Дева и её барашек

Я слегка качнулась вперёд и тихим голосом, так тихо, как только могу, чтобы никто не понял, о чём я, сказала:

— Сегодня я хочу порцию горячего салата с сердцем, мозги с горошком и штрудель с виноградом, — произнесла чуть ли не по буквам, чтобы официантка поняла без вопросов, что именно я имею в виду.

Как ни старалась — меня всё же услышали. Восемь голов одновременно повернулось в мою сторону. Я мило всем улыбнулась и сделала вид, что всё идёт как обычно.

Хотя… Кого я пытаюсь обмануть?

Сёстры давно уже знают, кто в нашем стаде паршивая овца. Вот и сейчас восемь взглядов остановилось на мне. В них разочарование, злость, понимание, презрение — эмоций много, но ни в одном нет удивления. Словно сёстры давно уже знали, что так и будет.

И вот — свершилось!

Перепуганная официантка несёт мне заказ, и я, наконец-то, могу поесть. И это не нектар и амброзия. Это пища людей. Стоит начать, и пути обратно не будет.

Те, кого называют моей семьёй, смотрят внимательно. Молчат. Никто не собирается отговаривать беспутную младшую сестрёнку от безумства. Просто сидят и ждут.

Сейчас лица их спокойны и почти безмятежны, но я помню их другими…

Придвигаю к себе тарелку с салатом, беру вилку, насаживаю маринованный огурчик, подношу к губам, закрываю глаза и откусываю малюсенький кусочек. Он слегка похрустывает, почти так же, как песок на зубах…

Вспоминаю.

Лицо Алекто. Бледное, перепачканное глиной, бесконечно усталое. Глубоко посаженные глаза цвета только что выброшенной на берег морской травы смотрят внимательно. Она как будто ждёт чего-то. А я лежу на куче земли, из которой меня только что выкопали, и смотрю на небо, по которому ветер разбросал белые пушинки облаков.

В тот час, час моего рождения, мне единственный раз удалось её удивить. И даже ничего не пришлось делать. Я просто лежала, смотрела в небо и наслаждалась ароматом сосновых шишек. Тем, кто родился не под землёй, не понять каково оно — свободно дышать.

Алекто ждала. Возможно, истерики или вопросов. Ей, самой старшей, никто не помогал вырваться из лона матери, не успокаивал, не объяснял. Она сделала всё сама. И откопала остальных. И растолковала сёстрам, кто мы. Дочери земли — зачатые, когда кровавые слёзы неба, упали на неё.

Подумать только, если бы Кронос не рассердился на отца и не поразил его копьём, нас никогда бы не было.

Я слушала рассказ Алекто и думала: «Как это прекрасно — никогда не быть. Лучше, чем быть тем, кому для жизни нужны чужие муки».

Кусочек сердца на вилке. Глянцево-блестящий от соуса, хорошо прожаренный, чуть приперчённый…

Мания — самая красивая среди нас. Не лицом. Все мы похожи. Движениями, походкой, чем-то ещё. Она ходит так, словно танцует — под не слышную другим музыку. Мне нравится наблюдать за ней. Да и не только мне. Те, к кому она приходит, тоже не могут оторваться. Мания протягивает руку, и они вместе окунаются в пульсирующий ритм. Танец с ней не остановишь. Разве что когда сотрёшь ноги до костей, уронишь последнюю каплю крови и выплюешь сердце ей на ладони.

Она вкладывает мне в ладонь камень — серый, шероховатый.

— Давай, Фурия! — приказывает мне шёпотом. — Бросай!

Но я не могу. Не могу бросить камнем в человека. Не могу исполнить свой долг — заставить страдать того, кто совершил преступление.

Тот, кого мне нужно призвать к искуплению, сидит возле ложа мёртвой женщины, держит её за руку и безотрывно смотрит на багровые пятна, что проступают на её шее. Я смотрю на него. Думаю, как же он красив, этот мальчик, только что убивший собственную мать. Он резко оборачивается, будто услышал, наши взгляды встречаются…

От неожиданности я выпускаю камень из руки. Тот стремительно летит и ударяет преступника в грудь. Я невольно вскрикиваю. Но тот, кого я должна мучить, лишь содрогается. Одинокая слезинка срывается со щеки.

— Быстрее! — шипит Мания.

И хоть я в ужасе, всё равно успеваю поднести хрустальный сосуд, чтобы сберечь её — единственную — слезу раскаяния!

Чаша так велика, а мне нужно её наполнить. Потому что наша амброзия — это слёзы тех, кто совершил преступление, наш нектар — их муки. А без еды мы умрём.

Приходит время второго блюда. Кусочек бараньего мозга буквально тает во рту, наполняя меня бесшабашной радостью…

— Дура! Какая же ты всё-таки дура! — Лицо Мегеры перекошено от злости. Она хлещет меня по щекам, остальные сёстры стоят полукругом за её спиной и наблюдают. — Как ты могла?! Связаться с человеком?! Тебе что? Больше не с кем по кустам обжиматься?! Ты должна заставить его раскаяться. А ты!..

Она вытирает ладонь о подол хитона, и на лице её — омерзение. Будто испачкалась в чём-то отвратительном.

— Оставь её, сестра, — мило щебечет Тисифона, языками пламени струятся её волосы, завораживая, успокаивая, обманывая, — пусть губит своего любимчика ради собственной похоти. Барашек будет ей благодарен, за радость умереть нераскаянным.

Сёстры уходят, единые в своём негодовании. Я остаюсь — соляным столбом посреди небесного сада. И не воля сестёр сковывает меня, а всего лишь понимание. Понимание, на что я обрекаю того, кого сестра назвала барашком. Смерть без раскаяния — вечные муки тому, кто вопреки разуму сделался дорог.

Штрудель — сладкий как грех, ласкает рецепторы…

У Прозерпины — единственной из нас глаза серые, как зимнее море, встревоженное Бореем. Сколько раз я завидовала ей — не счесть. Ведь ей достаточно встретиться взглядом с преступником, чтобы он разрыдался. Правда, они стараются этого избежать. Я же смотрю.

Кроме как в них, мне нигде не увидеть того, кто был моим искушением. Барашком, которого я чуть не сгубила. Человеком, который помог мне узнать, как много спрятано в простом слове — люблю. Жизнь его закончилась. И что мне осталось?

Сестра гладит меня по голове, молчит, давая выплакаться, и исправно собирает мои слёзы. Слёзы эринии, слёзы боли, раскаяния — они слишком ценны, чтобы дать им пропасть. Сёстры сберегут их до самых трудных времён.

Снова и снова льются слёзы потоком, как и тогда, когда я отпустила его. И я не знаю, как их остановить… Точнее — знаю.

Надо всего лишь почувствовать тепло родного тела, положить голову на плечо, на секунду прикоснуться губами к коже…

Но этого больше никогда не будет.

Не будет сонного дыхания рядом, разговоров взахлёб, не будет молчания…

Я снова рыдаю, царапаю лицо, кусаю от отчаяния руки. Но боль не даёт облегчения.

Трапеза окончена. Я откладываю ложку и в последний раз смотрю на лица тех, что были моими сёстрами.

«Мира вам. И радости», — хочется сказать мне, но я молчу. Знаю — они не поймут.

Я больше не часть их мира. Больше нет мне нужды навязывать волю, заставлять терзаться, упиваться страданием… Я попытаюсь дарить утешение тем, кто страдает.

Получится или нет — не знаю.

Надеюсь, что да.

Жизнь покажет, а потом смерть унесёт меня туда, где на цветочных лугах гуляет мой барашек.