Чёрная помолвка

Чёрная помолвка

Январь 1908 года. Россия, Московская губерния, Сергиево-Посадский уезд, усадьба Владимирское, вблизи Абрамцево.

Снег валил густой пеленой, крупными хлопьями. Село скрылось из виду: с холма ничего не рассмотреть — избы, школа, кладбищенская ограда, большая Крестовоздвиженская церковь исчезли в сиреневых тучах, в клубах бело-серебристой метели. Три девические фигурки, закутанные в полушубки и пуховые платки, шли по заснеженной аллее усадебного парка, среди черных сосен, упорно пробирались вперед, в сторону маленькой домовой церкви, выстроенной на отшибе…

— Не бойсь, барышни мои, не бойсь, — шептала Аринушка, поднимая повыше руку с фонарем. — С нами Христос и Матерь Божья, помогут, помогут… Мы ж ничего, на женихов только погадать… когда ж, если не на святках?..

— Ох, Арина, смотри, выдерет тебя матушка за “ничего”, и нас вместе с тобою, — фыркнула одна из барышень, повыше, в голубом полушубке и платке кружевной вязки, кокетливо повязанном поверх черной меховой шапочки. — И зачем я согласилась на эту дурь!.. Только ради тебя, Сашка, мечтательница ты моя, сочинительница сентиментальных поэм…

Она слегка подтолкнула вторую барышню — свою сестру, в малиновом полушубке и в платке, надетом поверх кос и повязанном по-крестьянски, та покачнулась, укоризненно ахнула:

— Леночка!.. Смотри, уронишь нас в сугроб…

— И уроню… вас обеих… за то, что дома не сидится в такую-то метель! Далось же вам это гадание! Бабушкины сказки…

— Не сказки, барышня Елена Николаевна, — возразила Арина. — Спокон веков так было, гадаем и на святки, и на Ивана Купалу, и на Никиту, и на Илью — а то как же?.. Не токмо на женихов, но и на достаток, и на щасливую жисть, и на урожай, да мало ль еще! И все сбывается!

— Ой, так уж и все…

— Все-все, барышня. Вот о прошлом годе мы с Васюткой и Палашей бегали в пролубь смотреть, и Васютка тройку увидела… так ее и сватать приехали из дальнего села! А Палашка черницу увидела, так слышно, ее батюшка благословил в монастырь постригаться… А помните Егорку, Савиного-то, что потоп вместе с телегой да лошадью? Так евонная сестрица как раз у церкви подслушивала…

— Да ну тебя, Ариша… — дрожащим голосом сказала младшая сестра. — Помолчи, и так сердце не на месте, страшно…

— Страшно, Александра Николавна, а как вы хотели?.. У бесов спрашивать-то будем, вот и молимся Боженьке, чтоб защитил…

Ветер взвыл, завизжал, со злостью принялся швырять в лицо целые пригоршни снега… Черные сосны тревожно зашумели вершинами, зашептали, предостерегая, призывая отчаянных девиц вернуться, никуда не ходить, не испытывать свою удачу и Божье терпение: судьба не любит, когда ее спрашивают.

Девушки сошли на обочину, сбились в кучку, обнялись, переждали немного, пока ветер поутихнет… фонарь плясал в руке у Ариши, бросал на снег длинные красноватые отсветы, и казалось, что в отдалении, среди деревьев, тоже мерцают странные красные и желтые огоньки, похожие не то на свечи, не то на чьи-то глаза…

— Может, вернемся? — шепотом спросила Лена: она была самой старшей, ей уж восемнадцать минуло, но в глубине души она леденела от страха так же, как Саша, которой недавно сравнялось четырнадцать…

— Да что вы, барышня! — басом возразила Арина и шмыгнула носом. — Нельзя… Нам теперь пути не будет, коли не сделаем, что задумали, в трех соснах заплутаем, хорошо, если не сгинем… Пойдемте, недалече мы! Быстренько у дверей послушаем, молитву прочтем — и тогда уж бежать.

Они снова пустились было идти вперед, крепко держась друг за друга, как вдруг Саша замерла на месте, как вкопанная, дрожащей рукой указала налево, куда-то в метель, в темноту, что роилась меж древесными стволами и казалась живой, дышащей:

— Ой, девочки, смотрите, кто это там?

— Где, где?.. — заволновалась Лена и тоже взялась всматриваться, но ничего, кроме снега, сосен и темноты не могла рассмотреть.

— Там… слева… как будто человек стоит и на меня смотрит...

— Сашка, не выдумывай! Никого там нет!

— Нет, есть… видишь? Человек в черной рубахе… Мы двигаемся, и он за нами...

— Аришка, посвети!

— Бог с вами, барышня, не буду!.. Мало ли кого там принесло-то уже, из лесу, а то из реки! Пойдемте, пойдемте, они ж, бесы, на нас смотрят, но сделать ничего не могут, пока мы на месте не стоим!

— Ой, как страшно!.. — Саша хотела перекреститься, но Арина, нянюшкина дочь, крепко перехватила ее запястье, повлекла за собой:

— А я вам что говорила, барышня… не для трусливых это — на женихов гадать… может, услышал он вас, да идет за вами…

— Кто?!

— Да известно, кто: ваш суженый-ряженый! Вот сейчас у церкви вам о нем все и скажут…

Девушки побежали вперед — так быстро, как получалось в длинных юбках — увязали в снегу, вскрикивали, спотыкаясь, дышали часто, глотая ветер вперемешку со снежными хлопьями, глохли от стука собственных сердец, но еще страшнее было остановиться и оглянуться…

Вот, наконец, и церковь, белая, с зеленой крышей, утопающая в снегу… в чернильной тьме святочной ночи холодно поблескивает золотой крест. Окна темные, ведь церковь заперта, но внутри теплятся лампадки, и по стеклам ползают отблески дрожащего света, как золотистые капли крови.

Девушки открыли калитку, гуськом вошли за ограду и остановились поодаль. Фонарь в руке Ариши зашипел, затрещал, огонек взметнулся в последнем издыхании — и погас: фитиль прогорел начисто.

— Чево ж вы стали, барышня? Поздно отступать… идите… — зашептала Арина на ухо Саше, что стояла ни жива, ни мертва и мысленно проклинала себя за эту невозможную, страшную затею с гаданием…

— А… вы? Лена, пойдем со мной…

— Что?! Нет уж! Меня ты не заставишь этой ерундой заниматься! — отрезала сестра; строгий насмешливый тон, каким часто говорила мама, придавал храбрости — так хотелось убедить саму себя, что все это бабушкины сказки, суеверия, и что она вовсе не боится, просто присматривает за глупой сестренкой, перечитавшей Пушкина с Гоголем… да переслушавшей нянюшкиных жутких историй… И все же сердце теснило при одном взгляде на запертую церковь, всю в белом снегу, точно в саване, и от черных крестов на могилах, и от странных красноватых бликов, пляшущих на снегу: лампадки внутри не погашены, конечно, лампадки, что ж еще?...

— Иди уже, иди, Саша… услышь свой венчальный хор… пусть королевич Елисей с князем Гвидоном скажут тебе, что через годик сватать приедут… и вернемся домой поскорее, согреемся, нянюшка нам на ночь пирожков припасла и молока оставила.

Саша представила, что на нее смотрит отец — сам храбрец, и в дочке трусости не терпевший — кивнула, голову подняла, губы сжала упрямо и пошла к церкви.

— Александра Николаевна, помните: слушайте внимательно, что поют… а если не поют, просто звуки разные — так еще внимательнее слушайте, если что скажут — запоминайте! Ну а если внутри когти скребут, сразу “Отче наш” читайте, и бегите, бегите не оглядываясь!

***

Январь 1908 года.

Малороссия, Екатеринославская губерния, Александровский уезд, село Гуляй Поле.

— Слышь?

— Що ты, Нестор? Спи… ще ночь на дворе… мает тебя, чи шо?

— Мает… все кажется, зовет меня кто-то…

— Зовет? Да хто?

— Дивчина… приди, мол, да приди ко мне на свиданье…

— Ох ты ж… — хохотнул брат. — Права ж мамо: одружити тебя пора, а то семя в голову стучит…

— Да иди ты…

— Да сам туда иди, тя, вона, ужо зовут…

— Смейся, смейся… а мне все церква якась бачится, не наша… и будто стоит там на ступеньках панночка… така хорошенька… с косами… и будто за меня она молится… как за разбойника… Как, говорит, разбойника благоразумнаго во едином часе сподобил рая, так и его — Нестора — ну меня, то ись — древом крестным просвети и спаси...

— Эка, то все тя мает… та самогону крепко перепили надысь… Спи, братко, спи… рано ишшо…

***

Ох, и страшно же было подниматься по крутым ступеням, занесенным снегом, мелкими шажками идти к церковным дверям, запертым крепко-накрепко, сдвигать платок, отдавая косы на смех лютому январскому ветру, и, зажав правое ухо, левое прижимать к дверному зазору… Мельком глянула в сторону ограды, где под хлипким навесом, хоронясь от ветра, жались две темные фигурки — Леночка и Ариша… Лена подняла высоко плечи, сунула руки в муфту, Ариша пыталась поправить фонарь.

Саша глубоко вдохнула, словно нырнуть собралась, зажмурила глаза и стала слушать… Молиться сейчас вроде как было нельзя, но в голове неотступно крутилось: “Разбойника благоразумнаго во едином часе раеви сподобил еси, Господи, и мене древом крестным просвети и спаси мя…” — словно больше и некого было вспомнить, кроме разбойника.

Сперва Саша совсем ничего не слышала, лишь гул собственной крови и сбитое от страха дыхание, мертвая тишина внутри пустой церкви, а снаружи завывает ветер, стонет, причитает, как над покойником. Но вот стали доноситься какие-то звуки… они точно шли изнутри, но Саша не сразу смогла понять, что это такое: не пение, не стук, а невнятный шепот и тихие, шелестящие шаги. Вроде и говорят, говорят тихо и быстро, как Псалтирь читают, но ни слова не разобрать. И шаги… то ближе, то дальше… женские, мужские, детские?.. Ах, лучше об этом и не думать, не представлять себе, кто это мечется святочной ночью в наглухо запертой церкви!

“Там ведь и гроб может стоять…”

От мысли о сем холодный пот потек по Сашиной спине, и она едва не бросилась прочь, но нельзя, нельзя — обряд ведь еще не закончен, ей ничего не сказали и надо ждать, ждать… Нельзя бежать, нельзя прерывать обряд, не закончив, нянюшка много раз об этом говорила строго-настрого: мол, ежели, гадая, не сделаешь все как нужно до самого конца — нечего и начинать. А всего-то хотелось узнать про жениха — посватается ли к ней Алеша Платов, как только получит весной чин унтер-офицера, или вовсе не он ее суженый?..

“Разбойника благоразумнаго во едином часе раеви сподобил еси, Господи, и мене древом крестным просвети и спаси мя…” — опять этот разбойник! — и вдруг изнутри, из церкви, отчетливый шепот, свистящий, страшный:

— За разбойника пойдешь! За Черного Атамана! А православной женой тебе не быть, не быть!

И сразу же грянул хор, пел он громко, празднично, и чтец читал истово из “Песни Песней”:

— Встань, иди, ближняя моя, прекрасная моя, голубица моя, гряди! Покажи мне лицо твоё, и дай мне услышать голос твой, ибо голос твой приятен и лик твой прекрасен! — но сквозь славословия слышала Саша и другое: стоны, причитания, громкий плач, и звуки поцелуев, и звон колокола — не свадебный, похоронный, и стук топоров, громкий, надсадный, и чей-то шепот глухой, страдальческий:

— Волю мне дайте, волю… волю або смерть! — так жалобно, так надрывно все это слышалось, что сердце захолодело, и слезы навернулись на глазах, и голова закружилась так, что не устоять прямо…

Саша глянула вниз и увидела кровь — черную, густую, как смола, вытекающую из-под церковной двери широким потоком…

— Волю мне дайте… Отворите! Отворите! — уже не шепот — хриплый крик, полный отчаяния, и дверь дрогнула под ударом, и снова, и снова…

Разом позабыв все, что нужно сделать, не прочитав молитвы, растеряв остатки храбрости, раскинув крестообразно руки, Саша шарахнулась от двери, бросилась наутек, и, споткнувшись на первой же ступеньке, кубарем полетела в снег…

Изнутри церкви доносились глухие удары — словно кто-то бился о дверь со всей силы — рычание, крики, стоны:

— Волю мне! Волю! Дайте вооолю…

***

Как они добрались до дома — никто не запомнил: Ариша и Лена тащили Сашу под руки, шепча в оба уха:

— Не оглядывайся! Не оглядывайся! Идем поскорее, идем!

Ариша кое-как удерживала гаснущий фонарь, а Саша, стиснув зубы, едва переставляла дрожащие, ватные ноги, что отказывались слушаться…

Все три не признавались друг другу, охваченные темным, глубоким страхом, но все три явственно слышали за собой скрип снега, быстрые, сторожкие шаги, и тяжелое, хриплое дыхание… не то человека, не то зверя, не то — немыслимой нежити, чудовища, все же проскользнувшего в зазор между мирами, покинувшего Кощееву Навь, и теперь жаждущего теплой крови, человеческой плоти, чтобы ощутить в себе биение жизни…

Но вот уже и освещенная аллея — слава Богу! — а за ней усадебный дом…

Вбежали через черный ход, не отряхивая ног, не раздеваясь, пробрались в спальню. Заперлись, заложили засов… и только тогда смогли выдохнуть.

Забрались все втроем в одну постель, хоть Лена и ругалась на Сашу с Аришей, что прилипли к ней — старшей — точно котята к матери, и не хотели отпускать.

О том, что приключилось возле церкви и по пути домой, никто из них не поминал — очень уж страшно было…

Саша дольше всех не могла заснуть: стоило прикрыть глаза — и тьма окутывала ее, черным, плотным облаком, пахнущим могильной землей и сухими травами, и проступала церковь страшным, острым силуэтом, слышалось заупокойное пение, трезвон, вздохи, причитания, и шаги, быстрые, отчаянные шаги, взад и вперед, и по кругу, и тоскливый стон:

— Воли хочу… волю дайте!

И мнилось Саше, что в руках у нее железный ключ, висящий на цепочке, большой, тяжелый, и этим ключом она силится отпереть церковную дверь — да не получается.

Ну а тот, кто заперт в церкви, кто воли просит, слышит ее возню с замком, слышит надсадный скрежет ключа в скважине, и — приникает к двери, шепчет ласково, просительно, чуть хрипло:

— Отвори, открой! Выпусти на волю…

Голос похож на человеческий, не подземный, живой, но толком не разобрать, кто говорит — отрок ли, зрелый муж, или вовсе старик?..

… Саша вскидывалась, стонала, в постели садилась, смотрела по сторонам: вот знакомая комната, теплится лампадка перед образом Пресвятой Богородицы, край простыни белеет, как саван, лица сестры и Ариши — неразличимы, но она хотя бы дыхание слышит… а за окном завывает ветер — тоскливо, как над покойником, и ветка яблони стучится в окно. Ветка ли, не когти ли скребут по стеклу? Не черная ли рука страшного чудища пытается открыть окошко?

— Чур меня, чур! — шепчет Саша — так нянюшка учила их с Аришей нечисть прогонять, если озорничать начинает — шепчет и зарывается в подушку, прячется с головой под одеяло, призывает сон.

Но стоит закрыть глаза, и снова выступает церковь, высокая, страшная, и мерещится кровь, вытекающая из-под двери, и слышится заунывное пение, и беспокойные шаги, и зловещее предсказание:

— За разбойника пойдешь! За Черного атамана!

Вот тебе и погадала на суженого… Теперь хоть две недели постись — не замолишь греха, а то еще и прицепится нечисть по пятам ходить. Ходить, вздыхать и волю просить…

Но не так уж и страшно Саше, она с этим чудищем словно бы уже знакома, и хочется взглянуть на него поближе, рассмотреть получше… хотя бы только и во сне.

Ох, доведет до беды грешное любопытство, доведет до беды… Да и все равно уже теперь.

Тут и вспомнилось ей еще одно гадание… Нестрашное совсем, но верное, нянюшка говорила — вернее и быть не может.

Крадучись, осторожно встала Саша с постели. Никого не потревожила: Леночка и Ариша спят беспробудным сном. Подошла к шкафчику, сняла с дверцы маленький замочек и, дрожа, краснея от того, что затеяла, продела в замочек длинную косу…

Легла поскорее обратно, ключ от замочка сунула под подушку, да и прошептала троекратно:

— Суженый-ряженый, приди ко мне ключ попросить… — с тем и заснула, крепко, и пока засыпала — страшной церкви больше не видела.

***

Темно, душно… Шея на сторону повернута, как у куклы тряпичной — сломана. Глаза не открыть, рук не поднять, ногами не пошевелить. Кто-то хватает его за плечи, тащит волоком, бросает грубо, сиплый голос бормочет:

— Давай, стягай мешок! Ховать пора, пока смердеть не начал…

— Мож, не надо мешок-то сымать, дядько Игнат, так заховаем?

— Чегой-то не надо?

— Уж больно у висельников рожи страшные, боюсь я йих… как начнет потом такой по ночам тягатися…

— Сымай, кажу, неча рассуждать! Ты на рожу-то не дивись, дивись в сторону.

Тут Нестор и сам чует грубую мешковину на лице, на плечах, жесткий узел, застрявший под ухом…

“Что со мной стало? Повесили меня, чи шо? Чому ж я тогда не мертвый, все слышу?”

— А это потому, что ты покаяться перед смертью не захотел, — шепчет вдруг на ухо льстивый, хихикающий голос, страшный, нечеловеческий… не говорят люди так, точно мед жуют пополам с болотным гнильем:

— Так-то, голубчик, Нестор сын Иванов… тело померло, а душа в нем и заперта, как покойник в церкви.

Дядько Игнат с помощником деловито продолжают орудовать: стаскивают с трупа мешок, сдирают робу тюремную — ну, запаскудженная, и что? — тож казенная, не в землю ж ее закапывать с мертвяком. Снова берут за руки-за ноги, укладывают спиной на голые доски… Домовина, грубо сколоченная, заскорузлая, вся в сучках, вот твое последнее пристанище, Нестор, и тем будь доволен.

“Не треба меня в гроб, не треба в могилу! Я живой, живой, я жить хочу… воли!” — хочет закричать, силится разомкнуть губы, но рот точно смолою залит…

В глазах темно, и все же он видит — каким-то странным, не телесным — зрением, как на лицо опускается деревянная крышка, и слышит, слышит глухой стук молотков: крышку забивают.

Теперь его — живого — опустят в яму, и он услышит последний, самый жуткий звук: как на крышку гроба падают тяжелые комья земли.

“Нет! Нет! Волю мне дайте… волю!” — ах, страшны его безмолвные крики, тщетны призывы, никто, никто не спешит на помощь.

Он не может пошевелиться, не может биться, но все же сопротивляется, борется из последних сил, гаснущим сознанием цепляется за слабый, дрожащий лучик света, похожий на огонек церковной свечи… кажется, он видит его в щель между досками…

Кто же принес свечку, кто молится за его пропащую, грешную душу?..

Кто пожалел несчастного висельника?

— Волю мне дайте, волю! — глухо стонет он, и на сей раз слышит свой собственный голос, а после — шепот в правое ухо:

— Ключ проси, ключ… Отдаст тебе ключ — жив будешь, и не умрешь. А не отдаст — пропадешь!

Он вскидывает руки, ударяет ладонями в крышку гроба, и крышка слетает… садится, дико осматривается по сторонам: вокруг него церковь, ярко освещенная, как на праздник, и на хорах — поют, но поют не по-правильному, страшно… Один хор ведет венчальную:

“Исайя, ликуй!” — а другой с ним точно спорит, и тянет заупокойную:

“Вечная память, вечная память, вечная пааааамять…”

В алтаре же служба идет, и непонятно, какая: литургия або панихида?.. От всего этого мутит, и крутит, и мает, и он, спотыкаясь, обдирая руки и ноги, голый — его ж раздели, как вынули из петли — сползает из гроба на пол, и вслепую, наугад, тащится к дверям…

Вырваться, зубами выгрызть себе волю.

Ладони ложатся на холодное дверное полотно. Он чувствует снаружи ветер… Студеный, вихрящийся зимний ветер… и — красной огненной нитью вплетенное в снеговую бурю — живое человеческое тепло.

Кто-то стоит возле церкви, прислушивается, взволнованно дышит: Нестор ловит губами это дыхание, слышит стремительное биение чужого сердца.

— Ключ… Дай мне ключ… — шепчет он, и как будто видит — тем, другим зрением — чУдную панночку, стоящую на ступенях, с длинными косами, с белым нежным личиком и глазами, полными лунного света.

И стал молить ее, молить так, как Богу никогда не молился:

— Панночка моя, панночка! Воли хочу… жить хочу… дай мне ключ, спаси душу грешную, нераскаянную… как разбойника благоразумного — спаси меня!

***

… Саша смотрела на ключ в своих руках — большой железный ключ — и не знала, что с ним делать. Она снова стояла на ступенях церкви: ноги босые, и на теле одна тонкая рубашка, но холода не чувствовала. Чувствовала жаркое, томное тепло, ползущее, как облако, обнимающее любовно…

Внутри церкви пел хор — громко, торжественно, как и положено на венчании:

— Исайе, ликуй, Дева име во чреве и роди сына Эммануила, Бога же и человека. Восток — имя Ему. Его же величающе, Деву ублажаем. Святии мученицы, иже добре страдавше и венчавшеся, молитеся ко Господу спастися душам нашим…

А Саша слушала тихий шепот незнакомого юноши: он называл ее “панночкой” и просил дать ключ, спасти его.

— Ты ли мой суженый? — шепнула ему, приникнув губами к дверному полотну. — Зачем же заперли тебя, зачем пленили?..

— Разбойник я, панночка… разбойник нераскаянный, за то и заперли меня, за то и воли лишили… спаси меня, с ключом верни волю — навек твоим буду…

— Ты Черный атаман?

— Нестор я, сын Иванов… Мож, и атаманом стану, панночка, если спасешь, а не спасешь — вздернут меня высоко, и буду я между землей и небом, ни в аду, ни в раю… смилуйся, голубица, панночка белая, дай мне волю, дай ключ… Дай ключ, пока петухи не пропели… опоздаешь — так и утащат меня черти.

Саша, слушая его уговоры, точно сладкую песнь кота Баюна, вложила тяжелый ключ в замок, стала поворачивать — не получалось, пальцы скользили, а юноша со странным именем Нестор стонал, как израненный, точно не ключ в замке, а нож в ране поворачивался.

И вот справилась! Щелкнул замок. Медленно-медленно отворились двери церкви. Полился наружу яркий золотой свет, запах ладана и смолы, и на пороге, как на границе между мирами, возник темный силуэт…

Невысокий, но ладный, плечи широкие, на них волосы длинные падают, а лица — не рассмотреть, скрыто оно как в темном облаке.

— Покажись мне, суженый!

— Не можно, панночка… не время еще…

Протянул ей руку — ладонью вверх, и она, как завороженная, свою ладонь вложила, и пуще стала просить:

— Покажись мне, покажись!

— Не можно, панночка, не то напугаю до смерти. Нельзя мне тебе показываться прежде времени, не проси.

Голос ласковый, тихий, ладонь — твердая, шершавая, но касается нежно, и сам точно огнем полыхает, но не жжет — греет.

— Но как узнаю тебя, суженый? Где найду?

— В Кощеевом царстве, за рекою Смородиной…

— Но как попасть туда, суженый?

— До полдороги поезд довезет, полпути проспишь, а после — я сам тебя найду, суженая…

Только имя свое скажи, панночка ты моя белая.

— Крещена Александрой, дома Сашей зовут. Ты не забудь только… найди, раз обещал…

— Я тебя вовек не забуду, Сашенька. Тебе обручился. Но уж и ты меня не забудь.

… Снежный вихрь взвился до небес, стены церкви затряслись, и рука Саши, зажатая в руке атамана Нестора — суженого ей самою судьбой — налилась страшной, огненной болью… Она вскрикнула… Громко, оглушительно запел петух, и еще громче — хор, пронзительно завизжала вьюга, и чей-то голос крикнул:

— Беги! Беги, не оглядывайся!

Суженый отпустил ее руку и исчез в метели. Она рванулась прочь со ступеней, рухнула в снег, и…

***

… Проснулась. Саша лежала в своей постели, волосы не заплетены, спутаны, сорочка вымокла от испарины, сердце билось отчаянно, как бабочка о стекло…

В окно светило яркое зимнее солнце, ни следа от ночных видений, ни тени от кошмаров, и только ладонь точно обожжена…

В изножье кровати сидела сестра, смотрела на нее, улыбалась, головой покачивала:

— Ох и любишь ты поспать, Сашка, лентяйка! Вставай скорее, умывайся, не то весь праздник проспишь.

— Какой праздник?..

— Какой праздник? Ты что, сестренка? Ждала-ждала крещенской ночи, да и позабыла все? На суженого мы сегодня гадать собирались…

— Леночка! Как же это так? Разве праздник не вчера был?.. Разве вы с Аришей к церкви старой со мной не ходили?

Сестра глаза к потолку возвела, вздохнула:

— Саша, Саша, вот же Гоголя начиталась на сон грядущий, небылиц Аришкиных переслушала! Не пойдем мы ночью ни в какую церковь, и думать забудь! А вот в баню пустую — это можно… как наши все в гости вечером уедут, так и отправимся. Нянюшка для нас уж все приготовила. Или ты передумала на суженого гадать?

Саша ничего не ответила, только руку с отметиной — ожогом — к сердцу прижала.

КОНЕЦ

PS О развитии этой необычной истории любви, о встрече Саши с загадочным суженым, что явился ей то ли во сне, то ли наяву, можно прочесть в романе ”Черный атаман”.