БЕЗВРЕМЕНЬЕ

Бездомное утро стучалось в ослепшую дверь, невообразимый холод звучал, словно перенатянутая струна в покинутых трубах полуразрушенного камина. Всё, что не растащили бродяги, уничтожило время. Время уничтожает всё, ничего не оставляя взамен. Раздутое, мёртвое тело медленно таяло вместе со снегом, слезами опадающим с некогда красивого лица. Тело принадлежало мужчине, линялый (явно любимый) пиджак, тонкие габардиновые брюки… Сатиновая сорочка с накрахмаленным воротничком…

Над телом изрядно потрудились крысы и собаки. Выдранный с мясом глаз зиял тревожной пустотой, внутри вспоротого живота белёсой массой копошились черви, разорванный рот, словно бы смеялся над всем, что его окружало. Длинные, тонкие волосы создавали мёртвый ореол вокруг мёртвой головы — случайное подтверждение пустой святости.

Сказать, отчего умер этот человек сложно — слишком долго он здесь лежит, хотя если я скажу вам, что его жизнь оборвалась всего секунду назад, вы не поверите мне и будете правы. Правда — всего лишь зеркало. Двустороннее зеркало. Её никогда не существует, её невозможно найти, но это не значит, что её не нужно искать, ибо пока мы ищем — мы живы.

Там, где стоит остов дома и медленно тает раздутое тело, некоторое время назад (может быть сотню лет назад, а может быть двести лет вперёд, не смущайтесь — с некоторых пор я слабо ориентируюсь в том, что вы называете время) был город. Город не город, посёлок не посёлок… Назовём его Эллистэр. Что это значит? Ничего. Абсолютно ничего. Но как-то ведь нужно назвать точку пространства, где будет развиваться основное действо. Продолжим. Перенесёмся на двадцать два года назад (или сотую долю секунды) и увидим уже знакомое нам лицо без трупных пятен и признаков разложения.

Лицо дышит радостью, молодой, бьющей через край силой, жестокостью, присущей лишь юности с её неприятием любых цветов, кроме чёрного и белого. Высокий лоб (признак ума и благочестия) тонкие (вытянутые в ниточку) губы (они всегда улыбались), холодные, как сталь клинка, глаза… Мёртвые глаза… Кто-то называл их пронзительными, кто-то мудрыми, кто-то просто убегал, почувствовав на себе взгляд этого человека. Лёгкая пружинящая походка, неизменная трость с набалдашником в виде волчьей головы, шляпа натянутая буквально до самых бровей.

Человека звали Даниэль. Даниэль Мэрлок. Из тех самых Мэрлоков, что владели на протяжении тысячелетий Мэрлок-хиллом и примыкающими к нему деревеньками, самой большой из которых был уже упомянутый нами Эллистер. Даниэль любил этот маленький полугородок, ему нравилось бродить по его сонным улочкам инкогнито, при этом он получал неизъяснимое удовольствие от осознания того, что его тайна раскрыта — не узнать Мэрлока было невозможно… Он чувствовал подобострастный страх, выжженный кровавым ярмом за тысячелетия власти, и упивался этим чувством. Нередко забавы ради Даниэль насиловал на глазах отца и случайных зрителей понравившуюся ему девушку и с гордой улыбкой покидал место преступления… Никто не говорил и слова, а девушку в последствии находили мёртвой. На похоронах каждой из них он был. С неизменной парой гвоздик в руках и всё той же улыбкой на лице. Каждую он ритуально целовал в лоб и вместе со всеми бросал комья сырой земли в свежевырытую могилу. Так бы и шло. Жизнь бесконечно вертела своё колесо и казалось, что бег её усталых пальцев по шёлковому полотну не остановится никогда…

Никогда — слишком громкое слово. Даниэль влюбился. Первый раз в жизни. И первый раз в жизни получил отказ.

Лиз Хеммонд как обычно с утра поливала свою гортензию, трогательный и нежный цветок. Лиз и сама была цветком, по крайней мере, так её называл каждый, кто заходил в трактир её отца, где она встречала гостей за барной стойкой. Отец давно отошёл от дел, обычно он сидел на втором (жилом) этаже и курил свои вечные сигары, не отрывая взгляда от портрета матери Лиз в чёрной раме. Хэлли (мать девушки) вовсе не пополнила собой списки мёртвых, как это могло показаться на первый взгляд, она просто ушла, точнее позволила себе уйти (неслыханная наглость!), к Мэрлокам под бочок… Сначала кухарка потом любовница — древний как мир механизм обеспечения безбедной жизни. С тех пор, как её холёная ножка переступила порог Мэрлок-Хилла, Хэлли перестала существовать для семьи Хэммонд. Для Ларса Хэммонда, если быть точным. Мать и дочь встречались украдкой в старенькой заброшенной часовне на углу Кленовой и Главной улицы. Там неподалёку было кладбище. Лиз и Хэлли частенько прогуливались среди могил — покой мёртвых был им гораздо ближе, чем бесконечная суета мира людей. К тому же, на кладбище всегда было немноголюдно — эллистерцы боялись этого места, ходили по городу разные слухи. Но что нам за дело до досужих россказней? Самое главное, что это позволяло сохранять общение матери с дочерью в тайне. В тайне от Ларса.

Но вернёмся к Лиз. День только начался: тихий шёпот ветра, мягкий мелодичный звон часов на городской ратуше, первые прохожие на улице. Скоро откроется трактир, скоро снова придётся работать. Лиз посмотрела на свои ладони. Ещё несколько месяцев назад они были такими нежными, бархатистыми, мягкими. А сейчас на них нельзя было смотреть без слёз: огрубелая кожа трескалась, трещины чесались и болели, из ладоней постоянно сочилась кровь… Отец после измены матери (хотя никакой измены не было — было право первой ночи — да-да в Эллистере, как и в прочих владениях Мэрлоков действовали древние, жестокие законы, а в Мэрлок-Хилле до сих пор сжигали неугодных и сажали на кол провинившихся слуг) сломался, махнул на всё и на всех рукой. Трактир полностью лёг на хрупкие плечи Лиз, она сгибалась под невообразимой ношей, но словно молодое дерево, жадное до жизни, пробивало себе путь. Путь к Солнцу. Всё чаще, встречаясь с матерью в заброшенной часовне, Лиз просила её замолвить словечко перед Мэрлоками, но Хэлли, едва заслышав проклятую фамилию, меняла тему разговора. Таким нехитрым способом она защищала свою дочь от того ежедневного кошмара, который выпал на её долю. Хэлли до сих пор трепетно любила свою семью, и даже когда, хрипя и брызгая слюной, на неё, словно на Эверест, взбирался старый Мэрлок, безуспешно пытаясь заставить работать свой сморщенный член, на её устах было всего одно имя: «Ларс»… Она знала, Ларс никогда не простит измены, что пути назад нет, она знала единственный выход из ада и знала, что даже он для неё закрыт, ибо пока она жива, пока соглашается быть бессловесной игрушкой, живой куклой Мэрлоков, они не трогают её семью. Когда Лиз в очередной раз завела разговор о возможном воссоединении с матерью в доме Мэрлоков, Хэлли просто приспустила лиф и повернулась к девушке спиной.

Лиз едва сдержала крик. Даже воспоминание о страшных увечьях матери вызвало смешанные чувства, самым сильным из которых была ненависть. Она ненавидела Мэрлоков. Она ненавидела мир. Рука с силой сдавила графин, из которого Лиз поливала цветы, и отрезвляющая боль вырвалась криком облегчения, забилась пойманной птицей где-то под потолком, а девушка свернулась клубком на полу, стараясь успокоить ладонь, заговорить кровь, убедить её не литься из раны. Толстый осколок засел глубоко в разрезе, в осколке, причудливо изогнувшись, отражалось лицо Лиз. Усилием воли девушка протянула здоровую руку к осколку и с силой потянула его на себя. Осколок шёл тяжело, разрывая сухожилия, мышцы, Лиз закусила губу, чтобы не кричать, но сдержать слёз она не могла. Наконец, с громким выдохом она вырвала осколок, яростно отбросила его в сторону и поднесла к глазам истерзанную ладонь. Сквозь треугольную дыру, застланную кровавым туманом, словно сквозь причудливый телескоп, можно было отчётливо увидеть рисунок на обоях: жизнерадостные херувимы вьются над деревянной колыбелькой. Окрашенная в багровые тона, картинка выглядела зловеще. Разглядев невинную улыбку ангела, кровью превращённую в мстительную ухмылку, Лиз потеряла сознание.

Даниэль открыл дверь трактира. Звон колокольчика слился с женским криком со второго этажа. Мэрлок бросился на крик.

Высадив плечом дверь, он споткнулся обо что-то мягкое и с диким, захлёбывающимся воплем рухнул на пол. Его глаза встретились с глазами девушки. Она протянула к нему окровавленную руку, прошептала: «Это сделал ты…» и снова погрузилась в забытье. Рывком Даниэль поднялся на ноги, склонился над девушкой, собираясь хотя бы перенести её на кровать и стараясь не смотреть на изувеченную ладонь, продолжающую истекать кровью.

— Мэрлок!

Даниэль обернулся на звук.

— Ты забрал мою жену. Чёрт с ней — она, по всему, была не против. Но дочь я тебе не отдам!

— Кто ты? — с мастерски сдерживаемой яростью процедил Даниэль, — И как смеешь мне мешать?! Одно моё слово, и весь твой род будет стёрт в пыль, а эту несчастную забегаловку сровняют с землёй.

— Да будет так! Но перед этим я отправлю к дьяволу тебя. Вашу семейку заждались в Аду!

Ларс Хэммонд всегда отличался безудержной яростью в уличных драках. Шрамы покрывали его лицо, как сеть морщин лицо старика. Жилистые, крепкие руки со смещёнными, разбитыми костяшками пальцев говорили, что кулаки Ларс пускал в ход при каждом удобном случае. Впрочем, в последние годы он несколько растерял форму: накопил жирок, стал медленнее, тяжелее на подъём, в общем, являл собой типичный пример боксёра, ушедшего с ринга. Всё, что осталось у Ларса — его устрашающий вид. Сила, как ни прискорбно, была на стороне Мэрлока, который, к слову, никогда не расставался со своей знаменитой тростью — фамильной реликвией рода Мэрлоков. А Мэрлоки обожали сюрпризы.

Ларс бросился на врага. Казалось, ничто не сможет остановить удар. Хэммонд уже внутренне ликовал, прокручивая перед внутренним взором, как он сначала собьёт сопляка с ног, а потом оторвёт ему голову и рассмеётся прямо в закатывающиеся глаза… Но мечтам Ларса не суждено было сбыться — натолкнувшись на что-то острое, он удивлённо поднял взгляд на своего убийцу, почувствовал сильный толчок в грудь и беззвучно упал на пол.

Лиз распахнула глаза и зашлась в крике: на полу, извиваясь в предсмертных судорогах, лежал отец, малиновое пятно растекалось по белоснежной ткани рубахи, кровью пропитывались доски пола, один из многочисленных ручейков рубиновой влаги тянулся к Лиз, словно желая прикоснуться к её телу. Не переставая кричать, девушка стала отползать от нелицеприятного зрелища смерти, но через несколько быстротечных мгновений упёрлась спиной в стену. Чувства умерли, осталось ощущение всеобъемлющей, иррациональной опасности. Безумия сцене добавляла мерно покачивающаяся из стороны в сторону серебряная волчья голова с оскаленной пастью и сверкающими на Солнце рубинами вместо глаз. Вот к волчьей голове потянулась рука, холёная мужская рука, бережно обхватила её и выдернула из тела Ларса угрожающе поблёскивающий клинок. Брезгливо вытерев лезвие об агонизирующее тело, мужчина аккуратно спрятал оружие в трость и, словно бы вспомнив о чём-то важном, с улыбкой перевёл взгляд на девушку.

— Ах, сударыня, покорнейше прошу простить меня за то, что вам пришлось всё это лицезреть. Поверьте, у меня и в мыслях не было причинять ему боль. Я всего лишь защищался, и, между прочим, защищал вас. Кто знает, какие намерения были у этого богомерзкого отродья! Позвольте мне осмотреть вашу рану.

Отец умер. Она осталась одна. Что теперь с ней будет? Лиз была как в тумане и с трудом понимала слова, обращенные к ней. Протянула руку убийце. "А он красив и учтив" — словно само собой появилось у нее в мыслях…

— Где же вы так умудрились? — приговаривал Даниэль, методично перевязывая шёлковым платком, пропитанным особой мазью, руку девушки.

Лиз стало ощутимо легче: ушла боль, исчез страх… Этот мужчина, эти глаза… Они не могли предать, не могли лгать… Этот мягкий, обволакивающий голос не может принадлежать убийце… «Убийца… Он убил моего отца!» Вырвав окровавленную руку из его ладоней, она выбежала из комнаты, пролетела по лестнице вниз, забежала за стойку, открыла погреб и едва ли не кубарем скатилась туда по скользким ступенькам, красным от пролитого вина. В угасающем сознании промелькнула мысль, что крышку погреба надо было закрыть, словно бы подчиняясь её мысленным командам, раздался лязг захлопывающейся крышки, и в полной темноте Лиз ощутила себя мышью, загнанной в безупречную мышеловку: если она попытается выйти — её убьёт мужчина со странной тростью, скрывающей смертоносное жало, если останется здесь — умрёт от голода. В отчаянии девушка упала на каменный пол и разрыдалась, как маленькая девочка, размазывая руками слёзы и кровь по лицу.

Даниэль, словно разъярённый зверь, из-под носа которого вырвали добычу, бросился за девушкой. Увидев мелькнувшее у подножия лестницы белое платье, он побежал вниз. Каково же было его огорчение, когда на первом этаже не оказалось ни одной живой души. Где-то лязгнула, закрываясь, дверь. Даниэль помчался на звук, но увидел лишь барную стойку. Грязно выругавшись, он вышел из трактира, на прощание громко хлопнув дверью.

Даниэлю было незнакомо чувство жалости, сострадания, доброты. Он жил целью. А целью могло быть всё, что угодно: от лишней порции мороженого за завтраком до отрезания тупым ножом головы нерадивому слуге. Казни Даниэль предпочитал проводить лично или, по крайней мере, на них присутствовать. Его сегодняшней целью была девушка. Странная кричащая девушка с истерзанной ладонью. Не получая желаемого, Даниэль начинал злиться, а когда он злился лучше было не попадаться ему на пути. День был всё равно испорчен, поэтому Даниэль решил вернуться домой — в Мэрлок-Хилл. Надо сказать, что Даниэль не любил эффектных появлений, отчасти из-за того, что любил играть в конфиденциальность, отчасти потому, что боялся убить кучера по дороге в Эллистер, отчасти из-за того, что дела Мэрлоков на самом деле шли неважно. Всё, что держало слуг — страх. Страх и привычка подчиняться. Мэрлоки были здесь всегда и всегда правили. Большинству людей просто казалось, что после Мэрлоков не будет ничего. И вот это ничто пугало ещё больше, чем зверства правящей семьи.

Даниэль переступил порог Мэрлок-Хилла, когда бледная Луна уже дарила свой мертвенный свет крючковатым деревьям сада. В усадьбе было время вечерней трапезы. Джон — вечный, иссохший, словно древнеегипетская мумия, дворецкий — покорно взял его пальто и проводил в залу, где всё семейство уже восседало за празднично убранным столом.

— Где ты опять пропадал, Даниэль?! — раздался скрежещущий (словно металл по стеклу) голос старого Мэрлока, — Все ждут только тебя. Ужин не может начаться, пока отсутствует хотя бы один из членов семьи.

— Я знаю, папа.

— Тогда садись. Видишь, что сёстры голодны. И мать твоя голодна. А ты заставляешь нас ждать. Это не хорошо.

— Я знаю.

— Ты всё знаешь. И ни черта не делаешь. Джон! Прибор молодому господину! Срочно!

— Секунду, сэр.

Джон исчез, Даниэль занял своё место за столом. Он уже давно не замечал стоявшей в зале вони. Вони гниющего мяса. Однажды в порыве злости Мэрлок-старший приказал приковать цепями к стульям своих дочерей и жену и кормить их непрерывно десять дней и ночей подряд. Не давать спать, пить, ходить в туалет. Формально это было наказанием за то, что женщины отказались есть плохо прожаренное, исходившее кровью мясо. На самом деле Мэрлоку просто нравилось наблюдать за чужим страданием. Он разочарованно покачал головой, когда на пятый день за столом не осталось живого человека.

— Ты уже сделал маленького Даниэля? — с набитым ртом спросил отец.

— Пытался…

— Надо не пытаться, а делать! Ни на что не годный, неблагодарный остолоп! Кому я передам этот замок?

— Мне! — перешёл на крик Даниэль.

— Тебе?! Да никогда в жизни!

— Ну и иди к чёрту вместе со своим замком! Подыхай тут, жирная свинья!

Даниэль порывисто встал и вышел из залы. Вышколенный, дисциплинированный Джон аккуратно повесил пальто на крючок. Мэрлок сорвал пальто и бросился прочь из замка. Нет, он найдёт эту чёртову девушку и сделает маленького Даниэля, и утрёт нос этой живучей скотине — старому Мэрлоку. «Первым делом снесу замок. Построю новый. И эта девушка с проколотой ладонью будет моей королевой. Мы будем править. Править честно и праведно. Осталось только найти её».

Лиз в забытье металась по холодному полу. Тьма, окружающая её, казалась живой, странной. С ней можно было говорить, её можно было коснуться. На ощупь тьма была как нежный шёлк. Хотелось укутаться в тьму, как в кокон, и спать, спать, спать… Уснуть не давали образы. Серебряная волчья голова разевала пасть в попытке сожрать Лиз, Лиз пугалась и начинала кричать… Волчья голова, волчья голова… Что-то знакомое было в этом символе, что-то, что не давало покоя… Волчья голова с оскаленной пастью с налитыми кровью глазами на зелёном фоне… Герб… Герб… Фамильный знак… Оттиск на карете, в которой увозили маму… Мама… Мама… Сочащиеся кровью, глубокие (до перламутра костей) шрамы на белоснежной спине… Широкая вымоченная кожаная плеть… Мэрлок! Мэрлок забрал мою мать и убил моего отца. Этот прекрасный мужчина, от которого исходила почти осязаемая опасность — Мэрлок!

Девушка резко встала на ноги и, не обращая внимания на ноющую боль в руке, выбралась из погреба. Лиз плохо осознавала произошедшее дальше, пришла в себя она лишь когда вышла к эллистерскому кладбищу. На кладбище, в самом его центре стоял одинокий полуразрушенный дом. В доме этом жила безумная старуха, именно она была средоточием местных слухов и легенд. Звали старуху Минегут. Откуда она появилась здесь, никто не знал, а те, что знали, давно кормили собой червей. Поговаривали, что Минегут могла всё, но обычно не разменивалась на мелочи вроде предсказания судьбы. К ней обращались, если надо было кого-то убить, извести или же отомстить. Минегут редко отказывала, но честно предупреждала, что всё сделанное ей вернётся вдвойне просителю. Многие после этого уходили и предпочитали никогда не вспоминать о своей минутной слабости, но, если человека вела месть, он не отступал, хотя бы потому, что отступать было уже некуда — месть, как огонь, сжигала все мосты, оставляя единственный, никому не приносящий счастья путь. Месть привела Лиз к Минегут. Ей даже не пришлось ничего говорить. Старуха пустила её в дом, ушла в дальнюю комнату и через несколько минут вынесла свёрток.

— Здесь спрятано Время, — прошамкала старуха, — Будь осторожна — не разбей раковину. Выпущенное время уже нельзя будет вернуть. И не раскрывай свёрток — разрушающая сила времени прорвётся сквозь тонкие стены раковины, вопьётся в тело и обратит его во прах. Ибо всё, чего ни коснётся Время становится прахом, превращается в ничто.

Они столкнулись недалеко от трактира. Даниэль прижал Лиз к стене, она стала отбиваться как дикая кошка. Он начал срывать с неё одежду, девушка обманчиво поддалась, а потом обрушила на голову ничего не подозревающего Мэрлока то, что было у неё в руках. Внутри злосчастного свёртка что-то предательски хрустнуло, один из осколков раковины прорвал обёрточную бумагу. Всё, что осталось в памяти Лиз после этого — несущественные, злые обрывки, сложно различимые за давностью лет.

Мэрлок дико закричал: на его глазах руки сморщились, кожа истончилась так, что можно было разглядеть дряблые вены, он буквально чувствовал, как из него уходит жизнь. Падая, он успел заметить, как обращаются в прах стены окрестных домов и что-то приговаривает упавшая на колени старуха. Ускользающим сознанием он уцепился за её изувеченную ладонь и понял, что перед ним сидела его возлюбленная. Девушка с проколотой ладонью. Его королева. Мать его нерождённого сына. Из мёртвого, остекленевшего глаза выкатилась одинокая, мгновенно обратившаяся в ледяную жемчужину, слеза.

Минегут разочарованно покачала головой и покинула Эллистер, растворившись в предрассветной дымке, словно одинокий призрак, забывший дорогу к горним чертогам. А Время, вдоволь наигравшись с людьми и их домами, пресытилось городом и свернулось верным псом у подножия Мэрлок-Хилла…

Так прошло двадцать два года. Я случайным странником был в этих землях и лично видел превращённые в прах дома, вздутые от времени трупы на улицах и осколки раковины недалеко от трактира. А Время действительно уснуло в Эллистере. И я уснул вместе с ним, словно муха, поневоле вмёрзшая в янтарь. Без времени нет движения. Без движения нет жизни. Я мёртв. Как и эта история.