Кофе и вечные вопросы

Холода как пуховые одежды нас с тобой оберегают… никому никогда мы не расскажем, кто мы есть и что мы знаем… но немножечко жаль, что нам с тобой давно не снится в поле клевер… впрочем, клевера нет, а есть везде лишь только север… север… север…

К.

* * *

— Новости?

— Взрыв на Скачинского, южный сектор. Опять метан. Обвал породы, примерно на полквадрата.

— Жертвы есть?

— Человеческих — нет.

— Отлично…

* * *

Приехал я еще засветло. Всю дорогу в голове вертелась песня, услышанная по радио «Точка», и не мудрено — у нас его слушает весь офис, от Влады до секретарши Анжелочки. Хотя надо сказать, оно подходит лучше некуда. Не представляю, чтобы в нашей конторе завывало какое-нибудь попс-FM.

Я вышел на Крупской, чтобы немного пройтись пешком, а песня все не отставала.… Жить, замерзая от холода, жить, не любя и не веря, в пасти огромного города, в пасти голодного зверя… И что-то там еще про слишком много желающих и слишком жесткие правила. Кажется, группа называлась «Факты» — название не в бровь, а в глаз. Катин голос в трубке звучал отстраненно и бесцветно, как, впрочем, и всегда. Я не знал, что ей от меня надо, но не отказал. Может, из-за Черныша, может, из-за предчувствия.

Город приятно удивлял, быстро и деловито хорошея, буквально не по годам, а по дням. Глядишь, и до евростандарта недалеко… во всяком случае, улица Артема — Бродвей ни дать ни взять, нигде не видно ни облупленного балкона, ни ободранной стены, и деревьев стало гораздо больше. Да, в сравнении с Ямайкой здесь полный Париж, кроме шуток. А последние три года — далеко не только с Ямайкой.

Я не заметил, как добрался до кинотеатра Шевченко и остановился под афишей. В малахитовом зале шел «Блэйд-2», мрачная угольная физиономия Снайпса не предвещала ничего хорошего, и у меня не было оснований ему не доверять.

Продавщица на лотке явно посматривала на меня, но не найдя «искры взаимности», начала потихоньку сворачивать книги. Я зацепил одну — Энн Райс, «Царица проклятых».

— Интересуетесь вампирами? — живо спросила девица, не прекращая движение жвачки по рту.

— Скорее они мной.

Движение жвачки на мгновение замедлилось наткнувшись на дискомфортную идею, однако же преодолело ее, как камень на дороге, и без проблем продолжалось дальше. Она пожала плечами и принялась наполнять еще один ящик.

Это было вовремя. Темнота пришла внезапно, как приходит сон: стоит на секунду отвлечься — и она здесь. В городе темнее не стало, зажглись фонари и витрины магазинов, но это был очаговый свет. Он яркий и слепящий, но стоит сделать шаг в сторону, и его нет.

Катя появилась так же, как и темнота. Она стояла у колонны кинотеатра, будто уже давным-давно, и смотрела на меня, отражая в глазах красноватые огни одной из витрин. Так, по крайней мере, казалось прохожим, которые скользили по ней беглыми взглядами, не находя ничего интересного, чтобы задержаться.

— Давно ждешь, Воронцов? — спросила она.

— Недавно.

Иногда я просто рад, что среди них не принято здороваться — и вряд ли потому, что они не болеют. Просто чаще всего это неуместно — если и желать им здоровья, то скорее психического. На ней была болоньевая стеганая куртка на два размера больше, исписанная маркерами. Куртка Черныша. Шея обмотана знакомым белым шарфом — тоже Черныша. Катя подошла ко мне, лениво оттолкнувшись от колонны, и я не мог вспомнить, был ли при жизни на ее лице этот синеватый оттенок изморози на окнах. Меня обдало резким запахом дешевых сигарет — одну из них она сейчас сжимала в пальцах.

— Что за дрянь ты куришь?

— Какая на фиг разница, — Катя выпустила из легких густое темное облако. — Зато перебивает этот поганый дух. Он меня с ума сводит.

Кроме ядовитого дыма от сигарет без фильтра я не слышал никаких неприятных запахов. Даже наоборот. Недавно прошел дождь, и от асфальта и клумб поднимался тонкий аромат весны и пасмурной погоды, который всегда создает такое особенное настроение.

Но куда мне до ее обоняния.

— Ты голодная, — сказал я, — почему не поела?

— Не называй это так. — Катя изобразила пальцами инъекцию. — Если честно, то я никогда не любила иголочки.

Я хотел рассказать анекдот про парня, который боялся уколов, но работал над собой и теперь без укола жить не может. Но вовремя передумал.

— Нет, кроме шуток. Если хочешь, давай проедемся — где там ваш ближайший центр? На Северном?

— На Крытом… А что? Боишься меня?

Я оглянулся.

— Думаю, ты не пустишь мне кровь посреди улицы. А еще думаю, ты не затем меня позвала.

— Правильно думаешь, — Катя взяла меня под руку. — Пошли. Это не ждет.

Через слои одежды холода не чувствовалось. Мы пошли по Артема к площади Ленина. Там уже кучковалась молодежь — по лавочкам, по выступам, везде, где можно пристроиться. Воздух раздирал голос, поющий под гитару про вредные привычки, пиратское прошлое и финансовые проблемы бабушки Гарика Сукачева. Давно я не слышал, чтобы кто-то пел под гитару на улице… хотя последние несколько лет я не так часто гуляю.

Я попытался припомнить Катю, когда мы с Чернышом увидели ее впервые — она сидела на парах, первый курс, накрученный хвостик, малиновая помада, живое провинциальное любопытство на остренькой мордашке. И четвертый курс — на бледной коже никакой косметики, кроме синеватых кругов под глазами, темные волосы, бесформенная стрижка, растянутый свитер с широким горлом. Но это сделало ее только красивее. Копия Черныша, они выглядели рядом как брат и сестра.

Потом я вспомнил другое — имена в списках на третьем этаже, задолжники и пропускающие занятия, они долго там были, пока не исчезли. Это было похоже на вырванный зуб — язык все время скользит туда, будто надеется что-то найти.

— Ты успокоилась? — спросил я. Она передернула плечами.

— Я в порядке. Думаешь, буду носить траур всю вечность? Не меряй на нас ваши сложности.

— Не буду. Куда мы идем?

Катя покрепче обхватила мою руку, и тут я наконец почувствовал холод, даже сквозь одежду. Как обледеневшее железо. Я оказался прав — она была голодная, и очень. Окурки отлетали от нее, как гильзы во время пулеметной очереди.

Люди не обращали на нас внимания, а что такого — идет себе парочка, как миллион других.

— Как чувствуешь себя? — спросила Катя, поднимая ко мне свое худое бледное личико. — Идешь с вампиром под руку по людной улице. Хоть немного жутко?

— Интересно, — ответил я, хотя интересно мне не было. Совсем не было. Ни страшно, ни интересно. И мне не понравилось, как она сказала «вампиром» — вроде как не о себе, а вообще.

— Признайся, хочется рассказать всем?

Я взглянул на прохожих.

— Да ладно тебе. Помнишь «Людей в черном»? Молчи, а то начнется хаос.

— Мы с этой планеты и имеем на нее такое же право. И хаос — не самое ужасное, Воронцов.

— Может быть. Но от того, что рассказал мне Черныш, я не стал спать спокойнее. Это уж точно.

Катя снова передернула плечами, нервным, даже неприятным конвульсивным движением.

— Забота, забота. А я могу порассказать кое-что. Вот ту сладкую парочку видишь?

Я посмотрел. Обычные и очень влюбленные, девушка гладила парня по лицу и что-то говорила, а он слушал, не сводя с нее взгляда. В темноте трудно было разглядеть их лица, но этого и не требовалась.

— Он скоро умрет. Она его убивает. Не хочет, но убивает, и ничего с этим не сделает. Если они найдут деньги, она превратит его, но судя по его состоянию, денег у них нет. Иначе она не довела бы его до грани.

Я еще раз посмотрел и понял, что она права. Это было видно и невооруженным глазом. Если знать.

— Смотри.

Она поймала взгляд первого попавшегося парня, проходящего мимо, и он на глазах вдруг напрягся и приостановился, глядя на нее со странной смесью удивления и почти болезненного узнавания.

— Катя, прекрати. От чар один вред.

— Откуда ты знаешь?

— Черныш мне демонстрировал, в порядке эксперимента. Потом башка как с похмелья два дня трещала, никакими таблетками не уймешь. И не забудь про кошмары.

Нехотя Катя сделала несколько театральный жест, будто сдувает с ладони пыль. Парень вдруг резко отшатнулся и быстро пошел вперед, не оглядываясь.

— Иногда мне хочется узнать, что вы при этом чувствуете… — сказала она. — Но я уже никогда не узнаю.

— А Черныш не… — но я не стал продолжать, как только посмотрел на нее. Уверен, он превратил ее в здравом уме и твердой памяти, безо всяких чар и ментальной анестезии. Это так на них похоже — ничем не засоренный, чистый опыт, никаких иллюзий изначально. Союз в жизни и в смерти, навечно, только вечность очень уж быстро закончилась. Во всяком случае, для Черныша.

— Наверное, было чертовски больно, — сказал я наконец.

— Да, — ответила она, интонацией закрывая вопрос. Честно говоря, я и не собирался развивать тему. Я и так знал больше, чем хотел.

Об этом рассказал мне Черныш, который по непонятной причине с детства считал меня своим лучшим другом. На мой взгляд, между нами было минимум общего, но кажется, он видел что-то, чего не видел я. Можно сказать, я любил его по-своему, за странность, наивность и богатую фантазию. Потом появилась Катя Климович — я помню, как мы впервые увидели ее в приоткрытую дверь аудитории. Уже тогда он разглядел в этой пустышке нечто и впоследствии вытащил это нечто на поверхность, чтобы и другие получили возможность это увидеть. Он вывернул ее наизнанку и доказал, что это и есть ее настоящая суть.

Только Черныш мог перевестись с учфина на филфак — просто потому, что ему было безразлично, на какие лекции ходить, а там Катя была ближе. Я не заметил, как привык к нему, мне интересно было наблюдать за его взаимоотношениями с людьми, с Катей, слушать все, что он имел потребность мне рассказывать. Это было настоящее качественное риэл-ти ви.

Потом его убили, и дверь приоткрылась — не в другую реальность, а очень даже в нашу. Но после смерти у него не исчезла потребность во мне, а наоборот, будто обострилась. Почему я продолжал поддерживать эти отношения? Может, потому, что Черныш-вампир очень мало отличался от Черныша-человека. Может, потому что бояться его было нечего — убийства и несанкционированные превращения, как он сказал, караются смертью. Это и понятно — незаконно превращенным выплачивалась нехилая компенсация, а разрешение само стоило больших денег. Угадайте, что выгоднее властям?

А может, это просто стало гораздо интереснее. Он менялся — с одной стороны, а с другой долго оставался собой. Он умирал от хохота от предположения, что песня Земфиры «Мачо» — про врача-венеролога, но когда однажды я спросил, как, по его мнению, называется варенье из фейхоа, Черныш посмотрел на меня пустым потусторонним взглядом и сказал: «Без понятия. А на фига тебе это надо?»…

И все прочее в этом роде.

Черныш рассказывал мне все, включая то, что мне (как и любому человеку) знать было нежелательно, и подозреваю, что за это тоже по головке бы не погладили… но во мне он был уверен. Да и кому я могу настучать? Я, простой смертный, в городе простых смертных. И непростых.

Но тоже смертных.

Когда его убили повторно — на этот раз окончательно — Катя сообщила мне об этом двумя короткими словами и бросила трубку. Я перезвонил, и через три-четыре бросания трубки она ледяным тоном сообщила, что он изменил троих — одного за другим — просто потому что не мог заставить себя их убить. Хотя убил бы он их или нет — для него исход был все равно неизменен. Его могло спасти одно — если бы он заплатил за них, как в свое время заплатил за Катю. Только тогда он получил компенсацию, как жертва, а теперь… у него и близко не было таких денег. Даже на одного, не говоря уже про трех.

С тех пор я не видел Катю — до сегодняшнего вечера.

— Где ты сейчас? — спросила она внезапно. Я внезапно понял, что мы дошли почти до главпочтамта, а она мне все еще ничего не рассказала. Не то чтобы я доверял ей — не больше чем можно доверять вампиру, хотя и бывшему другу. Вернее, другу бывшего друга. Положа руку на сердце, Катя никогда не была моей подругой. Кажется, как при жизни, так и после она терпела меня лишь потому, что меня любил Черныш, а об истинных ее чувствах я мог только догадываться.

— Работаю в планетарии.

— Да? Как интересно. Лекции малолеткам читаешь? Про черные дыры?

— Вроде этого.

— И много платят?

— На жизнь хватает.

Она хмыкнула, но ничего не сказала, только немного сильнее сжала руку.

— Классная у тебя курточка…

— Катя, что тебе надо? Ты же сказала, что это не ждет, а сама вот уже час варишь воду. Думаешь, у меня нет других дел, кроме как прогуливать тебя по городу?

Я сказал совсем не так резко, как это может выглядеть, но она остановилась.

— Не подготовился к очередной лекции? Какого хрена ты выпендриваешься, Воронцов? Имей терпение и поверь, что я делаю это исключительно ради тебя. Ты мне еще спасибо скажешь.

Как я уже сказал, доверять ей у меня не было повода. Но бояться ее — еще меньше. Насколько я знаю, за нападение их казнят, а это весомый аргумент в пользу моей личной безопасности.

Хотя в случае с Чернышом аргумент оказался бесполезен.

Катя больше не пыталась быть любезной, просто шла рядом, неслышная, как тень.

— Извини, — сказал я.

— Да ты тут при чем, — огрызнулась она, — будто в тебе дело.

— А в ком?

— А вот не знаю, в ком. — В ее голосе засквозила растущая горячая злость. — Если бы я знала, Воронцов. Дело в том, кто все так расчудесно устроил. Мы, получается, кругом должны — за эти кормушки поганые, за каждую дозу, даже, блин, за шприцы. Вы — венец творения, а мы — нежить, и с нами можно не считаться.

— Оглянись. Мы тоже платим за продукты, Катя, не забыла?

— Да, но почему мы должны платить еще и за то, что существуем? Черныш рассказывал тебе про страховку?

— Да. Вы платите каждый месяц, а иначе вас ликвидируют.

— И ты считаешь, что это справедливо?

— Вечные вопросы пролетариата… Справедливо-несправедливо. По отношению к нам — возможно.

— И почему это?

— Ну, наверное, потому, что мы не пьем вашу кровь, чтобы жить.

— Как остроумно. Ты рассуждаешь, как…

— Как человек? Я и есть человек, Катя.

— Да, ты человек, а я нет, но разве это значит, что с нами можно поступать как со скотом? Хотела бы я знать, кто придумал все эти «нельзя». Кто решает, кому жить, а кому умереть. Хотела бы я посмотреть ему в глаза.

— И что бы ты сказала?

Катя глубоко вздохнула и скомкала пустую пачку сигарет.

— Он ни в чем не виноват. Он сам жертва, и выбора у него не было.

Он — Черныш, это было ясно. Черныш, не покидавший ее мысли ни на минуту, что бы она ни говорила. Это была правда, но… не вся правда.

— Ну да, — сказал я. — А теперь три ни в чем не повинные жертвы Черныша где-то бродят незарегистрированные, в поисках очередных ни в чем не повинных жертв. И дальше по геометрической прогрессии. Катя, это нужно как-то контролировать.

— Черт, ну прости, что он не мог убить их, просто оставить их умирать!

Я не хотел с ней спорить, но не получалось.

— А о них самих что скажешь? Удача будет, если они не так лояльны, как Черныш, и будут хотя бы уничтожать свои следы.

Катя пораженно смотрела на меня блестящими глазами разъяренного зверя, которому в морду сунули горящий факел.

— Какой же ты жестокий, Воронцов. Я думала, ты ему друг.

— Катя, я ему друг, и что с того? Черныш был хорошим человеком, но плохим вампиром, признай это. Тут ничего не поделаешь.

О том, почему Черныш-пацифист вообще ударился в охоту, я не спросил. Подозревал, что ответ есть.

— Не обижайся на меня, — сказал я наконец. — Может, система и говно, но это система; пусть далеко от совершенства, но как-то она работает. Без контроля куда как хуже, и вашим, и нашим. Ну правда ведь?

Она молчала. Потом сказала, уже спокойно:

— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, и потому оставим эту тему.

Мы подошли к остановке трамвая-«десятки».

— Может, сейчас объяснишь, куда мы путь держим?

Катя облизнула тонкие губы. Улыбка на них вернулась, натянутая, но лучше уж такая.

— Помнишь Инну Романовскую?

Ее голос был подчеркнуто равнодушным.

Я не ответил сразу. Я помнил Инну, и поэтому не ответил сразу. Будто почувствовал запах моря и течение песка между пальцев. И танец, медленный танец.

— А что? — спросил я.

— Да вот видела ее недавно.

— Ее? Она здесь? Не уехала?

— Куда она денется, — фыркнула Катя полупрезрительно. — Вкалывает в какой-то задрипанной школе, домой возвращается затемно. А в ее трущобе мало ли что может случиться. Там хватает и пьяни, и наркоманья… и прочей мерзости.

— Что ты хочешь сказать?

Я не мог скрыть волнения, как ни пытался, слишком это было неожиданно. Катя действительно застала меня врасплох и открыто наслаждалась этим. Инна. Инна Романовская, которая больше всего на свете хотела уехать из этого города, говорила, что здесь ее ничего не ждет, — здесь. Совсем рядом все это время.

— Я хочу сказать, — Катя шагнула в сторону подъезжавшего трамвая, — что она кому-то сильно запала в душу. Или не в душу, что, собственно, неважно.

Я дернул ее за руку.

— Поехали на такси, смотри, людей хренова туча.

— На такси? В Буденовку? Это гривен двадцать-двадцать пять, Воронцов, не гони.

— Да плевать. — Я достал из кармана бумажник, там было два полтинника и три двадцатки, не считая кредиток. — Поехали.

Катя пожала плечами.

— Твои бабки.

Пока я вызывал машину по мобильнику, она стояла чуть в стороне и не сводила с меня взгляда, которого понять я не мог. Вряд ли мобила произвела на нее такое впечатление, но другого варианта не придумывалось.

Через минуту мы уже неслись по малоосвещенным улицам.

— Так что там с Инной? — я был нетерпелив и уже не пытался скрывать, мне просто стало все равно.

— Пока ничего. — Катя зевнула, прикрыв ладонью рот. — Парочка мелких мертвых ублюдков следят за ней вот уже два дня. В смысле, две ночи. Твоя девочка когда приходит, кормит собаку, но эти два дня ее сестра была дома, и мама. А сегодня она одна. И когда выйдет во двор, то может назад не зайти.

— А ты что там забыла?

— Не твое собачье дело. Считай, что это совпадение.

Мы выбрались в кромешную тьму. Насколько я помнил, Инна жила через два переулка, я тащился как слепой котенок, зато Катя уверенно двигалась в нужном направлении, то и дело роняя «осторожно», иначе я переломал бы ноги. Наконец мы добрались до ее улицы, освещенной одиноким заляпанным грязью фонарем.

Чем ближе мы подходили к дому Инны, тем более я замедлял шаг. Ее силуэт маячил в окне за неплотной шторой, и я поймал себя на мысли, что сильнее сильного хочу одного. Чтобы Инна подстриглась и сделала какое-нибудь красное колорирование, чтобы сменила имидж и купила очки с цветными стеклами. Где твои крылья, которые нравились мне? Чтобы эти пять лет изменили ее хоть на долю процента так же, как меня.

Собака залилась истерическим лаем, и мы спрятались за угол забора. В этот момент Катя ткнула меня в спину.

— Тс-с. Вон, смотри.

К калитке приближалась тень, небольшая и слегка неуклюжая. Он двигался медленно и осторожно, будто чувствовал наше присутствие, но на уровне очень недавно умершего.

— Детка Черныша, — сказала Катя мне в щеку, и я отклонился.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

Во всяком случае, стало ясно, что Катя делала в этой богом забытой дыре несколько раз подряд. Следила за теми, кто носил в себе кровь ее любимого. Вот вам и совпадение.

Дверь скрипнула, открываясь, и раздался голос:

— Берта, да что с тобой?

Только сейчас я обратил внимание, что собака продолжает истошно голосить.

Тень подобралась к забору, и моя ярость достигла точки кипения. Я выскочил так быстро, как мог, повалил его на землю и оседлал сверху. Он и вправду был очень юн, лет пятнадцать, не больше. Черныш, вот же чертов кретин… Кажется, я напугал его, потому что он лежал не двигаясь и только смотрел на меня огромными глазищами.

— Что же ты творишь, гаденыш мелкий, — шепнул я прямо в эти широко распахнутые черные колодцы, — тебе же как жертве куча денег положена, ты же за них можешь залиться под завязку…

Кажется, он начал понимать, что я скорее пища, чем угроза, и пока это осознание не успело укрепиться и он не оторвал мне руки, я достал из кармана небольшой пистолет и прижал к нему. Вообще я им никогда не пользуюсь — это и не оружие даже, ведь надо быть так близко, чтобы убить. Игла пробила кожаную куртку, плоть и безошибочно вошла в сердце — он вздрогнул, почувствовав укол, на поверхность темных колодцев выплеснулась вода и боль. Не давая ему опомниться, я нажал на спуск. Его сердце раскрылось, беззвучно, как бутон, разбилось внутрь себя, как супернова. Это было быстро, он даже не вздохнул, только дрогнули ресницы, пальцы медленно разжались и отпустили меня. Я залез в его нагрудный карман и достал оттуда какой-то документ. Кажется, ученический.

В следующий момент я увидел Инну. Она вышла на освещенный порог, не решаясь ступить еще несколько шагов.

— Кто там?

— Это я, — мой голос звучал незнакомо. Почему я ответил? — Воронцов.

— Даня? Это ты?

Я вошел в калитку и медленно подошел к порогу, заставляя ее отступать. Наконец она вернулась в пятно света от фонаря.

— Это я.

— Что ты делаешь здесь?

Я смотрел на нее и не мог ответить. Не было этих пяти лет, потому что она была такой же, как на выпускном, — длинные волосы текли по плечам, будто песок в песочных часах, в глазах плескалась тревога и еще другая эмоция, такая сильная, что пересыхало в горле. Крылья никуда не делись, и в отличие от моих, были все еще белыми…

— Напугали тебя? — спросила Катя из-за моей спины.

От Катиного присутствия собака замолкла, будто подавилась лаем, и, утробно рыча, спряталась в будку.

— Да Берта уже несколько дней беспокоится… не знаю… — машинально ответила Инна, не отрываясь от меня, но потом спохватилась. — Ты Катя, да? Климович?

— Да.

— Холодно же, нужно войти в дом. Пойдемте. Катя, захо…

— Нет, — оборвал я ее, поспешно, и получилось грубо. — Не приглашай ее.

«Не приглашай ее, иначе потом она войдет без приглашения» — мелькнуло в Катиных глазах, она пренебрежительно пожала плечами и зацепила у меня из кармана пачку сигарет.

— Спасибо, не стоит. Я подожду тут.

Не дожидаясь сопротивления, я втолкнул Инну в дверь. Она все равно была в шоке и покорно дала завести себя в дом. Боже, опять держать ее, как в танце, в том последнем танце на выпускном, когда ее волосы текли по моему лицу, а она говорила о будущем. Уже тогда я знал о своем будущем, но не мог отказать себе в этом танце. Не мог.

— Даня, ты… Я знала, что ты вернешься, — говорила она, держась за мои руки, а я смотрел и не мог насмотреться. Ничего не ждало ее в этом городе, вот уж правда, но она-то ждала. Пять лет.

— Я не… Послушай, Инна… Да послушай же! — я легонько встряхнул ее. — Пообещай, что ближайшие два дня не будешь выходить на улицу после темноты. Пожалуйста.

— Что…

— Инна, пообещай. Два дня. Это очень много значит.

— Ну хорошо, я… — Она встряхнула головой и отвернулась. — Ты ведь не вернулся, да? Ты не вернулся.

Я поцеловал ее волосы, умирая от желания пропустить их сквозь пальцы, снова почувствовать это течение песка. Песчинок ее времени, которые закончатся так быстро. Она смотрела, когда я уходил, и этот взгляд не отпускал, держал изо всех сил… но я вышел.

Кати во дворе не было. Я обнаружил ее над трупом.

— Что ты с ним сделал? — спросила она глухо. — Как ты это сделал?

— Не знаю, — ответил я, но тут же замолчал, увидев ее лицо в свете фонаря. По ее щекам текли слезы, и они были прозрачные. Совсем прозрачные.

— Катя, ты что, с ума сошла? Какого черта ты голодаешь?

Я не успел договорить, она бросилась на меня и припечатала к земле единым четким движением, по моей же технологии. Потом наклонилась, рванула за воротник и укусила, сильно, почти пробив кожу. Чувство, как от хорошей затрещины.

— Дура, — я сбросил ее, и она откатилась в сторону. — Больно же, меня чуть кондрашка не хватила. Теперь точно синяк будет.

— Ты же этого хотел. Чтобы я поела, — сказала она бесцветным голосом, раскинув руки и уставившись в небо, повторяя позу убитого мной монстреныша.

— Я не этого хотел. Я спросил, почему ты голодаешь.

— А ты, мать твою, как думаешь? Тебе не приходит в голову, что у меня элементарно Нет Денег?! — Она запустила пальцы за шарф и потянула, будто задыхаясь. — Боже, да я от одного этого запаха сейчас сдохну!!!

Внезапно я понял, о чем она говорит. О сырой земле. С самого начала нас окутывал густой и неистребимый запах сырой земли, только для нее он значил другое.

На этот раз я не нашел что ответить. Просто присел недалеко от нее, не зная, то ли обнять ее, то ли ударить. Как вампиры справляются с истериками?

— Ты думаешь, Воронцов, что деньги нам с неба падают? — Теперь слезы были в ее голосе. — Мы пашем как ниггеры, чтобы платить за это все — за хавку, за страховку. Нет, мы хуже ниггеров. Мы рабы без выбора. Там нечем дышать, там темно и страшно, ты не знаешь, как там страшно…

— Где?

— В шахте!!! — заорала она мне в лицо, я отдернулся, но она повернулась и крепко вцепилась в меня руками. — В аварийных шахтах, куда людей давно не посылают! Только с некоторых пор добывают там не уголь… Ты представь, какая экономия — нам ни света не надо, никаким газом нас не отравишь, да и силу с вашей не сравнить. И все бы хорошо, вот только там случаются обвалы. И мы остаемся там, под землей, но не умираем. Долго-долго не умираем, Воронцов… так долго… просто лежим и ждем. Только никто не приходит. — Она опять начинала задыхаться. — Если сможешь, то сам откопаешься, а нет… Черныш не хотел так, и я не хотела, ты понимаешь? Ты хоть что-нибудь понимаешь, золотой мальчик?

Я засунул руку в карман и достал из бумажника двадцатку. Потом еще одну.

— Возьми, Кать, а потом что-нибудь придумаем.

— На хрена мне твои деньги? — взвизгнула она. — Ну на раз, на два. А дальше? Что хотите делайте, но под землю я вернусь только мертвой.

— Хорошо.

Я оставил деньги на земле и медленно пошел по улице.

— Попроси за меня, — догнал меня ее тихий голос, уставший и будто бы совсем неживой.

— То есть?

Она сидела на земле, смотря на меня снизу вверх.

— Я же знаю, ты имеешь к этому всему какое-то отношение. — Я хотел что-то сказать, но она остановила меня жестом. — Не отрицай, я не полная идиотка. Посмотри на свою одежду, на мобилку, у тебя даже кредитки есть. Это в планетарии так платят?

— Катя… есть много способов…

— Да ладно, это тысяча мелочей — имеющий глаза да увидит, имеющий уши… Слышал бы ты себя — «вечные вопросы пролетариата»… Ты не испугался, когда я бросилась на тебя, я это на раз-два-три чувствую. И еще он, — она кивнула в сторону трупа. — Я уже видела такую смерть… Ты человек, и вряд ли имеешь доступ к руководству, тем более к высшему, ты скорее всего шестерка, где-то на побегушках… но все-таки варишься в этой каше. Попроси за меня. Пожалуйста.

— Катя, не неси ерунду. И возьми деньги.

Я резко отвернулся, но тут Катя догнала меня, обхватила руками и прижалась лицом к моей груди.

— Мне эти деньги твои не помогут.

— Что ты наделала?.. Ты что, просрочила страховку? — Собственный голос казался мне каким-то далеким и растерянным. — Да? Просрочила?

— Данечка, я так боюсь. Я не могла без него, мне было плохо. Я пыталась закончить фреску… ту, возле нашего кафе… Я думала, что лучше умереть, а деньги тратились… А теперь меня убьют. Я не хочу. Попроси за меня, сделай что-нибудь, прошу тебя.

Только сейчас вся тоска по Чернышу, ужас перед жизнью и жажда жизни вылились в полной силе, окатили меня будто водой, ледяной и горячей одновременно. Я замер на мгновение, прошитый этой болью… и в то же время понимая, что понятия не имею, что чувствует она сама.

— Все уладится, — сказал я неубедительно.

Утренняя песня проела мне мозги, отделяясь фразами, похожими на заклинание.… Кто мы и что мы — все не решим, все ищем в газетах пророчества… светлая память всем выжившим, светлое вам одиночество… Да, им память, а мне — одиночество, только очень вряд ли светлое. Я отпустил Катю, и она нырнула во мрак, то ли поглощенная им, то ли сама будучи его частью. Я искал ее присутствие, пока мог, и даже когда она исчезла, смутно ощущал, что она недалеко. Может, отошла на несколько шагов и снова легла на сырую холодную землю, чтобы видеть небо. Или ушла далеко-далеко, как только можно, рискуя попасться тем, кто контролирует границы города и убивает без предупреждения.

Да, слишком много желающих, да, слишком жесткие правила… только желающих почему-то меньше не становится.

… Пусть повезет и вам хватит сил, или земля станет ватою тем, кто давно уже выучил эту науку проклятую — как жить, замерзая от холода, жить, не любя и не веря, в пасти огромного города…

Я взял мобильник и вызвонил мою любимую машину.

* * *

Этот джип мне нравился больше других машин — хотя он и был великоват, но ездил мягко и беззвучно, как метель. Я сел вперед, рядом с водителем.

— Все в порядке? — спросил он.

— Будет, если ты по-быстрому подберешь труп, который валяется за углом.

Он исчез буквально на несколько секунд и легко, как перышко, забросил мертвое Чернышово творение назад.

— В офис, Валь, — сказал я, поудобнее устраиваясь. — Сделай Шумахера.

— Сделаю, — пообещал он, и машина неслышно рванула с места. Я смотрел в окно на темную слабо освещенную ночь. Ни свет в салоне, ни фары мы не включали — мне лучше думалось в темноте, а моему водителю они были нисколько не нужны.

Мы объехали планетарий и остановились перед нашим входом. Водитель открыл передо мной дверь.

— Закинь его в крематорий и возвращайся, — бросил я и вошел в холл. Уборщица как раз заканчивала мыть полы, она увидела меня и заулыбалась.

— Здравствуй, Данилушка!

— Здравствуйте, Анна Андревна, — улыбнулся я ей навстречу, — как ваше ничего?

— Да понемножку, спасибо, сыночка. — Старуха подняла ведро и поволокла в подсобку, я едва подавил желание помочь ей. Она мне нравилась, в конце концов, ночью мы с ней были единственными людьми на все эти этажи. И только она так со мной разговаривала, а иногда даже я испытывал в этом потребность.

— Бросайте вы ваши тряпки, сейчас Валентин по делам сгоняет и отвезет вас домой.

Я вошел в лифт, не вслушиваясь в ее благодарности. Мне сейчас просто хотелось что-то такое сделать.

Секретарша Анжела прилежно вкалывала на рабочем месте за компьютером — судя по выражению лица, пасьянс благополучно сходился. Конечно, блондинка, конечно, длинноногая, конечно, умерла еще до моего рождения. Суперинтеллектом не хвастает, но расторопна и с безупречной памятью — ходячая база данных, иначе я давно пустил бы ее в расход. А так плачу достаточно, чтобы хватало на настоящий донорский продукт, а не суррогат, и прощаю разные мелочи типа пасьянса и легкого перебора в макияже.

В одном Катя была, несомненно, права — не все живут так, не всем нужно искать под землей камешки для других, чтобы выживать. Одни всегда равнее других. А что такого? Все как у людей. В конце концов, это действительно на пользу городу. Глядишь, к ноябрю и метро откроется.

Увидев меня, Анжела расцвела — будто если я человек, то не отличу сосредоточенную работу над документами от сосредоточенного сражения с «косынкой». Пять лет в таком коллективе даром не проходят.

— Чем порадуешь? — спросил я, опираясь о ее стол.

— Влада велела быть могилой. Если я расскажу, она с меня три шкуры снимет.

— Ясно. А кто твой начальник, напомни, Анжелочка?

— Вы! — она подарила мне свою самую саблезубую улыбку. Это одна из мелочей, которую ей прощается — в конце концов, я давно привык, а у других своя не хуже. Да и люди с улицы заходят к нам не чаще, чем евреи-ортодоксы на собрание скинхэдов.

— Да ну. Однако меня ты не боишься?

— Боюсь! — Анжела снова жизнерадостно улыбнулась. — Но вы меня, если что, сами убивать не будете, это ж не барское дело. Все равно Владе поручите, а вот она…

С непривычки ее непосредственность с ног сбивает, хотя часто бывает чертовски полезна.

— Ладно, расслабься, не будем портить сюрприз.

Тем более что в случае Влады три шкуры — почти не метафора.

Только я успел упасть в кресло, как постучались. Кабинеты наши рядом — ясно, что она не могла меня не услышать, даже если бы заткнула уши.

— Заходи, Влада.

Она вошла и разместилась напротив меня, держа в одной руке папку, а в другой — подносик с кофе, абсолютно не балансируя. Моя правая рука, моя первая советница. Глядя на ее костюм, я понимал, что если бы не Влада и ее гардероб, то я никогда не узнал бы о существовании стольких оттенков синего цвета. Это притом, что большую часть мои глаза вообще не различают.

— Мэтр, я…

— У нас есть свободный народ? — перебил я ее. Мне хотелось решить эту проблему как можно быстрее, она беспокоила меня, как заноза.

— Нет, все при деле, вы же знаете.

— Тогда набери Трофимыча, а потом все обсудим. По частному номеру.

Через секунду она протянула мне мобильник.

— Генерал-майор Колесник.

— Добрый вечер, Николай Трофимович, это Воронцов беспокоит.

— Я слушаю.

Голос его изменился, будто горло смерзлось от одного упоминания моей фамилии. Как же он боится меня, прямо странно — мужику за пятьдесят, старый вояка, и такой безотчетный страх. Думаю, даже будь я вампиром, он бы так не дергался. Люди часто боятся того, чего не понимают, а в этом смысле я порой пугаю сам себя.

— Мне нужна ваша помощь. Обеспечьте прямо сейчас патрулирование 4-14, это Буденовский район, кажется. Ночи на две, не больше.

— Будет сделано. Еще что-то?

— Нет, благодарю.

Он отключился раньше, чем я. Наверное, отбросил трубку от себя, как заразную.

После звонка я сразу успокоился и отпил кофе с коньяком. В этом смысле Влада Анжеле не доверяет — она сама молниеносно готовит мне кофе с коньяком именно в той пропорции, в которой надо. Это большое искусство, учитывая, что она даже вкуса его не знает.

Еще глоток. Хорошо, все хорошо. Все просто супер. Сейчас факты виделись и понимались немного не так, будто воздух был другой или что-то еще — я только недавно начал замечать, как изменился с тех пор, как впервые сел в это кресло.

Влада следила за мной не мигая — когда-то этот взгляд заставлял меня нервничать, но это было так давно. Я быстро привык находиться по эту сторону стола, наверное, потому, что здесь действительно мое место. Это не пророчество, и называть себя избранным после «Матрицы» — идиотизм. Просто, как говаривал старик Стивен, Король Cумеречной Зоны (штат Мэн, USA), некоторые вещи происходят просто потому, что происходят. И в свое время мне прекрасно это объяснили.

Она ничего не спрашивала, потому что не привыкла обсуждать ни мои приказы, ни действия, разве что в порядке рационализации, и всегда безошибочно угадывала душевное состояние. При этом ее настроение не только не влияло на работу — долгое время я вообще считал, что в плане эмоций Влада абсолютно стабильна, и лишь много позже начал потихоньку распознавать легкие оттенки. Приятно иметь дело с женщиной, у которой такой приличный IQ и не бывает ПМС.

После звонка настроение у меня подскочило сразу на несколько делений, и я спросил:

— Ну не томи. Как все прошло?

Влада улыбнулась едва-едва, и в сравнении с Анжелой улыбка эта — небо и земля. Вот кого учить не надо было. Она тоже блондинка, но в отличие от Анжелы натуральная и такого темного оттенка, что это становилось очевидным только при распущенных волосах. Очень мало кто наблюдал Владу в таком виде, но я видел и не сделал по этому поводу ложных выводов. Влада остается Владой, даже когда похожа на хрупкую фарфоровую нимфу, окутанную светлым облаком чистого льна.

— Лучше не бывает, мэтр. Договор уже в золотой рамочке. Можно смело праздновать и расслабиться еще на несколько лет.

Да, все складывается как нельзя удачно. В свете этого все, что произошло сегодня вечером, теряло свою негативную окраску, отступало в тень и освобождало меня от неприятного чувства угнетенности. Я так быстро от него отвык, как, наверное, и задумывалось.

— Владушка, ты молодец. Можешь рассчитывать на премию.

— Спасибо, мэтр, но прежде всего это ваша заслуга.

Ох, Влада, такая тонкая, такая всегда корректная. Мне вспомнился наш разговор насчет «мэтра» пять лет назад, когда я переступил порог этого кабинета впервые. Она казалась компетентной во всем и буквально незаменимой, без нее я въезжал бы в дела долго и нудно. Тем более при моих временных затруднениях в общении с окружающими. Невозможно оказаться среди монстров и сразу чувствовать себя как рыба в воде, это вряд ли нормально. И хотя неизвестно кто кого сильнее боялся, их просто было слишком много для начала, и к этому нужно было привыкать. Привыкать к тому, что тебе «выкает» существо на триста лет старше, к новому отношению, учиться принимать это как должное. Без Влады процесс адаптации затянулся бы надолго — прогресса не наблюдалось, пока она популярно не объяснила мне, кто в доме хозяин и чей палец на кнопке. После этого стало значительно проще. Я открыл глаза и увидел, что мой напряг не идет ни в какое сравнение с тем, что чувствуют они. Это было замечательно ощущение, и я постарался запомнить его, потому что уже тогда знал, как быстро оно превратится в обыденность.

Через неделю, когда я узнал Владу немного ближе и перестал дергаться в ее присутствии, то спросил:

— Почему ты меня так называешь? Мэтр — это вроде наставник, а какой я тебе наставник? Ты ведь, извини… куда как опытнее меня.

Влада присела напротив меня, точно как сейчас. Мне очень нравилось смотреть, как она двигается, это чуть-чуть пугало, было необычно, но комфортно для глаз. Вроде тех картин с подсветкой, на которых изображена текущая вода.

— У вас есть предложение? — спросила она мягко. — Даниил Константинович — имя на полчаса времени. Господин Воронцов?..

— Ну нет. А как насчет «Данила»?

Влада улыбнулась, холодно, но не свысока. Скольких мэтров и мэтресс пережила эта улыбка?

— Исключено. Так что умоляю, пожалейте нас и не учите старых собак новым фокусам. К тому же мэтр означает еще и хозяин. Против этого вы не возражаете?

— Против этого нет.

Тогда я полагал, что с ними лучше дружить, чем воевать — я не знал их так, как сейчас. За пять лет изменилось многое. И Влада — королева субординации, сама не подозревая, преподала мне первый полезный урок.

Не изменилось одно — каждый год в один и тот же день я присылаю в ее кабинет цветы. Двадцать две шикарные белые хризантемы. Символ смерти — но ведь Влада сама символ смерти; а двадцать два — мой возраст, когда так необратимо изменилась моя жизнь.

Я допил кофе и полностью пришел в норму.

— Исторические события нужно отмечать, Влада, и тебе как исторической личности это должно быть понятно.

— Может, мой отец, но не я, — сказала она. — Вы же знаете, я — байстрючка, моя мать — простая крепостная девка, так что в «Огнем и мечом» меня не ищите.

— А так и не скажешь.

— Мерси, мэтр, но века шлифуют даже камни. Вы же все знаете, это есть в моем досье.

— Не прибедняйся, дорогая, тебе не идет. По крайней мере, это отец назвал тебя Властью?

Она покачала головой, что могло значить и да, и нет. Не удивлюсь, если она сама выбрала себе такое имя.

— Ну хорошо, — я откинулся назад. — Какие еще новости?

— Факс из Варшавы. От мэтрессы Казимиры, пятого апреля она просит вас быть на конфирмации ее дочери.

— А, твоя любимица. Как ты ее называешь? Злобная Католичка?

— Прошу прощения.

— Да перестань. Ладно, забивай самолет на эту дату, чтобы на него не рассчитывали. Хоть город посмотрю, а то в прошлый раз так и не удалось…

— Звонил Мирослав, он сейчас в Горловке.

— А это твой любимец. Что хотел?

— Просил разрешение и ресурсы на новый проект.

— Снова-здорово. Ладно, о деньгах поговорим, но людей я ему не дам.

— А он людей и не просит.

— Вот не умничай. Тем более не дам. В прошлый раз затея была проще некуда, а в результате спалили ЦУМ. Что на этот раз — подорвем Горловскую мэйн-стрит?

— Мэтр, ну зачем вы так. Мирослав же покрыл все расходы, никто не пострадал, да и ЦУМ будет лучше прежнего.

— Давай-давай, выгораживай своих.

— При чем тут своих? Просто если вы откажете, он позвонит губернатору, а он даст ему именно людей. Может, решим это в своем кругу? Тем более он говорит — проект стопроцентный, шахта почти нетронутая. А у него чутье на деньги.

— Ладно, Влада, я же сказал. Передай, я приму его в пятницу, разберемся. Как ситуация по городу?

— Всего два нападения, оба тут же ликвидированы. Жертвы не выжили. Пять неплательщиков, из них осталась одна. Двое незарегистрированных.

— Один. — Я достал из кармана ученический и развернул его. — Стадник, Олег Алексеевич. Можешь его смело вычеркнуть, попал под раздачу. А четверо должников — заплатили?

— Двое. А двое ликвидированы.

— Превосходно. Оперативно работаем.

Она бросила на меня странный взгляд, будто любовалась и неприятно поражалась одновременно.

— Что такое?

— Ничего, мэтр, просто я подумала…

— Что подумала?

— Так молод, и так жесток.

Парадокс. За одну ночь меня дважды назвали жестоким, и оба раза — монстры. Если правду говорят, что человека делает окружение, то меня оно, похоже, уже давно сделало.

— Я просто не понимаю, Влада. Они же видят, что угрозы не голословны. Они видят смерти своих друзей, знакомых, и все равно убивают. Ну скажи мне положа руку на сердце — неужели оно того стоит?

Влада блеснула на меня потемневшими серо-голубыми глазами и… то ли чересчур сжала губы, или дело было в молниеносной улыбке-судороге, не знаю, но ответ был мной получен.

— Я ничего не могу привести для адекватного сравнения, — сказала она наконец очень тихо.

— Я так и думал. Можешь идти.

Уже у дверей я окликнул ее.

— Влада… м-м… ну пошли ребят после смены в пятый сектор, где обвал, пусть немного поковыряются. Может, кого откопают.

— На какую сумму прилагать усилия?

— На минимальную.

— Понятно.

— И повремени с неплательщицей. Пока что.

Непонятно, то ли я ее порадовал, то ли разочаровал.

За считанные минуты до рассвета я пешком, без Валентина, отправился по данным мне смутным координатам. Проплутав по дворам некоторое время, я наконец вышел к недостроенному заброшенному дому. Бог весть как он мог существовать здесь незамеченным так долго, практически в центре города. На тот момент уже рассвело, и увиденное застало меня врасплох. Я остановился, не имея ни сил, ни желания шевелиться, просто стоял и смотрел.

На грязно-белой стене раскинул гигантские крылья ангел с Катиным лицом. Он рвался вверх, теряя угольно-черные с кобальтовой синевой перья, и сломанные, они медленно скользили по поверхности стены. Короткие темные волосы будто прилипли к голове под давлением ветра, а глаза были такие большие, что за ними терялось само лицо. Глаза нездешние и в то же время земные, знакомые, выписанные до последней красной прожилки. Глаза девочки, сидящей за конспектами при свете лампочки, уставшие Катины глаза, и одновременно его самого, глаза парня, впервые нырнувшего в трип на грибах, в путешествие по лабиринту, откуда нет возврата. Они сияли с мраморного лица как черные дыры, а по атласным щекам катились тонкие кровавые слезы.

Я и не подозревал в Черныше такого дара. Он рисовал, конечно, у него была хорошая техника, но в основном это были всякие хэви-метал-фишки типа черепушек с рогами, железных крылышек и крестов. А это был шедевр, сравнимый разве что с творениями на потолках великих соборов. Без дураков, я не мог оторвать глаз от картины, все мысли из головы исчезли кроме одной: я ведь мог умереть и никогда этого не увидеть. Даже не подозревать, что потерял. Внезапно мне стало так остро не хватать Черныша, неважно, человека или вампира, как никогда до этого — боль ужалила глубоко и сильно, и все равно даже сейчас я и представить не мог, что чувствует Она. Модель. Ангел, обреченный искать возлюбленного в яме ледяного огня до конца времен.

Черныш рисовал ночью, это было очевидно, и судя по масштабу творения уже по ту сторону. Оставалось только догадываться, сколько это стоило, но становилось понятно, отчего они в конце концов оказались на мели. Они не думали о завтра. А оно взяло и наступило.

Я не заметил, как прошло два часа. Могло пройти и больше, если бы недалеко вдруг не проехала грузовая машина, сотрясая воздух и землю, и я очнулся. Уходить мне не хотелось, но я чувствовал — если останусь еще на пять минут, и мир начнет меняться.

Несколько минут я боролся с собой, и это была нелегкая борьба. Потом резко повернулся и ушел, не оглядываясь, второй раз за эти сутки. Воспаленные глаза сверлили мне спину, приглашая посмотреть в последний раз, посмотреть и остаться навсегда, но я ушел. Мне повезло в этой жизни — я четко знаю свое место.

Или думаю, что знаю…

Возвращаться в офис я не хотел — ночью он был похож на улей, будто оживал по колдовству, а днем умирал и казался гораздо более пустым, чем обычное помещение, когда в нем никого нет. Даже дневные охранники не могли перебить это ощущение. Дома было то же самое, я уже и не думал об этой квартире как о доме, настолько редко там бывал. Тогда я позвонил маме. Ее не было, трубку сняла моя сестра Ирка и не узнала по голосу. Сколько же я не звонил — месяц? Два? Больше? Больше. Я аккуратно отправлял им достаточную сумму, чтобы можно было не работать, но на это все заканчивалось. Сейчас, когда собственная сестра, когда-то не вылезавшая из моей комнаты, не узнала мой голос, я вспомнил, что даже не знаю, как она сдала свою первую сессию… и помогли ли маме лекарства, которые я доставал. Постепенно Иркин голос потеплел, и когда я сказал, что хочу приехать, окатил меня вполне искренним восторгом.

Мама открыла мне дверь, и фантом выражения Инны — недоверие, радость, испуг — скользнул по ее лицу, потом я обнял ее и ничего уже не видел. Весь день мы провели вместе, утром Ирка убежала на пары, а мы с мамой поехали к отцу на кладбище. Было прохладно, мы выдыхали легкий пар, стоя над могилой, и молчали. В прошлом году я заказал гранитную плиту, безумно дорогую и шикарную, а сейчас ухоженный холмик украшал большой венок из тигровых лилий. Высеченное из камня лицо отца было спокойным и углубленным в себя, каким никогда не было при жизни.

Когда мы остановились у дороги, мама дотронулась до моей руки, и я вздрогнул.

— Даня, может, я дура неблагодарная, но знаешь… я почти испугалась, когда ты приехал. Я так привыкла рассказывать всем, какой у меня замечательный сын, как ты содержишь всю семью, как нас любишь. Но это будто не ты. Я будто не о тебе говорю. Ты — на фото, со мной, с отцом, с Иришкой. А настоящий ты отвык, от нас, от дома… далеко ты.

— Вам хватает денег? — спросил я неожиданно для себя, зная, что несу ерунду, что совсем не то хотел сказать. Мама резко отпустила мою руку и отошла на шаг.

— Нет, нам не хватает. Даня, нам тебя не хватает. Деньги это прекрасно, девчонка взрослая уже, ей и одеться хочется, и обуться в дорогом магазине, и телефон в сумочке таскать… а как она радовалась, когда ты компьютер прислал на день рождения…

— Радовалась?.. — по мере того, как ее голос становился тише, я перешел на шепот.

— Но ты даже не приехал.

— Я не мог…

— Ей брат нужен, Даня, а не груда деталей в пластмассовой коробке. Это как плита на могиле, она красивая, но… Она не нужна отцу. Она никому не нужна… И цветы — он при жизни любил их, а теперь ему все равно. И сын ему уже не нужен.

Недосказанное «он нужен мне» повисло в воздухе, как паутина бабьего лета, и порывом ветра налипло на мое лицо.

Я глубоко вдохнул и провел по лицу ладонями. Какая-то моя часть уже сильно жалела об этой спонтанной встрече с родными, и виноватых было не счесть — и Катя, и Черныш, и ангел на грязной стене… и Инна.

— Мам, я делаю все, что в моих силах. Правда. Если бы я мог, я рассказал бы, но это невозможно.

Я хотел обнять ее, но вместо этого отвернулся и пошел вперед, к машине. Когда я открыл дверцу и оглянулся, мамы не было. Она быстро направлялась к подошедшему трамваю.

* * *

Когда я добрался до офиса, дождь разошелся не на шутку. Анжела в приемной прилипла к монитору. Еще за много шагов до моего кабинета из-за дверей по воздуху заскользила песня, и я замедлил шаг.

Влада сидела в моем кресле, на краешке, упираясь о подлокотники. Само застывшее движение, волосы струились по спине золотыми прядями. Я уверен, что она прекрасно слышала меня, еще когда я вышел из лифта, ее трудно застать врасплох. Просто Влада не из тех, кто будет вскакивать и рассыпаться в извинениях. Ну захотелось ей посидеть в моем кресле, послушать радио на моем центре, хотя у нее самой не хуже. Это так же безобидно, как Анжелочкин пасьянс. В конце концов, то, что ей здесь никогда не сидеть, ни от кого не зависит — ни от нее, ни от меня.

Музыка окатывала нас теплыми волнами, согревала, успокаивала.

Лиш вона, лиш вона

Сидітиме сумна,

Буде пити — не п'яніти

Від дешевого вина…

— Это песня про тебя, Влада?

Она повернулась, вставая в процессе поворота, изящно и незаметно — будто легчайшая рябь по воде.

— О нет, мэтр, я из другой песни. Помните — про дорогие лимузины… в которых женщины проносятся с горящими глазами, холодными сердцами, золотыми волосами. А эта — про кого-то еще…

Влада смотрела, и мне казалось, что она читает мои мысли. Мне никогда не нравилось это чувство, хотя и было оно ложным.

— Что за группа? — спросил я небрежно.

— «Плач Еремии».

— Ностальгия, панно Вишневецка?

— Да нет, просто красивая песня. Я прошу прощения.

Влада потянулась к пульту, но я остановил ее.

— Не надо, песня и вправду красивая. Сообрази лучше кофе.

— Уже.

Я подошел к окну, будто собственное отражение притягивало меня.

… Моя дівчинко печальна,

Моя зоре золота,

Я продовжую кричати,

Ніч безмежна та пуста…

В темном стекле я видел, как Влада наливает дымящийся напиток, потом откалывает от платья длинную булавку, и в кофе падает единственная капля крови. Она всегда это делала, говорит, полезно и иммунную систему укрепляет. Это правда. Теперь у меня ко многому иммунитет…

О большое окно мягко разбивались крупные прозрачные капли. Они стекали по отражению моего лица, по бескровному ангельскому лику, по лицу Инны, по гранитной плите, по стеклу, по стеклу…

Ніч безмежна та пуста.

Влада поднесла мне чашку.

— Я вообще-то хотела насчет неплательщиков уточнить. Тут осталась одна, помните? Климович. Ликвидировать сегодня?

Я отпил. Просто дождь, просто стекло. И не заметил, как он превратился в град, с запредельной яростью молотящий в сантиметре от моего лица. Я был прежний, а песня уже другая.

Не давай им пищу из рук… не учи их быть сильнее тебя… не клади им палец в рот… не спи при них…

— Мэтр?

Я обернулся и встретил ее глаза — полированное серебро, цепкие, внимательные. И холодные, как куски льда, летящие в окно.

Не спи при них.

— Что ты спросила, Влада?

* * *

Энд

2004

Эпиграф и строки из песен принадлежат их создателям.