Достаточно, чтобы вернуться...

Я крепче прижала к груди плюшевого медвежонка — он смотрел на меня умными глазами и говорил одуматься. Холодный ветер трепал грязные каштановые волосы, пузырил бледно-желтую ночнушку, в ушах отдавались хлопки ткани и крыльев летучих мышей. Они здесь повсюду, успокоились после моего нежданного вторжения, высовывают из укрытий любопытные мордочки, смотрят умными глазами, говорят одуматься.

Где-то внизу мой дом, в моем доме мой муж и ребенок, и они орут один громче другого, один бессмысленней другого, один гаже другого. И крыса, гадкая жирная крыса, сейчас должно быть ползет по дырявому одеяльцу в кроватке, замерла у тонкой шейки, хищно шевелит усами, болтает хвостом, что как червяк могильный, который поглотит мое мертвое тело уже совсем скоро — осталось сделать пару шагов.

Медведь покачал головой, сказал голосом матери:

— Ты сама себе жизнь испоганила. Я же говорила, столько раз я тебе повторяла, что ты еще совсем девчонка, что тебе только в куклы играть, дура ты бестолковая! Что аборт нужно было сделать! А она — люблю, справлюсь. Вижу я, как ты со своим муженьком-алкоголиком и выродком вашим справляешься. Не смей приходить больше — и дальше сама справляйся.

Ага, ага, кивала я, справлюсь — и вспоминаю, как лежу избитая под столом на кухне, а там таракан ползет, большой, рыже-бурый как мой медвежонок, смотрит на меня. Я сама словно этот таракан, бесполезная паразитка. Сильнее чуть ступить на меня, надавить парой трудностей, и останется лишь грязно-желтое пятно.

Я скрутилась на карнизе старого собора, высоко-высоко над землей, не шевельнусь. Я слышу счастливый предрассветный шум ярмарки, ее яркие огни, ее сладкие песни, мясо и глинтвейн.

Летучие мыши порхают вокруг, проносятся тенями и ядовито шепчут украдкой:

— Вы только посмотрите на нее — словно из помойки выползла. Дочь таких уважаемых родителей, а такой муж, такая жизнь.

— Она за ребенком своим совсем не следит, она, говорят, его только мучает из ненависти — голодом морит и связывает — слышите, он кричит все время.

— Плачем все время заливается...

— А муж отвратителен, неудачник. Пропойца. На работе и недели задерживается. Живут в нищете, стыдно кому сказать, дочь таких уважаемых родителей.

Я заплакала, распугала всех мышей и отбросила дурацкую игрушку. Я совсем сходила с ума, не помнила, как забралась сюда, безумным призраком пробравшись сквозь спящий город, сквозь вечно незапертые двери, показанные когда-то мечтательным священником. Не помнила как давно оставила малышку, мое маленькое счастье, мое величайшее несчастье… хотя какая разница как давно, если навсегда. Я ведь решила — хватит мучений. Ребенка пусть в приют забирают, я все равно мать никудышная, ужасная. Совершенно чудовищная...

— Понятное дело, чудовищная, раз только и умеешь, что страдать — сказало чудовище — горгулья, уродливая словно демон, несчастная, прикованная к собору каменными цепями. Она и ее сестры не порождение моего измученного разума, не голоса вины и унижений, что вечно преследуют меня, а самые настоящие живые горгульи, старые подруги. Когда-то в детстве — Боже мой, это ведь было так недавно — я приходила сюда и отпускала их на волю. Они бескрылые, но жилистые и ловкие, и хвост у них такой же сильный как крысиный. Я их отпускала, и горгульи неловко срывались с постаментов, скатывались со своих шаров-насестов. Но не злились, и вздыхали свободно и счастливо. Разминали застывшие члены и разевали клыкастую, жуткую-жуткую, пасть, а потом возвращались на место, туда, где стояли веками, сторожа покой, изгоняя демонов, извергая дождевую воду из ртов.

Я приходила сюда давным-давно, тысячу лет назад, когда еще ребенок во мне был крошечным зародышем, когда я еще любила до безумия, не слушала никого. Я приходила сюда как сегодня с его подарком, глупым плюшевым медвежонком. Счастливая-счастливая-счастливая, я пускала мыльные пузыри как маленькая девочка, и горгульи, что скалились доброжелательно и снисходительно не сдерживались, прыгали следом за радужными шарами, протягивали перепончатые лапы, разрушали все оковы.

И я так хочу — шаг, за мыльным пузырем, которым оказалась моя великая любовь, мое лелеемое счастье, что лопнуло — хлоп.

Шаг — свободна.

— Ну ты и сука… — вздохнула каменная тварь, и взмахнула своим хвостом, который как крысиный.

Поймать бы ту чертову крысу. Я и сама могу это сделать. Иначе она действительно однажды убьет мою девочку. Да просто укусит, заразит, и она умрет.

— Почему вы всегда возвращаетесь? — мой голос хриплый и визгливый одновременно разрезал утреннюю тишину, раскромсал тяжёлый воздух, сдавливающий плотным коконом, на лоскутки, и я вздохнула полной грудью, и вдруг поняла, что не все так страшно, больно, безнадежно.

— А ты почему? — осклабился в зубастой усмешке, дернул заостренными ушами — уродливый и забавный монстр. Я подошла и обняла его старое каменное тело, пористое, шершавое, я посмотрела вниз, на распростёртый город, на красные крыши, на зеленые пятна деревьев, на горящие огни магазинчиков на первых этажах вековых домов. На случайного прохожего, что видел меня и вертел пальцем у виска. Я посмотрела куда-то вниз, где был мой дом, грязный и запущенный, где спал мой ребенок после тяжелой ночи плача, где спал мой глупый муж, после тяжелой ночи скандалов.

Почему нельзя просто все оставить бедной-бедной избалованной девочке, которой только в куклы играть, а не с настоящим ребенком нянчиться, которая всю семью опозорила, выгнана из дома, пария несчастная, благодатная тема для сплетен за ужином...

Горгулья клацнула пастью, и я, пискнув, отскочила прочь.

— Все будет хорошо, — сказала она, уверенно, как и положено каменной глыбе.

И этого было так достаточно, чтобы вернуться.