Агентство похоронного плача

Гельда ушла из дома. Как же так? А вот так — закинула в футляр скрипочку, а в рюкзак— смену белья и бутылку с водой, нацепила кроссовки и пошла себе. Папе с новой женой не до нее, а мама уже ничего не скажет.

Девочка шагала в сторону набережной — до реки ходу было минут сорок по старому рабочему кварталу. Весенний ветер шевелил белье на веревках, какая-то толстая женщина мыла окно на втором этаже, а Гельда шла и шла мимо стены красного кирпича, мимо заброшенного завода, мимо решетки областной больницы — к залитой солнцем набережной. Здесь удили рыбу мужички, прислонив к гранитным плитам старенькие велосипеды, пахло камнем и морем, мечтой и дальними странами. Гельда шла, не привлекая взглядов— тщедушная девочка с небольшим футляром. Ей было пятнадцать, и жизнь лежала впереди огромной неизведанной планетой.

Она постояла на спуске, щурясь на блики и слушая равномерный гул города, прерываемый лязгом и грохотом — мальчишки бросали какие-то металлические прутья на отзывчивый рыжий бок понтона, что древним чудовищем покачивался на волнах. Звуки эти заставили девочку сжаться — она вспомнила, где совсем недавно слышала подобное. В малом ритуальном зале на высокой подставке в черном с золотом ящике лежала ее мама, и Гельда слушала не Бетховена, а скрежет и грохот каких-то механизмов за перегородкой, куда по туннелю, занавешенному черным, должны были укатить гроб. Эти звуки, такие деловитые и обыденные, оглушали Гельду, не давали вздохнуть и расплакаться. А потом были поминки в квартире с ослепшими зеркалами, и плакать было тоже невозможно— лязг посуды, нарастающий гомон гостей, суетящийся отец… И какие-то малознакомые лица лезли и лезли со своими соболезнованиями. “Бедная крошка.” Как же я ненавижу вас.Эта ненависть давала сил — Гельда не проронила ни слезинки, не сказала ни слова, бледным истуканом торчала в углу комнаты, покуда отец не подошел к ней:

— Садись за стол или иди уже в свою комнату, не стой тут.

Комнатка, крохотная и плотно заставленная всяким хламом, теперь окончательно превратилась в склад — узкая тахта, стул и подоконник были завалены шляпами, пальто и плащами. Гельда притулилась в уголке за шкафом и собралась было всплакнуть, но тут

очередной гость, уже порядком датый, ввалился в комнату с явным намерением прилечь, заметил девочку, смутился, сел рядом и завел что-то про то, какая мама у Гельды была прекрасная женщина, и как теперь тяжело будет отцу, и что она, дочь, должна всецело… Гельда встала и ушла на кухню. Здесь суетилась полная женщина,

смутно знакомая— кажется, коллега отца. Ее присутствие на маминой кухне смущало, беспокоило.

— А, это ты. Отнеси вот на стол, — Гельде был вручен поднос с ароматным жареным мясом. Угощение до комнаты она не донесла— вывернула в коридоре на выщербленные плитки линолеума.

С очередным оглушительным ударом девочка вернулась в яркий шумный день, на набережную. Под лязг и грохот достала скрипку, настроила, приникая к теплой деке щекой, вдохнула полной грудью и заиграла. Мимо, недоуменно переглянувшись, проехала парочка на велосипедах, один из рыбаков оставил свои снасти и подошел поближе. Его неподвижное лицо музыка обтекала ветром, не меняя выражения. Но он стоял и слушал, глядя на ступени. Скрипачка же не видела и не слышала ничего, она вытянулась стрункой, и из-под смычка ее пронзительно и страшно лилась полноводная тяжелая лента Реквиема.Город притих, прислушиваясь, и даже чайка в высоком небе как будто замедлила полет. Грохот и лязг прекратились, мир звучал в унисон с тоскующей скрипкой.

Грубый толчок в спину. Гельда, нелепо вскинув смычок, покатилась по ступеням с единственной мыслью:”Скрипка же!” В следующую секунду все кончилось— она лежала и смотрела на шероховатые ступени. Мелкие камешки больно впивались в щеку, ныла ушибленная коленка. Мальчишка убегал со стаей сорванцов, крича обидное. Гельда всполошилась— где скрипка? Она лежала рядом, целехонькая. Дека тускло светилась под помутневшим солнцем. Девочка с облегчением вздохнула, осторожно уложила свое сокровище в бархатное недро футляра и пошла.

Мимо застывшего рыбака, мимо сложенных якорей, мимо каменных пушек и ядер, мимо памятника с дырой пониже живота и вскинутой вперед рукой, как будто пытавшегося взлететь с одним крылом, мимо гостиницы с выгоревшими окнами, мимо огромного черного Ботанического сада, мимо небольшой яхточки, на которой клубился дым и женщина с борта приветливо помахала ей рукой, а потом все по пустым набережным. Она шла, прислушиваясь— вокруг струилась одна и та же мелодия, тихая, едва слышимая, нестройная, как будто сразу несколько голосов пытались петь вместе разное. День лежал над городом жемчужной шапкой — неподвижен был воздух, солнце бледным желтком куталось в серую вату неба. Гельда добрела до небольшого парка на островке, окруженном узким каналом. Мостик через канал был старый, еще деревянный, с затейливыми завитками перилец.

На нем было так хорошо стоять и смотреть вниз на воду. Мерно покачивались листья кувшинок, таяли в глубине неясные темные силуэты, гирлянды пузырьков поднимались ото дна.

“Надо же, — мелькнуло в гельдиной голове, — Шопен.” Удивительный звук окружал ее плотной стеной— на острове пели. Там же, по берегу вдоль канала, шла девочка, белобрысая и курносая. Она подпевала далеким голосам и с интересом поглядывала на Гельду. Наконец взошла на мост и отсчитывала балясины, приближаясь..

Досчитав до пятнадцати, остановилась, окинула взглядом футляр, разодранные коленки и взлохмаченную гельдину голову сначала снизу вверх, потом— сверху вниз, остановилась на запыленных кроссовках, и у них уже спросила:

— Как звать?

Гельду ее манера возмутила. Это еще что за дерзости?

— Ты кого спрашиваешь? — стараясь унять возмущение, спросила она.

Та вскинула зеленые озорные глаза, улыбнулась широко и кивнула:

— Тебя, конечно. Кого же еще?

— Я — Гельда, — улыбка у белобрысой оказалась подкупающей, злости как не бывало.

— Ага, Гельда, — задумчиво протянула незнакомка, даже не удивившись, а как будто глубоко задумавшись.

— А тебя как зовут?

— Я Рената.

— Очень приятно, Рената, — вежливо протянула руку Гельда. Ей вдруг захотелось понравиться этой странной девочке.

Та руку не заметила, глянула удивленно и вдруг расхохоталась:

— Вот значит как? Тебе — приятно?

Это было обидно. Во-первых, некрасиво. Во-вторых, непонятно. Гельда подтянула сползающие джинсы, шмыгнула носом и собралась пройти мимо нахалки, на остров.

— Стоп, стоп, — загородила та дорогу, — так не пойдет. Мы не договорили. Петь можешь?

— Что?

— Что-что. Умеешь петь? До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до! — выдала она октаву вверх. И потом— вниз.

— Ну, умею, — пожала Гельда плечами, — и не только петь, — показала болтавшийся за плечом футляр. Музыкалку в следующем году должна была закончить.

Она с тоской подумала, что музыкальной школы уже, пожалуй, не увидит — наверняка ее будут там искать, а возвращаться домой ох как не хотелось.

— Это хорошо, — протянула Рената, разворачиваясь и шагая на остров, — хотя и ежу понятно, что умеешь, иначе не пришла бы сюда.

— Куда?

— На Остров. Слушай, а почему Гельда? Нет же такого имени? — она топала размашисто, уверенная, что за ней следуют.

— Ну, моё имя мне не нравится, придумала себе такое, — ответить хотелось с вызовом, но получилось так себе, как будто оправдываясь.

— А, понятно. Сказочное.

— А что за остров-то? Мы куда идем?

— Голоса слышишь? Поют?

— Да, слышу, поют.

— Красиво?

— Красиво.

— Вот туда и идем.

— Зачем?

— Петь.

Гельда хотела было возмутиться — как так, ведут куда-то, даже не спросив, хочет ли она! Но, поразмыслив, поняла, что хочет, очень.

Она дошли до забора, увитого плющом, а потом и до невысоких воротец. Никаких замкOв Гельда не увидела, однако ее провожатая кивнула на истертый камень неподалеку и заявила:

— Ты посиди пока тут, я узнаю, можно ли тебе войти.

Гельда уселась. Сейчас мама наверняка заметила бы, что на камнях сидеть никак нельзя, застудишь придатки и привет, внуков не видать. Вздохнула— эти жуткие пророчества были маминым коньком. Стоило ободрать коленку, сразу же рассказывалась история про мальчика, у которого с такого же пустяка начался сепсис. Гельда, несмотря на свою хрупкость, отличалась отменным здоровьем, поэтому ее мрачное будущее по версии мамы складывалось из неумения мыть посуду ( никто замуж не возьмёт), равнодушия ко всему живому (останешься в старости одна) и, конечно же, неуемной страсти к музыке (все музыканты— нищие). Впрочем, маму Гельда любила, а та под настроение рассказывала ей про эвакуацию и деда, который был филологом и собирал азбуки, или учила играть в “дурака” и раскладывать пасьянс. Лет в одиннадцать произошло странное— у Гельды вдруг потек пупок. Из него стала сочиться какая-то мутная, неприятно пахнущая жидкость. Неделю она пыталась не обращать на это внимания, понимая, что диагноз будет наихудшим из всех возможных. А потом, не вовремя заглянув в ванну, застала маму за протиранием красивого круглого живота ваткой — странная болезнь оказалась у них общей. Мама долго причитала и прикидывала, к чему может привести подобное, однако к врачу обращаться не стали.

Пупки благополучно зажили через пару месяцев, но Гельде запомнилась эта история— тогда она впервые осознала, что они с мамой— как будто из одного мяса, одинаковые, родные физически.

Девочка улыбнулась и тут же застыла— вспомнилось, как желтая, страшная и лысая, мама протягивала к ней руку из постели, и во взгляде ее светился такой ужас, что Гельда и сейчас прикрыла глаза, стараясь не видеть.

Это невыносимое зрелище представало перед ней редко, но всегда неожиданно, как кадр из фильма, резкий, контрастный и отчетливый. Девочка сжалась и стала тихонько раскачиваться вперед-назад, разглядывая свою ладошку, отгоняя морок.

На счастье, в тот миг донёсся голос: стоя у небольшого каменного дома, Рената махала руками и звала. Гельда поднялась и пошла к ней, легонько скрипнув створкой ворот.

Дом был необыкновенный— старинный особняк, окруженный запущенным садом, глядел на мир окнами в дубовых рамах. Замшелые камни, из которых он был сложен, говорили о возрасте весьма почтенном, однако не было видно следов упадка или разрушения— стекла сияли словно только что намытые, тяжелая резная дверь подалась легко и без скрипа, да и внутри пахло не стариной и пылью, а как в музыкальной школе— деревом, бумагой, мастикой, канифолью.

— Мы сейчас поговорим… с одной женщиной, — почему-то шепотом наставляла Рената, — ты только не бойся.

— Я и не боюсь, — тоже шепотом, стараясь и ступать бесшумно, ответила Гельда. И тут же вздрогнула: из-за темной двери выглянула маленькая девочка, это было неожиданно, хотя совсем не страшно.

Коридором, темным, гулким, они дошли до небольшой залы. Посредине стояло несколько стульев, сбоку— конторка. А за ней— женщина, высокая, как будто высушенная, с бледными глазами и тонкой кожей.

— Подойди сюда, милая, — она говорила ласково, голос ее никак не вязался с обликом— низкий, грудной и глубокий, он существовал отдельно, принадлежал кому-то другому.

Гельда приблизилась, стараясь не заглядывать в блеклые безразличные глаза.

— Ты знаешь, по ком будешь петь?

— Что? — отшатнулась девочка.

Женщина вскинула бровь и строго посмотрела на Ренату. Та быстро ретировалась в коридор и, кажется, рванула по нему со всех ног.

— Моя помощница должна была… гм… ввести тебя в курс дела. Но раз уж так получилось, я сама тебе расскажу. Ты не знаешь, что это за место? — она обвела рукой залу.

— Нет, — Гельда уже не обманывала себя, что ей страшно и хочется только одного — бежать вслед за “помощницей” по коридору, обратно на волю, на мост, на набережную.

— Не бойся, девочка, — женщина попробовала изобразить улыбку, — бояться уже нечего, все самое страшное позади.

— Что это за место?

— Агентство похоронного плача, так это называется, — усмехнулась изумлению Гельды и продолжила, — как ты думаешь, почему мы не можем забыть наших любимых умерших?

Она замолчала, явно ожидая ответа, но Гельда не знала, что сказать. Почему не можем… потому что любимые, наверное.

— Я не знаю, — прошептала она, опуская голову; картинка с желтым лицом и иссохшими руками снова встала перед ней, стало душно, муторно, гадко.

— Люди плохо хоронят тех, кого любят и знают об этом. Совесть нечиста-с, — последнее она уже как будто просвистела тонкими бескровными губами.

Девочка невольно подняла глаза на странную тетку — серьезно ли та говорит? Что за ерунда?

— Не веришь мне, да. Это нормально. Ты сама все увидишь, скорее, даже услышишь, — женщина уже не пыталась улыбаться, она сосредоточенно смотрела девочке в глаза, как будто пытаясь поймать взгляд. Гельда сжалась и медленно стала пятиться к выходу.

— Тебе хочется спеть своей маме на прощание? Так, чтобы она услышала и забыла о своей боли?

Гельда остановилась. Откуда этой женщине знать, что мама мучилась? И что значит-

“чтобы забыла”? Она уже забыла, мама-то. Мертвые не помнят.

— Откуда вы знаете про маму?

— Я много всего знаю.Ты совсем юное создание и сейчас тебе придется просто поверить мне. Готова спеть?

— Я… я не знаю, что петь, — растерялась Гельда. На самом деле, она побоялась бы повышать голос в таком месте— как будто ее подслушивали со всех сторон.

— Знаешь, — мягко сказала женщина, — но не здесь. Пойдем.

Девочка послушно побрела следом, удивляясь своей покорности— рядом с этим существом ей было не по себе, и углубляться в коридоры в подобной компании было страшно. Но она пошла, озираясь и стараясь запомнить маршрут. Бесполезно — абсолютные одинаковые коридоры сплетались в клубок, змеились, перетекали, запутывали. Они шли и шли, покуда Гельде не начало казаться, что коридоры— живые, а она — не совсем. Мреющий свет от небольших лампочек, казалось, не столько разгонял тьму, сколько сгущался непроницаемым туманом вокруг лица, удущающей сухой маской сковывал взгляд и движения. Гельда не выдержала— остановилась, попятилась назад, тихонько, пытаясь не привлекать внимания высокой гибкой фигуры впереди. И только сейчас обратила внимание, как странно движется ее провожатая— не шагая, а будто перетекая в пространстве. Женщина остановилась и молвила через плечо: “Тебе страшно, но выброси это из головы. С тобой ничего не случится больше.” Гельда вжала голову в плечи, приткнулась в стену и жалобно прошептала:

— Пожалуйста, отпустите меня.

Змея усмехнулась, лицо ее на миг стало таким, каким и было задумано — жестким, злым, с огромными мертвенными глазами и темной плетью рта.

— Как я не люблю пугать вас, — прошипела она и вскинула руку. Часть стены как будто осела вниз, и за ней открылся другой коридор— еще более мрачный и тусклый. Но не это заставило Гельду вскочить и со всех ног броситься к своей провожатой, шепча: “Нет, не туда, не надо туда, я буду, буду петь, пойдемте.” Они молча зашагали дальше, а из темного коридора покорными взглядами провожали их несметные тысячи мертвых, раззевая безъязыкие рты, тараща бессмысленные глаза.

Гельда шла, не оглядываясь, вполне уже понимая всё и захлебываясь внутри себя:

”Господи, пожалуйста, ну пожалуйста, Господи, защити.” Она не знала, о чем еще просить. И такая, покорная, с опущенной головой, зашла наконец в огромную залу, пустую. Как только Гельда ступила на порог, комната как будто запела. Женщина обернулась к Гельде, наклонилась, приложила губы к высокому бледному лобику и прошептала: “Меня можно не бояться. Уже можно.”

Гельда глянула ей в лицо, и в нарастающем звуке увидела, как бесцветные глаза наполняются смыслом и глубиной.

— Тебе повезло, милая, ты можешь петь. Так пой, а не бойся.

— Это… теперь навсегда?

Женщина пожала плечами:

— У этого слова нет смысла. Во всяком случае, в таких местах, как это. Ты не успеешь заскучать, уверяю тебя.

Гельда отступила ближе к центру залы, закрыла глаза и тихонько запела, потеряв в тот же миг и себя, и женщину у двери, и весь видимый мир. Потом пришла и музыка— но Гельда не могла различить инструментов. Только плеск волн, шепот ветра, крики чаек и тот особый звук города, что растворяется за кормой.

Рыбак смотрел на ступени. Неподвижная его физиономия вдруг странно дернулась, исказилась, силясь выразить муку. Он, ссутулившись, подошел к ступеням, тяжело опустился и долго сидел, глядя на реку, на чаек, на проходящие мимо баржи и на тонкие руки девочки внизу на ступеньках — упав, она сломала шею, и лежала теперь, глядя из-под беленькой челки в небо.

Мимо, к морю, медленно шла баржа.