Безумный Гробовщик Часть 2

—… Поверьте, госпожа Геката, если б я не знал вас и вашего жениха, если б не моё к вам обоим безмерное уважение, если б, наконец, не исключительные качества моего покладистого характера, я мог бы принять ваши слова за прямое оскорбление, — заговорил после некоторой паузы Безумный Гробовщик, и в голосе его зазвучали нотки плохоскрываемой обиды. — И тогда наш разговор перешёл бы совсем в иное русло… Но я, слава богу, в состоянии отличить зёрна живого интереса от плевел праздного любопытства, и, пожалуй, сокращу немного своё повествование, — Эмпедокл вновь протянул вперёд руку и, нашарив на столе пивной бокал, схватил и одним глотком осушил его до дна. — Ваше нетерпение мне понятно, но и вы должны меня понять, госпожа Геката. Понять и до конца прочувствовать то, что довелось лицезреть и прочувствовать мне и Галактиону — мир его праху! — когда, открыв ворота склепа, проржавевшие петли которых скрипели так, что всё тело покрывалось гусиной кожей, мы увидели навороченную в углу гору свежей земли, а рядом — лаз, уходящий глубоко под фундаменты. Каково?.. А потом увидели широкую полосу клейкой вонючей слизи, протянувшуюся от лаза к постаменту, на котором красовался водружённый саркофаг. Тоже неплохо. Ну, и наконец обнаружили саму крышку саркофага, сорванную с петель и лежавшую далеко в стороне от того места, где ей полагается находиться… Да-да, в это трудно поверить, друзья мои, но огромная свинцовая крышка, весом никак не меньше полу-тонны, валялась у ступеней постамента в таком измято-изуродованном виде, словно её вскрывали гигантским консервным ножом. Кому всё это понадобилось?! Кто, спрашиваю я вас, мог это сделать? У нас с Галактионом на этот счёт никаких вопросов не возникло. Мы-то сразу поняли, что к чему, ибо никто, кроме Белой Улитки, на подобное варварство способен не был. А что вы хотите?! Надо приглашать как минимум человек пять, чтобы снять эту крышку и перенести в другое место. Или даже десять человек. А чтоб так раскурочить её… на это уже потребовались бы специальные механические приспособления, что-то вроде гидравлического пресса или камнедробилки. Но речь, конечно, не о том…

Роскошное колье из нефритовых камней, лежавшее на груди полуразложившегося женского трупа — вот что поразило нас в первую очередь, заставив позабыть обо всём на свете: и о неподходящем времени для смазывания петель, и об опасности, несомненно нам угрожавшей, и обо всех прочих соображениях здравого смысла, тоже имевших тогда место. Ювелирное изделие немыслимой красоты сияло и подмигивало нам из вскрытой гробницы, и мерцание нефритовых колец околдовало нас!!.. Галактион, мой верный напарник, — царствие ему небесное — первым испытал на себе силу и мощь дьявольского искушения. Колье ослепило моего друга точно так же, как ожерелье царицы Савской ослепило некогда царя Соломона!

«Будь покоен, Эмпедокл, — сказал он, когда я попытался отговорить его от задуманного. — Перед небом и людьми совесть наша чиста. Во всём виновата Улитка и вся устроенная здесь богомерзость — продукт её дикого произвола. Ни у кого не хватит смелости обвинять нас в чём-либо. Мы не осквернители праха, а всего лишь — блюстители чистоты обрядовых церемоний. За нами остаётся право подбирать крохи с чужого стола, и мы этим правом воспользуемся! Положись во всём на меня, Эмпедокл, и будешь богат, как Крез… Впрочем, — добавил он, внимательно на меня посмотрев, — вижу, что источник твоих сомнений иссякнет не скоро. Поэтому поступим так, со всем тем, что должно быть свершено, я справлюсь один, ты же подожди меня у входа. Будешь следить за тем, чтоб нам никто не помешал…" Так сказал мой друг Галактион — да помилует Господь его грешную душу!!..

— И это мы знаем, — вновь, уже более нетерпеливо перебила Геката увлёкшегося рассказчика, и я вдруг понял причину столь нехарактерной для неё бесцеремонности: девушке всё же очень хотелось успеть к началу концерта. — Давайте, обойдёмся без этих душераздирающих подробностей, Безумный Гроб… то есть я хотела сказать — уважаемый Эмпедокл. Мне неловко об этом говорить, но создаётся впечатление, что вы сознательно уводите нас в сторону от главного. Или вы забыли, что собирались рассказать о том, как видели Белую Улитку?..

Мавританский звездочёт даже поперхнулся от возмущения.

— Забыл ли я?! — воскликнул он, обиженно выпрямляясь в кресле и раскидывая по сторонам полы своей роскошной мантии тем гордым и властным движением, каким орёл расправляет крылья перед тем, как взлететь в воздух. — Да я скорее забуду, что меня здесь называют Кровавой Лопатой, глиняной ГОловой и Пожирателем Червей, чем это! ТАКОЕ забыть невозможно! Однако, терпение, друзья мои, терпение и предельное внимание. Эмпедокл никогда ничего зря не обещает. Мы приближаемся к самому главному…

Гробовщик покачал своим пышным «звёздным» тюрбаном, пригладил взъерошенную бороду и так выразительно направил на нас чёрные линзы своих очков, что мне показалось, будто за ними, в провалах пустых глазниц, мелькнули искры живого, вполне «зрячего» огня.

—… Дело-то затевалось нешуточное — это было ясно как день, да и мы с Галактионом — тоже не мальчики — прекрасно понимали, во что ввязываемся, — с жаром продолжил Эмпедокл. — Заняв свой пост у выхода, я держался начеку и был готов к любой неожиданности, но раздавшийся крик полностью обезоружил меня… Да-да, крик, внезапно прозвучавший в глубине тёмного склепа, заставил меня похолодеть до кончиков пальцев на ногах. Это был даже не крик, а какой-то невероятный сгусток боли и ужаса. Так мог кричать только человек, столкнувшийся с чем-то невообразимым и сверхъестественным. Ничего подобного я в жизни своей не слышал и в какой-то момент дал слабину… Оглушённый, потерянный, забыв в страхе свои обязанности, я уже хотел броситься наутёк, но тут в воротах усыпальницы показался мой приятель. Он был белый, как молоко, и по лицу его блуждали неясные тени. В одной руке Галактион держал бесценное колье, кисть же другой его руки, которую он, морщась, прижимал к груди, была почему-то окровавлена… Не отвечая на мои расспросы, ограничившись кратким «всё потом», мой друг нетвёрдым шагом спустился по ступеням и побежал прочь от склепа, сделав мне знак, чтоб я следовал за ним…

Не теряя ни минуты, мы перелезли через ограду и, выйдя на дорогу, бодрым шагом двинулись по направлению к городу. Здесь, за пределами кладбища, жуткая щекотливость нашего положения уже не казалась такой обременительной; всё как будто встало на свои места. В конце концов, дело было сделано, колье находилось в наших руках, и ветер сомнительной удачи подталкивал нас в спину, отрезая все пути к отступлению. Когда, углубившись в лес, мы отдалились от Некрополя на значительное расстояние, Галактион объяснил причину появления крови на руке. По его словам, он поранился об острую застёжку колье, когда снимал его с шеи покойницы. Как нарочно, пружина замка оказалась слишком тугой, расстегнуть его безнаказанно не удалось: игла застёжки, выскользнув из пальцев, вошла ему под кожу, оставив на запястье глубокую рану. От неожиданности он тогда и вскрикнул, а вовсе не от боли или страха, потому что любую боль он способен превозмочь, а страх ему вообще неведом…

Не могу сказать, что полученные объяснения меня удовлетворили, да и сам порез показался каким-то странным, но времени на обсуждение не оставалось. Я наскоро, как мог, перевязал рану товарища, не успев даже толком осмотреть её, и мы возобновили наш поход, рассчитывая добраться до города засветло.

Мы двигались самым быстрым шагом, на какой были способны, и за сравнительно короткий срок преодолели значительную часть пути. В это время суток дорога была совсем пустынна, что позволяло избежать ненужных встреч и объяснений. Однако вскоре у нас начались непредвиденные трудности. Мой верный товарищ, неутомимый, выносливый как вол, Галактион, по прозвищу Гусиная Лапа, по непонятным причинам начал вдруг сдавать. Прежде всего он стал жаловаться на острые боли в пораненной руке, которые, по его собственному выражению, словно «разъедали изнутри его кости и суставы». У него открылась несвойственная ему отдышка, сопровождаемая непонятной рвотой, затем ослабели ноги. Для такого могучего здоровяка, как Галактион, всё это казалось более, чем странным. Мой приятель с каждой минутой терял силы и вскоре мог передвигаться только с моей помощью: чтоб он не упал, мне пришлось поддерживать его под локоть. Поначалу Лапа крепился, делал вид, будто ему всё нипочём, уверял, что это лишь минутная слабость, но потом дело приняло нехороший оборот. Галактион стал умолять меня о привале и попросил развести костёр, ссылаясь на то, что его сильно знобит…

Такая задержка лишь отчасти меняла наши планы. Небольшой привал, быть может, в самом деле был необходим, но мне уже не хотелось оставаться с Гусиной Лапой у ночного костра наедине. Пустынная дорога через глухой лес отнюдь не располагает к отдыху, особенно, если с твоим попутчиком творится нечто настолько странное и труднообъяснимое, что при одном взгляде на него делается не по себе. С Галактионом происходило что-то непонятное; в первую очередь изменения коснулись его раненной руки. Приняв какой-то нездоровый, серо-меловой оттенок, рука приятеля невероятно раздулась и распухла так, будто её накусали пчёлы; также она странным образом изменилась в пропорциях и уже мало чем напоминала привычную часть человеческого тела. Галактион сам взирал на свою преображённую руку с недоумением и ужасом, видимо, также не понимая, что с ним происходит.

Положение создалось для нас крайне затруднительное. Идти дальше было невозможно, оставаться на месте — жутко. Я не знал, что делать, но тут, к счастью, впереди послышались людские голоса, залаяли собаки, а вскоре на дороге показалось обширное деревянное здание, обнесённое высоким забором. Это был придорожный трактир. Там мы решили провести остаток ночи, и туда я потащил своего бедного напарника, который к тому времени уже едва держался на ногах…

Хозяин трактира не слишком охотно принял двух запоздалых путников. Он с нескрываемым подозрением оглядел нас обоих, /особенно, моего обессилевшего приятеля/ и заломил за ночлег немыслимую плату в надежде, наверное, на наш отказ. НО выбора у нас не было. Я, не торгуясь, сразу выложил нужную сумму и буквально на руках внёс Галактиона в указанную комнату, где, уложив друга на кровать, как можно внимательнее осмотрел полученную им рану. Несмотря на то, что сама рана почти затянулась, и кровь уже не шла, общее состояние Гусиной Лапы становилось всё более странным и пугающим. Понять ничего было нельзя. С того момента, как мы тронулись в путь, его рука претерпела невероятные и противоестественные изменения. Безобразно распухнув и увеличившись в размерах, как я уже говорил, она сделалась ненормально мягкой, рыхлой, какой-то желеобразной и подозрительно бескостной. Когда я помогал другу поудобнее улечься на кровати, у меня создалось впечатление, что суставы Гусиной Лапы утратили свою хрящевую составляющую, и теперь размягчённая рука способна изгибаться в любую сторону без особых трудностей. Вдобавок ко всему, тело Галактиона покрылось непонятной испариной, не имеющей ничего общего с человеческим потом. Это была странная по цвету и составу липкая слизь, чем-то напоминающая грибную плесень. И эта плесневидная испарина, словно подпитываемая каким-то гнусным недугом, обильно проступала из всех пор галактионова тела, отчего одежда его, насквозь пропитавшись клейкими выделениями, практически к нему прилипла, так что раздеть друга перед сном не представлялось возможным. Рукав же на распухшей руке вообще лопнул и кусками расползся по сторонам, как старая змеиная кожа…

Я укрыл пострадавшего всеми имевшимися в наличии одеялами и хотел уже выйти из комнаты — /мне требовалось пропустить перед сном в баре рюмку-другую/— но Галактион вдруг схватил меня за руку и заставил присесть рядом, дав понять, что хочет сообщить что-то очень важное. Правду сказать, подчинился я без особой охоты. Находиться около товарища было уже не так-то просто. От тошнотворных запахов грибной плесени горло перехватывала спазма; само же дыхание Гусиной Лапы по непонятным причинам сделалось таким непереносимо зловонным, словно его внутренности начали разлагаться заживо.

Галактиону становилось всё хуже. Его тело корчили и сотрясали необъяснимые судороги. Давясь рвотой, мой приятель вдруг признался, что порез на его руке нанесён вовсе не острой застёжкой колье, как он сам утверждал ранее. Нефритовое украшение было тут не при чём. «Это был укус! — наконец выдавил из себя Гусиная Лапа, хрипя и задыхаясь. — Она укусила меня!..»

Не сказать, чтоб это сообщение показалось мне странным. Решив, что моего товарища укусила обычная медянка, /змеи, случалось, заползали в гробницы и даже устраивали там целые гнёзда/, я только спросил, почему он не сказал мне об этом раньше? В таком случае рану следовало обработать более тщательно. Но Галактион ничего на это не ответил, а только посмотрел на меня ужасным взглядом и, переведя дух, принялся рассказывать дальше…

По его словам, на самом деле всё происходило следующим образом. Когда, с трудом расстегнув замок на цепочке, он начал осторожно стаскивать ожерелье с шеи мёртвой женщины, ему вдруг почудился в стороне какой-то подозрительный шорох. Как нарочно, звуки доносились из того угла, где виднелся свежевырытый лаз, оставленный Белой Улиткой. Обернувшись, Лапа, несмотря на темноту, сумел заметить какую-то странную бесформенную тень, появившуюся на стене благодаря мерцающему тусклому свечению, исходящему от нефритовых камней. Тень росла, ширилась, меняя очертания, и как будто двигалась по направлению к нему… Лапа весь подобрался, но ничего больше разглядеть не удалось. Свеча, закреплённая на полях его шляпы, неожиданно погасла… Ослеплённый тьмой, Галактион сумел только уловить прямо перед собой лёгкое, едва заметное движение, — и в тот же миг острая боль пронзила запястье его руки, сжимавшей колье!.. Вздрогнув, Гусиная Лапа всем корпусом резко отшатнулся назад, едва не оступившись на ступенях, и не смог удержать украшение. Выскользнув из пальцев, гемма упала на каменные плиты…

Мой друг не обратился в бегство сразу только потому, что поначалу тоже подумал про заползшую в гробницу змею и про паука-могильщика, укус которого также весьма ощутим. Однако, когда ему удалось вновь зажечь свечу, его глазам открылась совершенно невероятная картина…

Тело, покоящееся в саркофаге, было всё так же недвижимо и как будто мертво, зато теперь на плоских, пепельных губах покойницы появились капли свежей крови. Они блестели так ярко, что их нельзя было не заметить. Насмерть перепуганному Галактиону показалось, что ресницы мёртвой женщины чуть подрагивают, и взгляд, исходящий из чёрных глазниц, устремлён прямо на него…

Пламя свечи мигало, вот-вот готовое опять погаснуть. Тьма, полная зловещих шорохов и тресков, подступала со всех сторон; между тем непонятное шевеление в углу продолжало нарастать. Теперь, ориентируясь на звуки, легко было себе представить, как некое огромное, не имеющее чётких очертаний тело, извиваясь, пытается выбраться наружу из узкого подземного тоннеля. Неужели это возвращается Белая Улитка?.. Наверное, она хочет забрать свою добычу?! Ведь нефритовое ожерелье должно принадлежать ей?!

И тут Галактион совершил страшную ошибку. Конечно, надо было бросить всё и бежать, но он не смог заставить себя махнуть рукой на колье, уже извлечённое из саркофага. Почти не владея собой, действуя по какому-то тёмному наитию, Гусиная Лапа подхватил со ступеней упавшее ожерелье и, зажав его в руке, кинулся к выходу…

Чего скрывать, от услышанного мне сделалось очень нехорошо. Хоть разум и отказывался принимать всерьёз такие чудовищные откровения, но каким-то шестым чувством я понимал, что Галактион говорит правду, и что правда эта может иметь для нас обоих самые плачевные последствия. Всё же, взяв себя в руки, я попробовал утешить друга. Я говорил, что он перенервничал, что страхи его надуманы, и что он стал жертвой собственных фантазий, подогретых соответствующей обстановкой. Однако Гусиная Лапа был безутешен. Он плакал так, будто прощался с жизнью. ОН говорил, что теперь точно уверен в том, что зубами покойницы его укусила сама Улитка, вернувшаяся за украшением, что теперь он заражён смертельным «улиточным» ядом, и потому дни, часы, а может, и минуты его сочтены.

Потом, впав в состояние какой-то психической прострации, уже почти теряя сознание, он понёс полную околесицу, уверяя, что физически чувствует, как через полученную рану в его организм незримо вливается что-то невыносимо чужеродное, чудовищно-отвратительное, крайне враждебное его человеческой природе, чему он противиться не в силах. В итоге он дошёл до того, что стал умолять меня прямо сейчас отрубить ему заражённую руку и спалить её на огне. Только таким способом, говорил Галактион, можно будет спасти его бренное тело и душу…

В общий зал я спустился, находясь в самом дурном расположении духа. Сев за отдельный столик и взяв себе кварту коньяка, я принялся размышлять над признанием Галактиона, и чем больше я о нём думал, тем пакостней становилось у меня на душе. Даже мысль о барышах, которые в скором времени должна была принести нам нефритовая добыча, уже не радовала, как прежде. Само ожерелье лежало в моём кармане: когда с другом начали происходить те пугающие трансформации, я для верности переложил украшение к себе. Теперь, словно для того, чтобы удостовериться в наличии страшного трофея, я осторожно трогал его кончиками пальцев прямо через одежду и — удивительное дело! — колье казалось то обжигающе холодным, то горячим, как расплавленный свинец. Похоже, ожерелье действительно несло на себе тяжесть чёрного заклятья или какой-нибудь гибельной порчи. Всё, что происходило с нами сейчас и грозило произойти в недалёком будущем, словно заранее было помечено обжигающим клеймом некоей адской печати, не почувствовать которую было нельзя!..

Ещё я думал, что, вопреки первоначальным уверениям Гусиной Лапы, на нас теперь лежит тяжкий грех. Мы затеяли неправедное дело, а хорошо известно, что любое, спонтанно возникшее преступление тянет за собой шлейф неразрешимых проблем, приобретающих порой мистический оттенок, особенно, если окружающая обстановка к тому располагает. Похоже, что своим поступком мы навлекли на себя гнев Белой Улитки, и теперь месть её будет следовать за нами по пятам, принимая самые ужасающие и фантастические обличья. И так будет продолжаться до тех пор, пока мы оба не станем её жертвами, что, по-видимому, наполовину уже произошло с моим бедным другом. Вполне вероятно, меня ожидает нечто подобное… О многом думал я тогда, сидя за столом в трактире, перебирая в уме различные варианты спасения, но ни один из них не казался мне подходящим.

Развитие событий опередило худшие из моих прогнозов. Я не успел допить свой коньяк, когда со второго этажа прибежал трактирный слуга, чем-то необычайно встревоженный. Парень сообщал, что из-под дверей одного из только что занятых номеров вытекает наружу какая-то странная, слизистая жидкость крайне неприятного вида и запаха. Этой слизи натекло уже достаточно много, почти целая лужа, и он, проходя мимо, поскользнулся в ней и едва не упал. Когда же слуга попытался открыть дверь номера, чтоб узнать, что происходит, то оказалось, что дверная ручка тоже вся облеплена непонятной слизью, которая, плюс ко всему, оказалась липкой как смола. Коридорному едва удалось оторвать свою руку от мерзкой клейковины.

Сообщение слуги наделало немалый переполох среди присутствующих. В зале поднялся шум. Не в силах отвлечься от своих мыслей сразу, я ещё только соображал, о каком номере может идти речь, когда вдруг чья-то железная лапа, опустившись на моё плечо, тряхнула его с такой невероятной силой, что бокал выпал из моей руки.

Обернувшись, я увидел над собой багровое, перекошенное от ярости лицо хозяина трактира.

— Я так и знал, что тут дело нечисто! — прорычал он, с ненавистью глядя на меня. — Эти двое припозднившихся молодчиков не понравились мне с первого взгляда. Лучше было бы сразу затравить их собаками, чем пускать в приличное заведение. Ну что ж, если один дружок заперся в номере и вытворяет на потеху всякие непотребные озорства, то уж другому-то будет не отвертеться от ответа! С него мы взыщем полную стоимость всех понесённых убытков! А ну признавайся, господин хороший, кого ты с собой привёл: человека или Белую Улитку в человеческом облике?!..

Крики хозяина ещё больше взбудоражили людей. Здесь я был человек новый, никому не известный, а потому рассчитывать на доверие завсегдатаев не приходилось. Несколько воинственно настроенных селян, тотчас взяв меня в кольцо, стали с угрожающим видом допытываться, кто я такой, откуда взялся и кого с собой привёл. В воздухе уже пахло нешуточной расправой, от которой мне наверняка было бы не уйти, но я не успел и слова сказать в своё оправдание. В этот момент в зале появился ещё один до смерти напуганный человек. Это уже был постоялец, занимавший соседнюю с нами комнату.

Прерывающимся от ужаса голосом он сообщил, что с перегородкой, разделяющей наши номера, происходит нечто непостижимое. Обои с неё все сползли, как шелушащаяся кожа, а на голых досках стали вздуваться огромные, чёрные пузыри, похожие на гнойные нарывы на теле больного проказой. Пузыри пульсировали, увеличиваясь в объёме, безобразно разбухали — к перегородке невозможно было приблизиться! Некоторые пузыри, достигнув размеров футбольных мячей, лопались, из-за чего по всей комнате разлетались отвратительно липкие и чёрные брызги. Образовавшиеся на месте лопнувших пузырей багровые язвы обильно истекали кровью и гноем, источая при этом невыносимое зловоние. Что это может быть?!.. Кто скажет?!..

Если первое сообщение просто встревожило присутствующих, то второе подняло на ноги всех без исключения. В зале возникла настоящая паника. Одни сразу побежали к выходу, другие, более стойкие и мужественные, схватились за оружие. Среди местных жителей ходило немало леденящих душу историй о способностях Белой Улитки творить мрачные чудеса в ночи чётных полнолуний. Улитку боялись, пожалуй, даже больше, чем оборотней и вампиров, и, наверное, причина такой боязни крылась прежде всего в полной непредсказуемости её поведения. Здесь Страх перед Улиткой был настолько велик, что хозяину стоило немалого труда уговорить нескольких человек, наиболее отчаянных и бесстрашных, не разбегаться, а пройти вместе с ним на второй этаж.

Про меня в поднявшейся суматохе вес забыли, но я не помышлял о бегстве. Не узнав, что случилось с моим товарищем, я уйти не мог, хотя примерно уже представлял, какая его постигла участь, и догадывался, что помочь ему ничем нельзя.

В числе первых взбежал я вверх по лестнице и вместе с другими смельчаками принялся выламывать нашу дверь, за которой творилось нечто невообразимое.

Дверь поддавалась с огромным трудом. Вышеупомянутая слизь, так напугавшая коридорного, обильно сочилась уже не только снизу, но и сверху, а также из всех дыр и щелей, из-за чего сама дверь, пропитавшись ею, как губка, так раздалась и набухла, что почти намертво вросла в стену вместе с рамой. «Галактион! Отзовись, Галактион!» — в отчаянии взывал я, без передышки орудуя топором и ломая преграду, но слышал в ответ лишь какое-то трудноопределимое урчание, причмокивание и сопение, не имеющее ничего общего с человеческой речью. Временами к этому добавлялись странные лёгкие щелчки, от которых по коридору прокатывались волны непереносимого смрада, вызывавшие приступы удушья у многих; но я уже знал, что так на стенах лопаются набухшие гнойные пузыри…

Наконец дверь была сломана. Преодолевая отвращение, задыхаясь и отплёвываясь, поскальзываясь в вязких, как канцелярский клей, лужах, мы ворвались в номер… и что же увидели там?!

На кровати, в комьях отвратительной слизи и лентах крови, барахталось существо, не имеющее не только названия, но даже аналогов в мире живой природы. У меня не найдётся слов для описания жирного гигантского слизняка, величиной с трёхгодовалую свинью, ворочающегося на испоганенных простынях в попытке освободиться от безжизненного человеческого тела, приросшего, как могло показаться со стороны, плечом к отвратительной, осклизлой плоти!.. Это «приросшее плечом» тело, усохшее и почерневшее, ставшее похожим на некую уродливую куклу с изломанными конечностями — было всё, что осталось от моего несчастного Галактиона, отравленного, как он сам говорил, «смертельным улиточным ядом». Отдав всю свою кровь, все свои жизненные соки для взращивания паразита-мутанта, непостижимым образом угнездившегося в его руке, сам он превратился в ненужный аппендикс, безобразный отросток, мёртвый балласт, мешающий свободе передвижения чудовищной твари.

У всех, кто ворвался вместе со мной в комнату, при себе имелись ножи, топоры, стилеты, некоторые держали в руках куски железной арматуры. Но ни у кого, даже у самых отчаянных, не хватило духу нанести удар по гнусному мутанту, лежавшему на окровавленной постели и совершавшему судорожные, неуклюжие телодвижения, отдалённо напоминавшие взмахи человеческой руки, пытающейся закрыться от удара.

Всех свидетелей этой сцены словно парализовал сверхъестественный ужас. Некоторое время никто был не в состоянии произнести ни звука. Сил хватало только на то, чтобы креститься и бормотать какие попало молитвы. Потом ряды смельчаков дрогнули. Сперва один, за ним другой добровольцы начали пятиться назад, а затем, не сговариваясь, все разом бросились к выходу, расталкивая друг друга и сминая отряд зевак, успевших за это время подтянуться к дверям с наружной стороны.

В результате на выходе возникло жестокое столпотворение! В невероятной давке некоторые были сбиты с ног. Споткнувшись, я тоже упал на пол, но мне удалось избежать участи быть затоптанным насмерть. Каким-то чудом я сумел отползти в сторону и, уже сам не знаю как, очутился в коридоре за пределами страшной комнаты… Однако нельзя сказать, что мне больше ничто не угрожало. Я, как и десятки других постояльцев, продолжал подвергаться смертельной опасности, находясь под одной крышей с неведомым и гнусным порождением ада, возможностей которого никто не мог предугадать. Неизвестно, что было бы дальше, если б не сила огня… В суматохе были опрокинуты несколько пылающих жаровен, но рассыпавшиеся по полу горящие угли никто и не подумал подбирать. Разбегавшимся в панике людям было не до того…"

На этом месте мне пришлось прервать слушание и покинуть застолье. Я вдруг заметил Льюиса, который, наполовину высунувшись из-за лотосообразной колонны, совершал характерные знаки рукой, давая понять, что хочет переговорить со мной о чём-то. Я поднялся со своего места и, извинившись перед Гекатой и звездочётом, пошёл к своему другу, которому, судя по всему, не терпелось сообщить мне что-то очень важное. Последнее, что я слышал, удаляясь от стола, были слова Гробовщика о внезапно вспыхнувшем пожаре, в котором сгорело, быть может, «много лишнего», зато чей «очистительный» жар помог уничтожить «непреходящий ужас» трактира…