а дети, бросив свое занятие, удивленно смотрели на меня. Я тряхнул головой, отгоняя наваждение, и шагнул в темноту подъезда.

    Моему взору открылся маленький зал, на удивление очень чистый, несколько столиков стояли перед небольшим возвышением — сценой, в углу у окна притулилась барная стойка, за которой стоял пожилой испанец, курящий толстую сигару. Людей почти не было: за столиками сидели три человека, бармен, гитарист с певицей — вот и все. На меня из посетителей никто не оглянулся, только пожилой испанец бросил оценивающий взгляд. Девушка о чем-то тихо беседовала с гитаристом, явно собираясь петь еще.

    Я подошел к стойке, заказал себе кофе, сел за дальний столик, надвинув на лоб шляпу, и приготовился слушать.

    Девушка запела — красивый голос взлетел под самый потолок, рассыпался нотами по залу, и мое сердце сдавила щемящая тоска. Песня была нежнее и грустнее предыдущей. Я сумел разобрать не так много слов, но понял, что она тоже о море и моряке. И насквозь пронизана тоской по этому морю… Я закрыл глаза, погрузившись в мелодию, которая то взлетала, то падала, а я качался, как на волнах, вместе с ней. Песня окончилась, и я посмотрел на певицу — она стояла, опустив руки и слегка склонив голову. Глаза ее были закрыты, на щеках блестели дорожки от слез, как будто это она тосковала сейчас по морю, уговаривая неведомого собеседника хотя бы рассказать о нем... И я понял, что вижу дуэнде. А еще я понял, как мне его найти. Ни слова не говоря, я допил кофе, встал, положил на сцену купюру в пятьдесят евро и вышел из кафе.

    Всё еще находясь в заторможенном состоянии, я направился домой, точнее, в комнату, которую снимал у гостеприимной испанки. В квартире никого не было, вероятно, донна Марсела ушла к подругам или по делам. Я зашел в прохладную комнату, закрыл дверь на ключ, чтобы хозяйка меня не потревожила, достал из тумбочки блокнот, бутылку вина, налил немного в бокал, отхлебнул и начал писать.

    Шло время, часы над кроватью пробили шесть часов вечера, хлопнула входная дверь — вернулась донна Марсела — я не реагировал. Из-под ручки на бумагу ложился текст пьесы — моей первой и, наверное, последней.

    Я писал про то, что волновало меня все эти месяцы: про свой сон, про поиски, про их безрезультатность, про то, как меня не понимал никто вокруг, про Испанию, про то, как я услышал песню и потерял сознание, прикоснувшись к чужой душе — про всё. Я писал, пока глаза не начали слипаться, вино давно было допито, с улицы тянуло прохладой, а где-то вдалеке шумело море. Я поставил последнюю точку и откинулся на стуле и начал разминать уставшие пальцы. Кадис дал ответ на мой вопрос, нужно было возвращаться, как бы мне ни хотелось остаться в гостеприимной Испании. "Но это будет не раньше, чем завтра", — подумал я, проваливаясь в блаженный сон.

    Сначала меня окутала темнота: мягкая, бархатная, я качался на ней, как на волнах. Потом издалека пришел звук кастаньет, он нарастал, приближаясь, в него вплетались звуки гитары и рокот моря, а в следующий миг я увидел мою девушку, как всегда, танцующую фламенко на каменной мостовой. Я протянул к ней руку, и наши пальцы наконец-то соприкоснулись. Она улыбнулась, крепче сжимая мою ладонь, вовлекая в безумие танца.

    Проснулся я далеко за полдень с ощущением, что за спиной выросли крылья, наскоро поел и бесшумно выскользнул из дома. Это был мой последний день в Кадисе, поэтому я хотел провести его наедине с городом: только так я мог отблагодарить его за великий дар.

    Вернулся я домой с рассветом, прошел на кухню и заварил себе кофе. Через два часа встала донна Марсела — к этому моменту я был уже полностью собран. Поблагодарив хозяйку за гостеприимство и расплатившись, я отправился на вокзал, купил билет на поезд до Мадрида, а вечером сел в самолет до Питера.

   В родной город я прилетел ночью. Он встретил меня моросящим дождем с ветром. Я поймал такси, доехал до дома и упал спать: почти двое суток без сна — это было слишком. Утром я обнаружил, что из всех продуктов у меня есть только чудом уцелевшие криспы и остатки кофе. Наскоро перекусив, я набрал телефонный номер Виктора, в надежде, что он составит мне компанию в кафе: за месяц я привык к одиночеству, но сейчас меня переполняло желание поделиться с кем-нибудь своей радостью.

    Виктор ответил почти сразу. Он очень удивился и обрадовался, услышав мой голос, наверное, полагал, что я исчез навсегда. Мы договорились встретиться в кафе на Невском через два часа. Что ж, у меня было еще время принять душ и погладить одежду. Уже выходя из дома, я заметил на столе рукопись и, немного поколебавшись, сунул ее в рюкзак: Виктор совершенно точно захочет ее увидеть, и может обидеться на отказ.

    Я наслаждался воздухом и видами Питера, пока ехал к месту встречи — я даже не подозревал, что так соскучился по родному городу. Его каменным львам, проспектам, мостам, кораблям и соборам. По его влажному воздуху и облачному небу.

    Невский, как всегда, был заполнен туристами и художниками, он пах кофе и красками, у многочисленных кофеен стояли швейцары, зазывая внутрь. Я прорывался через толпу, вспоминая забытые ощущения: в Испании ни в одном городе не было такой толкучки, даже в Кадисе или Мадриде, которые считались одними из самых туристических мест. Но вот я оказался под нужной вывеской, зашел внутрь и вздохнул с облегчением: Виктор уже ждал меня за столиком в глубине зала. Перед ним стояла чашка, с лениво дымящимся кофе, на тарелочке лежал кусок пирога, который он уже успел немного попробовать. Я помахал ему от двери, и, сделав заказ у стойки, подошел.

    — Привет. — Я бросил рюкзак на диванчик и присел сам.

   — Привет. Не ожидал увидеть тебя так скоро. Сергеич сказал, что ты взял отпуск на всё лето.

    — Ну, я не знал точно, сколько займут поиски, поэтому решил взять по максимуму, — я улыбнулся, разводя руками. — Но, как видишь, всё получилось довольно быстро.

    — И как? Нашел, что искал? Девушку из сна.

    — Нашел, но не совсем девушку, — я скрестил пальцы рук и облокотился на них подбородком. — Понимаешь, девушка — всего лишь зримый образ той страсти, которую я искал. Того внутреннего огня, сопереживания, которого мне так не хватало, чтобы хорошо играть. И я его нашел.

    — Хм, стоило ли ради этого мотаться в Испанию? Ты и так правильно играл...

   - Вот именно, правильно, — я горестно усмехнулся. — Правильно, но без страсти. Мне этого не хватало, понимаешь? Я не чувствовал себя на сцене комфортно: постоянно приходилось следить за жестами, интонациями… Это выматывало. Но теперь я знаю, что могу по-другому. Я понял — как. И это понимание мне дала Испания.

    — Ну ладно, ладно, — Виктор примиряюще улыбнулся и поднял руки, показывая, что сдается, — у каждого свои тараканы в голове. Расскажи что ли, как тебе это удалось?

    — Ну, в том числе для этого я тебя сюда позвал, — улыбнулся я и начал рассказывать.

    Надо отдать должное Виктору, он весь превратился в слух и только время от времени вставлял свои комментарии. Где-то минут через пятнадцать после начала нашего разговора мне принесли заказ, и я отвлекся на еду. В это время Виктор рассказал мне о том, что происходило в театре и в городе, а потом я снова подхватил эстафету. Конечно, я рассказал ему только основные моменты моего путешествия, умолчав о своей любви к Кадису, а также прощании с ним — это было слишком личное. Может же у меня быть хоть какая-нибудь тайна?

    — … тогда я вернулся домой и начал писать пьесу. Писал, как заведенный, до самого утра, потом вырубился и увидел свою девушку. Это был самый счастливый сон в моей жизни: я сумел ее удержать, и мы танцевали, пока я не проснулся. А на следующий день я покинул Кадис.

    — Вот, посмотри, — я достал рукопись из рюкзака, придвигая ее к Виктору. — Это та самая пьеса, я принес ее специально для тебя. Прочтешь?

    — Конечно! Но, если позволишь, дома — ты очень много написал — улыбнулся Виктор.

 - Да, естественно, бери. Только, ради всего святого, не потеряй. Это — единственный экземпляр, больше мне такое не сотворить.

    — Не волнуйся, буду беречь ее как зеницу ока, — он спрятал рукопись в чемоданчик.

    Мы посидели еще минут двадцать и разошлись. У Виктора остались незавершенные дела, а я был свободной птицей, поэтому пошел просто гулять по городу. Побродил по набережной, посмотрел, как разводят мосты и вернулся домой пешком, уставший, но довольный.

    Утром меня разбудил телефонный звонок:

    — Григорий, я ее прочел. Это — шедеврально! Ты — гений! — Виктор изливал свой восторг в трубку, не заботясь, слушаю я или нет.

    — Уммм, подожди, не так быстро. О чем ты говоришь?

    — О твоей рукописи, конечно. О чем же еще? Ты не проснулся, что ли?

 - Ну да, ты меня разбудил, вообще-то… — я был немного раздражен. — Так тебе она понравилась?

    — Не то слово! Но… в общем, ты просыпайся, а я через час буду у тебя. Тогда и поговорим.

    — Подожди… — сказал я уже гудкам в трубке. Черт, иногда я просто ненавижу своих друзей!

  Он появился примерно через сорок минут. На его счастье, я уже успел принять душ и сварить кофе, поэтому был почти умиротворенным: желание с порога высказать всё, что я думаю о звонках в десять утра, слегка уменьшилось. А принесенный им вишневый пирог — мой любимый — свел раздражение на нет.

    Мы прошли на кухню — извечное место для серьезных или веселых разговоров. Иногда мне кажется, что на кухнях люди становятся более раскрепощенными: перестают бояться и стесняться. Наверное, здесь царит какая-то особая энергетика. Я улыбнулся своим мыслям, ставя на плиту чайник, Виктор в это время разрезал пирог. Он уже успел найти себе тапочки в моём бардаке, вынуть из холодильника хлеб и колбасу, купленные вчера, и даже сделать бутерброды. И когда только успел? Я опустился на стул, взял бутерброд и начал задумчиво его жевать. Все это время Виктор говорил не переставая. Он пел дифирамбы моему писательскому таланту, и, кажется, пошел уже по второму или третьему кругу.

    — Представляешь, даже моей жене это понравилось, а она очень привередлива к литературе, — он схватил бутерброд, откусил и продолжил. — Она сказала, что это одна из лучших историй о любви, которые она читала. Она даже плакала, что с ней случается очень редко. Ты просто обязан показать пьесу Эммануилу Сергеевичу! Вдруг он ее поставит? Это будет успех!

    Я саркастически усмехнулся, так как не был высокого мнения о своих литературных талантах. Да, я писал пьесу под воздействием дуэнде. Да, вероятно, она получилась хорошей. Но не настолько же, чтобы восклицать "Шедеврально!" Я не понимал, почему Виктор настолько возбужден, но, чтобы не обижать его, я пообещал поехать "сейчас же" в театр и отдать рукопись режиссеру.

    Наше появление в театре было встречено восторгом, я даже не знал, что по мне так соскучились: каждый норовил со мной поговорить, расспросить о том, где я был и что видел. Я ограничился парой дежурных фраз, объявив, что обязательно всё расскажу, вот только приду в себя, а сейчас нам нужно поговорить с режиссером.

    Эммануил Сергеевич очень удивился, нашему желанию что-то обсудить с ним наедине, но согласился выслушать. Я показал ему свою рукопись, попросил прочитать и высказать свое мнение. Объяснил, что сам не уверен — достойное ли это произведение, но кое-кто считает — тут я выразительно посмотрел на Виктора, — что это — чуть ли не шедевр. Виктор тут же подтвердил, что считает пьесу достойной того, чтобы быть поставленной, от чего я весь залился краской.

    Сергеич внимательно на нас посмотрел и взял рукопись, пообещав ознакомиться с ней на досуге, но ничего больше. Я выдохнул. А Виктор с энтузиазмом провозгласил: "Вы не пожалеете! Вот увидите, вам захочется это поставить. Это будет любимый спектакль женщин Петербурга!" На что режиссер пробормотал под нос: "Посмотрим, посмотрим, - и уже громче. — Идите уже отсюда, не мешайте работать".

    Он позвонил мне через три дня, когда я уже не ждал, и сказал, что готов поставить пьесу, только нужно чуть-чуть подкорректировать некоторые моменты. Попросил приехать в театр, чтобы обсудить детали. Сказать, что я был удивлен, значит ничего не сказать. Эммануил Сергеевич был человеком серьезным, без всяких романтических настроений, если ему понравился текст, значит, он впрямь был неплох. Однако свою ложку дегтя я всё-таки получил: режиссер сказал, что текст, конечно, хорош, но местами наивен и пестрит клише. Но его знакомый редактор готов сделать из этого конфетку, если я соглашусь на правку. Естественно, я согласился.

    Через две недели мы уже подписывали договор на театральную постановку. Мне даже предложили главную роль, но я отказался. Это был пройденный этап моей жизни, нужно было идти дальше.

    Пьеса вышла в октябре и действительно имела большой успех у женщин. Я получил признание, вместе с хорошими гонорарами — отец мог бы мной гордиться. Но на все вопросы, собираюсь ли я продолжать работать на литературном поприще, я отвечал — нет. И без комментариев. Я понимал, что больше не напишу такого. Это стало возможным лишь потому, что я писал про свою жизнь, свои эмоции и вряд ли мне еще раз представится шанс испытать что-то подобное. Поэтому лучше быть хорошим актером, чем плохим драматургом.

    Я с головой ушел в актерское мастерство, стараясь уделять больше времени не отработке технических деталей: жестов, тембра голоса, — а эмоциональным переживаниям персонажа, его душе. Я старался понять, что двигало этими людьми, почему они такие, какие есть. Я старался вжиться в них, и через некоторое время Эммануил Сергеевич заметил в моей игре серьезный прорыв. Я начал получать серьезные первые или вторые роли и хорошо зарабатывать. Сон ко мне больше не возвращался, но кое-что осталось со мной навсегда. Я знал: если я действительно сумел вжиться в роль, если сумел пробудить дуэнде, то услышу на грани восприятия стук кастаньет и почувствую прикосновение соленого ветра Кадиса.